Страница:
28 июня 1960 г.
No 13/3-Н-634
КНИПЕР /ТИМИРЕВОЙ/ Анне Васильевне
Яросл. обл., г. Рыбинск,
ул. Урицкого, д. 34, кв. 16
Сообщаю, что по протестам Прокуратуры СССР определениями Судебной
коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 1 марта 1960 года
постановления: от 10 мая 1935 года и 3 апреля 1939 года, по которым Вы были
осуждены, отменены.
Вы по этим делам реабилитированы, справки об этом получите из
Верховного суда РСФСР.
По делу 1925 года судимость погашена, Вы считаетесь несудимой.
Прокурор отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности Захаров
Верховный же суд РСФСР тоже не дремал и, опережая события, еще 17 марта
1960 г. выслал Анне Васильевне целых две "справки", в которых, правда, не
было ни слова о полной реабилитации, но указывалось на отмену, во-первых,
постановления ОСО при НКВД от 10 мая 1935 г. - ввиду "отсутствия в ее (А.В.)
действиях состава преступления", и, во-вторых, такого же постановления от 3
апреля 1939 г., но это уже ввиду "недоказанности предъявленного ей
обвинения". Представляю, какой был спор в Судебной коллегии: одни кричат -
"доказано", другие отводят - "не доказано!". По счастью, победили
человеколюбцы.
Повеяло волей, т.е. возможностью наконец-то жить со своими. Возникали
новые заботы - о деньгах, о пенсии, которую - авось! - как-то и удастся
выцыганить из наших соцстрахов. Примером таких забот является письмо от 10
марта 1960 г. с такими, в частности, строками:
Глупо, что у меня нет справок для пенсии, так как в этом случае до
ухода из театра я все-таки получала бы + 150 рублей по возрасту, которые -
ох, как пригодились бы! Вот жалкий список справок и сами они:
1. Удостоверение Акц. Общ. Русско-Канадско-Америк. пассажирского
Агентства.
2. Справка о получаемом заработке; Госавиаавтоиздат от 23.12.31 для
домоуправления.
3. Справки из Госстройиздата для Горкома Рабис и из Госмашметиздата от
13.11.33.
4. Справки об общественной работе из Горкома Рабис от 16.03.34.
5. Справка о заработке из Моск. Обл. НИИ Методологии от 29.12.32.
6. Две незаверенные завидовские справки.
7. Профбилет с указанием производственного стажа (шесть лет) от
23.04.36.
8. Моя метрика.
Вот и все - немного. Ну а затем достану выписку из трудовой книжки и
соответствующую справку из театра. Как ты думаешь, можно ли из этого
что-нибудь извлечь + справка о реабилитации? Прошу тебя изложить все свои
соображения о том, что мне следует предпринять. А пока буду делать ростры на
колоннах, мешки с яблоками, из ошметков меха медвежью шкуру на пол, ордена,
березу, травяной ковер, калачи, чeрта в ступе и пр. и др., имена же их ты,
Господи, веси! Театр вот-вот разломают, но это все как-то постепенно отходит
и у меня исчезает всякое чувство реальности настоящего и будущего... но зато
прошлое!!! Нечего сказать, ну и жизнь...
И наконец, последнее письмо из Рыбинска от 9 апреля 1960 г. с планами
на дальнейшее:
Сегодня я говорила с директором (нарочно в присутствии главного
режиссера), чтобы выяснить все обстоятельства с отъездом, выпиской,
пропиской в Москве и гастролями. Дело обстоит так: я выписываюсь отсюда,
постараюсь быть в Москве числа 26-27-го [по-видимому, апреля же. - С.И.] и
прописаться там, затем 3-4-го возвращаюсь в Рыбинск, где буду жить в здании
театра до 20-25 мая, затем еду на гастроли через Москву в Житомир на июнь и
еще куда-то (Сумы и т.п.) на июль. К августу все спектакли должны быть
выпущены, и я могу оставить театр, чтобы захватить хоть кончик лета для
отдыха. Принимая во внимание сволочную театральную скаредность, все может
произойти и раньше, но еще не знаю. В понедельник получу справку о зарплате
и выписку из трудовой книжки, которую заверю и вышлю тебе вместе с копиями
справок из Верховного Суда (впрочем, справки посылаю сейчас). Прошу тебя
устроить мне свидание с Котом и Натусей [Наталья Никитична Татарская-Пешкова
и повзрослевший друг Оди, достаточно для тети-Аниных задач знавшие
бюрократическую кухню. - С.И.] числа 27-28-го, чтобы до праздников написать
соответствующее заявление о пенсии. В трудовой книжке бухгалтер по
неизвестной причине поставила мне стаж до театра в 17 лет (не подтвержденный
документами). Эта тигрица ко мне довольно прилично относится - вроде
паспортиста в 126-м отд. [милиции. - С.И.], написавшего о нехватке
санитарной нормы в 36 кв. м на троих. Но эта липа вряд ли будет иметь
значение.
Работы вагон, кроме того, заканчиваю на ногах нормальный весенний
грипп, т[ак] ч[то] приблизительно похожа на чeрта. Очень хочу познакомиться
с Марией Ильиничной [моя новорожденная дочь; имя ей было выбрано, исходя
исключительно из фамильных соображений, из редко тогда употреблявшихся - в
ходу были Марины и Андреи. Моя склонная к изяществу теща Евгения Павловна
всем своим видом выражала протест против этого "грубого" имени. "Не знаю,
как вы, - говорила она, - а я так буду называть ее Мариночкой" - и долгое
время действительно так и звала Машу, хотя в конце-то концов смирилась. -
С.И.] и исследовать ее брови и прочее - имя-то уж больно хорошо! Вообще,
несколько соскучилась по тебе и Илюшке. Рыбинск как-то исчерпался, даже
Н[аталья] В[ладимировна] собирается в Ленинград к племяннице.
СНОВА ДОМА
(1960-1975)
Летом 1960 г. Анна Васильевна наконец-таки перебралась в Москву, в так
хорошо знакомую квартиру на Плющихе. Перед этим Тюля отослала ей телеграмму
следующего содержания:
Жить в Щербакове не годится -
Вас ждет на жительство столица!
Переезд произошел, когда меня не было в Москве - в это время я пестовал
свою только что родившуюся дочь Машу, и происходило это со мной в гор.
Серпухове, у моего тогдашнего тестя - очень, должен сказать, симпатичного
человека - Бориса Никитича Михайлова. По возвращении в Москву мы с моей
первой женой и дочкой перебрались в подвальчик к теще Евгении Павловне
Михайловой, что, к счастью, было в пяти минутах хода от нашей плющихинской
квартиры. Население этой квартиры было тогда таким: Тюля с тетей Аней, их
двоюродная сестра и ровесница Наталья Николаевна Филипьева и ее дочь Ольга
Ольшевская - моя ровесница. Наталья Николаевна, звавшаяся моими тетками
Шиной и сочувствовавшая мне по поводу удаления в изгнание, хотя я себя
совсем не чувствовал изгнанником, ссудила мне в качестве приданого или
подслащения пилюли холодильник "Саратов", бывший в те времена предметом
мечтаний множества совграждан - в их оттаявшем за оттепель воображении
стояли рядом замороженные продукты и охлажденная водка. Этот холодильник
перевозился с плющихинской квартиры в тещин подвальчик на тележке, взятой
напрокат у грузчиков соседнего дровяного склада - был такой на углу
Ружейного и Земледельческого переулков (Боже, что за названия - музыка!).
Мягкостью подвески этот транспорт не отличался, а мне раньше не приходилось
иметь дело с холодильниками, так что при ковылянии через трамвайные рельсы,
обозначавшие среди булыжной плющихинской мостовой ее стальную ось, из
загадочных глубин "Саратова" полетели наземь какие-то пружинки, а вслед за
ними вывалилось и повисло на тонюсеньких трубочках круглое тело
компрессорного агрегата. На мгновение я оцепенел от ужаса, а затем кинулся
спасать холодильник. Трамваи останавливались и терпеливо ждали, пока
"саратовские" потроха не будут приведены в транспортабельное состояние. Все
кончилось благополучно, прерванное трамвайное движение возобновилось, и
холодильнику еще долго суждено было всполошенно запускаться среди ночи, а
отфырчав свое, удовлетворенно встряхиваться и затихать.
Несколько слов о нашем плющихинском доме. Шестиэтажный, кирпичный, был
он построен в 1913 г. как доходный, с большими - по две на этаж -
квартирами, без особых архитектурных вычурностей, но и не без вкуса и заботы
о комфорте: лифт - тогда роскошная новинка, котельная для парового
отопления, красивые кафельные полы в парадном и на кухнях квартир, широкие
двойные двери парадного подъезда, обрамленные нехитрым, но все-таки узором
из зеркальных стекол, грани которых раскидывали по полу и стенам радужные
пятна от отраженного стеклами в доме напротив утреннего солнца. Дом был
неплохой, добротный и удобный. Был, говорю я, потому что сейчас он, как и
все вокруг, гибельно запущен, но - дальше, читатель, дальше! В сердцевине
дома - шахта лифта, а также отделенные друг от друга непрозрачными
стеклянными перегородками парадная и черная лестницы. Вообще говоря,
собственно квартир в доме было десять - начиная со второго этажа и вверх до
шестого, первый же был спланирован для использования под магазины и жилье
для дворника, истопника и коменданта.
Знакомство Анны Васильевны с этим домом состоялось в 1922 г., когда она
вернулась в Москву после драматических событий 1915-1921 гг. Здесь в то
время квартировал ее брат Илья, у него она и нашла приют. К этому времени
магазин в правом крыле первого этажа дома был за ненадобностью упразднен и
превращен в жилье - в ту самую квартиру, в которой Сафоновы живут и по сей
день. Там поселился тогда инженер-путеец Всеволод Константинович Книпер.
Через некоторое время Анна Васильевна вышла за него замуж, переехала в этот
бывший магазин сама, а после смерти матери Варвары Ивановны, скончавшейся в
1923 г. в Кисловодске, перевезла туда и сына Володю (Одю). Так Сафоновы
оказались посеяны на Плющихе. Позже - в 1938 г. - здесь же поселилась
перебравшаяся из Ленинграда сестра Анны Васильевны, Елена, работавшая в то
время над оформлением книжки Б.С. Житкова "Что я видел", а в конце 1942 г.
сюда был депортирован из Иванова и я, правда, говоря "сюда", я выражаюсь
достаточно фигурально, так как на первые полтора года моей московской жизни
меня приняли к себе сначала Мария Николаевна и Дмитрий Леопольдович
Сулержицкие, а потом Нина Михайловна Шлыкова - плющихинская квартира была в
то время необогреваемой, если не считать кухонного газа и электроплитки. В
доме на Плющихе я поселился после того, как мы с Тюлей натаскали кирпичей из
разбомбленного на Зубовской площади дома, а симпатичнейший и, естественно,
сильно пивший истопник, он же слесарь-сантехник и вообще на все руки мастер,
Григорий Алексеевич сложил из них печку и протянул от нее длинную жестяную
трубу, ведшую к вентиляционной решетке на кухне. Труба действовала как
перегонный аппарат: в ней оседал деготь и подо все стыки пришлось понавесить
консервных банок, чтобы собирать черную капель.
Скажу несколько слов о населявших этот дом людях, причем замечу, что
некоторые из приводимых ниже сведений почерпнуты мной из бесед с одним из
старожилов нашего дома, живущим в нем с самого своего рождения, т.е. с 1927
г., - Владимиром Юрьевичем Яньковым. Начну с женщины, которую я знал очень
близко, - с дворничихи Веры Семеновны Антоновой. Она занимала небольшую
комнатку в упомянутой служебной квартире - позже кв. 12, расположенной на
первом этаже. Из деревни Оглоблино, в которой она родилась и выросла
(неподалеку от Каширы), Вера Семеновна таинственными обстоятельствами была
заброшена в Москву 22 лет от роду (в 1906 г.). Довольно долго она прослужила
в качестве прислуги в зажиточном семействе Карновичей, которые жили в
собственном доме в Ружейном переулке (по соседству с ними жил когда-то поэт
Плещеев), стала там совсем своей, а в 1922 г. нанялась в наш дом работать
дворничихой и так в нем и осталась до самой своей смерти в 1982 г., а было
ей тогда уже 96 годков. Вскоре после войны умер ее муж Григорий Потапович -
на все руки мастер, тоже работавший дворником и истопником в нашем доме;
Вера Семеновна прибилась к нам и - как-то оно само так устроилось - стала
нашей домоправительницей. К этому времени она уже получала пенсию рублей,
по-моему, около 35-ти. (У Веры Семеновны это называлось "пензея"; ей вообще
было свойственно искажать слова, и делала она это по никому не известным
законам, но очень выразительно и важно. Так, отвечая по телефону на просьбу
позвать Елену Васильевну, она, например, говорила: "А яе нету - она севодни
на киятрах". Анжинер, стюдент, новостранец, энтот - вот ее словечки, которые
первыми приходят в голову.) Эпоха ее главенства в нашем квартирном хозяйстве
отражена в небольшом эссе Елены Васильевны, персонально посвященном Вере
Семеновне.
Жили в доме люди, которые вольно или невольно оказывались вовлеченными
в обычные для тех времен события - кто-то бывал понятым при обысках у нас в
квартире (например, родственница В.Ю. Янькова, о нем я уже упоминал, когда
говорил об истории дома, Б. Янькова, которая была председателем домкома -
незавидная по тем временам общественная нагрузочка, Эйдис - отец девочки, с
которой я позже играл в плющихинских дворах в казаки-разбойники и в
штандер), а кому-то доставались роли посерьезнее. В одной из так называемых
уплотненных и ставшей в результате густо коммунальной квартире нашего дома,
в комнате, через стенку соседствовавшей с уже упомянутыми Яньковыми, жило
семейство Линков, имевшее какие-то немецкие корни, которых они никогда и не
скрывали. Младшему сыну Линков - Кириллу - покровительствовал сын Анны
Васильевны, Одя. Ясно, что Кирилл боготворил своего восхитительного
взрослого товарища (Одя был на несколько лет старше, а разница между
15-летним мальчишкой и 20-летним молодым мужчиной ощущается в юности очень
остро), семьи были знакомы, причем и тот и другой часто бывали друг у друга.
В 38-м был арестован отец Кирилла - Павел Фердинандович Линк: ему предъявили
обвинение в шпионаже в пользу Германии и расстреляли. Жизнь Кирилла тоже
сложилась непросто: он был совершенно раздавлен арестом отца и с первого дня
войны - совсем еще мальчишкой - рвался на фронт, чтобы "доказать". Наконец
ему это удалось, и на протяжении доставшейся ему фронтовой жизни судьба была
к нему демонстративно милостива: убивало людей, стоявших или шедших рядом с
ним, на нем же не было ни царапины, самое большое - это контузия от разрыва
снаряда, который убил трех его сослуживцев, бывших в тот момент поблизости.
Уже по окончании войны он попал в Германию, где каким-то образом угодил
шофером к Василию Сталину. Однажды он имел неосторожность заглушить мотор
поданной к выходу Василия машины, а она возьми да не заведись, когда хозяин
уже уселся на ее пружинном кожаном диване. Кирилл вышел и стал крутить
заводную ручку, когда вдруг почувствовал удар по спине. Он обернулся и
увидел перед собой Василия, державшего в руке хлыст, трость, палку - то, чем
он только что огрел Кирилла. Темпераментом Кирилл был не обделен, в руке у
него была заводная ручка, и, по-видимому, в выражении его лица появилось
нечто такое, что заставило Василия быстренько ретироваться. Эпизод не
пришлось даже заминать - ничего и не произошло, - но назавтра Кирилл уже
гремел в теплушке на Родину, определенный для работы в строительных частях.
Позже, в конце 60-х, он частенько захаживал к нам в гости, и тетя Аня с
удовольствием расспрашивала его обо всех обстоятельствах жизни.
Знакомство с семьей Линков было использовано в качестве повода, по
которому в марте того же года арестовали и Одю. Уже в мае его расстреляли -
в самый разгар весны и в природе и в его жизни: 23 года от роду, всем
одарен: и умом, и красотой, и талантом. Судите сами: родился 4 октября 1914
г., с 1922 г. жил в Москве, где закончил 24-ю среднюю школу в Хамовниках,
затем строительно-конструкторский техникум при ВИСУ и поступил учиться в
Архитектурно-конструкторский институт. Одновременно посещал учебный курс в
мастерской художника А.С. Кравченко. С начала 30-х, совсем юношей, он уже
выполнял художнические работы как по отдельным заказам (сотрудничал в газете
"Вечерняя Москва", иллюстрируя отдельные рубрики, оформлял детскую книжку
"Киш, сын Киша" по рассказу Дж. Лондона, рисовал сельскохозяйственных
животных для учебных пособий), так и в качестве штатного художника Института
игрушки в Загорске. Вместе с тем Володя активно работал творчески: ездил в
дальние поездки (в 1935 и 1937 гг. - на Каспий в составе научной
экспедиции), участвовал в различных выставках (персональная в 1934 г.,
выставка в здании ВНИИ океанографии в 1935 г. после поездки на Каспий). Его
работы получили высокую оценку в профессиональной художественной периодике
(журнал "Творчество" No 6 за 1934 г.).
Как уже было сказано, в мае 1938 г. он был расстрелян. Тогда на запрос
родственников ответили, как это было принято, коротко и сквозь зубы: "Десять
лет без права переписки". Извещение о реабилитации было получено двадцатью
годами позже - в 1958 г. - после серии запросов о судьбе В. Тимирева и,
соответственно, серии лаконичных и грубоватых отписок. Тон извещения
примерно таков: "Отстаньте наконец - реабилитировали мы его,
реабилитировали! Посмертно, правда".
В 1983 г. в Доме художника в Москве был проведен вечер, посвященный
памяти и творчеству В.С. Тимирева. К этому вечеру там же была подготовлена
однодневная выставка Одиных работ; позже его работы многократно участвовали
в различных выставках.
После нескольких попыток, предпринятых мной начиная с 1988 г. (когда
стало "можно"), КГБ, а затем и МБ России предоставили для ознакомления
уголовное дело В.С. Тимирева. Тоненькая папка с несколькими протоколами:
арест, обыск, фото фас-профиль (на лице выражение беспомощности, как при
падении в бездну), допросы с признанием вины (отлично знаем, как делались
такие признания), постановление ОСО - вот и все, что было необходимо, чтобы
расстрелять молодого, красивого и талантливого человека.
Дело построено на абсолютно беспочвенном и бездоказательном обвинении в
шпионаже. Более того, фамилия Тимирева даже мельком не упомянута в деле
якобы завербовавшего его "резидента" П.Ф. Линка. Просмотренные материалы
создают отчетливое впечатление, что Одино дело было инициировано каким-то
актом, и по сей день оставленным вне доступа, и был это, скорее всего,
донос. Построение дела только подкрепило - увы! - и не так
небезосновательную уверенность членов семьи в том, что такой донос был.
Биография Володи Тимирева, с одной стороны, стала еще одной
иллюстрацией к тому, как большевистская репрессивная машина уничтожала
людей, имевших несчастье оказаться в поле ее досягаемости и становившихся
поэтому уже как бы и не людьми, а "человеческим материалом". С другой же
стороны, его жизнь - жизнь человека яркого и талантливого - оставила свой
след в российской культуре в виде сохранившихся работ, многие из которых
рассыпаны по музеям в разных городах бывшего СССР - среди них и Пермь, и
Нукус, и ГМИИ им. Пушкина в Москве. А ведь было его жизни на земле всего
неполных 24 года, но именно таких - молодых, выделяющихся на общем фоне,
сконцентрировавших в себе достоинства всей приведшей к их появлению череды
предков, именно их - настоящий цвет своего народа - с наибольшим рвением
перемалывала большевистская мясорубка.
Итак, жизнь приняла новую окраску: появились новые, "тети-Анины" люди,
чаще стали застольные сборы, изменились разговоры. Со многими своими старыми
друзьями Анна Васильевна тотчас возобновила отношения - это были семьи
Лимчеров, Шестаковых, Середняковых-Шапошниковых, Бирштейнов, Аксельродов,
Кривошеиных, а также Василий Иванович Вайнонен, Ирина Николаевна Рогинская,
Наталья Никитична Пешкова (Татарская) и, конечно, Екатерина Павловна
Пешкова. Постепенно обросла Анна Васильевна и молодыми приятелями, которые
подпадали под обаяние ее личности и притягивались к ней с моей и Олиной
орбит или с орбит ее друзей. В течение последующих пятнадцати лет, которые
Анна Васильевна прожила на Плющихе, собиравшаяся там компания постепенно и
неизбежно молодела - время шло, и ее собственным друзьям становилось все
сложнее выбираться из дому, кого-то из них не щадили болезни или уносила
смерть...
Перемены коснулись всех областей жизни, а наш быт стал просто другим.
Вера Семеновна, властвовавшая тогда над нашим хозяйством, занимала теперь
свой кухонный пост только во время отъездов тети Ани. Правда, это случалось
все реже и реже, так что постепенно Вера Семеновна была вытеснена из сферы
хозяйственной деятельности окончательно - из хозяйственной, но не из области
дружеских контактов: до самого конца оставалась она близким другом нашего
дома.
Отъезды Анны Васильевны, как правило, имели своей причиной финансовую
недостаточность. Возможность пополнения тощеватого кошелька время от времени
возникала, например, в Рыбинске, где тамошние подруги и сотрудницы Анны
Васильевны иногда изыскивали для нее какой-нибудь способ подработки - чаще
всего это бывали оформительские работы в кукольном театре или нечто
подобное. Позже Анна Васильевна объединилась с Евгенией Захаровной
Середняковой на почве изготовления с помощью трафаретов расписных тканей,
так называемых "набоек", которые использовались в качестве театральных
задников, гобеленов, сырья для изготовления костюмов и т.д., - это был тоже
приработок к той небольшой пенсии, которую не без труда удалось ей
выхлопотать. Этот момент заслуживает особого внимания, и вот почему. Дело в
том, что обычная пенсия по стажу Анне Васильевне не причиталась, так как
отсутствовали документы, подтверждавшие наработанный ею и необходимый с
точки зрения пенсионного законодательства трудовой стаж. А раз так,
единственная возможность предоставить Анне Васильевне хоть какой-то источник
существования состояла в выхлопатывании для нее персональной пенсии. В
истории семьи имелся соответствующий прецедент: тетка Анны Васильевны, Мария
Ильинична Плеске (родная сестра Василия Ильича Сафонова), получала именно
персональную пенсию за заслуги брата, так что направление, в котором
надлежало предпринимать усилия, было намечено. Слава Богу, тогда, т.е. в
1960 г., еще были живы люди, для которых имя В.И. Сафонова что-то значило и
без энциклопедических подсказок. Они - эти люди - и сами составляли славу
отечественной музыкальной культуры: Шостакович, Ойстрах, Козловский,
Гнесина, Эрдели, Хачатурян, Обухова - не правда ли, в ход были пущены
внушительные имена! Результат оказался не вполне адекватен израсходованным
силам: Анна Васильевна стала персональным пенсионером республиканского
значения с пенсией 45 рублей в месяц - типичная стрельба из пушек по
воробьям! Но этот результат все равно был радостен в ситуации, когда на
счету каждый рубль, а пенсия - какая угодно - казалась недостижимым
счастьем.
Анна Васильевна довольно быстро приняла на себя основную тяжесть
ведения домашнего хозяйства, причем в ее руки оно попало в достаточно
плачевном состоянии: прорех множество, текущие расходы требуются немалые и
т.д. Как оборачиваться в таких условиях - этот вопрос Елена Васильевна в
пору своего правления предпочитала не задавать ни себе, ни кому-нибудь еще,
да и зачем - других кандидатур на верховный пост в нашем небольшом
государстве не было, уж как дело шло, так оно и хромало бы дальше.
Теперь необходимые для пропитания средства формировались исходя из
утвержденного Анной Васильевной взноса - 50 рублей в месяц. Даже и тогда,
т.е. в 60-е годы, прокормиться на эти деньги было непростой задачей, как бы
экономно ни велось домашнее хозяйство. Однако Анна Васильевна старалась
уложиться именно в эту сумму, так как не могла брать с людей больше, чем
вносила сама. По сравнению с Тюлей у Анны Васильевны гораздо сильнее
проявилось организационное начало, унаследованное от кого-то из не столь
далеких предков - возьмем хотя бы ее отца, показавшего чудеса финансовой
ловкости при строительстве нового здания Московской консерватории; ее дед по
материнской линии, Иван Алексеевич Вышнеградский, бывший одним из
основоположников теории автоматического регулирования, а также министром
финансов во времена Александра III, тогда-то он и преуспел на поприще
реформы российских финансов, - словом, этой наследственной жилке было из
чего взяться, и была она очень кстати.
Елена Васильевна с известным облегчением передала бразды утомительного
правления сестре и немедленно заняла скамью оппозиции, сильно и чаще всего
совершенно безосновательно критикуя любое решение. Она же не без
удовольствия освоила роль этакого домашнего кутилы, на эпизодические вспышки
хозяйственной активности которого все смотрели со справедливой опаской и
скепсисом. Скажем, в доме кончался, например, хлеб и Елена Васильевна
изъявляла готовность купить его, приговаривая, что заодно она и прогуляется.
Что же, задача представлялась достаточно простой, и Тюле выделялись
необходимые средства, причем Анна Васильевна, будучи мудрым правителем,
отпускала их несколько больше, чем того требовала покупка хлеба, примерно
зная, что может получиться из этой коммерческо-оздоровительной экспедиции.
Часто бывало так, что после ухода из дома Елены Васильевны проходил час,
затем другой - никаких следов ни хлеба, ни Тюли. При незнании ситуации можно
было начать тревожиться. Наконец она появлялась, выкладывала искомый хлеб (а
бывало, что именно его-то в результате и не оказывалось) и роняла утомленным
голосом человека, которого замучили эти нескончаемые очереди и магазины:
"Курицу достала..." "Какую курицу?" - холодно интересовалась Анна
Васильевна: ни о какой курице при снаряжении Елены Васильевны и речи не
было, к тому же в холодильнике этот продукт вполне уже мог лежать благодаря