Страница:
Летуны пребывали в бездействии лишь до тех пор, пока первые из них не рухнули под ударами сабель, а чумазые косоглазые бандиты, всем своим видом сразу напомнившие легенду о скором пришествии свирепых народов гог и магог, не стали врываться в богато обставленные офицерские жилища. На первых порах для обороны использовались охотничьи ружья, сельскохозяйственный инвентарь вроде тяпок и вил, офицерские кортики и кухонные принадлежности.
На шум побоища из караулки немедленно прибежала только что сменившаяся с постов дежурная смена под началом сержанта-разводящего. Начальник караула, в нарушение устава хлебавший щи на собственной кухне, стал одной из первых жертв неизвестных налетчиков.
Затем по тревоге подняли роту охраны, имевшую на вооружении не только карабины «СКС», но и ручной пулемет. Дежурный по части, правда, сначала не хотел вскрывать оружейку (такой приказ ему мог отдать только командир, накануне вылетевший в Талашевск на экстренное совещание), но, узнав, что среди прочих изнасилованных воендам числится и его теща, сам повел роту в атаку.
Оказавшись под плотным свинцовым градом, степняки понесли ужасающие потери. Смертельную рану получил Чагордай, нижняя челюсть которого улетела вслед за пронзившими ее крупнокалиберными пулями. Рухнул вместе с лошадью богатырь Илгизер, прославившийся во многих сражениях. Бывалый Ертык, вылетев из седла, зацепился за проволоку, и его, как барана, закололи штыком. Лишившийся предводителей отряд сразу превратился в ораву случайных людей, каждый из которых дрался только сам за себя и спасал лишь собственную жизнь, что неминуемо должно было привести к полному поражению.
И тогда Толгай отличился второй раз за одни сутки. Была, знать, у него жилка, благодаря которой человек может не только постоять за себя, но и повести за собой других.
Так громко и убедительно он до этого не орал еще ни разу в жизни (нужно ведь было как-то заглушить грохот выстрелов, крики дерущихся и вопли раненых). Привыкшие соблюдать в бою дисциплину, степняки повернули коней и помчались прочь, сознательно бросив на произвол судьбы тех, кто остался безлошадным – в столь неудачно сложившемся бою они были заведомо обречены на смерть или плен.
Скакать до ближайшего укрытия было не так уж близко, и на каждом шагу этого трагического пути ложился трупом или конь, или человек. Невидимая смерть визжала вокруг и кусала насмерть.
До оврага, склон которого скрыл степняков от взоров врагов и от посылаемых ими разящих молний, доскакало три дюжины лошадей и вдвое меньше седоков. Разгром был полный. За колючей проволокой остались не только трупы товарищей, но и награбленное добро. Спасаясь, степняки бросили все: седла, поклажу, запасную одежду, оставив при себе лишь оружие.
Люди были не то чтобы сильно испуганы, но в конец дезориентированы. Все чаще они косились на Толгая, после гибели других вожаков ставшего в отряде главным авторитетом. Приняв на себя это ярмо, как нечто само собой разумеющееся, он велел уцелевшим спутникам забинтовать раны тряпьем и древесным лубом, перекусить тем, что осталось, пересесть на свежих лошадей и скакать вслед за ним.
Из всего случившегося Толгай сделал два, в общем-то справедливых, вывода. Первый: нужно держаться подальше от всего, что изготовлено людьми-демонами для их собственных непонятных целей – домов, как больших, так и маленьких, всевозможных столбов, обвешанных разными видами железной проволоки, и того, что напоминает дороги. Второй: жителей этой страны лучше не трогать, а если трогать, то лишь женщин и одиночных мужчин, но ни в коем случае не тех, кто носит одежды травяного цвета, красивые шапки и раскатывает на самобегающих тележках.
Таясь, как волки, человеческого жилья, почти не давая отдыха ни себе, ни лошадям, ночуя по лесам и оврагам, питаясь чем придется, они пересекли всю эту равнинную страну и увидели на горизонте громады гор. К сожалению, в отряде уже не было ни одного достаточно опытного воина, способного опознать их. Сам Толгай видел горы только в Джунгарии, но там они были совсем другие – крутые, уходящие за облака, с белыми ледяными вершинами.
За все это время ни солнце, ни луна так и не показались на небе, а ночь ни разу не одарила землю прохладой и покоем. Над головой, в незыблемых прежде чертогах богов творилось что-то неладное: то по серому фону пробегали исполинские черные тени, то словно пожар разгорался на одном из сводов верхнего мира.
Люди изголодались так, что вместе с лошадьми поедали пшеницу прямо из колосьев и не брезговали падалью, которой, как всегда в лихие годины, хватало с избытком.
Вокруг уже расстилалась совсем другая страна – скудная и каменистая, еще в большей мере не похожая на родную степь. Что бы они делали здесь без своих надежных и неприхотливых коньков-бахматов, находивших пропитание там, где подохли бы от бескормицы даже козы? Постепенно лошадей становилось все меньше, да и людей поубавилось – кто-то умер от воспалившейся раны, кто-то сорвался в пропасть, кто-то не вернулся из дозора. В отряде начался ропот. Однажды воины с обнаженными саблями в руках окружили Толгая.
– Куда ты ведешь нас, сын гадюки? – стали спрашивать они. – Не видишь разве, что скалы становятся все круче, а воздух холоднее? Только горные козлы могут жить в этих краях! Посмотри на наших лошадей, посмотри на нас самих! По твоей воле мы превратились из воинов в жалких нищих! Почему ты запрещаешь грабить оседлый люд? Почему завел нас на край света?
Толгай, стараясь говорить как можно доброжелательнее (хотя и наметил уже в толпе зачинщиков, с которыми следовало рассчитаться в первую очередь), изложил им собственную версию строения вселенной. Весь сущий мир, по его словам, состоит из земной тверди и окружающего его бескрайнего океана. Суша, в свою очередь, равномерно делится на степь, леса и горы. Родная степь и лесистая страна, населенная демонами, осталась позади. Скоро должны закончиться и горы, за которыми опять расстилается степь, в которой им и предназначено поселиться. А пока, учитывая бедственное положение отряда, он позволяет разграбить первое попавшееся на пути селение.
Смягчив конфликт методами дипломатическими, Толгай на следующий день окончательно разрешил его методами силовыми, спровоцировав на ссору сразу двух наиболее горластых бунтарей и доказав всем на деле, что одна искусная сабля сильнее пары неумелых.
Впрочем, и обстоятельства благоприятствовали ему. Горы пошли на убыль, на их склонах обильно зазеленела трава, изредка стали попадаться не очень тщательно охраняемые стада овец и человеческие поселения, одно из которых они, не выдержав соблазна, все-таки ограбили.
Сам Толгай в нападении не участвовал, наблюдая за окрестностями с вершины господствовавшего над местностью холма. Инстинктивно он чувствовал, что эта новая страна, быт которой весьма отличался от того, что ему довелось видеть во владениях людей-демонов, также таит в себе некую опасность, хотя и другого свойства.
Догадки его подтвердились. Не успели степняки вволю нажраться бараньего мяса, набить добычей сумки и всласть натешиться с женщинами, как на горной дороге, по которой они сами прибыли сюда, показался мчащийся во весь опор конный отряд. Всадники сверкали сталью тяжелых доспехов и сжимали в руках длинные пики, а их скакуны в холке едва ли не в полтора раза превосходили ростом степных лошадок.
Люди – демоны поражали свои жертвы молниями даже с расстояния тысячи шагов, но никогда не преследовали побежденных. Закованные в железо воины швырять смерть до горизонта не умели, зато оказались настойчивы и неутомимы в погоне. Из всего отряда спастись удалось только Толгаю, да и то лишь потому, что он остался незамеченным.
Лежа вместе с верным конем в какой-то ложбине, он имел возможность наблюдать, как всех степняков, которых миновали клинки и пики, на веревках привели в деревню, едва успевшую оправиться после разгрома.
Люди в черных одеждах пробовали снять допрос с диковинных пленников, но скоро убедились в тщетности своих попыток. Степняки не могли понять чужой язык даже под воздействием раскаленного железа. Те, кто выдержал все муки, были подвергнуты позорной казни – побиванию камнями. Жестокая процедура растянулась надолго, поскольку палачами в ней выступали главным образом обесчещенные женщины и их родня.
Толгаю пришлось оставаться в своем убежище до тех пор, пока железные всадники не покинули селение (а провели они там по самым скромным подсчетам дня три и ущерба запасам вина и продовольствия, а также женской чести нанесли куда больше, чем это успели сделать степняки). Все это время он кормил лошадь корой и ветками растущих поблизости деревьев, а свои собственные голод и жажду утолял исключительно кровью из ее жил.
В дальнейшем наученный горьким опытом Толгай неукоснительно следовал своим принципам: избегал жилья, горных дорог, открытых мест и никогда не обижал местное население. Редкие странники принимали его за нищего мавра и зачастую одаривали куском хлеба или сыра из своих скудных запасов. Таким образом, не зная ни языка, ни географии, ни обычаев Кастилии, он пересек ее от границ Отчины до никому тогда еще не известной Киркопии.
Очередная страна разочаровала Толгая – вместо долгожданной степи он опять попал в лес, да еще какой! Стволы деревьев, каждый толщиной в несколько обхватов, уходили высоко вверх и там смыкались кронами, образуя некое подобие зеленых шелестящих небес, под сводами которых жили лошади величиной с собаку, кабаны, размером превосходящие быков, дикие кошки с непомерно длинными клыками и множество другой диковинной живности.
Скакун, преодолевший вместе с хозяином столько опасностей и лишений, в этом сытом краю неожиданно околел – не то обожрался с непривычки, не то случайно проглотил какую-нибудь отраву. Толгай снял с него уздечку, легкое деревянное седло (безлошадный степняк заслуживает жалости, а степняк, не имеющий при себе даже сбруи, вообще не человек) и двинулся дальше пешком.
Со своим оружием – саблей и луком – он не расставался. Стрелы, правда, давно иссякли, но Толгай наловчился мастерить их из веток и такой тупой снастью успешно бил птиц, ныне составлявших его основной рацион. Спал он, забравшись повыше на деревья, да и то вполглаза – огромные кошки шастали по верхотуре не менее шустро, чем по земле.
Вначале Толгай очень опасался диких зверей, но вскоре убедился, что при встрече с ним те хоть и не выражают особой радости, но особо и не наглеют. Отсюда напрашивался вывод, что паскудная натура двуногих существ хорошо известна представителям местной фауны.
Надежда когда-нибудь вернуться в родные места постепенно меркла. Во время одной неудачной переправы он потерял седло и теперь выглядел обыкновенным бродягой – чумазым и оборванным. На некую связь с цивилизацией указывала одна только сабля, клинок которой носил загадочные клейма древних мастеров. За время одиноких скитаний Толгай сильно стосковался по человеческому обществу и решил пристать к первому попавшемуся на его пути племени, пусть даже не конному. Здравый смысл подсказывал, что людей нужно искать не в лесной чаще, а вблизи рек, которые благоприятствуют и торговле, и обороне.
Теперь он прокладывал свой путь по течению ручьев, в сторону более пологих мест. Вскоре поиски Толгая увенчались первым успехом – он набрел на большое кострище, еще хранившее в своих недрах слабый жар. Здесь останавливался на отдых и трапезу довольно многочисленный отряд. Люди были сплошь босые и очень крупные – даже обутая стопа Толгая не могла целиком накрыть ни одного следа.
Дабы определить, кто это был – охотники, воины, торговцы или такие же, как он, бесприютные бродяги, – Толгай разрыл кострище. Неизвестные люди питались на зависть обильно и разнообразно. Костей было много – и огромных бычьих, и поменьше, вроде заячьих. Рыбьи хребты перемешались с раковинами моллюсков, яичной скорлупой, огрызками фруктов, орехами и рачьими панцирями.
Однако вершиной этой роскошной коллекции объедков были два человеческих черепа. Имевшиеся на них явственные следы зубов свидетельствовали, что эта находка не имеет отношения ни к погребальным, ни к жертвенным ритуалам. Людей просто скушали на второе или третье блюдо, между салатом из даров реки и яблочным десертом.
Толгай с детства слышал страшные рассказы о людоедах, но, признаться, никогда не верил в них. Очень уж неаппетитно в сравнении с барашками или жеребятами выглядели все знакомые ему люди. Но сейчас жуткие подробности этих бабушкиных сказок всплыли в памяти, подняв заодно и обильную муть страха.
Он выхватил саблю и с тревогой огляделся по сторонам. Однако все вокруг было спокойно: на разные лады чирикали птицы, стрекотали белки, мычала и ухала всевозможная травоядная живность, пара диких кошек тянула невдалеке любовную песнь. Жизнь шла своим чередом, словно в природе не случилось никакой катастрофы и не висело над головой это тяжелое каменное небо.
Теперь Толгай старался не только избегать встреч с местными жителями, но и тщательно маскировал свои следы – водой шел чаще, чем сушей, а всем другим путям предпочитал каменистые осыпи и прибрежные галечники. Кострища попадались ему все чаще – и старые, сквозь которые уже трава проросла, и совсем свежие, еще дымящиеся. В большинстве из них он находил человеческие останки – не только взрослых, но и детей.
В одном месте, где пировало не меньше сотни каннибалов, в грудах золы и угля обнаружился полный комплект воинских доспехов. Точно в такие же латы были облачены всадники, уничтожившие отряд Толгая. Панцирь вначале почернел и деформировался от огня, а уж потом был распорот вдоль груди. Судя по всему, кавалериста испекли прямо в нем, словно черепаху.
Для себя Толгай решил так: «Если наскочу на людоедов, буду драться до последнего, а когда никакой надежды не останется, сам себе перережу глотку». Любоваться на подготовку банкета, где главным блюдом предстоит быть ему самому, он не собирался.
Однако все случилось совсем не так, как предполагалось. Кострища стали попадаться все реже, а потом и вовсе пропали. Толгай решил, что наконец-то покинул охотничьи угодья любителей человечинки. После всех пережитых треволнений мелькавшие в лесном сумраке желтые кошачьи глаза вызывали у него едва ли не умиление. Если четвероногие хищники чувствуют себя здесь раздольно, значит, двуногие хищники наведываются в эти края не так уж и часто.
Впрочем, осторожность, ставшую уже неотъемлемой частью его натуры, Толгай никогда не терял и, однажды заслышав приближающееся похрустывание сухих веток, устилавших лесной дол, сразу затаился под кучей бурелома, как змея под колодой. Судя по всему, шел сюда не зверь, а человек, да к тому же одиночка. С равной вероятностью это мог быть и выслеживающий добычу людоед, и его жертва, хоронящаяся в лесной чащобе.
Наконец ветки кустарников раздвинулись, и взору Толгая предстало существо женского пола – босое и растрепанное, обряженное в легкомысленный передник из пушистого белого меха.
Была эта дамочка крепка в кости, коренаста, слегка сутула и странна лицом, чтобы не сказать более. Влажные глаза серны, узенький лоб, на котором едва помещались брови, твердые скулы, почти не выраженный подбородок и полные сочные губы производили в сочетании весьма необычное впечатление. Тяжелую обнаженную грудь и гладкие бедра покрывал нежный светлый пушок, сама же женщина была смугла, как уроженка полуденных стран.
Назвать ее красавицей нельзя было даже с натяжкой, более того, некоторые черты лица, взятые в отдельности, выглядели отталкивающе, но тем не менее это была молодая цветущая женщина, от которой исходил терпкий и зовущий аромат самки, сразу вскруживший голову двадцатилетнему Толгаю.
Все правила, которые помогали ему выжить в этом долгом и опасном путешествии, разом забылись. Ведь давно известно – если похоть бурлит в крови, голова перестает соображать. Впрочем, Толгай вовсе и не хотел причинять этой женщине вред. Наоборот, он собирался проявить по отношению к ней всю нежность, на которую только был способен. На почве чувственных ласк он надеялся найти с ней общий язык, а потом, возможно, и подружиться. Юное лесное создание почему-то не ассоциировалось у него с образом кровожадного людоеда.
Самыми ответственными обещали быть первые минуты знакомства. Надо было постараться не напугать женщину, а еще лучше сразу внушить ей доверие.
Однако, помимо воли залюбовавшись туземкой, Толгай упустил момент, когда еще можно было изобразить из себя невинного козлика, случайно забредшего в чужой огород. Женщина обладала очень тонким слухом, а может быть, и чутьем. Стоило Толгаю тихонечко вздохнуть, как она сразу вздрогнула и насторожилась.
Отсиживаться дальше в укрытии не имело смысла.
Выскользнув из-под нагромождения погубленных бурей деревьев, Толгай выпрямился во весь рост, хотя резких движений старался не делать.
Если женщина и испугалась, то виду не подала. Ее глаза сузились, а ладное и крепкое тело подобралось, как у готовящегося к прыжку зверя.
– Толгай! – он постучал себя по груди и сделал осторожный шаг вперед.
В тот же момент женщина сделала синхронный шаг назад, всем своим видом демонстрируя, что намерена соблюдать статус-кво.
– Я человек! – раздельно произнес он и на всякий случай повторил эту короткую фразу по-уйгурски. – Я добрый. Иди сюда.
Женщина что-то нечленораздельно, но, похоже, радостно замычала и улыбнулась странной улыбкой паралитика, у которого действует только половина лицевых мышц.
Решив, что его наконец поняли, Толгай смело шагнул к женщине, но на какое-то время потерял способность не только двигаться, но и соображать. Случилось это так быстро, что он даже боли от удара не ощутил. Очнувшись через пару секунд на земле, с башкой, гудящей так, словно в ней вместо мозгов болталось чугунное било, он увидел только голую спину улепетывающей женщины. Сзади весь ее наряд состоял лишь из тесемочки от передника.
Боль, обида, ярость и страсть, еще больше распалившаяся от вида сверкающих смуглых ягодиц, толкнула его в погоню, хотя делать этого как раз и не нужно было. Степняку трудно тягаться в скорости передвижения с полуженщиной-полуобезьяной, особенно если та находится в своей родной стихии.
Толгай уже не видел ее больше, а только слышал быстро удаляющийся шум проворных прыжков. Затем впереди раздался высокий гортанный крик, явно адресованный кому-то. В ответ с разных сторон донеслись другие крики – с той же интонацией, но куда более грубые.
Толгай, сразу сообразивший, в какую ситуацию он попал и чем может грозить ему плен, зайцем метнулся назад и буквально через пару шагов получил то, к чему так стремился. Внезапный испуг, предельное физическое напряжение и неудовлетворенная похоть вызвали бурное семяизвержение, возможно, последнее в его жизни…
А всего через несколько минут он оказался в лапах грубых волосатых мужиков, чуть менее уродливых, чем гориллы, но столь же диких и злобных. Видя, как к его голове стремительно приближается суковатая дубина, Толгай успел подумать: «Ну какой вкус во мне, ведь только кожа да кости остались!»
Когда Толгай очнулся, киркопы (именно под таким названием этот первобытный народ позже вошел в историю Отчины, Кастилии и Степи) волокли его по земле к тому месту, где он должен был принять не только жуткую смерть, но и позорное погребение в утробах кровожадных дикарей.
Вдоль фасада легкой свайной постройки пылал длинный костер. От него исходили ни с чем не сравнимые ароматы жареного мяса и каких-то пряных трав. В прежние времена Толгай и сам любил посидеть возле костра, на котором подрумянивались жеребячьи окорока и цельные туши баранов. Вот только раньше он никогда не задумывался над тем, что ощущают идущие на заклание бараны и жеребята.
Бедлам вокруг творился неимоверный: ревело пламя, мычали дикари, стучали друг о друга деревянные и костяные дубины, кто-то пробовал плясать, кто-то награждал друг друга увесистыми тумаками. Все – и мужчины и женщины – были одеты лишь в передники из луба, все вели себя как пьяные, и все грызли кости.
Понял Толгай только одно: его употребят не сию минуту, а чуть попозже. Первым на разделку шел некто косматый, похожий на пирующих, как родной брат, но, видно, проштрафившийся чем-то или по рождению относящийся к другому племени.
Привыкший к жестокости точно так же, как другие привыкли к утреннему кофе, Толгай не отвел глаз ни когда киркопа повалили на землю, ни когда ему дубиной перебили суставы, ни когда у еще живого целиком выдрали потроха.
Печень с великим тщанием поджарили и унесли в дом, внутренностями завладели самые почетные гости, а все остальное было распределено строго по старшинству – кому достался филей, а кому и рулька. Огонь, облизав нанизанное на палки мясо, затрещал веселее.
Шальная мысль вдруг обуяла Толгая: а что, если дикари сейчас нажрутся до отвала и уже не позарятся на его донельзя исхудавшее в странствиях тело? Однако, видя, с каким вожделением дикари раздирают плохо прожаренное мясо и крушат зубами кости, он понял, что те способны слопать все, до чего только смогут дорваться.
Когда с шашлыком из киркопа было покончено, наступила очередь отбивных из молодого степняка. Его схватили за шиворот, как щенка за холку, и поволокли к тому месту, где вершили свой нелегкий труд местные повара. Вот уж в ком даже с первого взгляда можно было сразу признать потомственных каннибалов!
Худоба Толгая не вызвала у них ни удивления, ни досады – здесь привыкли есть всех без разбора. Один из поваров легко скрутил несчастного степняка в бараний рог, а, второй потянулся за дубиной – прежде чем приступить к разделке, жертву полагалось обездвижить.
Свет в глазах должен был вот-вот померкнуть, и Толгай с отчаянием пялился в серое, словно скованное грязным льдом небо – последнее, что выпало ему увидеть в этой жизни.
Затем на сером фоне появился темный вертикальный силуэт. Над ним склонилась та самая женщина, из-за которой (да еще из-за собственной глупости) он оказался здесь. Вновь она была одета в свой меховой передничек и вновь пристально смотрела на Толгая диковатыми янтарными глазами. Губы ее обильно лоснились, возможно, от только что съеденной печени киркопа.
Гримаса, исказившая черты женщины, едва ли поддавалась расшифровке, но скорее всего это было торжество. Наглый насильник получил по заслугам. Людоедская справедливость восторжествовала.
Внезапно выражение лица дикарки да и вся ее поза неуловимо изменились. Она стала чем-то похожа на гончую, почуявшую долгожданную добычу. Еще не было сказано ни единого слова (да эти существа и не говорили между собой, а только обменивались жестами и мычали на разные лады), но повара, больше похожие на заплечных дел мастеров, уже отступили прочь. Дубина вернулась на прежнее место. Эта женщина пользовалась здесь абсолютной, непререкаемой властью. Если ей хотелось мяса, она получала лучший кусок. Если ей хотелось, чтобы это мясо еще немного пожило на белом свете, голодным людоедам не оставалось ничего другого, как утереться.
Толгай, уже опаленный жаром пиршественного костра, в свое спасение верил слабо. Случившуюся заминку он полагал лишь временной отсрочкой. И зря! Приглядевшись к королеве каннибалов повнимательнее, он сразу бы заметил то, что объединяет между собой пустующую суку, корову в течке и влюбленную женщину. Неукротимый зов плоти сжигал это странное существо, одной частью своей натуры уже пребывавшее в мире людей, а другой все еще погрязшее в трясине дикости. В Толгае она признала достойного себя самца и, презрев все условности, свойственные родному племени, хотела зачать от него потомство.
Вот почему Толгая не стали разделывать на порционные куски, а поволокли целехонького в апартаменты королевы, куда доступ мужчинам был строжайше запрещен. Посмотреть на диковинного пленника сбежались все домочадцы королевы – кормилицы, плясуньи, обиральщицы насекомых, телохранительницы, знахарки и повивальные бабки. Выбор властительницы был единодушно одобрен. И действительно, в сравнении с неуклюжими, косматыми и звероподобными киркопами Толгай выглядел настоящим красавчиком. Наследники от него должны были получиться славные.
Случку решили начать безотлагательно. Даже с хряком, выполняющим эту работу на свиноферме какого-нибудь зачуханного колхоза, обращались лучше, чем с Толгаем в Киркопии. Никого не интересовало: сыт ли он, здоров ли и вообще, имеет ли тягу к подобному мероприятию.
Хорошо еще, что Толгай был молод, вынослив, небрезглив и не склонен к рефлексии. В своем духовном развитии он ушел от киркопов не так уж и далеко, а потому на многие аспекты бытия имел сходный с ними взгляд. К противоположному полу, например, он относился со здоровым прагматизмом, много веков спустя сформулированным в народной мудрости: «Забавы ради сгодятся все бляди».
Беда состояла еще и в том, что в одних ситуациях киркопы вели себя уже почти как люди, а в других – совсем как обезьяны. К этим последним относилось все, что было связано с естественными отправлениями организма: едой, питьем, дефекацией, размножением.
Они не ели, а жрали. Не пили, а лакали. Не испражнялись, а срали. Не любовью занимались, а совокуплялись. Толгаю пришлось приложить немало смекалки, настойчивости и чисто мужской силы, чтобы заставить киркопку принять более или менее приемлимую для него позу. И все равно, вплоть до самого последнего мгновения, она извивалась, повизгивала и пробовала кусаться.
На шум побоища из караулки немедленно прибежала только что сменившаяся с постов дежурная смена под началом сержанта-разводящего. Начальник караула, в нарушение устава хлебавший щи на собственной кухне, стал одной из первых жертв неизвестных налетчиков.
Затем по тревоге подняли роту охраны, имевшую на вооружении не только карабины «СКС», но и ручной пулемет. Дежурный по части, правда, сначала не хотел вскрывать оружейку (такой приказ ему мог отдать только командир, накануне вылетевший в Талашевск на экстренное совещание), но, узнав, что среди прочих изнасилованных воендам числится и его теща, сам повел роту в атаку.
Оказавшись под плотным свинцовым градом, степняки понесли ужасающие потери. Смертельную рану получил Чагордай, нижняя челюсть которого улетела вслед за пронзившими ее крупнокалиберными пулями. Рухнул вместе с лошадью богатырь Илгизер, прославившийся во многих сражениях. Бывалый Ертык, вылетев из седла, зацепился за проволоку, и его, как барана, закололи штыком. Лишившийся предводителей отряд сразу превратился в ораву случайных людей, каждый из которых дрался только сам за себя и спасал лишь собственную жизнь, что неминуемо должно было привести к полному поражению.
И тогда Толгай отличился второй раз за одни сутки. Была, знать, у него жилка, благодаря которой человек может не только постоять за себя, но и повести за собой других.
Так громко и убедительно он до этого не орал еще ни разу в жизни (нужно ведь было как-то заглушить грохот выстрелов, крики дерущихся и вопли раненых). Привыкшие соблюдать в бою дисциплину, степняки повернули коней и помчались прочь, сознательно бросив на произвол судьбы тех, кто остался безлошадным – в столь неудачно сложившемся бою они были заведомо обречены на смерть или плен.
Скакать до ближайшего укрытия было не так уж близко, и на каждом шагу этого трагического пути ложился трупом или конь, или человек. Невидимая смерть визжала вокруг и кусала насмерть.
До оврага, склон которого скрыл степняков от взоров врагов и от посылаемых ими разящих молний, доскакало три дюжины лошадей и вдвое меньше седоков. Разгром был полный. За колючей проволокой остались не только трупы товарищей, но и награбленное добро. Спасаясь, степняки бросили все: седла, поклажу, запасную одежду, оставив при себе лишь оружие.
Люди были не то чтобы сильно испуганы, но в конец дезориентированы. Все чаще они косились на Толгая, после гибели других вожаков ставшего в отряде главным авторитетом. Приняв на себя это ярмо, как нечто само собой разумеющееся, он велел уцелевшим спутникам забинтовать раны тряпьем и древесным лубом, перекусить тем, что осталось, пересесть на свежих лошадей и скакать вслед за ним.
Из всего случившегося Толгай сделал два, в общем-то справедливых, вывода. Первый: нужно держаться подальше от всего, что изготовлено людьми-демонами для их собственных непонятных целей – домов, как больших, так и маленьких, всевозможных столбов, обвешанных разными видами железной проволоки, и того, что напоминает дороги. Второй: жителей этой страны лучше не трогать, а если трогать, то лишь женщин и одиночных мужчин, но ни в коем случае не тех, кто носит одежды травяного цвета, красивые шапки и раскатывает на самобегающих тележках.
Таясь, как волки, человеческого жилья, почти не давая отдыха ни себе, ни лошадям, ночуя по лесам и оврагам, питаясь чем придется, они пересекли всю эту равнинную страну и увидели на горизонте громады гор. К сожалению, в отряде уже не было ни одного достаточно опытного воина, способного опознать их. Сам Толгай видел горы только в Джунгарии, но там они были совсем другие – крутые, уходящие за облака, с белыми ледяными вершинами.
За все это время ни солнце, ни луна так и не показались на небе, а ночь ни разу не одарила землю прохладой и покоем. Над головой, в незыблемых прежде чертогах богов творилось что-то неладное: то по серому фону пробегали исполинские черные тени, то словно пожар разгорался на одном из сводов верхнего мира.
Люди изголодались так, что вместе с лошадьми поедали пшеницу прямо из колосьев и не брезговали падалью, которой, как всегда в лихие годины, хватало с избытком.
Вокруг уже расстилалась совсем другая страна – скудная и каменистая, еще в большей мере не похожая на родную степь. Что бы они делали здесь без своих надежных и неприхотливых коньков-бахматов, находивших пропитание там, где подохли бы от бескормицы даже козы? Постепенно лошадей становилось все меньше, да и людей поубавилось – кто-то умер от воспалившейся раны, кто-то сорвался в пропасть, кто-то не вернулся из дозора. В отряде начался ропот. Однажды воины с обнаженными саблями в руках окружили Толгая.
– Куда ты ведешь нас, сын гадюки? – стали спрашивать они. – Не видишь разве, что скалы становятся все круче, а воздух холоднее? Только горные козлы могут жить в этих краях! Посмотри на наших лошадей, посмотри на нас самих! По твоей воле мы превратились из воинов в жалких нищих! Почему ты запрещаешь грабить оседлый люд? Почему завел нас на край света?
Толгай, стараясь говорить как можно доброжелательнее (хотя и наметил уже в толпе зачинщиков, с которыми следовало рассчитаться в первую очередь), изложил им собственную версию строения вселенной. Весь сущий мир, по его словам, состоит из земной тверди и окружающего его бескрайнего океана. Суша, в свою очередь, равномерно делится на степь, леса и горы. Родная степь и лесистая страна, населенная демонами, осталась позади. Скоро должны закончиться и горы, за которыми опять расстилается степь, в которой им и предназначено поселиться. А пока, учитывая бедственное положение отряда, он позволяет разграбить первое попавшееся на пути селение.
Смягчив конфликт методами дипломатическими, Толгай на следующий день окончательно разрешил его методами силовыми, спровоцировав на ссору сразу двух наиболее горластых бунтарей и доказав всем на деле, что одна искусная сабля сильнее пары неумелых.
Впрочем, и обстоятельства благоприятствовали ему. Горы пошли на убыль, на их склонах обильно зазеленела трава, изредка стали попадаться не очень тщательно охраняемые стада овец и человеческие поселения, одно из которых они, не выдержав соблазна, все-таки ограбили.
Сам Толгай в нападении не участвовал, наблюдая за окрестностями с вершины господствовавшего над местностью холма. Инстинктивно он чувствовал, что эта новая страна, быт которой весьма отличался от того, что ему довелось видеть во владениях людей-демонов, также таит в себе некую опасность, хотя и другого свойства.
Догадки его подтвердились. Не успели степняки вволю нажраться бараньего мяса, набить добычей сумки и всласть натешиться с женщинами, как на горной дороге, по которой они сами прибыли сюда, показался мчащийся во весь опор конный отряд. Всадники сверкали сталью тяжелых доспехов и сжимали в руках длинные пики, а их скакуны в холке едва ли не в полтора раза превосходили ростом степных лошадок.
Люди – демоны поражали свои жертвы молниями даже с расстояния тысячи шагов, но никогда не преследовали побежденных. Закованные в железо воины швырять смерть до горизонта не умели, зато оказались настойчивы и неутомимы в погоне. Из всего отряда спастись удалось только Толгаю, да и то лишь потому, что он остался незамеченным.
Лежа вместе с верным конем в какой-то ложбине, он имел возможность наблюдать, как всех степняков, которых миновали клинки и пики, на веревках привели в деревню, едва успевшую оправиться после разгрома.
Люди в черных одеждах пробовали снять допрос с диковинных пленников, но скоро убедились в тщетности своих попыток. Степняки не могли понять чужой язык даже под воздействием раскаленного железа. Те, кто выдержал все муки, были подвергнуты позорной казни – побиванию камнями. Жестокая процедура растянулась надолго, поскольку палачами в ней выступали главным образом обесчещенные женщины и их родня.
Толгаю пришлось оставаться в своем убежище до тех пор, пока железные всадники не покинули селение (а провели они там по самым скромным подсчетам дня три и ущерба запасам вина и продовольствия, а также женской чести нанесли куда больше, чем это успели сделать степняки). Все это время он кормил лошадь корой и ветками растущих поблизости деревьев, а свои собственные голод и жажду утолял исключительно кровью из ее жил.
В дальнейшем наученный горьким опытом Толгай неукоснительно следовал своим принципам: избегал жилья, горных дорог, открытых мест и никогда не обижал местное население. Редкие странники принимали его за нищего мавра и зачастую одаривали куском хлеба или сыра из своих скудных запасов. Таким образом, не зная ни языка, ни географии, ни обычаев Кастилии, он пересек ее от границ Отчины до никому тогда еще не известной Киркопии.
Очередная страна разочаровала Толгая – вместо долгожданной степи он опять попал в лес, да еще какой! Стволы деревьев, каждый толщиной в несколько обхватов, уходили высоко вверх и там смыкались кронами, образуя некое подобие зеленых шелестящих небес, под сводами которых жили лошади величиной с собаку, кабаны, размером превосходящие быков, дикие кошки с непомерно длинными клыками и множество другой диковинной живности.
Скакун, преодолевший вместе с хозяином столько опасностей и лишений, в этом сытом краю неожиданно околел – не то обожрался с непривычки, не то случайно проглотил какую-нибудь отраву. Толгай снял с него уздечку, легкое деревянное седло (безлошадный степняк заслуживает жалости, а степняк, не имеющий при себе даже сбруи, вообще не человек) и двинулся дальше пешком.
Со своим оружием – саблей и луком – он не расставался. Стрелы, правда, давно иссякли, но Толгай наловчился мастерить их из веток и такой тупой снастью успешно бил птиц, ныне составлявших его основной рацион. Спал он, забравшись повыше на деревья, да и то вполглаза – огромные кошки шастали по верхотуре не менее шустро, чем по земле.
Вначале Толгай очень опасался диких зверей, но вскоре убедился, что при встрече с ним те хоть и не выражают особой радости, но особо и не наглеют. Отсюда напрашивался вывод, что паскудная натура двуногих существ хорошо известна представителям местной фауны.
Надежда когда-нибудь вернуться в родные места постепенно меркла. Во время одной неудачной переправы он потерял седло и теперь выглядел обыкновенным бродягой – чумазым и оборванным. На некую связь с цивилизацией указывала одна только сабля, клинок которой носил загадочные клейма древних мастеров. За время одиноких скитаний Толгай сильно стосковался по человеческому обществу и решил пристать к первому попавшемуся на его пути племени, пусть даже не конному. Здравый смысл подсказывал, что людей нужно искать не в лесной чаще, а вблизи рек, которые благоприятствуют и торговле, и обороне.
Теперь он прокладывал свой путь по течению ручьев, в сторону более пологих мест. Вскоре поиски Толгая увенчались первым успехом – он набрел на большое кострище, еще хранившее в своих недрах слабый жар. Здесь останавливался на отдых и трапезу довольно многочисленный отряд. Люди были сплошь босые и очень крупные – даже обутая стопа Толгая не могла целиком накрыть ни одного следа.
Дабы определить, кто это был – охотники, воины, торговцы или такие же, как он, бесприютные бродяги, – Толгай разрыл кострище. Неизвестные люди питались на зависть обильно и разнообразно. Костей было много – и огромных бычьих, и поменьше, вроде заячьих. Рыбьи хребты перемешались с раковинами моллюсков, яичной скорлупой, огрызками фруктов, орехами и рачьими панцирями.
Однако вершиной этой роскошной коллекции объедков были два человеческих черепа. Имевшиеся на них явственные следы зубов свидетельствовали, что эта находка не имеет отношения ни к погребальным, ни к жертвенным ритуалам. Людей просто скушали на второе или третье блюдо, между салатом из даров реки и яблочным десертом.
Толгай с детства слышал страшные рассказы о людоедах, но, признаться, никогда не верил в них. Очень уж неаппетитно в сравнении с барашками или жеребятами выглядели все знакомые ему люди. Но сейчас жуткие подробности этих бабушкиных сказок всплыли в памяти, подняв заодно и обильную муть страха.
Он выхватил саблю и с тревогой огляделся по сторонам. Однако все вокруг было спокойно: на разные лады чирикали птицы, стрекотали белки, мычала и ухала всевозможная травоядная живность, пара диких кошек тянула невдалеке любовную песнь. Жизнь шла своим чередом, словно в природе не случилось никакой катастрофы и не висело над головой это тяжелое каменное небо.
Теперь Толгай старался не только избегать встреч с местными жителями, но и тщательно маскировал свои следы – водой шел чаще, чем сушей, а всем другим путям предпочитал каменистые осыпи и прибрежные галечники. Кострища попадались ему все чаще – и старые, сквозь которые уже трава проросла, и совсем свежие, еще дымящиеся. В большинстве из них он находил человеческие останки – не только взрослых, но и детей.
В одном месте, где пировало не меньше сотни каннибалов, в грудах золы и угля обнаружился полный комплект воинских доспехов. Точно в такие же латы были облачены всадники, уничтожившие отряд Толгая. Панцирь вначале почернел и деформировался от огня, а уж потом был распорот вдоль груди. Судя по всему, кавалериста испекли прямо в нем, словно черепаху.
Для себя Толгай решил так: «Если наскочу на людоедов, буду драться до последнего, а когда никакой надежды не останется, сам себе перережу глотку». Любоваться на подготовку банкета, где главным блюдом предстоит быть ему самому, он не собирался.
Однако все случилось совсем не так, как предполагалось. Кострища стали попадаться все реже, а потом и вовсе пропали. Толгай решил, что наконец-то покинул охотничьи угодья любителей человечинки. После всех пережитых треволнений мелькавшие в лесном сумраке желтые кошачьи глаза вызывали у него едва ли не умиление. Если четвероногие хищники чувствуют себя здесь раздольно, значит, двуногие хищники наведываются в эти края не так уж и часто.
Впрочем, осторожность, ставшую уже неотъемлемой частью его натуры, Толгай никогда не терял и, однажды заслышав приближающееся похрустывание сухих веток, устилавших лесной дол, сразу затаился под кучей бурелома, как змея под колодой. Судя по всему, шел сюда не зверь, а человек, да к тому же одиночка. С равной вероятностью это мог быть и выслеживающий добычу людоед, и его жертва, хоронящаяся в лесной чащобе.
Наконец ветки кустарников раздвинулись, и взору Толгая предстало существо женского пола – босое и растрепанное, обряженное в легкомысленный передник из пушистого белого меха.
Была эта дамочка крепка в кости, коренаста, слегка сутула и странна лицом, чтобы не сказать более. Влажные глаза серны, узенький лоб, на котором едва помещались брови, твердые скулы, почти не выраженный подбородок и полные сочные губы производили в сочетании весьма необычное впечатление. Тяжелую обнаженную грудь и гладкие бедра покрывал нежный светлый пушок, сама же женщина была смугла, как уроженка полуденных стран.
Назвать ее красавицей нельзя было даже с натяжкой, более того, некоторые черты лица, взятые в отдельности, выглядели отталкивающе, но тем не менее это была молодая цветущая женщина, от которой исходил терпкий и зовущий аромат самки, сразу вскруживший голову двадцатилетнему Толгаю.
Все правила, которые помогали ему выжить в этом долгом и опасном путешествии, разом забылись. Ведь давно известно – если похоть бурлит в крови, голова перестает соображать. Впрочем, Толгай вовсе и не хотел причинять этой женщине вред. Наоборот, он собирался проявить по отношению к ней всю нежность, на которую только был способен. На почве чувственных ласк он надеялся найти с ней общий язык, а потом, возможно, и подружиться. Юное лесное создание почему-то не ассоциировалось у него с образом кровожадного людоеда.
Самыми ответственными обещали быть первые минуты знакомства. Надо было постараться не напугать женщину, а еще лучше сразу внушить ей доверие.
Однако, помимо воли залюбовавшись туземкой, Толгай упустил момент, когда еще можно было изобразить из себя невинного козлика, случайно забредшего в чужой огород. Женщина обладала очень тонким слухом, а может быть, и чутьем. Стоило Толгаю тихонечко вздохнуть, как она сразу вздрогнула и насторожилась.
Отсиживаться дальше в укрытии не имело смысла.
Выскользнув из-под нагромождения погубленных бурей деревьев, Толгай выпрямился во весь рост, хотя резких движений старался не делать.
Если женщина и испугалась, то виду не подала. Ее глаза сузились, а ладное и крепкое тело подобралось, как у готовящегося к прыжку зверя.
– Толгай! – он постучал себя по груди и сделал осторожный шаг вперед.
В тот же момент женщина сделала синхронный шаг назад, всем своим видом демонстрируя, что намерена соблюдать статус-кво.
– Я человек! – раздельно произнес он и на всякий случай повторил эту короткую фразу по-уйгурски. – Я добрый. Иди сюда.
Женщина что-то нечленораздельно, но, похоже, радостно замычала и улыбнулась странной улыбкой паралитика, у которого действует только половина лицевых мышц.
Решив, что его наконец поняли, Толгай смело шагнул к женщине, но на какое-то время потерял способность не только двигаться, но и соображать. Случилось это так быстро, что он даже боли от удара не ощутил. Очнувшись через пару секунд на земле, с башкой, гудящей так, словно в ней вместо мозгов болталось чугунное било, он увидел только голую спину улепетывающей женщины. Сзади весь ее наряд состоял лишь из тесемочки от передника.
Боль, обида, ярость и страсть, еще больше распалившаяся от вида сверкающих смуглых ягодиц, толкнула его в погоню, хотя делать этого как раз и не нужно было. Степняку трудно тягаться в скорости передвижения с полуженщиной-полуобезьяной, особенно если та находится в своей родной стихии.
Толгай уже не видел ее больше, а только слышал быстро удаляющийся шум проворных прыжков. Затем впереди раздался высокий гортанный крик, явно адресованный кому-то. В ответ с разных сторон донеслись другие крики – с той же интонацией, но куда более грубые.
Толгай, сразу сообразивший, в какую ситуацию он попал и чем может грозить ему плен, зайцем метнулся назад и буквально через пару шагов получил то, к чему так стремился. Внезапный испуг, предельное физическое напряжение и неудовлетворенная похоть вызвали бурное семяизвержение, возможно, последнее в его жизни…
А всего через несколько минут он оказался в лапах грубых волосатых мужиков, чуть менее уродливых, чем гориллы, но столь же диких и злобных. Видя, как к его голове стремительно приближается суковатая дубина, Толгай успел подумать: «Ну какой вкус во мне, ведь только кожа да кости остались!»
Когда Толгай очнулся, киркопы (именно под таким названием этот первобытный народ позже вошел в историю Отчины, Кастилии и Степи) волокли его по земле к тому месту, где он должен был принять не только жуткую смерть, но и позорное погребение в утробах кровожадных дикарей.
Вдоль фасада легкой свайной постройки пылал длинный костер. От него исходили ни с чем не сравнимые ароматы жареного мяса и каких-то пряных трав. В прежние времена Толгай и сам любил посидеть возле костра, на котором подрумянивались жеребячьи окорока и цельные туши баранов. Вот только раньше он никогда не задумывался над тем, что ощущают идущие на заклание бараны и жеребята.
Бедлам вокруг творился неимоверный: ревело пламя, мычали дикари, стучали друг о друга деревянные и костяные дубины, кто-то пробовал плясать, кто-то награждал друг друга увесистыми тумаками. Все – и мужчины и женщины – были одеты лишь в передники из луба, все вели себя как пьяные, и все грызли кости.
Понял Толгай только одно: его употребят не сию минуту, а чуть попозже. Первым на разделку шел некто косматый, похожий на пирующих, как родной брат, но, видно, проштрафившийся чем-то или по рождению относящийся к другому племени.
Привыкший к жестокости точно так же, как другие привыкли к утреннему кофе, Толгай не отвел глаз ни когда киркопа повалили на землю, ни когда ему дубиной перебили суставы, ни когда у еще живого целиком выдрали потроха.
Печень с великим тщанием поджарили и унесли в дом, внутренностями завладели самые почетные гости, а все остальное было распределено строго по старшинству – кому достался филей, а кому и рулька. Огонь, облизав нанизанное на палки мясо, затрещал веселее.
Шальная мысль вдруг обуяла Толгая: а что, если дикари сейчас нажрутся до отвала и уже не позарятся на его донельзя исхудавшее в странствиях тело? Однако, видя, с каким вожделением дикари раздирают плохо прожаренное мясо и крушат зубами кости, он понял, что те способны слопать все, до чего только смогут дорваться.
Когда с шашлыком из киркопа было покончено, наступила очередь отбивных из молодого степняка. Его схватили за шиворот, как щенка за холку, и поволокли к тому месту, где вершили свой нелегкий труд местные повара. Вот уж в ком даже с первого взгляда можно было сразу признать потомственных каннибалов!
Худоба Толгая не вызвала у них ни удивления, ни досады – здесь привыкли есть всех без разбора. Один из поваров легко скрутил несчастного степняка в бараний рог, а, второй потянулся за дубиной – прежде чем приступить к разделке, жертву полагалось обездвижить.
Свет в глазах должен был вот-вот померкнуть, и Толгай с отчаянием пялился в серое, словно скованное грязным льдом небо – последнее, что выпало ему увидеть в этой жизни.
Затем на сером фоне появился темный вертикальный силуэт. Над ним склонилась та самая женщина, из-за которой (да еще из-за собственной глупости) он оказался здесь. Вновь она была одета в свой меховой передничек и вновь пристально смотрела на Толгая диковатыми янтарными глазами. Губы ее обильно лоснились, возможно, от только что съеденной печени киркопа.
Гримаса, исказившая черты женщины, едва ли поддавалась расшифровке, но скорее всего это было торжество. Наглый насильник получил по заслугам. Людоедская справедливость восторжествовала.
Внезапно выражение лица дикарки да и вся ее поза неуловимо изменились. Она стала чем-то похожа на гончую, почуявшую долгожданную добычу. Еще не было сказано ни единого слова (да эти существа и не говорили между собой, а только обменивались жестами и мычали на разные лады), но повара, больше похожие на заплечных дел мастеров, уже отступили прочь. Дубина вернулась на прежнее место. Эта женщина пользовалась здесь абсолютной, непререкаемой властью. Если ей хотелось мяса, она получала лучший кусок. Если ей хотелось, чтобы это мясо еще немного пожило на белом свете, голодным людоедам не оставалось ничего другого, как утереться.
Толгай, уже опаленный жаром пиршественного костра, в свое спасение верил слабо. Случившуюся заминку он полагал лишь временной отсрочкой. И зря! Приглядевшись к королеве каннибалов повнимательнее, он сразу бы заметил то, что объединяет между собой пустующую суку, корову в течке и влюбленную женщину. Неукротимый зов плоти сжигал это странное существо, одной частью своей натуры уже пребывавшее в мире людей, а другой все еще погрязшее в трясине дикости. В Толгае она признала достойного себя самца и, презрев все условности, свойственные родному племени, хотела зачать от него потомство.
Вот почему Толгая не стали разделывать на порционные куски, а поволокли целехонького в апартаменты королевы, куда доступ мужчинам был строжайше запрещен. Посмотреть на диковинного пленника сбежались все домочадцы королевы – кормилицы, плясуньи, обиральщицы насекомых, телохранительницы, знахарки и повивальные бабки. Выбор властительницы был единодушно одобрен. И действительно, в сравнении с неуклюжими, косматыми и звероподобными киркопами Толгай выглядел настоящим красавчиком. Наследники от него должны были получиться славные.
Случку решили начать безотлагательно. Даже с хряком, выполняющим эту работу на свиноферме какого-нибудь зачуханного колхоза, обращались лучше, чем с Толгаем в Киркопии. Никого не интересовало: сыт ли он, здоров ли и вообще, имеет ли тягу к подобному мероприятию.
Хорошо еще, что Толгай был молод, вынослив, небрезглив и не склонен к рефлексии. В своем духовном развитии он ушел от киркопов не так уж и далеко, а потому на многие аспекты бытия имел сходный с ними взгляд. К противоположному полу, например, он относился со здоровым прагматизмом, много веков спустя сформулированным в народной мудрости: «Забавы ради сгодятся все бляди».
Беда состояла еще и в том, что в одних ситуациях киркопы вели себя уже почти как люди, а в других – совсем как обезьяны. К этим последним относилось все, что было связано с естественными отправлениями организма: едой, питьем, дефекацией, размножением.
Они не ели, а жрали. Не пили, а лакали. Не испражнялись, а срали. Не любовью занимались, а совокуплялись. Толгаю пришлось приложить немало смекалки, настойчивости и чисто мужской силы, чтобы заставить киркопку принять более или менее приемлимую для него позу. И все равно, вплоть до самого последнего мгновения, она извивалась, повизгивала и пробовала кусаться.