Автор неизвестен. Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...

несчастного в неведомые сладкие края. А утром все оказывалось проще: солнце
светило по-прежнему, главные грозовые раскаты были позади, спрашивали тебя о
происшедшем, уже посмеиваясь, и ты чувствовал себя скорее не подсудимым, а
всеобщим посмешищем. Ситуация из драматической становилась комичной, когда и
самому виновнику позволялось вызвать очередной взрыв хохота раскрытием
какой-либо детали преступления, которое все уходило и уходило в прошлое, и
на душе становилось совсем легко. В какой-то момент тетя Аня подводила
черту, говоря: "Что же, теперь-то дело прошлое, но, пожалуйста, чтобы больше
мы на подобную тему не говорили - только вранья (хамства, пренебрежения,
игнорирования распоряжений главнокомандующего и т.д.) нам в доме и не
хватало!" Окончательно прощенный и потому счастливый нарушитель конвенций
повисал у тети Ани на шее, а она его притворно сухо и вместе ласково
спроваживала, приговаривая: "Ну, будет подлизываться к тете Ане. Иди-ка
лучше и займись делом!"
Тетя Аня терпеть не могла, когда в ответ на ее простые просьбы
говорилось "хорошо, сейчас!", но дело на том и кончалось. Она мрачнела, а
потом молча шла и сама делала то, о чем просила - такие мимолетные просьбы
обычно бывали пустяковыми - вынести мусор, пойти в булочную, молочную и
проч. Когда кунктатор спохватывался и с криком "я уже иду" пытался вернуть
упущенное, она говорила: "Что уж теперь торопиться-то: когда тебя о
чем-нибудь просят и ты можешь это сделать - делай сейчас же!" (Замечу в
скобках, что сам я тысячу раз бывал виновен в нарушении этого правила, да
только ли этого!)
Еще одним, казавшимся в детстве странным, было такое тоже почерпнутое у
бусеньки правило: "Найди, а я укажу!" Это говорилось, когда тетя Аня (да и
Тюля тоже) просила, например: "Машуля, дай мне, пожалуйста, ножницы (очки,
сумку - что угодно)". - "А где они?" Ответ звучал спокойно, несколько
резонерски и даже чуточку издевательски: "Ты найди, а я укажу!"
Хорошо помню, что в детстве меня эта формула приводила в суетливое
раздражение: если ты знаешь где, так скажи мне это, я и подам! Только
гораздо позже до меня дошло, что таким образом бывала выражена еще одна
сторона понятия "просьба": тебя ПРОСЯТ помочь, вот и сделай сначала все, что
тебе самому под силу, и только если увидишь, что не получается, тогда
признавайся и проси дополнительных сведений, содействия и т.д. Словом, будь
самостоятелен в любом деле, даже в самом малом! Вот ведь как получается:
некоторые, казалось, пустяковые реплики, и обращенные-то к ребенку, на самом
деле оказываются сказанными как бы про запас и предназначены на потом, на
последующее раздумье и осмысление!
Неподалеку от нас в начале 60-х жила семья Олиной подруги Маши
Черкасовой (ее с тети-Аниной легкой руки все звали Машкой-красивой), дочь
которой, Алена, была очень симпатичным и своеобразным существом. Однажды,
когда Алена ела что-то вкусное, ее спросили, нравится ли ей кушанье. В ответ
Алена басом пропела: "На-слаж-даю-ся!" Этот ее ответ привел тетю Аня в
восторг, и она частенько его использовала в качестве реакции в каких-то
подходящих ситуациях. Черкасовы купили себе домик в деревне на Нерли под
Суздалем, и тетя Аня бывала у них там, причем о контактах с Аленой
вспоминала наравне с прелестью тамошних мест.
Моей дочери Маше посчастливилось прожить некоторое время под
тети-Аниным крылом - я говорю "посчастливилось", потому что в это время
происходили всевозможные переезды семьи ее матери и Машина жизнь могла
оказаться устроенной разными способами. Однако все повернулось наилучшим
образом и целый год Марья прожила на Плющихе, где в Тюлиной берлоге ей было
устроено раскладушечное гнездо. Я вижу, что опыт плющихинской жизни не
прошел впустую, - у дочери есть вкус к человеческим отношениям, далеко не
всегда, к сожалению, реализуемый, но обстоятельства часто сильнее нас.
Кстати сказать, тетя Аня была Машиной крестной матерью, а крестным - мой
товарищ Вадим Троицкий. Разница в возрасте крестных была достаточно заметной
- больше сорока лет, но отношения их были всегда уважительны, тетя Аня
обращалась к своему куму "Вадим, Вы...", а их участие в Машином крещении
никогда не упускалось из виду. Так они друг друга и звали - кум и кума, и
сейчас Вадим, приходя ко мне, всегда получает для использования любимую
пепельницу своей кумы - массивное бронзовое корытце.
Для украшения жизни Ивана и Марьи тетя Аня изобрела восхитительную
игру: им было сказано, что в доме есть гномы, которые не откажутся от
некоторых мелких подношений и приятных сюрпризов вроде, например,
выстроенных из кубиков домов, каких-нибудь самодельных штучек, картинок и
проч. Может даже статься, таинственно объясняли разинувшим рты детям, что в
ответ на хорошее к ним отношение гномы со своей стороны предпримут какие-то
шаги по сближению, но уж какие - это, сами понимаете, их, гномье, то есть
никому не известное дело.
И пошло-поехало: по вечерам дети уединялись на своих небольших
суверенных территориях и возводили из подручных материалов самые
разнообразные конструкции. Постепенно строительство гномьих хором настолько
увлекло детей, что их день был наполнен обдумыванием планов новой резиденции
для волшебного партнера, а также ожиданием вечера, когда можно будет
заняться строительством и устройством гнездышка - этим восхитительным делом,
столь счастливо и увлекательно сочетавшим мистицизм столоверчения со вполне
материальным ремеслом строителя и дизайнера. Иногда к готовому изделию
прилагалась записочка. Гномы осматривали выстроенные для них хоромы, бывали
более или менее ими довольны и оставляли своим хозяевам приятные мелочи:
конфету, яблоко, записку или еще что-то. Таким образом, помимо чисто
материального обмена с миром волшебства у каждого из детей складывалась своя
собственная переписка, и это поднимало их в их же собственных глазах - а как
же: имеется никому не ведомый некто, который знает о них, заинтересован в их
деятельности и даже в каком-то волнующем смысле зависит от них. Гномы
оказались существами, в которых вначале, пожалуй, не очень-то и верилось, но
по мере углубления контактов дети вполне с ними сживались и числили их
наравне со своими приятелями.
Несколько позже гном был занесен и в жизнь моего сына Васи, и тоже с
замечательными результатами - записки туда и обратно до сих пор хранятся у
нас как образцы детского, а отчасти и взрослого творчества. Взрослые
упоминаются здесь потому, что детскую переписку с потусторонним миром они
использовали для проникновения в достаточно закрытые области детской
психики. Нет пророка в своем отечестве, и то, что было бы отвергнуто или чем
можно было пренебречь, исходи это от родителей, становилось изреченным
свыше, если появлялось в записке гнома.
Конечно, дети взрослели и однажды осмеливались разрушить миф. Тут
выяснялось, что в течение некоторого уже довольно длительного времени они
поддерживали его исключительно потому, что не хотели огорчать заигравшихся
старших, и верно - прекращения этой симпатичной забавы всегда было немного
жаль.
Вообще, дети липли к Анне Васильевне, находили в ней полную открытость,
уважительную дружественность и получали таким образом прямой доступ к
человеку, явно значительному и во взрослом мире. Так, например, Иван, бывший
довольно смешным увальнем, высказывавшийся в свои шесть-семь лет густым
баском и частенько застревавший в словах из-за желания побыстрее выложить
занявшую его идею, - так вот он, будучи совсем небольшим человеком, уже
прекрасно понимал, что Анна Васильевна - это высший судия, и ее мнение о
событиях его жизни, его поведении и поступках немало значило для него.
Однажды Ванька притащил с улицы замызганную картинку, которая при
беглом просмотре оказалась прекрасной фотографической панорамой Кисловодска.
Тетя Аня вычистила картинку, и с тех пор она заняла свое неизменное место на
стене среди семейных сафоновских фотографий. Глядя на панораму, тетя Аня
часто рассказывала о Кисловодске преинтересные вещи, и становилось досадно,
что, рассказанные, они утекают в никуда. Однажды я предложил ей записать все
это в тетрадку, которую можно было бы подвесить рядом с панорамой и -
пожалуйста: каждый, кому интересно узнать, что здесь изображено, берет
тетрадку и читает об этом сам. Предложение было принято: ученическая
тетрадка в косую линеечку (таких теперь, кажется, и нет больше)
действительно появилась; в ней записаны очень живые воспоминания тети Ани о
детстве в Кисловодске, приведены кое-какие семейные предания, и все это
основано на описании деталей панорамы. На обложке тетрадки значится: "Илюше
Сафонову" - таким образом, инициатор идеи был указан на афише, а об Иване,
спасшем панораму и счастливо доставившем ее точно по адресу, сказано прямо в
тетрадке: "Если в доме есть мальчишка, он обязательно... " и т.д.
С Иваном - это уж кстати - связаны разные забавные эпизоды, ну,
например, такой. Мой товарищ Володя Малютин с детства прозывался Китом, и
это его прозвище очень ему идет. Другой мой товарищ звался Жуком. Вот
однажды Жук встретил в переулке Ивана, откуда-то направлявшегося к дому, но
каким-то образом осведомленного, что я ушел то ли к Жуку, то ли к Киту. Жук
спросил у него, дома ли я. "Нет, дядя Илюша у Жука". - "Но я как раз и есть
Жук!" - объяснил Ваньке Жук. "Ну тогда, значит, он ушел к другому
животному", - рассудил Иван.
По части воспитания детей нашим коллективным изобретением - в том числе
и тети-Аниным, хотя главными инициаторами этого широкомасштабного
педагогического эксперимента стали я и Оля, - была профилактическая
субботняя порка: детям было объявлено, что за целую неделю жизни порка ими
наверняка заслужена, так как невозможно себе представить, чтобы им удалось
прожить целых семь дней без правонарушений, пусть они даже и остались
невыяснены, скрыты и т.д., что тем более должно быть наказуемо. Дети
появлялись после школы, обедали, немного приходили в себя, и начинался
короткий спектакль под названием "Субботняя порка". Я, исполнявший роль
палача, бродил по квартире, стараясь придать себе вид все более и более
свирепый, тетя Аня притворно просила меня быть сегодня не таким жестоким,
Тюля изображала трепет в предчувствии акта реализации грубой и непререкаемой
силы, а Оля была сурова и сдержанна - порка вызревала! Наконец я говорил
детям: "Ну, пора - пошли!" Иван да Марья, галдя и взывая к милосердию, а
также непрерывно восклицая "За что!", плелись в маленькую Олину комнату. По
пути Ванька тем же баском интересовался: "Дядя Илюша, а ты сегодня как
будешь - по голой?" Его интерес объяснялся как чисто технологически -
интерес детали к процессу ее обработки, - так и чисто сенсорными
соображениями - по голой-то чувствительнее! Действительно, порка имела две
степени - "по голой" и "по одетой". Последняя была наиболее часто
используемой формой, первая же - достаточно чрезвычайной, применявшейся,
когда имелись явные, а не символические поводы для порки. Дети укладывались
рядышком на диване, и под их визг и хохот, отнюдь не лишенный оттенков
совершенно натурального испуга, я с кровожадными возгласами перекрывал их
небольшие попки несколькими достаточно хлесткими ударами ремнем. Все
участники спектакля старательно отыгрывали свои роли, в том числе и дети,
хотя здесь, как и в игре с гномами, их представления были трудноразличимой
смесью - игра была замешена на серьезе и наоборот. Выпоротые детишки еще
какое-то время изображали жертв кровавого террора, а я постепенно
успокаивался, как бы насыщенный процедурой наказания.
Среди моих друзей тетя Аня выделила Володю Севрюгина и сделала его
своим постоянным соседом и собеседником во всех праздничных застольях. С ним
она вела иногда разговоры, содержание которых осталось мне неизвестным -
Володя стал ее поверенным. Кстати, из последних выходов тети Ани в гости мне
запомнились два, и они действительно были последними, - к Севрюгиным и к
Гедикянам. Севрюгины, между прочим, любовно назывались у нас "Рыжими", и не
без оснований: все семейство, за исключением Володиной жены Оли, было
огненно-рыжим - и сам Севрюгин, и его дети, Маша и Алеша. Вот в один из
декабрьских вечеров 1974 г. тетя Аня и сказала мне: "Иленька, а не сходить
ли нам к Рыжим?" - "Конечно, сходить!" - с безусловным энтузиазмом
согласился я, и мы тронулись. Путь был некоротким тогда: метро до
Юго-Запада, затем автобус и, наконец, пятнадцать-двадцать минут пешего хода
вдоль бесконечно длинных теплостанских девятиэтажек, через пустынные
аэродинамические пространства, наполненные обязательным жуткой силы ветром,
который то норовит пронести тебя мимо намеченного подъезда, то, наоборот,
шагу не дает продвинуться к нужному месту. Тетя Аня терпеливо преодолевала
все неудобства этого пути, иногда только поворачиваясь к ветру спиной, если
тот стервенел выше меры. Не забудем, что ей был уже восемьдесят один и
преодолены были два инфаркта, так что ледяной ветер в лицо был совершенно
излишним. Каким же наслаждением было очутиться в тихом и теплом пространстве
севрюгинского дома с его приветливыми хозяевами, уютным столом под
желтоватым абажуром, сделанным из старой литографии, после декабрьской теми
и жгучего ветра! И нисколько не неожиданной, а, наоборот, в этих
обстоятельствах и декорациях обязательной оказывалась за этим столом
изысканная формой и содержанием бутылка греческого муската - все
воспринималось вместе и как верх блаженства, и как нечто должное. Какие
беседы велись в тот вечер, я, к сожалению, не помню, а вот восхитительное
ощущение духовного единства всех нас, собравшихся вокруг почти булгаковского
абажура, легкость и полнота общения (ненавижу это слово, особенно его
модификацию с инфинитивом "общнуться", носящую следы свойственной любым
сегодняшним проявлениям торопливости и сближающую простую беседу с
биологическими отправлениями, определяющую ее как что-то вроде быстренького
интеллектуального совокупления) - это осталось не в памяти даже, а где-то
глубже, в душе, что ли!
Вспоминается и еще один из последних выходов Анны Васильевны в гости -
мы с ней были званы к Гедикянам, дело было той же зимой 1974-го и тоже в
декабре, только что погода была получше. К Гедикянам нужно было ехать от
метро "Краснопресненская" на 4-м автобусе. Час пик уже миновал, толпы
схлынули, и в автобусе нам удалось усесться рядом. За окном проплывали
заснеженные пространства старых парков, и тетя Аня что-то говорила мне об
этих местах - не буду сочинять деталей, я не запомнил их: слишком мимолетным
было наше путешествие. Каким бы этот разговор ни был, однако сидевшая перед
нами женщина вдруг повернулась к нам и сказала, обращаясь ко мне: "Какое же
это счастье - иметь рядом с собой такого замечательного человека, как Ваша
родственница! Боюсь, что Вы себе не вполне это представляете. Простите, что
я невольно оказалась случайным слушателем вашей беседы, но то, что я
услышала - что и как говорилось, - это уже было удовольствием, к сожалению,
из нечастых. Спасибо Вам!" Последние слова она обратила уже к Анне
Васильевне, которая была смущена неожиданными комплиментами.
При подъеме на пятый этаж к Гедикянам - домушко был типичной хрущобой,
какой уж там лифт! - тетя Аня попросила меня упереться ей в спину пальцем,
припомнив при этом, как она, не умея плавать, плавала-таки в Оке. Дело было
в Поленове под Тарусой во время одной из ее высылок, когда она прибилась к
поленовскому дому. Летом к ней приезжали Одя с Всеволодом Константиновичем -
у нас хранятся прекрасные фотографии тех времен вольной приокской жизни. Из
тростника сооружалась циновка, тетя Аня ложилась на нее и с ее помощью
прекрасно держалась на воде, даже если из циновки выдергивались один за
другим стебли тростника, до тех пор пока оставался хотя бы один стебелек.
Так и теперь - достаточно было ощущения, что помощь присутствует, и
подниматься становилось легче.
Очень ценила Анна Васильевна появившегося у нас вместе с Севрюгиным
поэта Сашу Величанского. Самодельно изданная книжечка Сашиных стихов была ею
внимательно прочитана, а некоторые стихотворения иногда цитировались.
Некоторые бывавшие у нас молодые мамы, демонстрировавшие чрезмерную легкость
отношения к своим собственным детям, вызывали, например, цитирование
стихотворения про пляж, где "...мальчик худосочный, строит он дворец
песочный - у него делым-дела, а мама плавать уплыла!". Сборники Сашиных
стихов выходили тогда в режиме самиздата микротиражами и распространялись
среди ближайших его друзей за символическую цену, что Саша использовал как
повод, чтобы отказаться ставить автографы на продаваемых книжках. На одной,
хранящейся у меня, он так и написал: "Стыдно подписывать продажную книжку!"
Все такие книжечки Анна Васильевна читала со вниманием и высоко ценила Сашин
поэтический дар.
Раз уж вспоминаются мои друзья и отношения, связывавшие их с Анной
Васильевной, как не сказать о моем друге Андрее Лифшице и о его родителях -
художниках Елизавете Аксельрод и Ефиме Лифшице. Родители Андрея были
удивительно разными: его отец, Ефим Лифшиц, целиком ушедший в себя и в свое
потаенное, но, как выяснилось позже, прекрасное художническое творчество, -
он из-за этой своей погруженности в творчество начисто отсутствовал в
реальной жизни и потому был постоянным источником анекдотичнейших
происшествий, - и мать, Лиля Аксельрод, - яркая, красивая, радостная и
переполненная совершенно реальной энергией жизнелюбка, всегда готовая на
авантюру, далекое путешествие и т.д. Ефим зарабатывал деньги ретушью,
главным же содержанием его жизни была живопись - он составлял композиции для
натюрмортов, писал пейзажи и портреты, и все это скапливалось в небольшом
чуланчике. Уже после смерти Ефима его работы были просмотрены все вместе, и
стало ясно, насколько великолепен он как художник. Лиля была театральным
художником по костюмам и специализировалась на разработке костюмов
различных, чаще всего фольклорных ансамблей. Ее работы нравились, и она была
достаточно популярна как костюм-дизайнер. Хорошо иллюстрированная статья о
ней и ее работах появилась однажды в таком престижном издании, каким был
тогда (в 70-е годы) журнал "Советский Союз". Оба они скончались: Лиля в
1981-м, а Ефим в 1983 г. Тетя Аня любила обоих - и Лилю, и Ефима, а к Андрею
она еще и привыкла как к нашему постоянному уже и не гостю даже, а почти
родственнику. Году в 66-м у меня выдались две свободные от работы недели и я
испросил разрешения у одного из своих тогдашних товарищей на право пожить на
его даче вместе с Анной Васильевной и Андреем. Было волшебное апрельское
время, когда снега обращаются в воды, воды сходят и рождается новехонькая
весна со всеми своими удивительными после зимней стужи стебельками,
листочками, запахами, чириканьем, букашками и проч. Все это сильно
действовало не только на достаточно молодые существа, какими были тогда мы с
Андреем: Анна Васильевна тоже ошалела от обрушившейся на нас тишины, запахов
и звуков очнувшейся природы настолько, что однажды решилась прокатиться со
мной на смешной полуживой мотоциклетке, хранившейся зиму в сарае и
разбуженной мною же для новой жизни. Мотоциклетка протрещала с нами, ее
оседлавшими, несколько метров, и оба мы с тетей Аней тотчас поняли, что
лучше не надо: окрестная жизнь и так предоставляла достаточно возможностей
для наслаждения - просто смотреть вокруг уже было праздником, так что
мотоциклетка оказалась явно избыточной. Например, выйдя однажды за забор,
ограждавший участок, мы увидали внушительное стадо лосей, пасшихся на
расстоянии десятка метров от нас. Вожак застыл и смотрел на нас очень
серьезно, на мгновение мы тоже замерли, а затем без лишнего шума
ретировались.
Дача была роскошна: двухэтажный, легко отапливаемый - морозов уже не
было, да и печки были хороши, - просторный дом, а расселились мы в нем вот
как: тетя Аня - на втором этаже в большой комнате, из окна которой был виден
вход на участок и лес за забором, мы же с Андреем - внизу, причем у каждого
было по своей комнате, что по тем временам выглядело совершенно невероятно,
и мы ощущали себя рокфеллерами. Все было настолько прекрасно, а жизнь так
полна, что долго это продолжаться просто не могло! И действительно - через
несколько дней к нам приехала Мила (моя вторая жена) и сообщила, что
скончалась Олина мать, Наталья Николаевна.

Время от времени появлялись гости особого сорта - это были
писатели-старатели, искавшие, чем бы подкормить свое творчество. Прибывали
они главным образом из сибирских городов, где местный Союз писателей
поощрял, по-видимому, занятия отечественной историей на местных материалах,
тем более что в те времена доступ к этим материалам (все ведь было рассовано
по спецхранам) становился возможным только при условии, что авторский
интерес и задачи был санкционированы властями предержащими, а направленность
работы определена. Из череды такого рода визитеров уверенно могу назвать
имена Алдан-Семенова, Егорова и Чмыхало. Каждый из них был совершенно уверен
в том, что именно он и изобразит истинную картину колчаковского этапа Белого
движения в России и впишет в нее неискаженный образ самого Колчака. Долго
ждать результатов их творческой активности не приходилось - высокий
творческий потенциал исследователей обеспечивал удовлетворительную скорость
возникновения новых трудов. Истомившийся читатель мог в очередной раз узнать
массу нового, а именно: белое офицерье состояло преимущественно из
алкоголиков, трусоватых интеллигентиков и других закомплексованных и
неполноценных субъектов, сам Верховный имел склонность к наркотикам, был
истеричен, нерешителен и становился вследствие этого игрушкой в руках
"черных" сил, собственный же его цвет был сереньким и т.д. То
обстоятельство, что авторы беседовали с Анной Васильевной, отражалось в
некоторой романтизированной приподнятости ее образа, который, правда, обычно
оказывался достаточно беглым, в значительной степени условным и, в сущности,
выполнял украшательно-виньеточные функции. Большинство писателей аккуратно
именовало Анну Васильевну княжной; откуда они брали это - убейте меня, не
знаю! А ведь, разговаривая с ней, могли бы хоть это-то выяснить, но нет! -
их интересовали главным образом бытовые детали, некоторые правдоподобные
побрякушки, с помощью которых они полагали живописать образ лютого врага
Советской власти: всякие там словечки-привычки, вроде того, как, когда и
куда он закладывал руку, пил ли водку, мрачнел ли от нее и т.п.
Ну, а большевики, естественно, были простыми людьми с благородными
характерами, а если и попадались среди них подозрительно образованные люди,
то уж они-то прямо-таки жертвовали собой во имя счастья народа и т.д.
Увольте, больше даже в шутку не могу толковать об этих продуктах советской
литературы.
Среди визитеров от писательского цеха не было, кажется, знаменитого
Пикуля, хотя в его сочинениях имеется и Колчак, и первый муж Анны
Васильевны, Сергей Николаевич Тимирев, причем оба описаны достаточно
сдержанно и, я бы сказал, нейтрально. Тем не менее, пожалуй, я воздержусь от
высказываний по поводу сочинений этого господина - во-первых, чтобы не
раздражать его многочисленных почитателей (как будто они прочтут
когда-нибудь эти слова - что за самомнение!), а во-вторых, жанр моего
повествования задуман как мемуары, так что ограничусь простым утверждением,
что Пикуля я у нас не помню - и все!
Примером совершенно приличного, с моей точки зрения, результата бесед с
Анной Васильевной является книжка Анатолия Елкина "Арбатская повесть"
("княжна", правда, все-таки фигурирует и у этого автора). Визит Елкина к
Анне Васильевне достаточно подробно и правдиво описан в самой этой книжке,
так что пересказывать его было бы и неудобно, да и не был я свидетелем.
Свидание с Анной Васильевной было устроено Елкину Марией Ростиславовной
Капнист, с которой он случайно познакомился в Крыму, а познакомившись,
поделился своими рабочими планами - он тогда был занят ретроспективной
оценкой различных версий гибели в 1916 г. линкора "Императрица Мария" и,
соответственно, распутыванием свидетельских показаний участников событий и
т.д. Ну и пошло: версия о немецких диверсантах, мнения свидетелей взрыва, в
том числе и командовавшего тогда Черноморским флотом Колчака... - так и
попал Елкин к нам на Плющиху.
Один из визитеров - это был Л.И. Шинкарев, занимавшийся в те времена
исследованиями колчаковского периода Гражданской войны в Сибири, - привез
Анне Васильевне копию последней записки Колчака. Эту историю позже он описал
в газетной статье (об этом речь впереди).

Позволю себе несколько слов об отношении Анны Васильевны к искусству.
Оно не занимало, как мне кажется, какого-то чрезвычайного места в ее жизни:
интересы Анны Васильевны были весьма обширны и удивительно хорошо
сбалансированы. В каждый данный момент она бывала сосредоточена на своем
текущем состоянии, деле, занятии и т.д., которые могли, естественно,
меняться день ото дня. Сегодня она не отрываясь читала что-то и вся была