Страница:
было в 1928 г.], и, вернувшись, я пошла в Политический Красный Крест
поблагодарить ее за внимание, и тут-то мы с ней и познакомились.
Семь лет после этого я прожила в Москве и изредка заходила на
Кузнецкий, 24. Так как я была одним из самых старых клиентов этого
учреждения, то ко мне привыкли и пускали к Екатерине Павловне без очереди, с
внутреннего хода. Народу там всегда было много. Екатерина Павловна много
слов не тратила, слишком была занята, и я не задерживалась. Каждый раз, как
я от нее выходила в приемную, ожидающие спрашивали: "Что, сегодня не очень
строгая?" Когда я потом рассказала Екатерине Павловне, как ее побаивались
посетители, она очень огорчилась: "Правда? А я так всегда стеснялась! Мне
казалось, что все на мне такое некрасивое".
Оказалось, что, такая решительная на вид, она была очень застенчивым
человеком и ей стоило больших усилий разговаривать с людьми, которых она
жалела всем сердцем: ведь к ней приходили со всеми своими несчастьями.
Такое наше знакомство - полуофициальное, виделись мы только по месту ее
работы: Кузнецкий, 24, - продолжалось до 1935 г., когда после убийства
Кирова начались повальные аресты. Время было благоприятное для сведения
личных счетов, доносы были в ходу, обоснованные или нет - значения не имело.
Я получила пять лет лагеря и была отправлена в Забайкалье, на постройку
Байкало-Амурской магистрали. По дороге из окна арестантского вагона [Повезли
нас на БАМ в теплушке с уголовными женщинами.], я выбросила письмо,
адресованное Екатерине Павловне в Политический Красный Крест. Я увидела, как
его подобрала какая-то женщина и как к ней подошел солдат. Ну, пропало!..
Но везде есть люди: письмо дошло по назначению.
По дороге кое-кого из нашего этапа, меня в том числе, сняли в
санитарном пункте: ехали мы в товарном вагоне месяц, у многих начиналась
цинга. Там меня и оставили для работы в лазарете. Я связалась со своими и
получила от них телеграмму, что пять лет лагеря заменены мне тремя годами
высылки: "минус два" города. Это Екатерина Павловна имела разговор с
Ягодой94, и он нашел, что, пожалуй, перехватили. [Сняли нас после
месячного этапа в санитарном городке Б., где я и работала три месяца
санитаркой, сестрой и под конец заведовала двумя корпусами больницы. Тут я и
получила телеграмму от мужа, что пять лет лагеря заменены мне тремя годами
"минус два". Правда, на поверку вышло не "минус два", а "минус пятнадцать"
городов. но из лагеря я освободилась.]
Через три месяца я вернулась и, конечно, сразу же отправилась к
Екатерине Павловне. Она меня встретила очень приветливо и под конец
разговора сказала: "Я ко всем подопечным хорошо отношусь, но у меня есть
персональные". Толстой говорил, что люди любят тех, кому делают добро, и
ненавидят тех, кому причиняют зло, - думаю, что в отношении ко мне у
Екатерины Павловны это имело место.
В Москве жить я не могла - начались мои скитания по маленьким городам,
не слишком далеким от Москвы. Но всегда, во время побывок в Москве, где жила
моя семья95, я заходила на Кузнецкий.
Однажды Екатерина Павловна сказала мне: "Вас вызывают в НКВД, а оттуда
приходите ко мне обедать и все расскажете". У меня было такое впечатление,
будто я получила приглашение на Олимп. А она встретила меня в передней и
сразу сказала: "Мы очень любим редьку, но она ужасно пахнет". На меня напал
смех - вот так Олимп! - и я сразу перестала ее бояться. Вот она какая
простая и милая; как хорошо, что можно ее просто любить! Это не значит, что
изменилось чувство глубокого уважения к ней и восхищения, - просто стало мне
с ней легко.
Вот так и началось у меня близкое знакомство с Екатериной Павловной.
Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться: как, прожив
такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, - как
она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и
воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное
отсутствие сентиментальности и ханжества. Она была очень терпима к людям - к
женщинам, - и, когда я ее по ходу разговора спросила: "Да неужели в
молодости Вы никем не увлекались, за Вами никто не ухаживал?" - она ответила
почти сердито: "Мне некогда было, я все уроки давала. Раз товарищ меня
провожал и, прощаясь, поцеловал мне руку - уж я ее мыла, мыла". Я совершенно
ей поверила, но очень смеялась.
Я не знала человека, который бы так ценил малейшее к себе внимание и
совершенно забывал, сколько он сделал для других. Как-то (много позже) она
рассказывала, что была на каком-то заседании в Музее Горького и к ней
подходили люди и напоминали ей о том, как она им помогла, - и: "Знаете,
оказалось, что все они очень хорошо ко мне относятся" - даже с некоторым
удивлением.
Я ей говорю: "С чего бы это так, Екатерина Павловна?" И тут мы обе
стали смеяться.
Кто не пережил страшного этого времени, тот не поймет, чем был для
многих и многих ее труд. Что значило для людей, от которых шарахались друзья
и знакомые, если в семье у них был арестованный, прийти к ней, услышать ее
голос, узнать хотя бы о том, где находятся их близкие, что их ожидает, - а
это она узнавала.
Недаром мой муж96 говорил, что после меня и моего сына он
больше всех на свете любит Екатерину Павловну.
В конце концов и этих возможностей у нее не стало. Условия работы в
Политическом Красном Кресте сделались невыносимыми. И все-таки потом она
говорила: "Может быть, все-таки надо было все это перетерпеть и не бросать
работу" [И это вплоть до 1938 г., когда положение стало невыносимым и ничего
уже сделать было нельзя. Много лет спустя она как-то сказала мне: "Может
быть, надо было все это вынести - и все-таки не закрывать Крест".].
А в 1938 г., когда кончился срок моей высылки, в тот же день меня
арестовали вновь, арестован был мой сын и так и не вернулся из заключения -
реабилитирован посмертно. И муж мой умер во время моего заключения на восемь
лет.
И когда в 1946 г. я вернулась, Екатерина Павловна была мне самым
дорогим человеком. Она очень постарела, хотя по-прежнему была деятельна и
очень занята. Я боялась ее тревожить и утомлять, когда приходила к ней. Если
видела, что она устала, поднималась: "Ну, я пойду, Вам надо отдохнуть". А
она делала вид, что не слышит, и продолжала разговаривать. И тут я поняла,
что, по существу, она очень одинока, несмотря на внучек97 и
правнуков, которых она любила нежно, но которые жили своей и совсем ей чужой
жизнью.
Жила я в это время в Рыбинске, работая в театре98, и,
накопив сверхурочные часы и дни, приезжала в Москву. В один из этих приездов
в 1959 г. она проводила меня до передней и сказала: "Анна Васильевна,
подавайте на реабилитацию". А я уже подавала и получила отказ, я только на
нее поглядела. А она: "Я понимаю, что все это Вам надоело, но сейчас
подходящий момент, и, если Вы его упустите, так и останетесь до конца
жизни"99.
Я поняла ее слова как приказ, а ее приказа я ослушаться не могла, не
раз я ей была обязана просто жизнью. В 1960 г. я получила реабилитацию и с
тех пор жила в Москве, и мы виделись чаще.
Для меня было радостью, что мне уже не о чем было ее просить, - и так я
была перед ней в неоплатном долгу. А она об этом точно и не помнила. Она
вообще не помнила, что она делала для людей, ей это было так же естественно,
как дышать.
Сколько людей я перевидала, но никогда не встречала такого полного
забвения своих поступков, а вот малейшее внимание к себе она помнила.
Приезжая в Москву из Рыбинска, я звонила к ней, она назначала день и
час - она всегда была занята и людей у нее бывало много. Она интересовалась
моей жизнью, работой, всем. Но как-то я рассказывала ей не слишком веселые
истории, и она сказала: "У меня голова от этого заболела". Она старела на
глазах... Какой же одинокой она была в последние годы жизни! Сверстники ее
умирали один за другим, родные не утешали. А она все касающееся их принимала
к сердцу, волновалась, огорчалась, худела на глазах, точно таяла.
И, приходя к ней, я рассказывала ей уже только что-нибудь веселое и
забавное. Она любила цветы и всегда радовалась, если ей принесешь - всегда
немного, - иначе она сердилась: зачем деньги тратить? И ее старая
домработница Лина ловила меня в передней и говорила: "Что Вас давно не было?
Она будто при Вас повеселела". "Она" - так всегда называла она Екатерину
Павловну.
Потом Екатерина Павловна нет-нет да позвонит сама: "Вы сегодня не
заняты? У Вас нет работы? Тогда кончайте свои дела, когда кончите -
приходите". Не знаю человека, который так уважал бы дела другого - что бы
это ни было.
Как-то раз она говорит: "Что это Вас давно не видно?" Я отвечаю: "Вы же
знаете, Екатерина Павловна, что Вы у меня No 1, но ведь есть еще No 2 и No 3
- что уж я поделаю?" Она смеется и говорит: "Вот у меня столько так
называемых друзей, а если что надо - обращаюсь к Вам".
Она часто просила что-нибудь купить для нее - какие-нибудь пустяки.
"Екатерина Павловна, я бы Вас на ручках носила, если бы могла, а я Вам
200 грамм сыра покупаю".
Последнее время ей уже было очень трудно ходить, а одной совсем нельзя.
Тогда она вызывала меня по телефону, чтобы я ее провожала.
Как-то раз позвонила: "Вы свободны? Тогда заходите к Дарье, это от Вас
близко". А как раз у меня был приступ ишиаса, и я еле ходила. Что делать -
пошла.
Оказалось, что Екатерине Павловне хотелось поехать домой на троллейбусе
["А то из машины ничего не видно".], а одной ехать ей трудно. Меня разбирал
смех: она ходит с трудом, я еле хожу - а она была ужасно довольна, что видит
из окна Москву. Это было вроде эскапады, все ее забавляло. Мы заходили в
какие-то магазины, получали в сберкассе ее пенсию, покупали совершенно
ненужные вещи - еле добрели до дому, а она была довольна: несмотря ни на
что, в ней обнаруживалась подчас прелестная веселость, способность
радоваться пустякам.
ИЗ РАССКАЗОВ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ
Когда началась революция, то у нас (Политический Красный Крест) был
пропуск во все тюрьмы, и мы свободно там бывали.
Мы - это Муравьев100, Винавер и я.
И вдруг пропуск отобрали.
Надо было идти к Дзержинскому. Я сказала, что не пойду в Чрезвычайку.
Но Муравьев заболел, один идти Винавер не соглашался - пришлось пойти.
Дзержинский встретил нас вопросом: "Почему вы помогаете нашим врагам?"
Я говорю: "Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск".
Дзержинский: "А мы вам пропуск не дадим".
Е.П.: "А мы уйдем в подполье".
Дзержинский: "А мы вас арестуем".
С тем и ушли. (Тут глаза Екатерины Павловны заблестели: на другой день
дали пропуск.)101
Когда кончилась война с Польшей, мне предложили взять на себя работу по
репатриации военнопленных поляков - руководство Польским Красным Крестом.
Дзержинский вызвал меня к себе. Я ему говорю: "Я очень боюсь брать это
дело на себя. Говорят, поляки такие коварные, им нельзя доверять".
Тут Дзержинский, который был чистокровный поляк, стал страшно смеяться:
"Вот и хорошо: вы работайте, а очень-то им не доверяйте".
В 20-е годы мы с Винавером возили передачу в Бутырки. В столовой на
Красной Пресне мы брали порции второго блюда и вдвоем везли их на ручной
тележке.
Это довольно далеко и страшно утомительно. Везем, везем, остановимся -
и отдыхаем, прислонившись спиной друг к другу.
А собственно, зачем мы это делали сами? Сколько людей сделали бы это за
нас - и с удовольствием.
Последний раз у нее на квартире я была в день ее отъезда в санаторий
Барвиха в начале декабря 1964 г. Вид у нее был просто страшный, очень
нервна, возбуждена. Я спросила ее, не надо ли ей помочь уложить вещи, - нет,
все готово, за ней приехали. Потом она сказала: "Я позвоню Вам из Барвихи" -
и не позвонила. Через несколько дней у нее случился инфаркт, и ее с постели
увезли в Кремлевскую больницу. Она хотела непременно вернуться из санатория
к Новому году - как она любила праздники!
Я позвонила ей перед Новым годом - и тут узнала о ее болезни. Меня
точно черным платком накрыло.
87 лет, инфаркт, чего можно ждать? И все-таки - какой могучий
организм...
Вот я начала писать о Екатерине Павловне, и меня потянуло в Новодевичий
на ее могилу. Я бывала там вместе с нею - на могиле ее сына и
матери102: ей было уже трудно ездить одной... а внукам некогда,
все дела, дела...
Она купила цветов в горшках, попросила меня взять лейку - а самой ей
стало нехорошо, я просто не знала, как ее довести до участка. Две
лиственницы сплетаются верхушками над могилами. У памятника ее сына лежали
три белые астры - ей было приятно, что кто-то все-таки вспомнил. Хотелось
самой высадить цветы, а было трудно.
Теперь прибавилась и ее могила. Кругом чисто - видно, уборка
оплачивается, - и видно, что никто там не бывает, очень все казенно. Только
памятник ее сына приобрел новый смысл: со своей стелы Максим смотрит на
могилу матери. "Эта рана никогда не заживает, - как-то сказала мне Екатерина
Павловна. - Дарья назвала своего сына Максимом, она думала сделать мне
приятное, а мне это ножом по сердцу".
Мимо проходила экскурсия молодых девушек. Экскурсовод указал на могилу
"сына Горького" - у него не нашлось ни одного слова, чтобы сказать о
Екатерине Павловне, которая всю жизнь отдавала людям в несчастье. "К
страданиям чужим ты горести полна, и скорбь ничья тебя не проходила мимо - к
себе самой лишь ты неумолима..." - разве не о ней эти строки А.К. Толстого?
Очень мне было горько.
Вспомнила я ее похороны. Говорились речи о той работе, которую она вела
по литературному наследию Горького, - замалчивая, еле касаясь Политического
Красного Креста, точно это запретная тема, неловко ее касаться. И только
один голос произнес: "Спасибо, Екатерина Павловна, от многих тысяч
заключенных, которым Вы утирали слезы". Я обернулась - старая женщина
посмотрела на меня: "Я не могла этого не сказать"103.
На гражданской панихиде в Музее Горького я стала у гроба. Екатерина
Павловна лежала в цветах, и лицо ее было молодое, такой прекрасный лоб,
тонкие брови - никогда ее больше не увижу. Заплакала я - кто-то сказал: "Вам
нехорошо? Дать капель?" Как будто странно, что можно заплакать, прощаясь с
дорогим человеком.
Каких мы людей теряем,
Какие уходят люди...
И горше всего - что знаем:
Таких уж больше не будет.
Была нам в жизни удача,
Что мы повстречались с ними, -
И нет их... И только плачем,
Повторяя светлое имя.
____________
Примечания
Фрагменты воспоминаний должны были появиться в 1984-1985 гг. в
историческом сборнике "Память". Выпуск готовился в то время, когда главный
редактор "Памяти" ленинградский историк А.Б. Рогинский (отказавшийся
эмигрировать вопреки нажиму КГБ СССР) находился в четырехлетнем заключении.
Оставшиеся на свободе сотрудники "Памяти" собрали и отредактировали шестой
выпуск, после чего набор, верстка, считывание текстов и т.д. были
осуществлены в Париже Вл. Аллоем - постоянным издателем "Памяти", которому
приходилось выполнять там и всю черновую работу, непосредственно связанную с
изданием. Активные (и, надо сказать, точно раcсчитанные) действия КГБ (в
Ленинграде редакторам выпуска No 6 высокий чин ясно дал понять, что "органы"
все подготовили для того, чтобы прибавить А.Б. Рогинскому новый срок, не
выпуская его из зоны) привели к намерению приурочить выход в свет шестого
выпуска "Памяти" буквально к первым дням после освобождения Рогинского в
августе 1985 г. Парижские осложнения помешали этому, в результате чего
шестой выпуск вынужден был сменить обложку. Вместо No 6 "Памяти" вышли - с
сильной задержкой - No 1 и 2 "Минувшего".
Тем временем воспоминания А.В. Книпер были опубликованы в нью-йоркском
"Новом журнале" (No 159, 1985).
До репринтных отечественных изданий "Минувшего" ряд текстов из его No
1-7 перепечатывался с нарушением авторских и издательских прав. По отношению
к "Фрагментам воспоминаний" отметим пиратскую публикацию, осуществленную
редакцией "Литературной России" в 1990 г. в No 2 ее еженедельника "Русский
рубеж" (под заголовком "Адмирал Колчак и его любимая женщина"). Протест,
обращенный в редакцию, ничего не дал; от "Русского рубежа" и "Литературной
России" не последовало даже извинения.
Из старого, десятилетней давности предисловия приведем здесь три
абзаца.
"Сафоновские" страницы приоткрывают жизнь семьи интеллигентной (из тех,
на которых стоит отечественная культура), проливают свет на истоки
жизнестойкости автора. К сожалению, в наше время лишь единицы, причем обычно
из старых дворянских фамилий, озабочены собиранием материалов к истории
своего рода. Редакция посчитала необходимым снабдить семейные страницы
воспоминаний Анны Васильевны подробными примечаниями, чтобы образовать ядро
"Материалов к истории семьи Сафоновых".
Сердцевина текста - страницы о Колчаке. Готовя их к печати, мы сами для
себя открыли этого человека, с его развитым чувством чести и любви к родине,
далекого от шкурничества и корысти. Тут важна каждая деталь, размывающая или
размалывающая стандартный образ. Но история любви адмирала, может быть,
сильнее всего превращает плакатную фигуру в живого человека. В написанных
фрагментах ничего не сказано об омском периоде деятельности Колчака, когда
он взялся за неподходившую ему роль (Трафальгар бы ему, а не Омск; "Трагедия
адмирала Колчака" назвал свою книгу С.П. Мельгунов). Естественно, что и
комментарии, коснувшись этой сложной темы, не могли иметь целью ее широкий
охват и раскрытие. С другой стороны, грешно было бы не воспользоваться
возможностью и не напомнить о несправедливо замалчиваемой военной и научной
деятельности Колчака, в частности о его арктических исследованиях.
Приходится ждать упреков в пристрастности комментариев. Могут сказать:
нельзя снимать ответственности с Колчака за то-то и за то-то, нельзя
идеализировать его, используя подбор фактов. Но задача здесь была особая -
дорисовать тот образ адмирала, который близок автору - героине воспоминаний.
Психологические аспекты в таком случае оказываются подчас важнее, чем
политические. Кроме того, совсем небесплодно для историка сосредоточиться на
исследовании и обрисовке тех личных качеств и разнообразных заслуг Колчака,
которые выдвинули его и сделали в глазах определенного круга людей надеждой
нации, благородным знаменем белой идеи. Авторы комментариев готовы упрекнуть
себя скорее в том, что не продвинулись далеко по этому пути, чем в обратном.
________________
1 Город Кисловодск, выросший из военного укрепления и терской казачьей
станицы, развивался как курорт с нач. XIX в., но особенно быстро - после
строительства Владикавказской железной дороги (1875), соединившей Кавказские
Минводы с Ростовом. В начале ХХ в. развернулась сдача в аренду казенных
земель для дач. Особенно много многоквартирных дач ("Русь", "Мавритания",
"Забава", "Затишье", "Видгор") было построено О.А. Барановской на землях,
полученных ею в пожизненное пользование. В это же время в городе был разбит
новый парк. В 1910-1911 гг. Кисловодск стал первым в России зимним курортом.
Он был самым быстро растущим из курортов Кавказских Минвод и главным центром
их культурной жизни. В курзале Владикавказской ж.д. играл большой (до 80
человек) симфонический оркестр (с ним выступали А.К. Глазунов, М.М.
Ипполитов-Иванов, В.И. Сафонов), ставились оперные спектакли с участием
приезжих знаменитостей.
Фрагменту воспоминаний, непосредственно посвященному панораме
Кисловодска, в рукописи предпослана надпись: "Илюше Сафонову от тети Ани".
2 Кабат (урожд. Сафонова), Анастасия Ильинична (ум. 1932) - старшая
сестра В.И. Сафонова. Была замужем за его лицейским товарищем А.И. Кабатом
(1848-1917) - финансистом и общественным деятелем. По воспоминаниям А.В.,
была "хранительницей и сказительницей семейных преданий". После переезда
семьи в Петербург брала уроки музыки у проф. Т.О. Лешетицкого, бывшего
одновременно одним из первых учителей В.И. Сафонова. Когда ее сестра М.И.
Плеске овдовела, оставшись с пятью детьми, взяла на себя заботу о семье
Плеске и прекратила занятия музыкой. После революции, лишившись средств к
существованию, зарабатывала частными уроками музыки и приобрела как педагог
популярность среди жителей Кисловодска. В последние годы жизни получала
персональную пенсию за заслуги брата. Умерла в Кисловодске.
3 Сафонов, Василий Ильич (1852-1918) - пианист, дирижер, муз. педагог.
Первые годы провел в станице Ищeрской над Тереком, в 1862 г. семья переехала
в Петербург. Окончил Александровский лицей (1872), Петерб. консерваторию
(1880, поступил в 1879). С 1880 г. совмещал концертную деятельность с
преподаванием в Петерб. консерватории. Приняв предложение П.И. Чайковского,
стал профессором Моск. консерватории (1885), а затем С.И. Танеев и
Чайковский убедили его взять на себя руководство ею (директор МК с 1889).
Главный инициатор и организатор постройки нового здания МК, сумел добиться
субсидии от царя и большой денежной помощи от московских купцов. В 1890-1905
гг. - худ. рук. концертов Рус. Муз. об-ва в Москве и их главный дирижер.
Борьба Сафонова за укрепление учебной дисциплины среди преподавателей и
учащихся, его единоначалие и самовластность, горячность и временами
несдержанность, расхождения с худ. советом МК, а позднее - отрицательное
отношение к революционному движению и забастовочному комитету студентов
(создан в МК весной 1905) вызвали оппозицию среди части студентов и
профессоров. К этому прибавился личный конфликт с Танеевым. Участие
студентов своего класса в сходках и в студенческом движении Василий Ильич
воспринял как измену искусству и ему лично. В 1905 г. он взял отпуск и уехал
на гастроли в Америку, а затем отказался вернуться в МК, вышел в отставку и
переселил семью в Петербург. В 1906-1909 гг. жил в США (дирижер филармонии и
одновременно директор Нац. консерватории в Нью-Йорке), затем вел концертную
работу в России и в заграничных турне. Создал свою пианистическую школу.
Среди его учеников - А.Н. Скрябин (в судьбе которого он принял осо-бенно
большое участие), Л.В. Николаев, А.Ф. Гедике, сестры Гнесины, Е.А.
Бекман-Щербина, Н.К. Метнер, И.А. Левин, Р.Я. Бесси-Левина; учеником
Сафонова считал себя А.Б. Гольденвейзер. Основал (1912) муз. школу в
Кавказских Минводах (ныне муз. школа No 1 в Пятигорске), где имелась
стипендия на деньги В.И. Полностью на его деньги построена концертная
раковина в кисловодском парке. В советской литературе имя Сафонова
практически отсутствовало вплоть до 1950-х годов; 100-летний юбилей его был
отмечен в 1959 г. Победа В. Клиберна на Первом международном конкурсе им.
П.И. Чайковского (Москва, 1958) вызвала волну интереса к творчеству В.И.
Сафонова, т.к. В. Клиберн является учеником Р.Я. Бесси-Левиной,
принадлежавшей к пианистической школе Сафонова. После победы на конкурсе, во
время своих гастролей в Киеве, В. Клиберн встретился с Анной Васильевной и
написал ей: NoЯ приветствую еще одну дочь моего "музыкального деда"¤.
Юбилей Сафонова послужил для Анны Васильевны одним из толчков к
написанию публикуемых воспоминаний. "Сколько раз я собиралась записать то,
что помню об отце, и все не могла собраться. Но вот после выслушанного мною
протокольного доклада, где образ этого замечательного человека и артиста был
полностью выхолощен и доведен до скупой абстракции, до меня дошло, что надо
писать все, что помнишь, независимо от литературной ценности записей".
В настоящее время имя Василия Ильича носят улицы в Кисловодске и
станице Ищерской, Большой концертный зал Кисловодской филармонии, Русский
историко-культурный центр (Кисловодск), муз. школа (Пятигорск). Периодически
проводятся два конкурса его имени: Всероссийский конкурс пианистов в
Кисловодске (открыт для участия зарубежных исполнителей) и конкурс молодых
дарований в Пятигорске. Центром изучения жизни и творчества В.И. Сафонова
стал музей музыкальной и театральной культуры в Кавказских Минводах
(Кисловодск; дир. Б.М. Розенфельд).
4 Сафонова, Варвара Васильевна (1895-1942) жила в столице с 1906 г.
Училась в частной гимназии кн. Оболенской. Пианистка, была дружна с А.Н.
Скрябиным. Изучала живопись в частной студии Зейденберга, затем (с 1914) в
школе живописи Е.Н. Званцевой, у К.С. Петрова-Водкина. Стала
профессиональной художницей. В 1917-1923 гг. - в Кисловодске и Тифлисе,
затем вернулась в Петроград. Здесь занимала более просторную из двух комнат,
оставшихся во владении Сафоновых (во второй - сестра Ольга с мужем и сыном);
комната В.В. служила также худ. студией, здесь помещался и рояль. В 20-30-е
годы В.В. и О.В. были стеснены в материальном отношении, и их младшая сестра
Елена посылала им из Москвы краски, кисти, синьку, сахар и т.д. Умерла от
голода в январе 1942 г.
5 Сафонов, Илья Иванович (1825-1896) - генерал-лейтенант (1893)
Терского казачьего войска. Вступил в службу рядовым (1845), прошел на
Кавказе ряд военных кампаний (1848-1961). В 1862 г. переведен на службу в
столицу. Был командиром лейб-гвардии Терского казачьего эскадрона; по случаю
освящения штандарта эскадрона (1868) написал песню "Полным сердцем
торжествуя, терцы весело поют...". Командовал Терской каз. бригадой
(1885-1893), 2-й Кавказской каз. дивизией (1893-1895), в последний год жизни
состоял при войсках Кавказского военного округа. При участии и материальной
поддержке И.И. в Кисловодске были выстроены вокзал железной дороги и курзал
при нем, ставший центром музыкальной жизни Кавказских Минвод. Монархические
взгляды И.И., его глубокая религиозность (правда, он не принадлежал к
поблагодарить ее за внимание, и тут-то мы с ней и познакомились.
Семь лет после этого я прожила в Москве и изредка заходила на
Кузнецкий, 24. Так как я была одним из самых старых клиентов этого
учреждения, то ко мне привыкли и пускали к Екатерине Павловне без очереди, с
внутреннего хода. Народу там всегда было много. Екатерина Павловна много
слов не тратила, слишком была занята, и я не задерживалась. Каждый раз, как
я от нее выходила в приемную, ожидающие спрашивали: "Что, сегодня не очень
строгая?" Когда я потом рассказала Екатерине Павловне, как ее побаивались
посетители, она очень огорчилась: "Правда? А я так всегда стеснялась! Мне
казалось, что все на мне такое некрасивое".
Оказалось, что, такая решительная на вид, она была очень застенчивым
человеком и ей стоило больших усилий разговаривать с людьми, которых она
жалела всем сердцем: ведь к ней приходили со всеми своими несчастьями.
Такое наше знакомство - полуофициальное, виделись мы только по месту ее
работы: Кузнецкий, 24, - продолжалось до 1935 г., когда после убийства
Кирова начались повальные аресты. Время было благоприятное для сведения
личных счетов, доносы были в ходу, обоснованные или нет - значения не имело.
Я получила пять лет лагеря и была отправлена в Забайкалье, на постройку
Байкало-Амурской магистрали. По дороге из окна арестантского вагона [Повезли
нас на БАМ в теплушке с уголовными женщинами.], я выбросила письмо,
адресованное Екатерине Павловне в Политический Красный Крест. Я увидела, как
его подобрала какая-то женщина и как к ней подошел солдат. Ну, пропало!..
Но везде есть люди: письмо дошло по назначению.
По дороге кое-кого из нашего этапа, меня в том числе, сняли в
санитарном пункте: ехали мы в товарном вагоне месяц, у многих начиналась
цинга. Там меня и оставили для работы в лазарете. Я связалась со своими и
получила от них телеграмму, что пять лет лагеря заменены мне тремя годами
высылки: "минус два" города. Это Екатерина Павловна имела разговор с
Ягодой94, и он нашел, что, пожалуй, перехватили. [Сняли нас после
месячного этапа в санитарном городке Б., где я и работала три месяца
санитаркой, сестрой и под конец заведовала двумя корпусами больницы. Тут я и
получила телеграмму от мужа, что пять лет лагеря заменены мне тремя годами
"минус два". Правда, на поверку вышло не "минус два", а "минус пятнадцать"
городов. но из лагеря я освободилась.]
Через три месяца я вернулась и, конечно, сразу же отправилась к
Екатерине Павловне. Она меня встретила очень приветливо и под конец
разговора сказала: "Я ко всем подопечным хорошо отношусь, но у меня есть
персональные". Толстой говорил, что люди любят тех, кому делают добро, и
ненавидят тех, кому причиняют зло, - думаю, что в отношении ко мне у
Екатерины Павловны это имело место.
В Москве жить я не могла - начались мои скитания по маленьким городам,
не слишком далеким от Москвы. Но всегда, во время побывок в Москве, где жила
моя семья95, я заходила на Кузнецкий.
Однажды Екатерина Павловна сказала мне: "Вас вызывают в НКВД, а оттуда
приходите ко мне обедать и все расскажете". У меня было такое впечатление,
будто я получила приглашение на Олимп. А она встретила меня в передней и
сразу сказала: "Мы очень любим редьку, но она ужасно пахнет". На меня напал
смех - вот так Олимп! - и я сразу перестала ее бояться. Вот она какая
простая и милая; как хорошо, что можно ее просто любить! Это не значит, что
изменилось чувство глубокого уважения к ней и восхищения, - просто стало мне
с ней легко.
Вот так и началось у меня близкое знакомство с Екатериной Павловной.
Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться: как, прожив
такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, - как
она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и
воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное
отсутствие сентиментальности и ханжества. Она была очень терпима к людям - к
женщинам, - и, когда я ее по ходу разговора спросила: "Да неужели в
молодости Вы никем не увлекались, за Вами никто не ухаживал?" - она ответила
почти сердито: "Мне некогда было, я все уроки давала. Раз товарищ меня
провожал и, прощаясь, поцеловал мне руку - уж я ее мыла, мыла". Я совершенно
ей поверила, но очень смеялась.
Я не знала человека, который бы так ценил малейшее к себе внимание и
совершенно забывал, сколько он сделал для других. Как-то (много позже) она
рассказывала, что была на каком-то заседании в Музее Горького и к ней
подходили люди и напоминали ей о том, как она им помогла, - и: "Знаете,
оказалось, что все они очень хорошо ко мне относятся" - даже с некоторым
удивлением.
Я ей говорю: "С чего бы это так, Екатерина Павловна?" И тут мы обе
стали смеяться.
Кто не пережил страшного этого времени, тот не поймет, чем был для
многих и многих ее труд. Что значило для людей, от которых шарахались друзья
и знакомые, если в семье у них был арестованный, прийти к ней, услышать ее
голос, узнать хотя бы о том, где находятся их близкие, что их ожидает, - а
это она узнавала.
Недаром мой муж96 говорил, что после меня и моего сына он
больше всех на свете любит Екатерину Павловну.
В конце концов и этих возможностей у нее не стало. Условия работы в
Политическом Красном Кресте сделались невыносимыми. И все-таки потом она
говорила: "Может быть, все-таки надо было все это перетерпеть и не бросать
работу" [И это вплоть до 1938 г., когда положение стало невыносимым и ничего
уже сделать было нельзя. Много лет спустя она как-то сказала мне: "Может
быть, надо было все это вынести - и все-таки не закрывать Крест".].
А в 1938 г., когда кончился срок моей высылки, в тот же день меня
арестовали вновь, арестован был мой сын и так и не вернулся из заключения -
реабилитирован посмертно. И муж мой умер во время моего заключения на восемь
лет.
И когда в 1946 г. я вернулась, Екатерина Павловна была мне самым
дорогим человеком. Она очень постарела, хотя по-прежнему была деятельна и
очень занята. Я боялась ее тревожить и утомлять, когда приходила к ней. Если
видела, что она устала, поднималась: "Ну, я пойду, Вам надо отдохнуть". А
она делала вид, что не слышит, и продолжала разговаривать. И тут я поняла,
что, по существу, она очень одинока, несмотря на внучек97 и
правнуков, которых она любила нежно, но которые жили своей и совсем ей чужой
жизнью.
Жила я в это время в Рыбинске, работая в театре98, и,
накопив сверхурочные часы и дни, приезжала в Москву. В один из этих приездов
в 1959 г. она проводила меня до передней и сказала: "Анна Васильевна,
подавайте на реабилитацию". А я уже подавала и получила отказ, я только на
нее поглядела. А она: "Я понимаю, что все это Вам надоело, но сейчас
подходящий момент, и, если Вы его упустите, так и останетесь до конца
жизни"99.
Я поняла ее слова как приказ, а ее приказа я ослушаться не могла, не
раз я ей была обязана просто жизнью. В 1960 г. я получила реабилитацию и с
тех пор жила в Москве, и мы виделись чаще.
Для меня было радостью, что мне уже не о чем было ее просить, - и так я
была перед ней в неоплатном долгу. А она об этом точно и не помнила. Она
вообще не помнила, что она делала для людей, ей это было так же естественно,
как дышать.
Сколько людей я перевидала, но никогда не встречала такого полного
забвения своих поступков, а вот малейшее внимание к себе она помнила.
Приезжая в Москву из Рыбинска, я звонила к ней, она назначала день и
час - она всегда была занята и людей у нее бывало много. Она интересовалась
моей жизнью, работой, всем. Но как-то я рассказывала ей не слишком веселые
истории, и она сказала: "У меня голова от этого заболела". Она старела на
глазах... Какой же одинокой она была в последние годы жизни! Сверстники ее
умирали один за другим, родные не утешали. А она все касающееся их принимала
к сердцу, волновалась, огорчалась, худела на глазах, точно таяла.
И, приходя к ней, я рассказывала ей уже только что-нибудь веселое и
забавное. Она любила цветы и всегда радовалась, если ей принесешь - всегда
немного, - иначе она сердилась: зачем деньги тратить? И ее старая
домработница Лина ловила меня в передней и говорила: "Что Вас давно не было?
Она будто при Вас повеселела". "Она" - так всегда называла она Екатерину
Павловну.
Потом Екатерина Павловна нет-нет да позвонит сама: "Вы сегодня не
заняты? У Вас нет работы? Тогда кончайте свои дела, когда кончите -
приходите". Не знаю человека, который так уважал бы дела другого - что бы
это ни было.
Как-то раз она говорит: "Что это Вас давно не видно?" Я отвечаю: "Вы же
знаете, Екатерина Павловна, что Вы у меня No 1, но ведь есть еще No 2 и No 3
- что уж я поделаю?" Она смеется и говорит: "Вот у меня столько так
называемых друзей, а если что надо - обращаюсь к Вам".
Она часто просила что-нибудь купить для нее - какие-нибудь пустяки.
"Екатерина Павловна, я бы Вас на ручках носила, если бы могла, а я Вам
200 грамм сыра покупаю".
Последнее время ей уже было очень трудно ходить, а одной совсем нельзя.
Тогда она вызывала меня по телефону, чтобы я ее провожала.
Как-то раз позвонила: "Вы свободны? Тогда заходите к Дарье, это от Вас
близко". А как раз у меня был приступ ишиаса, и я еле ходила. Что делать -
пошла.
Оказалось, что Екатерине Павловне хотелось поехать домой на троллейбусе
["А то из машины ничего не видно".], а одной ехать ей трудно. Меня разбирал
смех: она ходит с трудом, я еле хожу - а она была ужасно довольна, что видит
из окна Москву. Это было вроде эскапады, все ее забавляло. Мы заходили в
какие-то магазины, получали в сберкассе ее пенсию, покупали совершенно
ненужные вещи - еле добрели до дому, а она была довольна: несмотря ни на
что, в ней обнаруживалась подчас прелестная веселость, способность
радоваться пустякам.
ИЗ РАССКАЗОВ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ
Когда началась революция, то у нас (Политический Красный Крест) был
пропуск во все тюрьмы, и мы свободно там бывали.
Мы - это Муравьев100, Винавер и я.
И вдруг пропуск отобрали.
Надо было идти к Дзержинскому. Я сказала, что не пойду в Чрезвычайку.
Но Муравьев заболел, один идти Винавер не соглашался - пришлось пойти.
Дзержинский встретил нас вопросом: "Почему вы помогаете нашим врагам?"
Я говорю: "Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск".
Дзержинский: "А мы вам пропуск не дадим".
Е.П.: "А мы уйдем в подполье".
Дзержинский: "А мы вас арестуем".
С тем и ушли. (Тут глаза Екатерины Павловны заблестели: на другой день
дали пропуск.)101
Когда кончилась война с Польшей, мне предложили взять на себя работу по
репатриации военнопленных поляков - руководство Польским Красным Крестом.
Дзержинский вызвал меня к себе. Я ему говорю: "Я очень боюсь брать это
дело на себя. Говорят, поляки такие коварные, им нельзя доверять".
Тут Дзержинский, который был чистокровный поляк, стал страшно смеяться:
"Вот и хорошо: вы работайте, а очень-то им не доверяйте".
В 20-е годы мы с Винавером возили передачу в Бутырки. В столовой на
Красной Пресне мы брали порции второго блюда и вдвоем везли их на ручной
тележке.
Это довольно далеко и страшно утомительно. Везем, везем, остановимся -
и отдыхаем, прислонившись спиной друг к другу.
А собственно, зачем мы это делали сами? Сколько людей сделали бы это за
нас - и с удовольствием.
Последний раз у нее на квартире я была в день ее отъезда в санаторий
Барвиха в начале декабря 1964 г. Вид у нее был просто страшный, очень
нервна, возбуждена. Я спросила ее, не надо ли ей помочь уложить вещи, - нет,
все готово, за ней приехали. Потом она сказала: "Я позвоню Вам из Барвихи" -
и не позвонила. Через несколько дней у нее случился инфаркт, и ее с постели
увезли в Кремлевскую больницу. Она хотела непременно вернуться из санатория
к Новому году - как она любила праздники!
Я позвонила ей перед Новым годом - и тут узнала о ее болезни. Меня
точно черным платком накрыло.
87 лет, инфаркт, чего можно ждать? И все-таки - какой могучий
организм...
Вот я начала писать о Екатерине Павловне, и меня потянуло в Новодевичий
на ее могилу. Я бывала там вместе с нею - на могиле ее сына и
матери102: ей было уже трудно ездить одной... а внукам некогда,
все дела, дела...
Она купила цветов в горшках, попросила меня взять лейку - а самой ей
стало нехорошо, я просто не знала, как ее довести до участка. Две
лиственницы сплетаются верхушками над могилами. У памятника ее сына лежали
три белые астры - ей было приятно, что кто-то все-таки вспомнил. Хотелось
самой высадить цветы, а было трудно.
Теперь прибавилась и ее могила. Кругом чисто - видно, уборка
оплачивается, - и видно, что никто там не бывает, очень все казенно. Только
памятник ее сына приобрел новый смысл: со своей стелы Максим смотрит на
могилу матери. "Эта рана никогда не заживает, - как-то сказала мне Екатерина
Павловна. - Дарья назвала своего сына Максимом, она думала сделать мне
приятное, а мне это ножом по сердцу".
Мимо проходила экскурсия молодых девушек. Экскурсовод указал на могилу
"сына Горького" - у него не нашлось ни одного слова, чтобы сказать о
Екатерине Павловне, которая всю жизнь отдавала людям в несчастье. "К
страданиям чужим ты горести полна, и скорбь ничья тебя не проходила мимо - к
себе самой лишь ты неумолима..." - разве не о ней эти строки А.К. Толстого?
Очень мне было горько.
Вспомнила я ее похороны. Говорились речи о той работе, которую она вела
по литературному наследию Горького, - замалчивая, еле касаясь Политического
Красного Креста, точно это запретная тема, неловко ее касаться. И только
один голос произнес: "Спасибо, Екатерина Павловна, от многих тысяч
заключенных, которым Вы утирали слезы". Я обернулась - старая женщина
посмотрела на меня: "Я не могла этого не сказать"103.
На гражданской панихиде в Музее Горького я стала у гроба. Екатерина
Павловна лежала в цветах, и лицо ее было молодое, такой прекрасный лоб,
тонкие брови - никогда ее больше не увижу. Заплакала я - кто-то сказал: "Вам
нехорошо? Дать капель?" Как будто странно, что можно заплакать, прощаясь с
дорогим человеком.
Каких мы людей теряем,
Какие уходят люди...
И горше всего - что знаем:
Таких уж больше не будет.
Была нам в жизни удача,
Что мы повстречались с ними, -
И нет их... И только плачем,
Повторяя светлое имя.
____________
Примечания
Фрагменты воспоминаний должны были появиться в 1984-1985 гг. в
историческом сборнике "Память". Выпуск готовился в то время, когда главный
редактор "Памяти" ленинградский историк А.Б. Рогинский (отказавшийся
эмигрировать вопреки нажиму КГБ СССР) находился в четырехлетнем заключении.
Оставшиеся на свободе сотрудники "Памяти" собрали и отредактировали шестой
выпуск, после чего набор, верстка, считывание текстов и т.д. были
осуществлены в Париже Вл. Аллоем - постоянным издателем "Памяти", которому
приходилось выполнять там и всю черновую работу, непосредственно связанную с
изданием. Активные (и, надо сказать, точно раcсчитанные) действия КГБ (в
Ленинграде редакторам выпуска No 6 высокий чин ясно дал понять, что "органы"
все подготовили для того, чтобы прибавить А.Б. Рогинскому новый срок, не
выпуская его из зоны) привели к намерению приурочить выход в свет шестого
выпуска "Памяти" буквально к первым дням после освобождения Рогинского в
августе 1985 г. Парижские осложнения помешали этому, в результате чего
шестой выпуск вынужден был сменить обложку. Вместо No 6 "Памяти" вышли - с
сильной задержкой - No 1 и 2 "Минувшего".
Тем временем воспоминания А.В. Книпер были опубликованы в нью-йоркском
"Новом журнале" (No 159, 1985).
До репринтных отечественных изданий "Минувшего" ряд текстов из его No
1-7 перепечатывался с нарушением авторских и издательских прав. По отношению
к "Фрагментам воспоминаний" отметим пиратскую публикацию, осуществленную
редакцией "Литературной России" в 1990 г. в No 2 ее еженедельника "Русский
рубеж" (под заголовком "Адмирал Колчак и его любимая женщина"). Протест,
обращенный в редакцию, ничего не дал; от "Русского рубежа" и "Литературной
России" не последовало даже извинения.
Из старого, десятилетней давности предисловия приведем здесь три
абзаца.
"Сафоновские" страницы приоткрывают жизнь семьи интеллигентной (из тех,
на которых стоит отечественная культура), проливают свет на истоки
жизнестойкости автора. К сожалению, в наше время лишь единицы, причем обычно
из старых дворянских фамилий, озабочены собиранием материалов к истории
своего рода. Редакция посчитала необходимым снабдить семейные страницы
воспоминаний Анны Васильевны подробными примечаниями, чтобы образовать ядро
"Материалов к истории семьи Сафоновых".
Сердцевина текста - страницы о Колчаке. Готовя их к печати, мы сами для
себя открыли этого человека, с его развитым чувством чести и любви к родине,
далекого от шкурничества и корысти. Тут важна каждая деталь, размывающая или
размалывающая стандартный образ. Но история любви адмирала, может быть,
сильнее всего превращает плакатную фигуру в живого человека. В написанных
фрагментах ничего не сказано об омском периоде деятельности Колчака, когда
он взялся за неподходившую ему роль (Трафальгар бы ему, а не Омск; "Трагедия
адмирала Колчака" назвал свою книгу С.П. Мельгунов). Естественно, что и
комментарии, коснувшись этой сложной темы, не могли иметь целью ее широкий
охват и раскрытие. С другой стороны, грешно было бы не воспользоваться
возможностью и не напомнить о несправедливо замалчиваемой военной и научной
деятельности Колчака, в частности о его арктических исследованиях.
Приходится ждать упреков в пристрастности комментариев. Могут сказать:
нельзя снимать ответственности с Колчака за то-то и за то-то, нельзя
идеализировать его, используя подбор фактов. Но задача здесь была особая -
дорисовать тот образ адмирала, который близок автору - героине воспоминаний.
Психологические аспекты в таком случае оказываются подчас важнее, чем
политические. Кроме того, совсем небесплодно для историка сосредоточиться на
исследовании и обрисовке тех личных качеств и разнообразных заслуг Колчака,
которые выдвинули его и сделали в глазах определенного круга людей надеждой
нации, благородным знаменем белой идеи. Авторы комментариев готовы упрекнуть
себя скорее в том, что не продвинулись далеко по этому пути, чем в обратном.
________________
1 Город Кисловодск, выросший из военного укрепления и терской казачьей
станицы, развивался как курорт с нач. XIX в., но особенно быстро - после
строительства Владикавказской железной дороги (1875), соединившей Кавказские
Минводы с Ростовом. В начале ХХ в. развернулась сдача в аренду казенных
земель для дач. Особенно много многоквартирных дач ("Русь", "Мавритания",
"Забава", "Затишье", "Видгор") было построено О.А. Барановской на землях,
полученных ею в пожизненное пользование. В это же время в городе был разбит
новый парк. В 1910-1911 гг. Кисловодск стал первым в России зимним курортом.
Он был самым быстро растущим из курортов Кавказских Минвод и главным центром
их культурной жизни. В курзале Владикавказской ж.д. играл большой (до 80
человек) симфонический оркестр (с ним выступали А.К. Глазунов, М.М.
Ипполитов-Иванов, В.И. Сафонов), ставились оперные спектакли с участием
приезжих знаменитостей.
Фрагменту воспоминаний, непосредственно посвященному панораме
Кисловодска, в рукописи предпослана надпись: "Илюше Сафонову от тети Ани".
2 Кабат (урожд. Сафонова), Анастасия Ильинична (ум. 1932) - старшая
сестра В.И. Сафонова. Была замужем за его лицейским товарищем А.И. Кабатом
(1848-1917) - финансистом и общественным деятелем. По воспоминаниям А.В.,
была "хранительницей и сказительницей семейных преданий". После переезда
семьи в Петербург брала уроки музыки у проф. Т.О. Лешетицкого, бывшего
одновременно одним из первых учителей В.И. Сафонова. Когда ее сестра М.И.
Плеске овдовела, оставшись с пятью детьми, взяла на себя заботу о семье
Плеске и прекратила занятия музыкой. После революции, лишившись средств к
существованию, зарабатывала частными уроками музыки и приобрела как педагог
популярность среди жителей Кисловодска. В последние годы жизни получала
персональную пенсию за заслуги брата. Умерла в Кисловодске.
3 Сафонов, Василий Ильич (1852-1918) - пианист, дирижер, муз. педагог.
Первые годы провел в станице Ищeрской над Тереком, в 1862 г. семья переехала
в Петербург. Окончил Александровский лицей (1872), Петерб. консерваторию
(1880, поступил в 1879). С 1880 г. совмещал концертную деятельность с
преподаванием в Петерб. консерватории. Приняв предложение П.И. Чайковского,
стал профессором Моск. консерватории (1885), а затем С.И. Танеев и
Чайковский убедили его взять на себя руководство ею (директор МК с 1889).
Главный инициатор и организатор постройки нового здания МК, сумел добиться
субсидии от царя и большой денежной помощи от московских купцов. В 1890-1905
гг. - худ. рук. концертов Рус. Муз. об-ва в Москве и их главный дирижер.
Борьба Сафонова за укрепление учебной дисциплины среди преподавателей и
учащихся, его единоначалие и самовластность, горячность и временами
несдержанность, расхождения с худ. советом МК, а позднее - отрицательное
отношение к революционному движению и забастовочному комитету студентов
(создан в МК весной 1905) вызвали оппозицию среди части студентов и
профессоров. К этому прибавился личный конфликт с Танеевым. Участие
студентов своего класса в сходках и в студенческом движении Василий Ильич
воспринял как измену искусству и ему лично. В 1905 г. он взял отпуск и уехал
на гастроли в Америку, а затем отказался вернуться в МК, вышел в отставку и
переселил семью в Петербург. В 1906-1909 гг. жил в США (дирижер филармонии и
одновременно директор Нац. консерватории в Нью-Йорке), затем вел концертную
работу в России и в заграничных турне. Создал свою пианистическую школу.
Среди его учеников - А.Н. Скрябин (в судьбе которого он принял осо-бенно
большое участие), Л.В. Николаев, А.Ф. Гедике, сестры Гнесины, Е.А.
Бекман-Щербина, Н.К. Метнер, И.А. Левин, Р.Я. Бесси-Левина; учеником
Сафонова считал себя А.Б. Гольденвейзер. Основал (1912) муз. школу в
Кавказских Минводах (ныне муз. школа No 1 в Пятигорске), где имелась
стипендия на деньги В.И. Полностью на его деньги построена концертная
раковина в кисловодском парке. В советской литературе имя Сафонова
практически отсутствовало вплоть до 1950-х годов; 100-летний юбилей его был
отмечен в 1959 г. Победа В. Клиберна на Первом международном конкурсе им.
П.И. Чайковского (Москва, 1958) вызвала волну интереса к творчеству В.И.
Сафонова, т.к. В. Клиберн является учеником Р.Я. Бесси-Левиной,
принадлежавшей к пианистической школе Сафонова. После победы на конкурсе, во
время своих гастролей в Киеве, В. Клиберн встретился с Анной Васильевной и
написал ей: NoЯ приветствую еще одну дочь моего "музыкального деда"¤.
Юбилей Сафонова послужил для Анны Васильевны одним из толчков к
написанию публикуемых воспоминаний. "Сколько раз я собиралась записать то,
что помню об отце, и все не могла собраться. Но вот после выслушанного мною
протокольного доклада, где образ этого замечательного человека и артиста был
полностью выхолощен и доведен до скупой абстракции, до меня дошло, что надо
писать все, что помнишь, независимо от литературной ценности записей".
В настоящее время имя Василия Ильича носят улицы в Кисловодске и
станице Ищерской, Большой концертный зал Кисловодской филармонии, Русский
историко-культурный центр (Кисловодск), муз. школа (Пятигорск). Периодически
проводятся два конкурса его имени: Всероссийский конкурс пианистов в
Кисловодске (открыт для участия зарубежных исполнителей) и конкурс молодых
дарований в Пятигорске. Центром изучения жизни и творчества В.И. Сафонова
стал музей музыкальной и театральной культуры в Кавказских Минводах
(Кисловодск; дир. Б.М. Розенфельд).
4 Сафонова, Варвара Васильевна (1895-1942) жила в столице с 1906 г.
Училась в частной гимназии кн. Оболенской. Пианистка, была дружна с А.Н.
Скрябиным. Изучала живопись в частной студии Зейденберга, затем (с 1914) в
школе живописи Е.Н. Званцевой, у К.С. Петрова-Водкина. Стала
профессиональной художницей. В 1917-1923 гг. - в Кисловодске и Тифлисе,
затем вернулась в Петроград. Здесь занимала более просторную из двух комнат,
оставшихся во владении Сафоновых (во второй - сестра Ольга с мужем и сыном);
комната В.В. служила также худ. студией, здесь помещался и рояль. В 20-30-е
годы В.В. и О.В. были стеснены в материальном отношении, и их младшая сестра
Елена посылала им из Москвы краски, кисти, синьку, сахар и т.д. Умерла от
голода в январе 1942 г.
5 Сафонов, Илья Иванович (1825-1896) - генерал-лейтенант (1893)
Терского казачьего войска. Вступил в службу рядовым (1845), прошел на
Кавказе ряд военных кампаний (1848-1961). В 1862 г. переведен на службу в
столицу. Был командиром лейб-гвардии Терского казачьего эскадрона; по случаю
освящения штандарта эскадрона (1868) написал песню "Полным сердцем
торжествуя, терцы весело поют...". Командовал Терской каз. бригадой
(1885-1893), 2-й Кавказской каз. дивизией (1893-1895), в последний год жизни
состоял при войсках Кавказского военного округа. При участии и материальной
поддержке И.И. в Кисловодске были выстроены вокзал железной дороги и курзал
при нем, ставший центром музыкальной жизни Кавказских Минвод. Монархические
взгляды И.И., его глубокая религиозность (правда, он не принадлежал к