Страница:
родителям; два мальчика-лицеиста. Остановки долгие, города, незнакомые мне,
все было интересно, все хотелось посмотреть. Мы, где возможно, сходили с
поезда, бежали смотреть все, что можно. В Иркутске встретились с нашими
попутчиками, которые давно искали случая познакомиться, да не знали как.
А в Иркутске задержка - началось восстание в Черемховских копях, никого
дальше не пропускают. Тут-то эти мальчики и пригодились. Уж не знаю, как им
удалось организовать совершенно липовую китайско-американскую миссию и
получить под нее вагон. Состав этой миссии был по их выбору - все мы туда
попали. Время было фантастическое.
И вот мы едем по Амурской колесухе, кое-как построенной каторжниками,
по Шилке64. Красиво, дух захватывает. Вербная неделя, на станциях
видим, как идут по гребням холмов со свечками люди со всенощной. Мы опять, я
и девушка Женя, побежали смотреть город. Красивее расположенного города я не
видела - на стыке Амура и Шилки65. А город пестрый, то большие
дома, то пустыри, по улицам ходят свиньи - черт знает что такое. И тут я
повстречалась с лейтенантом Рыбалтовским66. Когда-то он плавал
под командой моего мужа, мы были знакомы, даже приятели. "Что вы здесь
делаете?" - "Да как-то так попал. Вот хочу перебраться в Харбин". - "Зачем?"
- "А там сейчас Колчак"67.
Не знаю: уж, вероятно, я очень переменилась в лице, потому что Женя
посмотрела на меня и спросила: "Вы приедете ко мне в Харбин?" Я, ни минуты
не задумываясь, сказала: "Приеду".
Страшная вещь - слово. Пока оно не сказано, все может быть так или
иначе, но с той минуты я знала, что иначе быть не может.
Последнее письмо Александра Васильевича - через Генеральный штаб - я
получила в Петрограде вскоре после Брестского мира. Он писал, что, пока не
закончена мировая война, он не может стоять в стороне от нее, что за
позорный Брестский мир Россия заплатит страшной ценой - в чем оказался
совершенно прав. Был он в то время в Японии. Он пошел к английскому послу
лорду Грею68 и сказал, что хочет участвовать в войне в английской
(союзной России) армии. Они договорились о том, что Александр Васильевич
поедет в Месопотамию, на турецкий фронт, где продолжались военные действия.
Но события принимали другой оборот. В Харбине тогда царь и бог был
генерал Хорват69 - формировались воинские части против Советской
власти - Александр Васильевич решил посмотреть на месте, что там происходит.
Так он оказался в Харбине.
В последнем письме он писал, что, где бы я ни была, я всегда могу о нем
узнать у английского консула и мои письма будут ему доставлены. И вот мы во
Владивостоке. Первое, что я сделала, - написала ему письмо, что я во
Владивостоке и могу приехать в Харбин. С этим письмом я пошла в английское
консульство и попросила доставить его по адресу. Через несколько дней ко мне
зашел незнакомый мне человек и передал мне закатанное в папиросу мелко-мелко
исписанное письмо Александра Васильевича.
Он писал: "Передо мной лежит Ваше письмо, и я не знаю -
действительность это или я сам до него додумался".
Тогда же пришло письмо от Жени - она звала меня к себе - у нее были
личные осложнения и она просила меня помочь ей: "Приезжайте немного и для
меня". Я решила ехать. Мой муж спросил меня: "Ты вернешься?" - "Вернусь". Я
так и думала, я только хотела видеть Александра Васильевича, больше ничего.
Я ехала как во сне. Стояла весна, все сопки цвели черемухой и вишней - белые
склоны, сияющие белые облака. О приезде я известила Александра Васильевича,
но на вокзале меня встретила Женя, сказала, что Александр Васильевич в
отъезде, и увезла меня к себе.
А Александр Васильевич встречал меня, и мы не узнали друг друга: я была
в трауре, так как недавно умер мой отец70, а он был в защитного
цвета форме. Такими мы никогда друг друга не видали. На другой день я
отыскала вагон, где он жил, не застала и оставила записку с адресом. Он
приехал ко мне. Чтобы встретиться, мы с двух сторон объехали весь земной
шар, и мы нашли друг друга.
Он навещал меня в той семье, где я жила, потом попросил меня переехать
в гостиницу. Днем он был занят, мог приходить только вечером, и всегда это
была радость.
А время шло, мне пора было уезжать - я обещала вернуться. Как-то я
сказала ему, что пора ехать, а мне не хочется уезжать.
- А вы не уезжайте.
Я приняла это за шутку - но это шуткой не было.
- Останьтесь со мной, я буду Вашим рабом, буду чистить Ваши ботинки, Вы
увидите, какой это удобный институт.
Я только смеялась. Но он постоянно возвращался к этому. Наконец я
сказала:
- Конечно, человека можно уговорить, но что из этого выйдет?
- Нет, уговаривать я Вас не буду - Вы сами должны решить.
А у него уже начались трения с Хорватом, которого он терпеть не мог:
"...и по виду и по качеству старая швабра"71. А.В. приходил
измученный, совсем перестал спать, нервничал, а я все не могла решиться
порвать со своей прошлой жизнью. Мы сидели поодаль и разговаривали. Я
протянула руку и коснулась его лица - и в то же мгновение он заснул. А я
сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. Рука у меня затекла, а я
все смотрела на дорогое и измученное лицо спящего. И тут я поняла, что
никогда не уеду от него, что, кроме этого человека, нет у меня ничего и мое
место - с ним. Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне, а пока я
напишу мужу, что к нему не вернусь, остаюсь с Александром Васильевичем.
Единственное условие было у меня: мой сын должен быть со мной - в то время
он жил в Кисловодске у моей матери.
Александр Васильевич ответил: "В таких случаях ребенок остается с
матерью". И тут я поняла, что он тоже порвал со своей прошлой жизнью и ему
это нелегко - он очень любил сына.
Но он меня любил три года, с первой встречи, и все это время мечтал,
что когда-нибудь мы будем вместе. Вскоре я уехала в Японию - продала свое
жемчужное ожерелье на дорогу. Потом приехал он. Тут пришло письмо от моего
мужа. Классическое письмо: я не понимаю, что я делаю, он женат, он не может
жить без меня, я потеряю себя - вернись и т.д. и т.д.
Ну что ж, надо договориться - я поеду во Владивосток, все покончу там и
вернусь. Я была молода и прямолинейна до ужаса. Александр Васильевич не
возражал, он мне очень верил. Конечно, все это было очень глупо - какие
объяснения могут быть, все ясно. Но иначе я не могла.
И вот я в вагоне. Мое место отгорожено от коридора занавеской, а за
окном мутная-мутная ночь, силуэт Фудзиямы, и туман ползет по равнинам у ее
подножия. Рвущая сердце боль расставания. И вдруг, повернувшись, я увидела
на стене его лицо, бесконечно печальное, глаза опущены, и настолько
реальное, что я протянула руку, чтобы его коснуться, и ясно ощутила его
живую теплоту; потом оно стало таять, исчезло - на стене висело что-то. Все.
Осталось только чувство его присутствия, не оставляющее меня.
Вот я пишу - что же я пишу, в сущности? Это никакого отношения не имеет
к истории тех грозных лет. Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу
жизнь, ломало ее в корне и в чем Александр Васильевич принимал участие в
силу обстоятельств и своей убежденности, не втягивало меня в активное
участие в происходящем. Независимо от того, какое положение занимал
Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным,
правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его - пять
лет, - я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в
чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем - на основании документов, -
ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких
чувств и совершенно своеобразного склада ума.
В Харбине, когда я жила в гостинице, у меня постоянно бывали наши
попутчики по вагону, Баумгартен и Герарди72, оба были немного
влюблены в меня. Когда я собралась ехать в Японию, Александр Васильевич
как-то заехал за мной, чтобы покататься на автомобиле. Едем мы, а он
посмеивается. В чем дело? "Знаете, у меня сегодня был Баумгартен". -
"Зачем?" - "Он спросил меня, буду ли я иметь что-нибудь против, если он
поедет за Вами в Японию". - "Что же Вы сказали?" - "Я ответил, что это
вполне зависит только от Анны Васильевны". - "А он?" - "Он сказал: потому
что я не могу жить без Анны Васильевны". - "Я ответил: вполне Вас понимаю, я
сам в таком же положении".
И все это на полном серьезе.
На другой день Баумгартен мне говорит: "Знаете, Анна Васильевна,
Александр Васильевич очень отзывчивый человек".
В Японию за мной он не поехал, мы остались добрыми друзьями. Он все
понял.
И вот я приехала во Владивосток, чтобы окончательно покончить со своей
прошлой жизнью. За месяц, что я провела в таком тесном общении с Александром
Васильевичем, я привыкла к полной откровенности и полному пониманию, а тут я
точно на стену натолкнулась.
- Ты не понимаешь, что ты делаешь, ты теряешь себя, ты погибнешь и т.д.
и т.п.
Мне было и жалко и больно - непереносимо.
Я уехала разбитой и измученной, поручив своим друзьям Крашенинниковым
не оставлять моего мужа, пока он в таком состоянии. Я знала, что все, что
можно, они сделают.
Был июнь (июль?) месяц, ясные дни, тихое море. Александр Васильевич
встретил меня на вокзале в Токио, увез меня в "Империал-отель". Он очень
волновался, жил он в другом отеле. Ушел - до утра.
Александр Васильевич приехал ко мне на другой день. "У меня к Вам
просьба". - "?" - "Поедемте со мной в русскую церковь".
Церковь почти пуста, служба на японском языке, но напевы русские,
привычные с детства, и мы стоим рядом молча. Не знаю, что он думал, но я
припомнила великопостную молитву "Всем сердцем". Наверное, это лучшие слова
для людей, связывающих свои жизни.
Когда мы возвращались, я сказала ему: "Я знаю, что за все надо платить
- и за то, что мы вместе, - но пусть это будет бедность, болезнь, что
угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все
согласна".
Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том,
за что пришла эта расплата.
Александр Васильевич увез меня в Никко, в горы73.
Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все
в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит - возьми
одр свой и иди: одр - это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на
весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: "Мы
удалились под сень струй".
Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле
были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный. И кругом
горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки,
водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем.
Да, этот человек умел быть счастливым.
В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он
посмотрел на меня, и на миг у него стали веселые глаза, и он сказал: "А что?
Неплохо мы с Вами жили в Японии". И после паузы: "Есть о чем вспомнить".
Боже мой...
Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака
просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками
белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки
по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все
так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце и навстречу шел
продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых
лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за
порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до
краев.
Не могу отделаться от этого впечатления.
Киев, июль 69-го г.
Как трудно писать то, о чем молчишь всю жизнь, - с кем я могу говорить
об Александре Васильевиче? Все меньше людей, знавших его, для которых он был
живым человеком, а не абстракцией, лишенной каких бы то ни было человеческих
чувств. Но в моем ужасном одиночестве нет уже таких людей, какие любили его,
верили ему, испытывали обаяние его личности, и все, что я пишу, сухо,
протокольно и ни в какой мере не отражает тот высокий душевный строй,
свойственный ему. Он предъявлял к себе высокие требования и других не унижал
снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним
нельзя было размениваться на мелочи - это ли не уважение к человеку?
И мне он был учителем жизни, и основные его положения: "ничто не дается
даром, за все надо платить - и не уклоняться от уплаты" и "если что-нибудь
страшно, надо идти ему навстречу - тогда не так страшно" - были мне
поддержкой в трудные часы, дни, годы.
И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе
вдвоем на прогулке - нам давали каждый день это свидание, - и он говорит:
- Я думаю - за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не
знал счастья победы. Я плачу за Вас - я ничего не сделал, чтобы заслужить
это счастье. Ничто не дается даром.
Это не имеет отношения к тому, что я пишу, а вот вспоминается. Было это
в самом начале знакомства с А.В. Он редко бывал в Гельсингфорсе. Но у его
жены я бывала часто - очень она мне нравилась. Был чудесный зимний день, я
зашла к ней, застала ее в постели: "Поедемте кататься, день такой
прекрасный". Она быстро оделась, взяли извозчичьи санки и поехали. Тихо,
мороз, все деревья в инее в Брумстпарке. И вдруг - музыка. Мы жили еще по
старому стилю и забыли, что сегодня католический сочельник. Костел ярко
освещен, белые деревья как золотые, в зимних сумерках. Мы вошли, полно
народу; орган уставлен маленькими красными тюльпанами и свечами, ясли с
восковым младенцем. Музыка, и все вместе - такое очарование, как во сне. И
мы вышли в ночь с незабываемым чувством живой поэзии.
А нет, не расскажешь.
И в другой раз мы с С.Ф. поехали кататься по заливу, день был как будто
теплый, но все-таки я замерзла, и С.Ф. сняла с себя великолепную чернобурую
лису, надела мне на плечи и сказала: "Это портрет Александра Васильевича". Я
говорю: "Я не знала, что он такой теплый и мягкий". Она посмотрела на меня с
пренебрежением: "Многого Вы еще не знаете, прелестное молодое существо". И
правда, ничего я не знала, никогда не думала, чем станет для меня этот
человек. И до сих пор, когда ее давно уже нет в живых, мне все кажется, что,
если бы довелось нам встретиться, мы не были бы врагами. Что бы то ни было,
я рада тому, что на ее долю не выпало всего того, что пришлось пережить мне,
так все-таки лучше.
Никогда я не говорила с А.В. о его отношении к семье, и он только раз
сказал о том, что все написал С.Ф. Как-то раз я зашла к нему в кабинет и
застала его читающим письмо - я знала ее почерк, мы переписывались, когда
она уехала в Севастополь. Потом он мне сказал, что С.Ф. написала ему, что
хочет только создать счастливое детство сыну. Она была благородная женщина.
После смерти А.В. она хотела получить его записи, попавшие в Пражский
музей [Имеется в виду Русский заграничный исторический архив в Праге
(Пражский архив), куда поступили приобретенные им письма А.В. Колчака. -
прим. публ.], их ей не выдали. И хорошо сделали - в основном это были
адресованные мне и неотправленные письма. Эти письма через 50 лет я получила
(переписанные для меня из московского архива), ей не надо было их читать,
это свидетельство его любви, несмотря на сдержанность тона и на то, что из
них ясно отсутствие между нами близости.
Я вспоминаю ее с уважением и душевной болью, но ни в чем не упрекаю
себя. Иначе поступить я не могла.
Из Омска74 я уехала на день раньше А.В. в вагоне,
прицепленном к поезду с золотым запасом75, с тем чтобы потом
переселиться в его вагон. Я уже была тяжело больна испанкой, которая косила
людей в Сибири. Его поезд нагнал наш уже после столкновения поездов, когда
было разбито несколько вагонов, были раненые и убитые. Он вошел мрачнее
ночи, сейчас же перевел меня к себе, и началось это ужасное отступление,
безнадежное с самого начала: заторы, чехи отбирают на станциях
паровозы76, составы замерзают, мы еле передвигаемся. Куда? Что
впереди - неизвестно. Да еще в пути конфликт с генералом Пепеляевым, который
вот-вот перейдет в бой77. Положение было такое, что А.В. решил
перейти в бронированный паровоз и, если надо, бой принять. Мы с ним
прощались, как в последний раз. И он сказал мне: "Я не знаю, что будет через
час. Но Вы были для меня самым близким человеком и другом и самой желанной
женщиной на свете".
Не помню, как все это разрешилось на этот раз. И опять мы ехали в
неизвестность сквозь бесконечную, безвыходную Сибирь в лютые морозы.
Вот мы в поезде, идущем из Омска в неизвестность. Я вхожу в купе,
Александр Васильевич сидит у стола и что-то пишет. За окном лютый мороз и
солнце.
Он поднимает голову:
- Я пишу протест против бесчинств чехов - они отбирают паровозы у
эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них.
Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.
Я отвечаю:
- Поступайте так, как Вы считаете нужным.
День за днем ползет наш эшелон по бесконечному сибирскому пути -
отступление.
Мы стоим в коридоре у замерзшего окна с зав. печатью в Омске
Клафтоном78. Вдруг Клафтон спрашивает меня: "Анна Васильевна,
скажите мне, как по-Вашему, просто по Вашему женскому чутью, - чем все это
кончится?" - "Чем? Конечно, катастрофой".
О том же спрашивает и Пепеляев79: "Как Вы думаете?" - "Что
же думать - конечно, союзное командование нас предаст. Дело проиграно, и им
очень удобно - если не с кем будет считаться". - "Да, пожалуй, Вы
правы"80.
И так целый месяц в предвидении и предчувствии неизбежной гибели. В
одном только я ошиблась - не думала пережить его.
Долгие годы не могла я видеть морозные узоры на стекле без душевного
содрогания, они сразу переносили меня к этим ужасным дням.
И можно ли до конца изжить все, что было?..
Июнь 1969 г.
Приблизительно с месяц тому назад мне позвонил по телефону М.И.
Тихомиров81 - писатель, который пробовал писать роман об А.В.
Колчаке и, узнав, что я еще жива, приехал ко мне для разговора.
Роман он написал скверный, сборный - и, собственно, о генерале Лукаче.
Эпизодически и об Александре Васильевиче, меня наградил княжескими титулами
и отвел крайне сомнительную роль, ничего общего со мной не имеющую, и имел
дерзость мне его прислать. Перелистав, я читать его не стала. Но тут он
сообщил мне, что в архиве сохранились не отправленные мне письма А.В.,
частично напечатанные в журнале "Вопросы истории" No 8 за 1968
г.82, что писатель Алдан-Семенов83 имел их в руках и
может мне передать в перепечатке из журнала.
Я просила его передать Алдан-Семенову, чтобы он доставил мне их. Письма
1917-1918 гг. Тот привез их мне.
И вот больше чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке,
обезличенные, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация
его отношения ко мне. Единственное, что сохранилось из всех его писем,
которые он мне писал с тех пор, как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два
года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации.
Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо
мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и
любящей. На все готовой. Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в
бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь,
какие чувства!..
Что из того, что полвека прошло, - никогда я не смогу примириться с
тем, что произошло потом. О Господи, и это пережить, и сердце на куски не
разорвалось [Неточная цитата из стихотворения Ф.И. Тютчева "Весь день она
лежала в забытьи..." (1864). Правильно: "О Господи!.. и это пережить... // И
сердце на клочки не разорвалось..." - прим. публ.].
И ему и мне трудно было - и черной тучей стояло это ужасное время,
иначе он его не называл. Но это была настоящая жизнь, ничем не заменимая,
ничем не замененная. Разве я не понимаю, что, даже если бы мы вырвались из
Сибири, он не пережил бы всего этого: не такой это был человек, чтобы писать
мемуары где-то в эмиграции в то время, как люди, шедшие за ним, гибли за это
и поэтому.
Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия
Каппеля84, тоже погибшего в походе, подступала к
Иркутску85: "Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось -
только бы нам не расставаться".
И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди
черных людей, которые его уводили86.
И все. И луна в окне, и черная решетка на полу от луны в эту
февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот час, когда он
прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное,
спали в Гефсиманском саду ученики. А наутро - тюремщики, прятавшие глаза,
когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта87 и
спросила его:
- Скажите, он расстрелян?
И он не посмел сказать мне "нет":
- Его увезли, даю Вам честное слово.
Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было суждено узнать мне
правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант
ничего не понимал.
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь...
Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
30 января 1970 г.
ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА ПЕШКОВА
Вот как я впервые встретилась с Екатериной Павловной
Пешковой88.
1921 год. Иркутск, тюрьма, женский одиночный корпус [Отрывки из другого
варианта воспоминаний здесь и далее даются в постраничных примечаниях: Сорок
четыре года - с 1921 г., когда впервые встретилась с Екатериной Павловной, -
вся жизнь моя была связана с нею. Волей-неволей придется говорить о себе.].
Резко стукнуло окошко, и я увидела даму в шляпе и вуалетке, среднего
возраста, чуть подкрашенные губы, решительное лицо. Она внимательно
посмотрела на нас - мы сидели вдвоем - и спросила, не нуждаемся ли мы в
хлебе.
Нет, в хлебе мы не нуждались [Время было страшное. Второй раз я сидела
в одиночном корпусе Иркутской тюрьмы. Обе мы занимались каким-то рукоделием,
надзирательницы давали нам перевязывать на платки старые фуфайки, платили
едой, да и передачи мы получали от друзей.]. И все, окно снова захлопнулось.
Разве я могла представить себе, кем будет в моей судьбе эта незнакомая
дама? Что долгие годы в самые тяжелые дни она придет на помощь - и столько
раз выручит из беды. И что не будет для меня более дорогого человека.
А потом она говорила моей сестре, что запомнила меня в одиночке, в
тюремном полосатом платье за каким-то шитьем.
В это время она объезжала сибирские тюрьмы как уполномоченный Польского
Красного Креста по делу репатриации польских военнопленных89 -
только что кончилась война с Польшей.
- Но, - говорила потом Екатерина Павловна улыбаясь, - я и всех
политических заключенных обходила.
Время было суровое. Незадолго до ее посещения приезжала комиссия по
пересмотру дел политических заключенных под председательством
Павлуновского90. Гражданская война кончилась. Многие заключенные
получили сроки - максимальный был тогда 5 лет. И вдруг начались расстрелы -
по 40, 80, 120 человек за раз.
По субботам и понедельникам мы не спали. Смотрели, прижавшись к
решеткам, как пачками выводят людей - "в подвал". Как-то в один из таких
дней меня предупредили, что я тоже в списках, - оказалось: ошибка.
Люди, примирившиеся с приговором, поняли, что терять им нечего: среди
бела дня человек десять бросились на вышку с часовым, перемахнули через
забор и бросились бежать. Всех, конечно, перестреляли. Ушел только один.
Долго под нашими окнами лежал убитый.
И вот осенью меня вызвали в подвал с вещами. Все мы знали, что это
значит. Так мне и сказала соседка по камере: "Вы не маленькая, не берите
вещей, они пригодятся Вашим друзьям".
Так я и ушла с конвоиром через весь город с маленьким чемоданчиком, и
тот нес конвоир: была я совсем больна - отказали легкие. В подвале навстречу
мне бросилась женщина, знакомая по тюрьме: "Не беспокойтесь, Вас только
отправляют в Москву". В тот же вечер повезли в Новониколаевск, затем в
Москву [В тот же вечер посадили меня и еще одного арестованного с конвоирами
в общий вагон, и поехали. А через несколько недель из Новониколаевской
тюрьмы вместе с тремя членами эсеровского ЦК91 повезли в
Москву.].
Вернувшись из Сибири, Екатерина Павловна при свидании с Дзержинским
рассказала ему и обо мне. Он ей сказал: "Да, кажется, мы много лишнего
делаем". В результате меня вызвали в Москву.
Через некоторое время меня выпустили. Я тогда еще не знала, что этим я
обязана Екатерине Павловне, много позже она об этом рассказала мне сама
[Выпустили меня уже в конце апреля. В тюрьме мне рассказали о Политическом
Красном Кресте92, куда я и пришла. Виделась я там с
Винавером93, так как не знала, что руку к моему освобождению
приложил не он, а Екатерина Павловна.].
Мне приходится говорить о себе, так как иначе непонятно, как мы, люди
такой разной судьбы, сошлись так близко. Раз придя мне на помощь, она уже и
потом не оставляла без внимания все перипетии моей судьбы - а их было много.
В 1925 г. меня выслали на три года из Москвы. По окончании срока она
сама послала мне телеграмму об этом [Когда кончился мой срок, я получила в
Тарусе телеграмму от Екатерины Павловны, что я могу вернуться в Москву. Это
все было интересно, все хотелось посмотреть. Мы, где возможно, сходили с
поезда, бежали смотреть все, что можно. В Иркутске встретились с нашими
попутчиками, которые давно искали случая познакомиться, да не знали как.
А в Иркутске задержка - началось восстание в Черемховских копях, никого
дальше не пропускают. Тут-то эти мальчики и пригодились. Уж не знаю, как им
удалось организовать совершенно липовую китайско-американскую миссию и
получить под нее вагон. Состав этой миссии был по их выбору - все мы туда
попали. Время было фантастическое.
И вот мы едем по Амурской колесухе, кое-как построенной каторжниками,
по Шилке64. Красиво, дух захватывает. Вербная неделя, на станциях
видим, как идут по гребням холмов со свечками люди со всенощной. Мы опять, я
и девушка Женя, побежали смотреть город. Красивее расположенного города я не
видела - на стыке Амура и Шилки65. А город пестрый, то большие
дома, то пустыри, по улицам ходят свиньи - черт знает что такое. И тут я
повстречалась с лейтенантом Рыбалтовским66. Когда-то он плавал
под командой моего мужа, мы были знакомы, даже приятели. "Что вы здесь
делаете?" - "Да как-то так попал. Вот хочу перебраться в Харбин". - "Зачем?"
- "А там сейчас Колчак"67.
Не знаю: уж, вероятно, я очень переменилась в лице, потому что Женя
посмотрела на меня и спросила: "Вы приедете ко мне в Харбин?" Я, ни минуты
не задумываясь, сказала: "Приеду".
Страшная вещь - слово. Пока оно не сказано, все может быть так или
иначе, но с той минуты я знала, что иначе быть не может.
Последнее письмо Александра Васильевича - через Генеральный штаб - я
получила в Петрограде вскоре после Брестского мира. Он писал, что, пока не
закончена мировая война, он не может стоять в стороне от нее, что за
позорный Брестский мир Россия заплатит страшной ценой - в чем оказался
совершенно прав. Был он в то время в Японии. Он пошел к английскому послу
лорду Грею68 и сказал, что хочет участвовать в войне в английской
(союзной России) армии. Они договорились о том, что Александр Васильевич
поедет в Месопотамию, на турецкий фронт, где продолжались военные действия.
Но события принимали другой оборот. В Харбине тогда царь и бог был
генерал Хорват69 - формировались воинские части против Советской
власти - Александр Васильевич решил посмотреть на месте, что там происходит.
Так он оказался в Харбине.
В последнем письме он писал, что, где бы я ни была, я всегда могу о нем
узнать у английского консула и мои письма будут ему доставлены. И вот мы во
Владивостоке. Первое, что я сделала, - написала ему письмо, что я во
Владивостоке и могу приехать в Харбин. С этим письмом я пошла в английское
консульство и попросила доставить его по адресу. Через несколько дней ко мне
зашел незнакомый мне человек и передал мне закатанное в папиросу мелко-мелко
исписанное письмо Александра Васильевича.
Он писал: "Передо мной лежит Ваше письмо, и я не знаю -
действительность это или я сам до него додумался".
Тогда же пришло письмо от Жени - она звала меня к себе - у нее были
личные осложнения и она просила меня помочь ей: "Приезжайте немного и для
меня". Я решила ехать. Мой муж спросил меня: "Ты вернешься?" - "Вернусь". Я
так и думала, я только хотела видеть Александра Васильевича, больше ничего.
Я ехала как во сне. Стояла весна, все сопки цвели черемухой и вишней - белые
склоны, сияющие белые облака. О приезде я известила Александра Васильевича,
но на вокзале меня встретила Женя, сказала, что Александр Васильевич в
отъезде, и увезла меня к себе.
А Александр Васильевич встречал меня, и мы не узнали друг друга: я была
в трауре, так как недавно умер мой отец70, а он был в защитного
цвета форме. Такими мы никогда друг друга не видали. На другой день я
отыскала вагон, где он жил, не застала и оставила записку с адресом. Он
приехал ко мне. Чтобы встретиться, мы с двух сторон объехали весь земной
шар, и мы нашли друг друга.
Он навещал меня в той семье, где я жила, потом попросил меня переехать
в гостиницу. Днем он был занят, мог приходить только вечером, и всегда это
была радость.
А время шло, мне пора было уезжать - я обещала вернуться. Как-то я
сказала ему, что пора ехать, а мне не хочется уезжать.
- А вы не уезжайте.
Я приняла это за шутку - но это шуткой не было.
- Останьтесь со мной, я буду Вашим рабом, буду чистить Ваши ботинки, Вы
увидите, какой это удобный институт.
Я только смеялась. Но он постоянно возвращался к этому. Наконец я
сказала:
- Конечно, человека можно уговорить, но что из этого выйдет?
- Нет, уговаривать я Вас не буду - Вы сами должны решить.
А у него уже начались трения с Хорватом, которого он терпеть не мог:
"...и по виду и по качеству старая швабра"71. А.В. приходил
измученный, совсем перестал спать, нервничал, а я все не могла решиться
порвать со своей прошлой жизнью. Мы сидели поодаль и разговаривали. Я
протянула руку и коснулась его лица - и в то же мгновение он заснул. А я
сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. Рука у меня затекла, а я
все смотрела на дорогое и измученное лицо спящего. И тут я поняла, что
никогда не уеду от него, что, кроме этого человека, нет у меня ничего и мое
место - с ним. Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне, а пока я
напишу мужу, что к нему не вернусь, остаюсь с Александром Васильевичем.
Единственное условие было у меня: мой сын должен быть со мной - в то время
он жил в Кисловодске у моей матери.
Александр Васильевич ответил: "В таких случаях ребенок остается с
матерью". И тут я поняла, что он тоже порвал со своей прошлой жизнью и ему
это нелегко - он очень любил сына.
Но он меня любил три года, с первой встречи, и все это время мечтал,
что когда-нибудь мы будем вместе. Вскоре я уехала в Японию - продала свое
жемчужное ожерелье на дорогу. Потом приехал он. Тут пришло письмо от моего
мужа. Классическое письмо: я не понимаю, что я делаю, он женат, он не может
жить без меня, я потеряю себя - вернись и т.д. и т.д.
Ну что ж, надо договориться - я поеду во Владивосток, все покончу там и
вернусь. Я была молода и прямолинейна до ужаса. Александр Васильевич не
возражал, он мне очень верил. Конечно, все это было очень глупо - какие
объяснения могут быть, все ясно. Но иначе я не могла.
И вот я в вагоне. Мое место отгорожено от коридора занавеской, а за
окном мутная-мутная ночь, силуэт Фудзиямы, и туман ползет по равнинам у ее
подножия. Рвущая сердце боль расставания. И вдруг, повернувшись, я увидела
на стене его лицо, бесконечно печальное, глаза опущены, и настолько
реальное, что я протянула руку, чтобы его коснуться, и ясно ощутила его
живую теплоту; потом оно стало таять, исчезло - на стене висело что-то. Все.
Осталось только чувство его присутствия, не оставляющее меня.
Вот я пишу - что же я пишу, в сущности? Это никакого отношения не имеет
к истории тех грозных лет. Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу
жизнь, ломало ее в корне и в чем Александр Васильевич принимал участие в
силу обстоятельств и своей убежденности, не втягивало меня в активное
участие в происходящем. Независимо от того, какое положение занимал
Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным,
правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его - пять
лет, - я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в
чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем - на основании документов, -
ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких
чувств и совершенно своеобразного склада ума.
В Харбине, когда я жила в гостинице, у меня постоянно бывали наши
попутчики по вагону, Баумгартен и Герарди72, оба были немного
влюблены в меня. Когда я собралась ехать в Японию, Александр Васильевич
как-то заехал за мной, чтобы покататься на автомобиле. Едем мы, а он
посмеивается. В чем дело? "Знаете, у меня сегодня был Баумгартен". -
"Зачем?" - "Он спросил меня, буду ли я иметь что-нибудь против, если он
поедет за Вами в Японию". - "Что же Вы сказали?" - "Я ответил, что это
вполне зависит только от Анны Васильевны". - "А он?" - "Он сказал: потому
что я не могу жить без Анны Васильевны". - "Я ответил: вполне Вас понимаю, я
сам в таком же положении".
И все это на полном серьезе.
На другой день Баумгартен мне говорит: "Знаете, Анна Васильевна,
Александр Васильевич очень отзывчивый человек".
В Японию за мной он не поехал, мы остались добрыми друзьями. Он все
понял.
И вот я приехала во Владивосток, чтобы окончательно покончить со своей
прошлой жизнью. За месяц, что я провела в таком тесном общении с Александром
Васильевичем, я привыкла к полной откровенности и полному пониманию, а тут я
точно на стену натолкнулась.
- Ты не понимаешь, что ты делаешь, ты теряешь себя, ты погибнешь и т.д.
и т.п.
Мне было и жалко и больно - непереносимо.
Я уехала разбитой и измученной, поручив своим друзьям Крашенинниковым
не оставлять моего мужа, пока он в таком состоянии. Я знала, что все, что
можно, они сделают.
Был июнь (июль?) месяц, ясные дни, тихое море. Александр Васильевич
встретил меня на вокзале в Токио, увез меня в "Империал-отель". Он очень
волновался, жил он в другом отеле. Ушел - до утра.
Александр Васильевич приехал ко мне на другой день. "У меня к Вам
просьба". - "?" - "Поедемте со мной в русскую церковь".
Церковь почти пуста, служба на японском языке, но напевы русские,
привычные с детства, и мы стоим рядом молча. Не знаю, что он думал, но я
припомнила великопостную молитву "Всем сердцем". Наверное, это лучшие слова
для людей, связывающих свои жизни.
Когда мы возвращались, я сказала ему: "Я знаю, что за все надо платить
- и за то, что мы вместе, - но пусть это будет бедность, болезнь, что
угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все
согласна".
Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том,
за что пришла эта расплата.
Александр Васильевич увез меня в Никко, в горы73.
Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все
в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит - возьми
одр свой и иди: одр - это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на
весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: "Мы
удалились под сень струй".
Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле
были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный. И кругом
горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки,
водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем.
Да, этот человек умел быть счастливым.
В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он
посмотрел на меня, и на миг у него стали веселые глаза, и он сказал: "А что?
Неплохо мы с Вами жили в Японии". И после паузы: "Есть о чем вспомнить".
Боже мой...
Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака
просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками
белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки
по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все
так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце и навстречу шел
продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых
лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за
порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до
краев.
Не могу отделаться от этого впечатления.
Киев, июль 69-го г.
Как трудно писать то, о чем молчишь всю жизнь, - с кем я могу говорить
об Александре Васильевиче? Все меньше людей, знавших его, для которых он был
живым человеком, а не абстракцией, лишенной каких бы то ни было человеческих
чувств. Но в моем ужасном одиночестве нет уже таких людей, какие любили его,
верили ему, испытывали обаяние его личности, и все, что я пишу, сухо,
протокольно и ни в какой мере не отражает тот высокий душевный строй,
свойственный ему. Он предъявлял к себе высокие требования и других не унижал
снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним
нельзя было размениваться на мелочи - это ли не уважение к человеку?
И мне он был учителем жизни, и основные его положения: "ничто не дается
даром, за все надо платить - и не уклоняться от уплаты" и "если что-нибудь
страшно, надо идти ему навстречу - тогда не так страшно" - были мне
поддержкой в трудные часы, дни, годы.
И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе
вдвоем на прогулке - нам давали каждый день это свидание, - и он говорит:
- Я думаю - за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не
знал счастья победы. Я плачу за Вас - я ничего не сделал, чтобы заслужить
это счастье. Ничто не дается даром.
Это не имеет отношения к тому, что я пишу, а вот вспоминается. Было это
в самом начале знакомства с А.В. Он редко бывал в Гельсингфорсе. Но у его
жены я бывала часто - очень она мне нравилась. Был чудесный зимний день, я
зашла к ней, застала ее в постели: "Поедемте кататься, день такой
прекрасный". Она быстро оделась, взяли извозчичьи санки и поехали. Тихо,
мороз, все деревья в инее в Брумстпарке. И вдруг - музыка. Мы жили еще по
старому стилю и забыли, что сегодня католический сочельник. Костел ярко
освещен, белые деревья как золотые, в зимних сумерках. Мы вошли, полно
народу; орган уставлен маленькими красными тюльпанами и свечами, ясли с
восковым младенцем. Музыка, и все вместе - такое очарование, как во сне. И
мы вышли в ночь с незабываемым чувством живой поэзии.
А нет, не расскажешь.
И в другой раз мы с С.Ф. поехали кататься по заливу, день был как будто
теплый, но все-таки я замерзла, и С.Ф. сняла с себя великолепную чернобурую
лису, надела мне на плечи и сказала: "Это портрет Александра Васильевича". Я
говорю: "Я не знала, что он такой теплый и мягкий". Она посмотрела на меня с
пренебрежением: "Многого Вы еще не знаете, прелестное молодое существо". И
правда, ничего я не знала, никогда не думала, чем станет для меня этот
человек. И до сих пор, когда ее давно уже нет в живых, мне все кажется, что,
если бы довелось нам встретиться, мы не были бы врагами. Что бы то ни было,
я рада тому, что на ее долю не выпало всего того, что пришлось пережить мне,
так все-таки лучше.
Никогда я не говорила с А.В. о его отношении к семье, и он только раз
сказал о том, что все написал С.Ф. Как-то раз я зашла к нему в кабинет и
застала его читающим письмо - я знала ее почерк, мы переписывались, когда
она уехала в Севастополь. Потом он мне сказал, что С.Ф. написала ему, что
хочет только создать счастливое детство сыну. Она была благородная женщина.
После смерти А.В. она хотела получить его записи, попавшие в Пражский
музей [Имеется в виду Русский заграничный исторический архив в Праге
(Пражский архив), куда поступили приобретенные им письма А.В. Колчака. -
прим. публ.], их ей не выдали. И хорошо сделали - в основном это были
адресованные мне и неотправленные письма. Эти письма через 50 лет я получила
(переписанные для меня из московского архива), ей не надо было их читать,
это свидетельство его любви, несмотря на сдержанность тона и на то, что из
них ясно отсутствие между нами близости.
Я вспоминаю ее с уважением и душевной болью, но ни в чем не упрекаю
себя. Иначе поступить я не могла.
Из Омска74 я уехала на день раньше А.В. в вагоне,
прицепленном к поезду с золотым запасом75, с тем чтобы потом
переселиться в его вагон. Я уже была тяжело больна испанкой, которая косила
людей в Сибири. Его поезд нагнал наш уже после столкновения поездов, когда
было разбито несколько вагонов, были раненые и убитые. Он вошел мрачнее
ночи, сейчас же перевел меня к себе, и началось это ужасное отступление,
безнадежное с самого начала: заторы, чехи отбирают на станциях
паровозы76, составы замерзают, мы еле передвигаемся. Куда? Что
впереди - неизвестно. Да еще в пути конфликт с генералом Пепеляевым, который
вот-вот перейдет в бой77. Положение было такое, что А.В. решил
перейти в бронированный паровоз и, если надо, бой принять. Мы с ним
прощались, как в последний раз. И он сказал мне: "Я не знаю, что будет через
час. Но Вы были для меня самым близким человеком и другом и самой желанной
женщиной на свете".
Не помню, как все это разрешилось на этот раз. И опять мы ехали в
неизвестность сквозь бесконечную, безвыходную Сибирь в лютые морозы.
Вот мы в поезде, идущем из Омска в неизвестность. Я вхожу в купе,
Александр Васильевич сидит у стола и что-то пишет. За окном лютый мороз и
солнце.
Он поднимает голову:
- Я пишу протест против бесчинств чехов - они отбирают паровозы у
эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них.
Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.
Я отвечаю:
- Поступайте так, как Вы считаете нужным.
День за днем ползет наш эшелон по бесконечному сибирскому пути -
отступление.
Мы стоим в коридоре у замерзшего окна с зав. печатью в Омске
Клафтоном78. Вдруг Клафтон спрашивает меня: "Анна Васильевна,
скажите мне, как по-Вашему, просто по Вашему женскому чутью, - чем все это
кончится?" - "Чем? Конечно, катастрофой".
О том же спрашивает и Пепеляев79: "Как Вы думаете?" - "Что
же думать - конечно, союзное командование нас предаст. Дело проиграно, и им
очень удобно - если не с кем будет считаться". - "Да, пожалуй, Вы
правы"80.
И так целый месяц в предвидении и предчувствии неизбежной гибели. В
одном только я ошиблась - не думала пережить его.
Долгие годы не могла я видеть морозные узоры на стекле без душевного
содрогания, они сразу переносили меня к этим ужасным дням.
И можно ли до конца изжить все, что было?..
Июнь 1969 г.
Приблизительно с месяц тому назад мне позвонил по телефону М.И.
Тихомиров81 - писатель, который пробовал писать роман об А.В.
Колчаке и, узнав, что я еще жива, приехал ко мне для разговора.
Роман он написал скверный, сборный - и, собственно, о генерале Лукаче.
Эпизодически и об Александре Васильевиче, меня наградил княжескими титулами
и отвел крайне сомнительную роль, ничего общего со мной не имеющую, и имел
дерзость мне его прислать. Перелистав, я читать его не стала. Но тут он
сообщил мне, что в архиве сохранились не отправленные мне письма А.В.,
частично напечатанные в журнале "Вопросы истории" No 8 за 1968
г.82, что писатель Алдан-Семенов83 имел их в руках и
может мне передать в перепечатке из журнала.
Я просила его передать Алдан-Семенову, чтобы он доставил мне их. Письма
1917-1918 гг. Тот привез их мне.
И вот больше чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке,
обезличенные, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация
его отношения ко мне. Единственное, что сохранилось из всех его писем,
которые он мне писал с тех пор, как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два
года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации.
Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо
мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и
любящей. На все готовой. Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в
бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь,
какие чувства!..
Что из того, что полвека прошло, - никогда я не смогу примириться с
тем, что произошло потом. О Господи, и это пережить, и сердце на куски не
разорвалось [Неточная цитата из стихотворения Ф.И. Тютчева "Весь день она
лежала в забытьи..." (1864). Правильно: "О Господи!.. и это пережить... // И
сердце на клочки не разорвалось..." - прим. публ.].
И ему и мне трудно было - и черной тучей стояло это ужасное время,
иначе он его не называл. Но это была настоящая жизнь, ничем не заменимая,
ничем не замененная. Разве я не понимаю, что, даже если бы мы вырвались из
Сибири, он не пережил бы всего этого: не такой это был человек, чтобы писать
мемуары где-то в эмиграции в то время, как люди, шедшие за ним, гибли за это
и поэтому.
Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия
Каппеля84, тоже погибшего в походе, подступала к
Иркутску85: "Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось -
только бы нам не расставаться".
И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди
черных людей, которые его уводили86.
И все. И луна в окне, и черная решетка на полу от луны в эту
февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот час, когда он
прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное,
спали в Гефсиманском саду ученики. А наутро - тюремщики, прятавшие глаза,
когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта87 и
спросила его:
- Скажите, он расстрелян?
И он не посмел сказать мне "нет":
- Его увезли, даю Вам честное слово.
Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было суждено узнать мне
правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант
ничего не понимал.
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь...
Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
30 января 1970 г.
ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА ПЕШКОВА
Вот как я впервые встретилась с Екатериной Павловной
Пешковой88.
1921 год. Иркутск, тюрьма, женский одиночный корпус [Отрывки из другого
варианта воспоминаний здесь и далее даются в постраничных примечаниях: Сорок
четыре года - с 1921 г., когда впервые встретилась с Екатериной Павловной, -
вся жизнь моя была связана с нею. Волей-неволей придется говорить о себе.].
Резко стукнуло окошко, и я увидела даму в шляпе и вуалетке, среднего
возраста, чуть подкрашенные губы, решительное лицо. Она внимательно
посмотрела на нас - мы сидели вдвоем - и спросила, не нуждаемся ли мы в
хлебе.
Нет, в хлебе мы не нуждались [Время было страшное. Второй раз я сидела
в одиночном корпусе Иркутской тюрьмы. Обе мы занимались каким-то рукоделием,
надзирательницы давали нам перевязывать на платки старые фуфайки, платили
едой, да и передачи мы получали от друзей.]. И все, окно снова захлопнулось.
Разве я могла представить себе, кем будет в моей судьбе эта незнакомая
дама? Что долгие годы в самые тяжелые дни она придет на помощь - и столько
раз выручит из беды. И что не будет для меня более дорогого человека.
А потом она говорила моей сестре, что запомнила меня в одиночке, в
тюремном полосатом платье за каким-то шитьем.
В это время она объезжала сибирские тюрьмы как уполномоченный Польского
Красного Креста по делу репатриации польских военнопленных89 -
только что кончилась война с Польшей.
- Но, - говорила потом Екатерина Павловна улыбаясь, - я и всех
политических заключенных обходила.
Время было суровое. Незадолго до ее посещения приезжала комиссия по
пересмотру дел политических заключенных под председательством
Павлуновского90. Гражданская война кончилась. Многие заключенные
получили сроки - максимальный был тогда 5 лет. И вдруг начались расстрелы -
по 40, 80, 120 человек за раз.
По субботам и понедельникам мы не спали. Смотрели, прижавшись к
решеткам, как пачками выводят людей - "в подвал". Как-то в один из таких
дней меня предупредили, что я тоже в списках, - оказалось: ошибка.
Люди, примирившиеся с приговором, поняли, что терять им нечего: среди
бела дня человек десять бросились на вышку с часовым, перемахнули через
забор и бросились бежать. Всех, конечно, перестреляли. Ушел только один.
Долго под нашими окнами лежал убитый.
И вот осенью меня вызвали в подвал с вещами. Все мы знали, что это
значит. Так мне и сказала соседка по камере: "Вы не маленькая, не берите
вещей, они пригодятся Вашим друзьям".
Так я и ушла с конвоиром через весь город с маленьким чемоданчиком, и
тот нес конвоир: была я совсем больна - отказали легкие. В подвале навстречу
мне бросилась женщина, знакомая по тюрьме: "Не беспокойтесь, Вас только
отправляют в Москву". В тот же вечер повезли в Новониколаевск, затем в
Москву [В тот же вечер посадили меня и еще одного арестованного с конвоирами
в общий вагон, и поехали. А через несколько недель из Новониколаевской
тюрьмы вместе с тремя членами эсеровского ЦК91 повезли в
Москву.].
Вернувшись из Сибири, Екатерина Павловна при свидании с Дзержинским
рассказала ему и обо мне. Он ей сказал: "Да, кажется, мы много лишнего
делаем". В результате меня вызвали в Москву.
Через некоторое время меня выпустили. Я тогда еще не знала, что этим я
обязана Екатерине Павловне, много позже она об этом рассказала мне сама
[Выпустили меня уже в конце апреля. В тюрьме мне рассказали о Политическом
Красном Кресте92, куда я и пришла. Виделась я там с
Винавером93, так как не знала, что руку к моему освобождению
приложил не он, а Екатерина Павловна.].
Мне приходится говорить о себе, так как иначе непонятно, как мы, люди
такой разной судьбы, сошлись так близко. Раз придя мне на помощь, она уже и
потом не оставляла без внимания все перипетии моей судьбы - а их было много.
В 1925 г. меня выслали на три года из Москвы. По окончании срока она
сама послала мне телеграмму об этом [Когда кончился мой срок, я получила в
Тарусе телеграмму от Екатерины Павловны, что я могу вернуться в Москву. Это