– Два раза уже проносило, – буркнул Зяблик. – Дважды прощается, а в третий раз карается. Это любой шкет знает.
   – Думаю, все не так уж страшно, – сказал Цыпф, впрочем, без особой уверенности. – У нас есть оружие, пределы возможностей которого неизвестны… Да и могучие покровители рядом.
   – На добро надейся, а беду жди, – вздохнула Лилечка. – Так моя бабушка говорила.
   То, что произошло в следующий момент, напоминало вариант знаменитой картины «Последний день Помпеи», с той, правда, разницей, что ни одна живая душа не попыталась покинуть гибнущие дома, да и не было в древней Помпее зданий высотою в полсотни этажей.
   Толчок снизу был так силен и резок, что дома взрывались, словно начиненные динамитом. Обломки бетона, осколки облицовки и куски арматуры свистели в воздухе, как шрапнель. Там, где только что торчали башни-цилиндры, башни-пирамиды и башни-гробы, на глазах вспучивались холмы. Лопаясь, они выворачивали наружу утробу города: пустые полости подземных гаражей и складов, лабиринты туннелей, переплетение коммуникационных трасс, путаницу трубопроводов, монолиты фундаментных блоков. Издали все это походило на развороченный термитник.
   После первого толчка не прошло и минуты, а огромный городской массив исчез, превратившись в плоскую, дымящуюся пылью плешь, среди которой огромными фурункулами торчали остроконечные холмы. Что-то ворочалось внутри них, посылая во все стороны новые и новые разрушительные волны, перемалывающие в щебень все, размером превышающее кирпич.
   Пространство, отделявшее зеленую лужайку от уничтоженных городских кварталов, завибрировало и поперло вверх, выгибаясь несуразным горбом. Металлические ограждения лопались, как паутинки. Сверху обрушился град песка и гравия.
   – Лева, стреляй! – заорал Зяблик. – Иначе хана нам всем!
   Руки у Цыпфа тряслись. Он не знал, куда стрелять – вверх, вниз или прямо перед собой. Опасность, казалось, исходила со всех сторон. В грохоте бушующей стихии, в слепящем песчаном шквале, в агонии земной тверди и в ледяном равнодушии тверди небесной он растерялся, как заблудившийся в дремучем лесу ребенок.
   Вокруг быстро росли зловещие холмы. Они были как гнойные нарывы на теле трупа – единственное живое на мертвом, – но эта чужая жизнь не обещала ничего, кроме новых смертей. Даже и думать было нельзя, что человек способен каким-то образом помешать неведомой силе, просыпающейся в камне, земле, воде и воздухе.
   И тем не менее Лева выстрелил – выстрелил, даже не представляя себе, что из всего этого может получиться. Вполне возможно, что древняя мощь, рожденная жаром звезд и холодом космической пустоты, была выше законов, управляющих нынешним одряхлевшим и выхолощенным миром. Это напоминало попытку смертного поразить своим жалким орудием всемогущего Бога.
   Своей целью Лева выбрал громадный курган, возникший путем слияния воедино сразу нескольких холмов и уже начавший пожирать их последнее прибежище – лужайку. Конечно, назвать его действия стрельбой можно было только условно. Эффекты, свойственные огнестрельному оружию: дым, огонь, гром, – начисто отсутствовали. Оставалось только надеяться, что пушка сработала, и ждать результатов.
   И они не замедлили сказаться.
   Гром слепой стихии перешел в рев живого существа. Курган исчез, словно и не существовал никогда, а на его месте взорам ошарашенных людей предстал одетый в багряную чешую пернатый змей.
   Он был страшен, как все семь чаш Божьего гнева.
   Его рубиновые глаза выжигали человеческие души. Одной капли его яда было достаточно для того, чтобы отравить океан. Одним взмахом своих крыльев он мог потопить парусный флот, одним ударом клыков убить такого зверя, как Барсик, а одним только видом обратить в бегство армию. Он был порожден злом, под защитой зла находился и для насаждения зла предназначался.
   Естество его не изменилось за миллиарды лет тяжкого сна, но облик оставался тайной. То, что видели перед собой люди, было лишь временной оболочкой, карнавальным нарядом, в который коварная сила антипричинности одела это загадочное создание. Ничто превратилось в нечто. Бесформенное обрело форму. Прах возродился для жизни. Извергнутый кирквудовской пушкой вихрь хаоса не смог повредить древнему хозяину планеты, а лишь придал его сущности зримую реальность.
   Полупарализованный страхом Лева действовал уже чисто автоматически, на уровне подсознания. Еще один выстрел, и багряный змей превратился в огнедышащего дракона. Потом в медноклювую гарпию. Потом в кровожадного молоха. А когда он вновь стал змеем, но уже не багряным, а белым, Лева выронил пушку из рук. Все было бесполезно. Одно чудовище превращалось в другое, и финалом этих метаморфоз могло быть только одно – рождение мирового зверя, чья губительная власть уже не будет иметь пределов.
   Однако были здесь и те, кого все происходящее несказанно радовало. Появление багряного змея, а затем и вся цепь его перерождений вызвали у близнецов бурный восторг. Впервые они видели столь забавную игрушку и, еще даже не заполучив ее, уже спорили – жестами, естественно, – кому из них она будет принадлежать.
   Никто из ватаги и глазом моргнуть не успел, а дети уже наперегонки бежали к чудовищу. Змей зашипел и так широко раскинул свои крылья, что заслонил ими полгоризонта. Пасть его распахнулась, и клыки, до этого упрятанные в ножнах челюстных костей, приняли боевое положение. Глаза – единственное, что контрастировало со зловещей бледностью змеиного тела, – вспыхнули багровым адовым пламенем.
   Девочка оказалась проворнее и первой ухватила чудовище за петушиную шпору, украшавшую каждую из его четырехпалых лап. Мальчишка не растерялся и вцепился в перепончатое крыло. Мигом повалив змея на землю, близнецы вскарабкались ему на загривок и самым бесцеремонным образом стали понуждать к взлету.
   Страшилище, неуклюже размахивая хотя и огромными, но чисто декоративными крыльями, вприпрыжку помчалось по пустоши, кое-как оторвалось от земли, но уже метров через двести рухнуло грудью на крыши уцелевших зданий. Его заставили развернуться и погнали обратно. С бешеной скоростью мелькали лапы, оглушительно хлюпали не обладавшие нужными аэродинамическими качествами крылья, кончик хвоста вращался наподобие пропеллера.
   Промчавшись мимо ватаги, змей тяжело, как перегруженный самолет, взмыл в воздух и, кренясь, стал описывать над городом плавную дугу. Сейчас он был похож на белую летучую мышь, по ошибке покинувшую свою пещеру при ясном свете, а примостившиеся на его спине дети напоминали двух крошечных мошек.
   Круг за кругом, набирая высоту, пернатый змей поднимался в небо. Близнецам был нужен простор для освоения фигур высшего пилотажа. Они то заставляли чудовище планировать, то бросали в крутое пике. Косые петли сменялись «бочками» и восьмерками, разворот следовал за разворотом, горка за горкой. Сквозь свист разрезаемого воздуха и шорох крыльев сверху доносились звонкие ликующие вопли.
   – Во попался! – Странное оцепенение отпустило наконец Зяблика, и язык его перестал быть куском льда. – Это тебе, гад летучий, не над простым народом изгаляться! Заездят они тебя, как паршивую клячу.
   Змей, окончательно обессилев, падал. Глотка его источала уже не шипение, а хрип. Крылья судорожно трепетали, безуспешно пытаясь найти опору в воздухе. Кровавые шары глаз выражали не злое торжество, как раньше, а элементарный ужас. Столь многообещающий дебют не удался.
   Когда до земли оставалось уже совсем немного, змей рассыпался и тучей пыли обрушился вниз. Курган, возникший на месте падения, по форме да и по размерам очень напоминал тот, который считанные минуты назад, при содействии кирквудовской пушки, породил это столь странное создание. Близнецы, чумазые, как трубочисты, выбрались из-под останков змея и съехали вниз по крутому склону. Выражение их лиц можно было охарактеризовать однозначно: хорошо, но мало.
   – Интересно, а будут ли этих деток со временем интересовать проблемы добра и зла? – задумчиво сказала Верка. – Или они уже давно выше всего этого.
   – Если человек одним своим желанием может создать или разрушить этот мир, многие нравственные нормы теряют для него всякий смысл, – уже и Лева Цыпф вышел из оцепенения. – Кто не знает страха, тому неведомо и сострадание. Кто неуязвим перед кознями зла, тот останется равнодушным и к добру.
   – Разве ребята сделали нам мало добра? – воскликнула Лилечка.
   – А если для них это была только игра? – Цыпф облизал пересохшие губы. – Детки просто резвились. Юные боги или юные демоны пробовали свои возможности.
   – И охота вам подоплеку во всем искать, – вмешался в спор Зяблик. – Главное, что мы живы остались. Тут до границы рукой подать. Отдохнем немного и будем прощаться с детишками. Хорошие они или плохие, люди или нелюди, но наши дорожки расходятся. И скорее всего навсегда…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   С близнецами они расстались раньше, чем достигли границы, и совсем не так, как собирались, – без торжеств, пусть и скромных, без прочувственных слов, без заключительного банкета.
   В один прекрасный момент дети просто исчезли, даже не соизволив попрощаться с дядями и тетями, в обществе которых проделали богатый приключениями марш едва ли не через всю страну. То ли близнецы убедились, что взрослые уже не нуждаются в покровительстве, то ли им попросту все наскучило и они отправились на поиски новых развлечений: лепить куличики из пространства, ставить запруды в реке времени и собирать вместо фантиков всяких жутких тварей.
   Ватага, успевшая привязаться к детям, тем не менее вздохнула с облегчением. (Цыпф, например, чувствовал себя в компании близнецов дрессированной блохой – сегодня к тебе благоволят, а завтра могут задавить ненароком.) Искренне расстроилась одна только Лилечка.
   – Ах, жалость-то какая! – причитала она. – Такой случай упустили! Ведь они всю нашу жизнь могли переиначить! И солнышко на небо вернуть, и все-все по-старому устроить.
   – Телка ты глупая, – не сдержался Зяблик. – Не будут они ничего по-старому устраивать. Ни к чему им такое. Это то же самое, что тебя опять мамкину сиську сосать заставить да пеленки пачкать. Плевать им на все старое, тем более что они его и не знали. Выросли детки… Теперь кому хочешь копыта оттопчут. Зяблика неожиданно поддержала и Верка.
   – Прошлого, подруга, не вернешь, – вздохнула она, почему-то пробуя на вес свои груди. – И в этом ты оч-чень скоро убедишься.
   Лилечка надулась, отошла в сторонку и занялась губной гармошкой. Теперь это было непременным признаком ее дурного настроения. Зяблик так и говорил:
   «Наступил плохой момент – запиликал инструмент».
   Ватага между тем уже вышла из-под сени небесного невода, вне которого их сокрушительное оружие теряло всякую силу. Долго спорили, как следует поступить с кирквудовской пушкой. Все понимали, что тащить этот бесполезный груз дальше не имеет никакого смысла. Поэтому обсуждались два предложения. Одно – надежно спрятать пушку на территории Будетляндии. Другое – немедленно привести ее в абсолютно негодное состояние. За первое предложение горячо ратовал Смыков, за второе – Лева Цыпф.
   – Вы, братцы мои, поговорку о запасе, благодаря которому задница урона не понесет, все, конечно, знаете, – Смыков понизил голос, дабы слова его не достигли ушей музицировавшей невдалеке Лилечки. – Поговорку эту, между прочим, поэт Пушкин придумал. Когда по Кавказу на бричке путешествовал…
   – При чем здесь Кавказ? – нахмурился Зяблик.
   – Сейчас узнаете… Не доезжая горы Арарат, у этой брички сломалось колесо. А запасного, как на грех, не имелось. Вот Пушкин и посылает своего кучера на поиски колеса. Денег с собой дал. Приходит кучер в кузницу и, как может, излагает местным мастерам просьбу. Дескать, вы мне колесо, а я вам деньги. Те его выслушали и в том смысле отвечают, что денег им не надо. Если хочешь, рассчитывайся задницей. Пришлось бедному кучеру снимать штаны. А что делать? Зато после этого случая, увековеченного Пушкиным, он не то что колесо, а даже запасную оглоблю с собой брал… Это я к тому говорю, что орудие должно нас здесь дожидаться. В запасе. На консервации. Не исключено, что придется вернуться. Плешаков, может, и дурак был, когда Киркопию присоединял, зато тот дважды дурак, кто Будетляндию присоединить не пытается.
   – Чтоб я так жил, – сказал Зяблик. – Этот фраер иногда может красиво выражаться.
   – Слушайте, а что такого необыкновенного было в заднице того кучера? – поинтересовалась Верка.
   – Про то надо у Пушкина спросить, – важно ответил довольный собой Смыков.
   – Какой имеш-мимеш долгий получается… – страдальчески сморщился Толгай. – Ашау пора… Кушать…
   – Нет уж! – запыхтел Цыпф. – Имеш-мимеш еще долгим будет. Нельзя здесь кирквудовскую пушку прятать! Аггелы уже охотятся за ней! Я уверен! Многие из тех, кто все видел, живы остались! Не исключено, они и сейчас продолжают следить за нами. Убедившись, что мы оставили пушку в Будетляндии, аггелы начнут ее поиски. И пока не найдут, не успокоятся. Даже если мы зароем ее на три метра под землю.
   – Найдут они ее, а что дальше? – пожал плечами Зяблик. – Пусть подавятся. В кого здесь стрелять? В этих деток-кошмариков? Так им, наверное, кирквудовская энергия, что мне – чифирь.
   – Вы не понимаете! – Цыпф горячился все сильнее и сильнее. – Стрелять можно куда угодно! Вверх! Вниз! В сторону! Мы же не знаем дальности действия этого оружия! А вдруг оно способно перебросить сгусток кирквудовской энергии на бесконечно большое расстояние? Во что может превратить эффект антивероятности то, что находится там? – он ткнул пальцем в небесный свод. – Или там, в земных недрах? Ведь результат выстрела каждый раз иной! Страшный, но по-разному! Совершенно непредсказуемый! Можно пробудить такие силы… такие…
   – Так ведь потомки наши тех сил не боялись, когда хреновину эту изобретали, – перебил его Зяблик.
   – Это было оружие сдерживания, как вы не понимаете! – почти застонал Цыпф. – Вроде как в нашем мире атомная бомба. Все тогда знали, что мощности накопленного боезапаса достаточно для уничтожения планеты и не осмеливались развязать глобальный конфликт. Так и здесь…
   – Спор наш, братцы вы мои, не по существу, – по всему было видно, что Смыков имеет на руках такой козырь, который перешибет все другие карты. – Слушайте сюда. Мы упустили одну существенную деталь. Пушкой-то этой знаменитой умеет пользоваться один только товарищ Цыпф. Монополист, так сказать, в чистом виде. И кто бы пушку здесь ни нашел, воспользоваться ею он не сможет… И зря вы, Лева, простите, забыл ваше отчество, кипятитесь. Большие возможности перед вами открываются. Я бы даже сказал: безграничные! Если из пушки действительно можно до Кастилии или, скажем, до Лимпопо достать, то вы всем миром править будете.
   – А ведь ве-е-рно! – Верка глянула на Цыпфа, приложив ладонь полочкой ко лбу. – Левушка, когда большим человеком станешь, не забывай, зайчик, обо мне. Банки тебе буду ставить и пятки чесать. Опыт имею.
   – Нет, братва, что-то здесь не то, – покачал головой Зяблик. – Недоговаривает Лева всей правды… Он мужик ушлый и любую возможную заморочку заранее должен был предусмотреть. Знаю я его. Выходит, упустили мы какую-то каверзу из виду. Так, Лева?
   – Господи, неужели это так трудно понять, – Левкин запал прошел, и сейчас он выглядел усталым и печальным. – Допустим, я имею власть над кирквудовской пушкой… Но ведь и надо мной самим кто-то может взять власть.
   – В смысле? – насторожился Зяблик.
   – Без смысла. Человека заковывают в кандалы, раздевают и начинают жечь железом. Или подвешивают за ребро на мясницком крюке. Или сажают в бочку с крысами. Или все это на его глазах делают с другим человеком, очень дорогим для него… А я не Джордано Бруно и даже не Зоя Космодемьянская. Я боюсь смерти, я боюсь боли… Я многого боюсь… Теперь вы хоть что-то поняли?
   – Поняли, – кивнул Зяблик с кривой улыбкой. – Вот, оказывается, в чем затырка… Короче, если аггелы тебя захомутают…
   – Не только аггелы! – Цыпф болезненно скривился. – А вдруг тебе самому захочется стать властелином мира? Или Смыкову? Ведь из меня даже не нужно делать придворного стрелка. Под пыткой я выдам секрет кирквудовской пушки кому угодно… Кстати, стрельба из нее не представляет никаких сложностей.
   – Подождите, – насупился Смыков. – Вы, следовательно, предлагаете погубить великое дело по причине личной своей моральной слабости?
   – Да не великое дело! А великую беду!
   – Лева, не базарь, – погрозил ему кулаком Зяблик. – Зачем такой шорох! Любое дело может бедой обернуться, а беда, в натуре, клевым интересом… Диалектика, едрена вошь… Если сюда побольше аггелов заманить да пришить их всех разом, чистая польза для твоих будущих шкетов обломается.
   – А как заманить? – сразу же заинтересовался Смыков.
   – Там видно будет, – отмахнулся Зяблик. – Да хотя бы этой самой пушкой. Пустим парашу, что их здесь без счета. Пусть ищут. А потом все гнездо спалим. Вместе с гадами, в нем обитающими. Сразу легче дышать станет.
   – Что с вами говорить, – безнадежно вздохнул Цыпф. – Как об стенку горох…
   – Тогда голосуем, – Зяблик вскинул вверх расслабленную кисть правой руки. – Я за то, чтобы оставить Горыныча в целости и сохранности.
   – Присоединяюсь. – Смыков голосовал, словно пионерский салют отдавал.
   Толгай, продолжавший бормотать что-то, касавшееся еды и сна, и даже не пытавшийся вникнуть в суть проблемы, естественно, поддержал своего кумира Зяблика.
   Затем все уставились на Верку, голос которой мог оказаться решающим (в том, что Лилечка примет сторону Цыпфа, сомневаться не приходилось).
   – Ну что меня глазами едите? – Верка независимо передернула плечами. – Нравлюсь, что ли?
   – Ты не выпендривайся, шалава, – сказал Зяблик, недобро прищурившись. – Тут тебе не танцульки и не бабьи посиделки. Тут, может, судьба человечества решается. Поэтому пораскинь мозгами. А потом отвечай. Толком и по совести.
   – Ну уж если толком и по совести, то фиг вам, зайчики! – Верка продемонстрировала рукотворное подтверждение своего заявления. – Гнездо вы вражье уничтожить задумали? Когда я еще под стол пешком ходила, на нашей улице случай такой был. Одному дураку, которого крысы замучили, другой дурак посоветовал, как от них избавиться. Верный, говорит, способ. Веками проверенный. Подпали одну и пусти в подполье. При виде ее мук все другие немедленно из дома сойдут. Так наш сосед и сделал. Изловил крысу, облил керосинчиком и поджег. А она, сволочь, не в подполье бросилась, а в сарай, где корова стояла да три пары свиней. Ну, естественно, и сена с полтонны было на зиму заготовлено. Сами догадываетесь, чем все кончилось. Хорошо хоть, убытки сараем и скотиной ограничились. Дом пожарники кое-как отстояли. Примерно такую же штуку и вы здесь устроить собираетесь. Прикончите вы аггелов или не прикончите, это еще вилами по воде писано. А то, что сарай, в котором все мы сено жуем, спалите, – это уж наверняка!
   – Браво, – сказал Зяблик. -Бис. Тебе бы в свое время не клизмы ставить, а агитпропом заведовать.
   – Запросто! – ответила Верка. – Ну не повезло мне в жизни, что тут поделаешь.
   – Три на три, – поморщился Смыков. – Ничья. Окончательное решение откладывается.
   – И на какой срок? – немного ожил Цыпф.
   – Пока один из нас не передумает. Или пока число голосующих не станет нечетным. Вот так-то, братцы мои!
   – А до тех пор?
   – А до тех пор будем оставаться на этом месте. Но пушечку извольте сдать нам на ответственное хранение. Чтобы вам лишнего искушения не было. Еще ликвидируете ее в явочном порядке, – Смыков по-отечески грозно уставился на Цыпфа.
   Тот, немного поколебавшись, согласился. Во-первых, в этом предложении имелась определенная логика. Во-вторых, как говорят в народе, умный с сильным вслух не спорят.
   В этих горячих, хотя и бесплодных дебатах никто не обратил внимания, что звуков губной гармошки давно не слышно, а силуэт Лилечки в пределах видимости отсутствует. Это был плохой знак, потому что после нескольких суток, проведенных в обществе мертвого Эрикса, девушка никогда не удалялась от людей дальше, чем на полсотню шагов, и даже, уединяясь по нужде, просила Верку покараулить рядом.
   Цыпф вскочил и вытянул шею так, что его хребет едва не разорвался на стыке между шестым и седьмым позвонками. Верка чистым голосом грязно выругалась. Толгай, до которого все доходило с опозданием, но который потом действовал быстрее всех, выхватил саблю даже чуть раньше, чем Смыков и Зяблик пистолеты.
   – Рассредоточиться! – прошептал Смыков. – Залечь!
   – Левка, береги пушку! – прошипел Зяблик. – Чмыхало, к нему! Башкой за все отвечаешь! Я пошел вперед.
   Когда было нужно, эти двое понимали друг друга почти без слов, а уж о каких-либо пререканиях в такие минуты не могло быть и речи.
   Впрочем, напряжение разрядилось довольно скоро. Зяблик, ящерицей скользнувший в сторону ближайших руин, спустя минут десять уже вернулся. Лилечка шла с ним рядом и чрезвычайно немелодично дула в губную гармошку, что свидетельствовало уже не о плачевном состоянии души, а скорее о глубоком нервном потрясении. Человек, даже абсолютно лишенный слуха, в здравом уме никогда не позволил бы себе такого издевательства над безвинным музыкальным инструментом.
   – Что случилось? – едва ли не хором воскликнула ватага (диссонансом прозвучало лишь «Ни булды?» Толгая, в принципе означавшее то же самое).
   – Пусть сама расскажет, – буркнул Зяблик, все еще сжимавший в руках пистолет. – Я лично ничего понять не могу.
   Лилечка зарыдала, не выпуская изо рта гармошку, и без того изначально настроенную на минорный лад.
   – Ну миленькая, ну что с тобой, ну скажи хоть одно словечко, – уговаривал ее Цыпф, и сам готовый вот-вот расплакаться. – Тебя обидел кто-нибудь?
   – Не-е-а, – выдавила из себя девушка, и в унисон этому гармошка взвизгнула, словно кастрируемый кот.
   – Да что вы в самом деле, все с ума посходили? – растолкав мужчин, Верка вырвала гармошку у Лилечки. – А ну успокойся! Или я тебя обратно отведу! Хочешь?
   – Не-е-а, – повторила Лилечка, но уже человеческим голосом.
   – Ты испугалась?
   – Ага, – затрясла головой девушка.
   – Кого, людей?
   – Не-е-а…
   – Зверей?
   – Не-е-а…
   – Чертей?
   Лилечка на мгновение прервала плач, словно пытаясь что-то вспомнить, потом сделала отрицательный жест и вновь захлюпала носом.
   Путем перекрестного допроса и множества наводящих вопросов в конце концов выяснилась следующая картина. Опечаленная разлукой с близнецами, непониманием со стороны друзей и еще неизвестно чем-то, чему она и сама не могла дать определения, Лилечка отправилась на прогулку, по своему обыкновению не удаляясь далеко от места стоянки. Если она временами и теряла спорщиков из виду, то всегда продолжала слышать их возбужденные голоса.
   Чтобы как-то облегчить тоску, Лилечка разучивала на губной гармошке «Марш юных пионеров», незамысловатый, но бодрый мотив которого она с помощью бабушки когда-то подобрала на аккордеоне. Как ни странно, но своего она добилась, причем с перебором – и мелодию освоила, и от мрачных мыслей отвлеклась, и даже про осторожность забыла.
   Опомнилась Лилечка, только ощутив весьма странный, но, кажется, уже знакомый ей запах, который впоследствии она охарактеризовала для себя как «запах преисподней». Примерно так пахло в черном, душном и давящем мире, куда их, пусть и с благой целью, уволокли недавно варнаки.
   Как это и полагается, от испуга у девушки отнялся язык. Она даже дунуть в губную гармошку не могла, но тем не менее мелодия давно позабытого комсомольского композитора Кайдан-Дешкина от этого не угасла, а наоборот, продолжала набирать чистоту и силу.
   Не далее как в пяти метрах от Лилечки в зарослях чертополоха торчал одинокий варнак, похожий на человека не больше, чем вставшая на дыбы слоновая черепаха, и пел, подрагивая лишь одним уголком щелеобразного жабьего рта. Глаза его, как всегда, были прикрыты уродливыми мешками век, еще более темных, чем вся остальная кожа.
   Чем пугала эта сцена, так это своей предельной неестественностью – существо с обликом под стать дьявольскому ангельским голоском выводит "Взвей-тесь кост-ра-ми, си-ни-е но-чи… " (Никаких слов, естественно, не было, но в Лилечкином сознании они сами собой ложились на безупречно выверенный мотив).
   Конечно, девушка знала, что варнаки в принципе не враги людям, но испуг ее, происшедший не столько от неожиданной встречи, сколько от памяти о дважды пережитом в прошлом темном ужасе, напрочь парализовал разум. Ничего толком не соображая, она бросилась назад, будто это сама смерть гналась за ней. Когда прямо наперерез Лилечке выскочили какие-то неизвестные люди, она даже обрадовалась (если только до крайности перепуганный человек может чему-то обрадоваться).
   О людях этих девушка ничего определенного сказать не могла: ни сколько их было, ни как они выглядели, ни во что были одеты. Осталось также неизвестным, имели ли они при себе оружие. Никто из этих людей не успел даже слова сказать, а тем более прикоснуться к ней. Сзади уже опять разил запах преисподней, и все вокруг заволакивала тьма (а может, это у Лилечки просто в глазах потемнело).
   Потом началось что-то страшное. Что именно, девушка объяснить не могла, но, по ее словам, страшным было все: и звуки, как будто бы тупым топором перерубают кости; и сковавшая ее тело тяжесть, от которой едва не остановилось сердце; и жар, обдавший спину так, что рубашка до сих пор липнет к лопаткам. Рядом происходила какая-то непонятная возня – не то варнак губил людей, не то люди добивали варнака.