Автор неизвестен. Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...

погружена в жизнь героев; назавтра вечером ей предстоял выход в концерт, что
никак нельзя было считать чисто музыкальным эпизодом, хотя в конце концов
самым сильным и ярким из букета ощущений бывало именно музыкальное; потом,
например, приезжала Мария Ростиславовна и Анна Васильевна оказывалась
вовлеченной в сложный и напряженный мир ее отношений, интриг и пристрастий -
тут уже бывало не до искусства.
Каких-то определенных предпочтений в отношении, скажем, музыки,
литературы или изобразительного искусства Анна Васильевна также не
проявляла, и это было не следствием равнодушия, а, наоборот, вытекало из
свойственной ей широты, полного отсутствия каких бы то ни было табу, из
готовности воспринять красоту и гармонию в любом виде. Очень хорошо помню,
как я, оказавшись неожиданно владельцем магнитофона и завороженный чудом
магнитной записи, понатащил домой какой-то дикой музыкальной смеси, где
"Модерн джаз квартет" мешался с музыкой к кинофильму "Человек идет за
солнцем", блатные песенки начинавшего Высоцкого с одесскими номерами Теодора
Бикеля и т.д. Песенки из фильма "Человек идет за солнцем" услышал у нас
однажды Василий Иванович Вайнонен. Он ужасно рассердился и объявил, что
слушать такую чудовищную пошлятину - это возмутительное безобразие, что
подобную потерю вкуса он мог ждать со стороны кого угодно, но чтобы Анна
Васильевна позволила себе слушать такое - это для него в высшей степени
неприятный сюрприз. Тетя Аня была немного смущена, но отвечала в духе
плюрализма и нового мышления: "Что же Вы, Васечка, так горячитесь: ничего в
этой музыке ужасного нет, а если бы даже и было, Вы уж позвольте нам слушать
то, что нам интересно. Кстати, и Вам не вредно узнать, что делают нынешние
композиторы, для того хотя бы, чтобы иметь о них представление".
Справедливости ради замечу: мне кажется, что Анна Васильевна отчасти тоже
была очарована возможностями магнитофона, хотя и не афишировала этого, а
блеск техники несколько притупил, возможно, не только мои вкусовые
окончания.
Был, помнится, год 1961-й, т.е. самое начало московской жизни тети Ани,
когда мы зачастили в оперную студию при Московской консерватории - там в это
время шла в высшей степени любовно подготовленная постановка прокофьевского
"Обручения в монастыре". Потом собирались у кого-нибудь за чаем и перебирали
изящные бирюльки оперы, а их там предостаточно. Музыкальные цитаты из
"Обручения..." стали дежурными в любых разговорах, то и дело кто-нибудь
оперным голосом возглашал, что у него "грешат под самым носом", или сетовал,
что "время летит слишком скоро и тащит за собою клочки седеющих волос" и
т.д., и тетя Аня, надо сказать, очень любила эту забаву.
Как-то - дело было значительно позже - я предложил тете Ане перебраться
на несколько дней с Плющихи на Планерную (в течение нескольких лет мы жили в
этом приятном уголке Тушина с Милой и Васей), чтобы немного отдохнуть от
домашнего хозяйства и начавших ее утомлять трений с Тюлей. Мила в это время
была в какой-то из обычных для ее тогдашней работы командировок, Васю я
отвозил в детский сад на несколько дней, так что условия для передышки в тот
миг, к счастью, имелись. Тетя Аня, чтобы не скучать, взяла с собой книжечку
из диккенсовского собрания и какие-то из своих бумаг. Я же незадолго до
этого купил пластинки с одной из симфоний Малера - по-моему, это была
восьмая, был ею очень увлечен и, как только Анна Васильевна устроилась,
включил ей эту музыку. Эффект превзошел все ожидания: тетя Аня, не
избалованная приличным звуковоспроизведением, замерев, сидела перед моим
очень-очень средненьким проигрывателем и слушала музыку. Я научил ее
пользоваться проигрывателем и, подойдя однажды к дверям квартиры, услышал
звуки малеровской симфонии. Тогда же она очень оценила миниатюры Свиридова
на слова Пастернака в исполнении Юрловского хора.
Диккенса тетя Аня взяла с собой не случайно - это был один из любимых
ее писателей: какая-нибудь из его книжек всегда присутствовала на табуретке
рядом с ее постелью, так же как и столь же любимый ею Лесков. "Железную
волю" Лескова, например, тетя Аня использовала, комментируя различные
ситуации; скажем, если кто-нибудь очень заносился в своих планах или
намерениях, она тотчас говорила: "Конечно, но я надеюсь, что ты помнишь о
"шелесной воле"!" - имелась в виду опасность переоценки собственных
возможностей.
Если говорить о том, как относилась Анна Васильевна к чтению вообще, то
оно не было для нее развлечением или способом скоротать время - читая, она
как бы беседовала с автором и, как в любой беседе, соглашалась с ним или
спорила. Например, Анна Васильевна прекрасно знала Библию (в данном случае
Библия упоминается в качестве примера). Некоторые библейские сюжеты -
особенно это характерно для Ветхого Завета - в отсутствие должной подготовки
могут вызвать недоумение нарочитой необычностью деталей: например, возраст
героев дотягивает чуть ли не до тысячи лет, женщины рожают, будучи, скажем
мягко, весьма немолодыми, и т.д. (ясно, что все это может быть, да и
наверняка уже было многократно и подробно объяснено; просто этих объяснений,
не занимаясь данным вопросом специально, не знала ни Анна Васильевна, ни мы,
ее слушатели). Иногда на тетю Аню находил стих и она вдруг позволяла себе
пуститься в длинный и невероятно смешной пересказ библейских сюжетов.
Все или почти все литературные новинки водились у нас дома: Солженицын
и Булгаков, большая часть самиздата, многие толстые журналы - "Новый мир",
"Москва" и др. Солженицынского "Ивана Денисовича" Анна Васильевна прочла
молча и никак не комментируя. Ее молчание давало основания по крайней мере
для двух предположений, а именно: во-первых, слишком страшно перекликалось
все в этой книге с не таким уж давним прошлым самой Анны Васильевны, а
во-вторых - и это кажется более вероятным, - ее содержание могло помочь ей
вообразить возможные извивы тюремно-лагерной судьбы ее пропавшего в ГУЛАГе
сына Оди.
4 октября - день рождения Оди. В этот день Анна Васильевна уходила в
себя, в свое прошлое, в когда-то счастливый, а затем многократно и тупо
разрушенный мир. По выражению ее лица становилось ясно, что сегодня к ней
подступаться совершенно бессмысленно. Что при этом творилось в ее душе,
каковы были мысли - я не осмеливаюсь предположить. Кроме этого дня, когда
Анна Васильевна сознательно заставляла себя вглядываться в прошлое, бывали
какие-то случайности, вводившие ее в это состояние. Толчком могло послужить
случайное слово, мелодия - что угодно. Было несколько песен, запрещенных для
исполнения в присутствии Анны Васильевны, среди них, например, "Сулико" -
любимая когда-то песня Оди. Мы с Андреем Лифшицем многое пели на два голоса,
и у нас это получалось. Хорошо легла на два голоса так и расходящаяся в
многоголосье грузинская "Сулико". Придя как-то вечером после ежевечерней и
обязательной тогда для молодых людей нашего района прогулки между Зубовской
и Крымской площадями, мы решили развлечь домашних недавно освоенным
исполнением этой песни. При первых же звуках я заметил, как переменилась
Анна Васильевна, а из-за ее спины отчаянно замахала мне руками Тюля -
дескать, сейчас же прекратите.



РАССТАВАНИЕ


Здоровье Анны Васильевны было основательно подорвано лагерно-тюремными
вставками в ее биографию. Анна Васильевна была человеком очень терпеливым и
никогда не жаловалась на свои недомогания, пожалуй, наоборот, она старалась,
чтобы этого никто не заметил. Со временем провалы в самочувствии становились
все серьезнее, пока не стали просто опасными. Году в 69-м Анну Васильевну
настиг первый инфаркт, который она вылежала дома; второй случился в 72-м, и
тут уже пришлось ехать в больницу; последний убил ее.
Неисповедимы пути Господни, и Анна Васильевна, милостью органов
социального обеспечения став персональным пенсионером р-р-республиканского
значения (эти слова хочется петь или зычно провозглашать, как просит того
горьковское "Человек - это звучит гордо"), оказалась приписанной к
поликлинике и больнице для этих самых персональных пенсионеров - целый
городок с большим парком и множеством больших и малых зданий сталинской и
послесталинской постройки. Конечно, парк заброшен, здания осыпаются,
персонал пьет, а оборудование утрачивает способность функционировать, и тем
не менее, как говорится в добром старом анекдоте, да, но все-таки!
Я постоянно бывал у тети Ани в больнице и успел заметить, что отношение
к ней больничного персонала, т.е. обычно раздраженных и вечно куда-то
спешащих нянечек, постоянно отсутствующих на рабочих местах сестер и
дежурно-недоступных врачей - о чудо! - было смесью уважения и желания помочь
и услужить. А ведь достигалось это без помощи подарков, подачек или быстро
передаваемых конвертов с кредитками - откуда бы всему этому взяться у тети
Ани! Просто она принимала этих людей такими, какими они уже сложились, не
пыталась их переделать и проявляла к ним интерес прежде всего как к
представителям рода человеческого, а не только как подателям судна и
исполнителям влажной уборки.
Но без того, чтобы приложить человека "мордой об стол", и здесь,
конечно, обойтись не могло. Я приехал в больницу в день выписки, чтобы
помочь тете Ане, только-только оправившейся после второго инфаркта,
перебраться домой. Все формальности уже были выполнены, оставалось только
собрать вещи и можно было ехать. Я подошел к дежурной сестре и спросил, не
требуется ли от нас еще каких-либо формальных актов, вроде, скажем,
визирования у главврача пропуска, где на обороте было бы обозначено, что
простыни, полотенца, библиотечные книги и проч. - все это сдано в приемлемом
виде и состоянии, телевизор на этаже цел, так что теперь бывшего больного
можно бы и выпустить (обожаю покидать гостиницы, когда тобой же приглашенная
в номер горничная быстрым и опытным взглядом проверяет присутствие на столе
пепельницы и стаканов, рукой при этом быстро перебирая наволочки и другие
постельные тряпочки, а потом мельком заглядывает в шкафы - на месте ли
вешалки для пиджаков и пальто; ты же при этом делаешь вид, что ничего
особенного не происходит, что мы просто задержались и никто в воровстве тебя
не подозревает). Сестра была тоже очарована тетей Аней и поэтому сказала:
"Счастливого пути, идите спокойно, скажете только внизу, что вы от Лиды с
четвертого этажа, и все будет в порядке!"
Мы двинулись к лифту, который управлялся маленьким субъектом лет
пятидесяти, постоянно пьяненьким, таким типичным булгаковским Шариковым,
только постаревшим лет на двадцать-тридцать. Увидев Анну Васильевну, он явно
испытал приступ классовой ненависти и потребовал документ, так прямо и плетя
что-то, что можно было расшифровать примерно как "а вот вы простыни из
номера унесете, а я отвечай". Слава Богу, тетя Аня не расслышала его
блеяния, да и разобрать было трудновато, я же почувствовал, что от злобы
теряю сознание. Беспокоило меня только одно - чтобы до тети Ани не дошло, на
какого маленького и противного слизняка мы с ней натолкнулись. Увы, без
лифта было не обойтись, и я попросил тетю Аню подождать мгновение, кинулся к
сестре, да где там - ее уж и след простыл! Я вернулся и, улыбаясь, чтобы
тетя Аня думала, будто я веду приятную прощальную беседу, отозвал
благоухавшего только что принятой стопочкой лифтера чуть в сторону, где и
объяснил ему, что, если он будет продолжать свою волынку и сию минуту не
свезет нас на первый этаж, я его вот на этом самом месте немедленно придушу.
Наверное, этот номер мне удалось провести достаточно убедительно, так как мы
тотчас были доставлены вниз. Я не стерпел и все-таки сказал кому-то из
бывших на первом этаже больничных служащих, что их лифтер пьян, а его
поведение и манеры опасны для больных и что подобных субъектов к больнице и
близко подпускать нельзя и т.д. "Мы знаем, да что поделать - ведь других на
шестьдесят-то рублей в месяц где найти!" - вот и весь разговор!
Анна Васильевна - сколько я ее помню - всегда курила. В Завидове это
были дешевые папироски-гвоздики "Бокс" и "Прибой", в Рыбинске доход
стабилизировался и пошел уже "Беломор". Когда тетя Аня приехала в Москву,
уже вовсю курил и я, так что вместе с Тюлей, которая тоже давным-давно
предавалась этому пороку, мы составили образцовую антисанитарную группу -
табачный дух в доме не выводился. К этому времени отечественная табачная
промышленность освоила такие мудреные продукты, как сигареты "Южные",
"Ментоловые" и "Ароматные". Тетя Аня завела себе мундштук и курила с его
помощью сигаретки "Южные", благо они имели половинный размер и,
соответственно, были экономичнее и менее вредоносными. Для случаев, когда
курительный кайф бывал наивысшим - например, послеобеденная трубочка или
что-то в этом роде, - доставались "Ментоловые", к которым именно в этом их
послеобеденном качестве скоро привык и я. Когда аварии с сердцем и давлением
стали часты и серьезны, Анна Васильевна нашла в себе силы очень существенно
сократить курение - она была себе хозяйкой, а не рабой привычек.


Последнее лето жизни Анны Васильевны в 1974 г. мы провели вместе в
Холщевиках, где Наталья Никитична Татарская (Натуся Пешкова), имевшая там
дачу, договорилась о съеме для нашего семейства двух небольших комнат в доме
милейшей женщины Елены Александровны. При ближайшем рассмотрении оказалось,
что можно также занять и чердак, где в сумрачном и каком-то специально
чердачном тепле устроились мы с Милой и семилетним Васей. В результате наш
дачный состав достиг внушительного размаха: к концу лета там жили Тюля с
тетей Аней и я с семейством. Я пригнал туда свое смешное приобретение -
мотороллер "Вятка", удовлетворявший, пока был цел, мою страсть к
самодвижущемуся имуществу; Елена Александровна хотя и без большого
удовольствия, но все-таки позволила загнать этого уродца к себе в
палисадник. Окрестные леса вокруг Холщевиков подступали к дому
соблазнительно близко, и тетя Аня, опасавшаяся к тому времени заходить
далеко в одиночку, спрашивала меня: "Иленька, ты не пошел бы сегодня
прогуляться со мной?"
"Токмо волею пославшей мя жены", - нарочито мрачно отвечал я и бежал за
лесной одеждой. Собранные нами грибы повисали, нанизанные на ниточку для
подсушки, укладывались в ведерко, готовясь стать замечательной зимней
закуской, жарились и превращались в супы. Чистила их тетя Аня, усевшись на
ступеньки крыльца; иногда меня угрызала совесть, и я тоже принимался
приводить нашу лесную добычу в порядок, который определялся дальнейшей
судьбой грибов - то ли они предназначались для засолки, то ли для сушения,
или шли в сегодняшний супчик...
Бывало, хаживали мы в гости к Наталье Никитичне, где ее муж, Слава,
наводил глянец на только что построенный домик: тут мастерил перильца, там
подвешивал им же сделанную чеканку и т.д. - руки и фантазия у Славы работают
дружно и хорошо. Здесь тетя Аня купалась в атмосфере всеобщей любви и
наслаждалась состоянием любимого гостя, которого не знают, как получше
усадить, что ему показать и чем угостить.
В сентябре мы вернулись из Холщевиков домой, чтобы прожить там вместе с
Анной Васильевной ее последнюю осень, оставшиеся ей месяцы жизни. Какие-то
моменты этого возвращения остались в моей памяти немыми фотографиями:
поздневечерняя стоянка такси на площади у Рижского вокзала, усталая от
дороги, раздраженная сварами в очереди за машинами и печальная Анна
Васильевна и, наконец, терпеливо ждавший нас целое лето дом. Рука сама
привычно находит кнопки выключателей, вспыхивает такой родной домашний свет,
кипит чайник...
И пошли они - эти месяцы, полные рутинных забот и дел. Были, как и
положено, отпразднованы сентябрьское равноденствие, осеннее солнцестояние,
Новый год, январские дни рождения - Ивана и Ольги. Символами Нового, 1975 г.
стали сделанные для нас тетей Аней гномики: вырезанные из картона фигурки
раскрашены и одеты в зеленые бархатные кафтанчики, чулки в красную и белую
полоску, на седобородых головах красные колпачки, на ногах длинноносые туфли
и т.д. Гномики и сейчас стоят у нас в книжном шкафу.
Рядом шли и праздничные встречи с друзьями, и заботы куда более
прозаические - из тех, что описаны выше, в рассказе об особенностях
квартиры. О нашествии клоповьей орды, ставшем одним из последних бытовых
испытаний для Анны Васильевны, я упоминал. Нам никак не удавалось на этот
раз с ними справиться, и наконец мы решили прибегнуть к помощи
профессиональных клопоморов. В день их предполагаемого прихода я должен был
приехать на Плющиху, чтобы произвести все необходимые для дезинсекции
приготовления: отодвинуть мебель от стен и т.д. Какие-то домашние мелочи
меня не очень настойчиво задерживали, и я этим задержкам поддался,
рассчитывая на обычное для приглашенных клопоморов опоздание. Когда наконец
я приехал а Плющиху, меня встретила совершенно серая от усталости тетя Аня -
все уже было сделано. Я что-то лепетал в свое оправдание, тетя Аня смотрела
мимо меня. До сих пор при воспоминании об этой, увы, не единственной своей
вине перед Анной Васильевной меня охватывает жгучий стыд и негодование на
самого себя за то, что я позволил себе подчиниться пустякам, проваландаться
и не прийти вовремя. Чтобы хоть как-то искупить свою вину, я отправился с
тетей Аней в сберкассу, где в этот день она получала пенсию. Мы шли по
Плющихе к Долгому переулку, и тетя Аня потихоньку оттаивала - она не умела
подолгу сердиться.
30 января утром мне позвонила Ольга и сказала: "Тете Ане очень плохо.
Приезжай, и поторопись, потому что я боюсь, как бы ты не опоздал". Тете Ане
стало худо ночью: сильные боли, тошнота, мерцающее сознание, головокружение
и т.д., т.е. все, что обычно сопутствует инфаркту.
Приехала "скорая". Молодая женщина-доктор осмотрела Анну Васильевну и
тотчас спросила, где телефон. Мы подсказали, что хорошо было бы дозвониться
в больницу, в которой Анна Васильевна уже бывала, - там можно было
рассчитывать на условия, в масштабе наших представлений более приличные по
сравнению с чередой городских больниц, куда свозят случайных сердечников. По
счастью, место там было, мы осторожно одели Анну Васильевну, перенесли ее в
машину, и туда же за нею прыгнул и я.
По дороге я держал тети-Анины руки и старался их согреть. Вдруг между
наигранно облегченными замечаниями вроде "где это мы сейчас" я заметил, как
посерьезнело лицо Анны Васильевны, и она быстро сказала мне: "Иленька, если
со мной что-нибудь случится, я прошу тебя: позаботься о моих записках - они
лежат в сундуке около моей кровати. Мне очень не хочется, чтобы их брали
чужие руки. Ты увидишь: там несколько тетрадок и отдельные листочки - все
вместе. Хорошо?"
Анну Васильевну увезли во внутреннее помещение приемного покоя. Через
некоторое время оттуда вышла женщина-врач и сказала: "По-видимому, инфаркт,
и, скорее всего, довольно обширный. Состояние скверное, но что сможем -
сделаем, не волнуйтесь".
Скоро на каталке вывезли уже переодетую тетю Аню. Мы смотрели друг на
друга и улыбались.
- Завтра же утром я к тебе приеду.
- Приезжай, Иленька, и не беспокойся. Всем дома привет.
И каталку увезли. Если бы знать, что это были последние слова,
последние взгляды и прикосновения...
На следующее утро раздался телефонный звонок, и Ольга сказала мне:
"Только что позвонили из больницы. Тетя Аня умерла".
Я влетел в квартиру, и первой, кого я там увидел, была Тюля, говорившая
по телефону: "Здравствуйте, Вадим (Вадим Троицкий). Вы знаете, - тут голос
ее неожиданно поднялся и задрожал, - тетя Аня умерла".
Много раз эти слова пришлось потом повторить и другим звонившим тогда
людям, и оказалось, что привыкнуть к ним невозможно. Выручила нас Оля: она
заварила пустырник и дала всем выпить по стакану. Действительно, через
короткое время вернулась способность реально воспринимать действительность.
Начались похоронные хлопоты, которые милосердно заняли сознание, отодвигая
смысл происшедшего и помогая тем самым сохранять приличное спокойствие.
Отпевали Анну Васильевну в Успенской церкви Ново-Девичьего монастыря.
На небольшом семейном участке Ваганьковского кладбища к тому времени уже
покоились трое из десяти детей семьи Сафоновых: две старшие сестры, Настя и
Саша, умершие одна за другой через день в 1898 г., и брат Иван, который
скончался в 1955 г. Огороженный невысокой узорной кованой решеткой участок
заметен по высокому сдвоенному кресту из розово-коричневого гранита,
установленного, когда хоронили Настю и Сашу. На этом кресте выгравированы их
имена и даты жизни, а также слова заупокойной молитвы.
Теперь в глубине участка поставлен памятный камень с именами еще троих
Сафоновых (в 1980 г. там же похоронили самую младшую из детей этой некогда
счастливой семьи - Елену Васильевну). Вот что значится на камне:

Иван Васильевич Сафонов
1891-1955

Анна Васильевна Книпер
1893-1975

Елена Васильевна Сафонова
1902- 1980


ПОСЛЕСЛОВИЕ


Все написанное Анной Васильевной было приведено в порядок, просмотрено
и подготовлено для машинописной перепечатки, которую и выполнили уже к концу
1975 г. На всякий случай были изготовлены и распределены среди родственников
и ближайших друзей семьи пять полных копий; их хранителями стали Оля
Ольшевская, Вадим Троицкий, Володя Севрюгин, Володя Малютин и Андрей Лифшиц.
Под "всяким случаем" при этом понимались различные неприятные происшествия,
такие, например, как обычные для всех времен потери из-за краж, пожаров и
других стихийных бедствий. Но более актуальными были тогда некоторые другие,
характерные именно для жизни под Советской властью события - вроде обысков,
изъятий, допросов и т.д. Опасения как первого, так и второго рода были
отнюдь не напрасны: вспомните, например, что было сказано о бытовых
особенностях нашей первоэтажной квартиры; что же касается обысков, тусклое
гебистское око если и отводилось от Анны Васильевны, то ненадолго, разве
чтобы переморгнуть. Внимание лубянского ведомства к нашей семье постоянно
ощущалось как при жизни Анны Васильевны, так и после ее смерти.
Как бы там ни было, но мысль о необходимости опубликования записок Анны
Васильевны постоянно во мне укреплялась. Первые попытки осуществить это
оказались торопливыми, достаточно наивными и потому безрезультатными:
фотокопии рукописей и первых машинописных копий были сделаны и разосланы за
рубеж в надежде на то, что там за них возьмутся всерьез. Но адресаты, хотя и
были людьми, хорошо знавшими Анну Васильевну и ей симпатизировавшими (среди
них были Н.А. Кривошеина, В.П. Некрасов и др.), терялись, получив совершенно
сырой, неотредактированный материал, и недоумевали, что же с ним делать.
Дело вязло.
Тем временем режим матерел, стервенел и становился все более идиотично
негибким, а надежды на его реальное крушение в обозримом будущем не было и
следа не только у меня - ни у кого. Где-то году в 80-м все стало настолько
безнадежным и жутким в связи с событиями в Польше, разворотом войны в
Афганистане, разгромом внутри страны осколков оппозиции, что я решил для
себя: больше медлить нечего, надо готовить тети-Анины записки как следует
именно здесь, т.е. дома, и переправлять их на Запад не в надежде на авось, а
адресуясь вполне определенно туда, где их ждут и готовы опубликовать. Обретя
твердость в этом намерении, я отправился за советом к друзьям - Володе
Севрюгину и Саше Величанскому, а уж они мгновенно связали меня с людьми,
готовившими материал для сборника, который первоначально должен был
называться "Память", и лишь позже, когда это название было скомпрометировано
деятельностью одноименной патриотической компании в России, его
переименовали в "Минувшее". Мы пришли к Михаилу Яковлевичу Гефтеру, и я
рассказал ему о своих намерениях относительно записок Анны Васильевны. Мне
было сказано: "Подождите недолго, и к Вам придет человек, который сделает
все необходимое". Что имелось в виду под "необходимым", я не понял, но
кивнул головой и стал ждать. Действительно, через некоторое время мне
позвонил некто и объяснил, что он интересуется рукописями, которые, как он
слышал, у меня имеются. Когда он пришел к нам на Плющиху и, отбросив
конспиративные экивоки, мы познакомились, выяснилось, что зовут его Феликс
Федорович Перченок, что по образованию он учитель географии и истории, а в
настоящее время занимается небезопасным делом подготовки материалов для
упомянутого сборника.
(В этом смысле не забудем о гебистском фоне, который достаточно сильно
тонировал нашу жизнь в конце 70-х - начале 80-х. Однажды, например, наша
соседка Вера Семеновна рассказала о таком состоявшемся у нее разговоре.
"Какой-то молодой, шустрый пришел ко мне и говорит: "Тут через ваш подъезд
вор пробежал, уж ты не видела ли? - а потом и спрашивает: - Ну, а энтих-то,
соседей своих (кивок в сторону нашей квартиры), ты знаешь? Небось народу-то
у их много бывает и новостранцы захаживают - так ведь?" А я яму и говорю:
"Да ты что, да у яво мать больная (в это время Елена Васильевна
действительно требовала к себе ежедневного внимания), он за ей все
ухаживает, откуда у яво время с новостранцами якшаться!"
А то в деревне, где мы купили себе дом, ко мне подошел сосед: "Хоть и