Брилева Ольга. По ту сторону рассвета

   Он еще не знал, что ответить, чтоб не обидеть ее, но уже качал головой.
   — Что так? — тихо спросила она.
   — Я обручен.
   — Ты смолчал… А я кольца не разглядела…
   — Его и нет. А молчал я потому, что мне больно об этом говорить.
   — Вот оно как, — по сторонам от дороги начали попадаться навесы, под которыми вповалку спали гуляки. — Тогда ты прости меня. Навязываться я бы и не подумала — просто решила, что ты свободен. И — спасибо тебе.
   — Да за что?
   — За то, что корить не стал. Говорить, что могила Белегунда еще мхом не заросла, как я к тебе подкатываюсь…
   — Мертвым не больно, — сказал Берен. — Ты одинока. А я напомнил тебе его, молодого.
   На этот раз остановилась в оцепенении она.
   — А иные не верили, что ты пророк.
   — Я не пророк. Иногда я что–то… знаю, но это не значит, что я могу прорицать.
   — Но все знают, что мужчинам из Дома Беора открывается истина, когда они поют над чашей. А ты сказал мне мои мысли, которых знать не мог.
   — Я сказал тебе то, что видел. Вся твоя боль была у тебя в глазах, когда я закончил рассказ о Белегунде. А когда ты коснулась моего лица ладонями, пальцы твои дрогнули. Вот и все пророчество.
   Он хотел было ей сказать о настоящем предчувствии, о светловолосом юноше на скале, но снова понял — нельзя. И еще ощутил, что поступает сейчас правильно, отказывая ей. Да нет, он ведь не мог поступить иначе — без Лютиэн он умрет. Искушения не было — ни секунды…
   Не лги сам себе, — сказали ему глаза Сильмарет. — Искушение было, потому что тебя не оставляет сомнение: достоин ли ты полученного дара? И если быть честным — недостоин. На вершине Эрраханка холодно, снежный блеск слепит глаза и кружится голова. Тебе не выдержать этой битвы. Беги, затаись в тепле недоласканной женщины, отыщи обычную смерть в обычном бою, не бросая вызов Черному Князю. Пусть несбыточное останется несбывшимся и вспоминается только в сладких грезах.
   — А скажи, если бы нет… Если бы ты был свободен — тогда что?
   Берен не любил таких вопросов.
   — Нет, — сказал он. — Все равно нет. Не скрою — случалось такое, что я делил ложе с одинокими женщинами… вдовами. Не все же по лесам ночевать — меня принимали под кров, а в хижинах всего одна постель… И тогда меня не покидало чувство, что в постели нас трое. Это была бы ошибка, Сильмарет. Обнимать одного, а призывать мысленно другого… Ты хороша собой. Выйди замуж за одного из лордов Хитлума.
   — Последние десять лет мужчин не хватает и юным девицам, — невесело засмеялась Сильмарет. — Хоть возвращайся к законам предков. Прости меня, Берен — и забудем этот разговор.
   Берен охотно выполнил ее просьбу — тем более что под одним из навесов нашлось то, что он искал: рядом с кучей храпящих вповалку тел спали, обнявшись, девица и парень: голова к голове, соломенное золото и красная медь…
 

***

 
   — Надо бы тебя побить, — сказал Берен, глядя на своего бледного оруженосца, измученного головной болью, резью в животе, слабостью и скверным вкусом во рту. — Да на тебя и так глядеть жалко. Есть глупости, которые никто за тебя не сделает и за которые ты сам себя наказываешь, верно?
   Гили кивнул.
   — Выпей рассол, пожуй смоляной вар, вычеши остюки из волос — ты похож на пугало. Есть ты, бьюсь об заклад, не хочешь… Потом подойдешь на конюшню. Вычистишь лошадей, оседлаешь и взнуздаешь. Все понятно? Шевелись. Похмелье проходит у тех, кто двигается.
   Гили шмыгнул носом и пошел «шевелиться»; Берен надел пояс, куртку и вышел к завтраку, в маленькую залу.
   Прощальный завтрак. Они втроем с братьями ехали в Барад Эйтель, крепость Фингона. После этого Берен не собирался заезжать в Хеннет–Аннун, хотя ничего не имел бы против того, чтоб еще раз увидеть Морвен.
   Он вновь поразился тому, какие же все–таки разные они — Морвен и Хурин. Между легкой и на смех и на слезы Риан и разговорчивым добродушным Хуором все–таки было больше сходства. Он вспомнил собственных родителей — ведь и Барахир с Эмельдир были предельно разными людьми. Горделивая, умная, красивая — в юности ее, как и Морвен, часто принимали за эльфийку — мать была сдержанна даже в гневе, знала в совершенстве и синдарин, и квэнья, знала даже счетные руны — хотя все удивлялись, зачем это женщине; она отшучивалась, что это совершенно необходимое умение для безошибочного расчета петель и нитей при составлении тканых или плетеных узоров, но делала списки с эльфийских книг гораздо более охотно, чем плела на спицах, ткала или вышивала; она распорядилась составить описание земель Дортониона и по этому описанию нарисовала первую карту и упорядочила сбор податей… Она сделала список с «Валаквэнты» и «Айнулиндалэ», и с «Беседы Финрода и Андрет»… И отец — порывистый, страстный, тоже умный — но совсем по–другому, полагавший Высокое Наречие излишней роскошью в жизни, писавший со страшными ошибками и только знаками Даэрона, но почти совершенный мастер в любом воинском искусстве — от фехтования на мечах до стрельбы с седла, плохо помнивший Свод Беора — почти всегда справлялся у матери — но судивший чаще исходя из здравого смысла, чем из слова закона, и судивший верно. У Барахира чувство справедливости было развито так же сильно, как у плясуна на канате — чувство равновесия. Он не знал, как можно дать слово — и не сдержать, в его глазах такой случай могла оправдать только смерть поклявшегося. Он был жестким и умел быть жестоким — но не понимал, как можно получать от чужих страданий удовольствие. Зная, как подчинить себе людей и командовать ими, он безоговорочно принимал власть старшего брата, которого любил с детства. Пожалуй, у Хурина было много с ним общего — наверное, поэтому душа как–то сразу легла к хитлумскому эарну. Но Хурин в большей степени был… Берен не находил подходящего слова. Чтобы долго не объяснять: отцу пришлось бы растолковывать их с Финродом замысел — Хурин понял с полуслова, и подхватил, и повел дальше, загоревшись сразу. Нет, Барахир был не глуп, он был даже очень умен, но это был ум человека, который быстро отыскивает верный путь в лабиринте; а Хурин как будто был способен приподняться над лабиринтом и увидеть все сразу. У эльфов есть страсть к новым словам, нужно подобрать слово и для этого понятия. Поняв, что завидует в этом Хурину, он ощутил себя где–то ущербным: зависть всегда казалась ему недостойным чувством, и это, кстати, тоже было от Барахира. Завидовать глупо, наставлял его отец, ибо если ты в силах добиться того, чему завидуешь у других, значит, не растрачивай сил на зависть, а добивайся; а если ты не в силах — значит, так тебе судили Валар, тут уж ничего не изменишь, и нужно добиваться того, чего сможешь добиться, опять же не расходовать себя на зависть.
   Суждения отца были такими во всем: вроде бы простыми и неглубокими, но, как правило — верными.
   …Морвен на прощание подарила ему плетеную льняную рубашку. Плела эльфийским способом: бока и рукава — цельно плетеные, без швов, на подмышках — дыры.
   — А что я получу от младшенькой? — спросил он у Риан.
   — Щелчка в лоб, — ответила та, и тут же разревелась, прижавшись к его груди: — Ох, Берен, Берен…
   Она подарила пояс, плетеный в семь разноцветных ремней, и серебряную серьгу — простое маленькое кольцо. Обычай носить серьги сохранился теперь только среди беженцев: в Дортонионе орки запросто могли снять серьгу вместе с ухом.
   — Что–то мне говорит, что теперь мы и в самом деле навсегда расстаемся, — сказала Морвен.
   — Не бери в голову, — продолжая обнимать Риан, он взял Морвен за руку. — Ох уж эти мне горянки с их предчувствиями и пророчествами!
   — Злая судьба ждет нас всех, — прошептала Эледвен, сжимая его пальцы — и в этот миг так неуловимо и сильно стала она похожа на Лютиэн, что у Берена дыхание пресеклось. — Не хочу в это верить — а душа болит. За себя не страшно, за Хурина тоже не так… За маленького боюсь.
   — Не надо бояться, — не своим, деревянным голосом сказал Берен. — Даже если и есть какая–то злая судьба, то между вами и нею стоим мы. И будем стоять, пока живы. Помни об этом, сестренка. И до свидания.
   — Прощай, — печально улыбнулась Морвен.
 

***

 
   Следующим вечером Гили наконец–то увидел настоящий эльфийский замок. Правда, оценить увиденное не смог: во–первых, было уже темно, во–вторых, похмельное недомогание его еще не отпустило и он был весь в себе, в–третьих, шел занудный мелкий дождь, не прекращавшийся почти до вечера, из–за чего всю дорогу Гили прятался в плащ и капюшон. Так что замок Барад–Эйтель в вечер прибытия остался для него не более чем названием.
   Комната, которую им дали на двоих, была маленькой, но не тесной — в ней не было ничего лишнего: кровать у стены, небольшой стол — каменная столешница на деревянной раме — два табурета и широкая лавка. Берен показал, где в стенной нише лежит постель — набитый сеном плоский мешок и плотное шерстяное одеяло; где в каменном выступе проходит полость с теплым воздухом — такие приспособления были во всех эльфийских замках. Мокрую одежду можно было положить на горячий камень и высушить. Говорят, заметил Берен, эльфы переняли это у гномов, только там горячий воздух идет из глубин земли, а здесь нарочно топят в подвале большую печь. Одним камнем убивают двух птиц: эта же печь согревает и кухонные плиты, а кухня здесь — будь здоров: постоянный гарнизон Барад–Эйтель составляет больше тысячи человек и эльфов, не считая семей и прислуги, а во время войны крепость может вместить еще семь тысяч душ. Рассказав об этом, Берен тут же погнал оруженосца за горячей водой — вымыться на ночь. Подражая эльфам, человеческая знать подражала и их чистоплотности. Гили и сам уже привык по всякому поводу мыть руки и чистить зубы палочкой с разжеванным кончиком, но мытье после целого дня езды под дождем казалось ему все–таки излишеством.
   На следующее утро Берен велел ему, закончив все дела, найти Айменела. Однако Айменел первым нашел Гили в конюшне. У эльфа было при себе два меча — затупленных учебных скаты ^[28]. Стража легко выпустила их за ворота, и они свернули к ровной, засыпанной песком площадке, где еще с полторы сотни человек — и эльфов — упражнялись во владении оружием.
   Гили перетрусил. Ему как–то не пришло в голову, что когда–то все, находящиеся здесь, были такими же неумехами, как он. Он видел множество мужчин и таких же, как он сам, мальчишек, проделывающих красивые, сложные и опасные движения, иногда — в одиночку, иногда — парами, а то и один отбивался от нескольких — и все эти движения казались ему недосягаемо ловкими и ладными. Спина сразу стала деревянной, а ноги слегка подкосились.
   Они нашли свободное место с краешку. Айменел протянул ему один из мечей, рукоятью вперед. Взял свой меч за клинок у гарды, показал Гили раскрытую правую ладонь — и вложил в нее рукоять, показывая, как правильно сжать пальцы. Гили повторил движение. Попытался скопировать стойку.
   — Ты держишь птицу, — сказал эльф. — Сильно сожмешь — задушишь. Слабо сожмешь — улетит.
   Меч в его руке совершил короткое, мощное движение, ударил по клинку Гили — тот вылетел у паренька из рук.
   — Улетела, — улыбнулся Айменел.
   Гили пошел за мечом, подобрал его.
   — Сначала — один, — сказал эльф. — Без пары. Привыкай к мечу. Приучай руку.
   Они встали рядом, Айменел показал первое движение.
   — «Морской змей», — сказал он, описывая клинком круг слева от себя, потом — справа, так, что лезвие, проходя впереди, рубило воздух сверху вниз. Левая рука эльфа была за спиной, заложена за пояс.
   Гили начал повторять движение, Айменел обошел его кругом.
   — Локоть, — сказал он, — легонько стукнув ученика по неловко вынесенному в момент поднимания меча локтю. Гили вскрикнул и уронил руку.
   — Tiro! ^[29]— Айменел снова встал в стойку. «Смотри!» — понял Гили. — Не локоть работает. Quare. Тянешь меч вверх — не надо. Сам взлетать должен. Есть вес. Есть сила. Есть движение. Вот он вниз пошел, сам упал… — эльф рубанул мечом воздух, чуть–чуть довернул кисть — меч действительно сам, описав круг, вышел на позицию для удара. — Немножко рукой помогаешь, совсем немножко — он сам идет вверх.
   Гили попробовал повторить упражнение с той же летящей грацией — не получилось, меч не набрал нужной скорости, все равно нужно было тащить его вверх, вынося локоть.
   — Медленно делаешь, — покачал головой Айменел. — Меча боишься. Себя боишься. Сжимаешь кисть, душишь птицу. Не надо. Запястье свободно, — он вытянул руку вверх, меч завертелся мельницей над его головой: рука оставалась почти неподвижной, работала только кисть. — У тебя сильные руки, они должны только вспомнить это. Care!(«делай!»)
   Гили начал «вспоминать». Вскоре стало получаться, но прибавилась новая беда: другие ребята, кто постарше него, а кто помладше, присев неподалеку на бревно для передышки, начали обмениваться ехидными замечаниями — нарочно громко, чтобы услышал Гили, и нарочно — на талиска, чтобы не понял эльф.
   — Смотри, какая деревенщина взялась за меч, — сказал один из них.
   — И нашел когда! Как будто в пятнадцать лет начавши, уже можно научиться…
   — Гляньте, как он за рукоятку держится! Ни дать ни взять — как за коровью сиську.
   — Эй, селюк, чего морда побитая? На горох упал?
   — Не, мыши погрызли!
   Гили вспыхнул, движения мгновенно утратили обретенную было легкость. Айменел глянул на мальчишек — те умолкли. Смысл их речей эльфу не был понятен, но тон говорил сам за себя.
   — Avalasto!— повернулся он к Гили. — Не слушай. Никого между тобой и мечом. Care.
   Мальчишек очень скоро разогнал по местам наставник — высокий бородатый человек. До обеда Айменел загонял Гили до того, что тот не чувствовал рук.
 

***

 
   — Где ты такого нашел? — спросил Хурин с оттенком сочувствия. — Он же не умеет ничего. И на коне держится как собака на заборе…
   — Так уж и ничего… — Берен усмехнулся. — Мечом не владеет — это да, а умеет многое. У него ясная голова и хорошие глаза… и он мне нравится. А меч… Научится.
   Хуор покачал головой.
   — Как надо — уже в жизни не научится. Зачем ты не взял горского мальчишку? Из тех, кому в колыбель клали меч, а ездить верхом учили раньше, чем ходить?
   — Потому что этот мальчишка уже разболтал бы, кто я и кто он, а к вечеру передрался с половиной оруженосцев Барад–Эйтель.
   Хуор снова покачал головой.
   — Не будет из него воина. Он ведь даже не магор, не бонд — сын раба или батрака. Посмотри, как он двигается — в нем есть страх.
   — Посмотрим, — Берен в последний раз оглянулся с балкона на своего оруженосца и вернулся вместе с братьями к столу.
   Со стола уже убрали все, что осталось от легкого завтрака, теперь на нем снова была расстелена карта Белерианда — самая большая и красивая из всех, что видел Берен. Начертив рисунок на целой простыне баснословно дорогого шелка, Финрод (а это была, несомненно, его рука) пропитал ткань чем–то вроде воска, навсегда закрепив очертания берегов, рек, гор, лесов и болот. Ни городов, ни крепостей не было на этой карте. Их обозначили только что — расставив на ней шашечки для игры в «обманку». Белые — Барад–Эйтель, Химринг, Гавани. Черные — Тол–Сирион, Каргонд, Бар–эн–Эмин, Амон Реир… Дортонион и Лотлэнн — двери в Нижний Белерианд. Все утро Берен рассказывал и отвечал на вопросы. Теперь настало время осмысления и принятия решений.
   Они сели вокруг стола — Государь Фингон, верховный король всех нолдор; его военачальники — Каримбэ Артанор, Артанор Голая Рука (во время Дагор–нуин–Гилиат, когда меч его был сломан, а щит — расколот, Артанор убил бросившегося на него предводителя орков ударом кулака в лицо, и до конца сражения бился взятым у врага мечом, за что его прозвали также Ирмегил, хотя это прозвище ему не нравилось), Хурин и Хуор — вожди людей Дор–Ломина; Финрод и Эдрахил, и сам Берен.
   Фингон был одет в шитый золотом синий кафтан, просторные штаны для верховой езды и мягкие сапоги зеленого цвета. Никаких знаков королевского достоинства — если не считать гордой осанки и твердого, ясного взгляда — на нем не было, да они были и не нужны. Все здесь признавали его верховным королем нолдор, для всех слово его было законом.
   — Итак, — сказал Фингон, — Мы выслушали Берена. Сейчас Хитлум насчитывает тринадцать тысяч воинов — самое большее. В то время как армия Саурона в Дортонионе насчитывает пятнадцать тысяч. Если бы можно было твердо заручиться поддержкой Маэдроса, я бы рискнул нанести упреждающий удар этой осенью. Но, насколько я знаю, оказать поддержку он не сможет. Силы Кирдана нам не помогут в наступлении через горы — значит, мысль о наступлении придется оставить…
   Эльфы Хитлума понесли тяжелые потери со времени Дагор Браголлах. И не восстановили их до сих пор — эльфы медленно взрослеют, и, что еще хуже, не зачинают и не рожают детей в годы бедствий: благословение эльдар, зачатие только по обоюдному и сильному желанию родителей — обернулось проклятием. Средняя человеческая семья имела от трех до пяти детей, средняя эльфийская — хорошо, если одного. За годы, прошедшие с Дагор Браголлах, эльфийское население Хитлума сократилось. Эльдар понимали всю бедственность такого положения дел — но изменить своей сущности не могли — ведь нельзя заставить себя желать ребенка, зная, что он обречен на скорбь и одиночество. Многие уходили — либо отсылали жен и детей на Юг, а Нан Татрен, в Гавани, в Оссирианд…
   И людям приходилось не легче. Дело ведь не в том, сколько воинов ты сможешь набрать — а в том, сколько сможешь прокормить. Есть воин — нет пахаря. Постоянное давление со стороны Саурона вынуждало Хурина держать в Эред Ветрин армию в четыре тысячи латников — и это был предел, ради которого пришлось увеличить щитовой сбор почти вдвое по сравнению с довоенными временами. Если увеличить хоть еще немного — люди просто перестанут платить, придется отбирать силой, вот и весь сказ, развел руками Хурин. Почти то же самое было у Фингона: гарнизон Барад–Эйтель находился в постоянном напряжении, и не меньше двух тысяч воинов приходилось держать на северных границах. Если увеличить сборы ради увеличения армии — эльфы не перестанут платить, но начнут голодать.
   После сбора урожая, созвав под знамена бондов с их людьми и эльфов–поселенцев из Митрима и Хитлума, братья и Фингон могли бы выставить восемь и шесть тысяч, помимо тех двух, которых никак нельзя было отозвать с северных границ. Но ведь Саурон, хитрая бестия, не станет дожидаться сбора урожая в следующем году, а в этом — наступление невозможно…
   — Мы не можем собрать войско, потому что его некому будет кормить, — вслух рассудил Хурин. — И мы не можем не собирать войска, потому что его собирает Саурон. Это напоминает мне сказочку про мудрую деву, которой князь дал задание прийти к нему и нагой, и одетой…
   — И что же сделала сия мудрая девица? — заинтересовался Артанор, не знавший сказки.
   — Завернулась в ловчую сеть, — ответил ему Финрод. — Вот и разгадка. Мы не должны выставлять войско против Саурона. Мы должны не дать ему выставить войско.
   — У него уже есть войско, — в голосе Верховного Короля было некоторое недоумение. — Если верить Берену.
   — У него есть пятнадцать тысяч копий, сказал я. Но это еще не войско. Король мой Финрод прав, нельзя дать этой ораве стать войском. Государь Фингон, этой осенью я собираюсь вернуться в Дортонион и к следующей весне поднять мятеж одновременно с началом выступления Саурона. Если бы одновременно выступили и вы — Тху оказался бы между молотом и наковальней. Я хочу, чтобы он завершил вербовку и обучение десяти тысяч солдат в Дортонионе — для меня! Часть их, конечно, будет отребьем, от которого придется избавиться. Но если хотя бы половина окажется мне верна — мы сумеем задержать выдвижение армии на то время, которое вам понадобится, чтобы взять Тол–Сирион.
   — Весной, до начала полевых работ, — глаза Хурина загорелись. — Когда снег сойдет с перевалов. Перейти Серебряную Седловину и ударить по Гнезду Оборотней, пока их войска будут тащиться к Барад–Эйтель.
   — Перехватить их на марше возле Топей, — поддержал Артанор. — Загнать на Ангродовы гати, перебить из дальнобойных луков и камнеметалок.
   — Ничего не выйдет, — остудил их Фингон. — Для этого нужно знать день и час выступления, день и час начала мятежа. Ни один гонец не окажется достаточно скор.
   — Палантир, — сказал Финрод. — Я отдаю Берену Палантир.
   Все онемели.
   — Ни один человек еще не пользовался Палантиром, — вырвалось у Артанора. — Это возможно?
   — Берен будет первым. Это возможно, хотя и труднее, чем я думал.
   — Но люди не владеют осанвэ!
   — Владеют, — ответил Берен, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Он мог очень бегло рассказать о том, с кем и как узнал, что владеет осанвэ, но вспоминал это всегда очень ярко.
   — Тар Фингон, — сказал он, поднимаясь. — Думаю, мой король ответил бы тебе, если бы ты спросил, отчего произошел раскол в Нарготронде, но будет правильно, если это расскажу я…
   Он с силой провел по лицу руками, чтобы скрыть румянец, и начал — с того дня, как спустился Эред Горгор, до того дня, как покинул Нарготронд. Чем дальше он вел свой рассказ, тем больше изумления было в глазах Фингона, Артанора, Хуора и Хурина. Когда он закончил, никто долго не говорил ни слова. «Все», — решил Берен. — «Сейчас Фингон вежливо и извилисто, по–эльфийски, скажет: так на кой ты тогда мне сдался, Инголдо Финарато Атандил?»
   — Войско Нарготронда было бы неизмеримо ценной помощью, — после молчания сказал Фингон. — Но я помню, Инголдо, что твоя помощь — бесценна.
   Финрод вскинул голову, обвел всех взглядом.
   — Мне ничего не нужно от этого союза — ни для себя, ни для Нарготронда, ни для Дома Финарфина. Я не желаю награды большей, чем победа, а если мы падем… Падение будет страшным и скорым, и наши титулы, наши короны, имена наших домов — перестанут что–либо значить. Вот почему я отказался от короны, оторно. Она бы мне только мешала. Я не хочу, чтобы говорили: руками Фингона Финрод хочет вернуть себе Тол–Сирион и свой лен. И что бы ни случилось в дальнейшем — в Нарготронд я не вернусь.
   Берен в очередной раз убедился, что в эльфах не разбирается и никогда, по всей видимости, не разберется. С одной стороны — Финрод, с другой — Келегорм и Куруфин… Фингон был ближе к этим: твердый, даже жесткий, холодный… Берен готов был его понять — слишком много ответственности на этих плечах — Верховный Король нолдор…
   — Сыновья Феанора стали позволять себе слишком много, — голос Фингона зазвучал металлом. — Но для того, что мы задумали, будет лучше, если все останется как есть — до весны. Пусть Враг не опасается единственного города, который может помочь нам быстро. Пусть гадает, что там — или узнает про смуту. Как только все кончится, мы с Маэдросом приведем Келегорма и Куруфина в чувство.
   — Думаю, когда все закончится — они так или иначе придут в чувство сами, или… некому будет их туда приводить.
   — Ты прав, — Фингон оглядел всех присутствующих. — Настало время взглянуть правде в лицо: эта война не будет очередной битвой и очередной временной победой: если нам удастся взять верх, отстоять Хитлум и отбить Дортонион — следующим шагом должно стать наше наступление!
   «Это сказал не Финрод, — отметил Берен. — До этого Фингон дошел сам».
 

***

 
   До вечера Гили научился еще сочетать «морского змея» с перемещением и отбивать удары, наносимые таким способом — пока только мечом, без щита. Он устал как пес, и, когда он в трапезной черпал из общего котла, руки его дрожали.
   — Осторожно, деревня! — сказал белобрысый паренек, которому брызги похлебки попали на рукав.
   — Прощения прошу, — сказал Гили, чем только усугубил положение. Развернувшись, он споткнулся о подставленную ногу белобрысого и растянулся на полу, расплескав свою похлебку и разбив миску.
   Поднимаясь на ноги под общий смех, он растерянно оглянулся и встретился глазами с Береном, который спустился сюда не иначе как за ним. Первым порывом было — обратиться за помощью; но лицо горца оставалось непроницаемо–холодным, и Гили понял, что просить защиты нельзя. Он не чувствовал опоры под ногами, словно барахтался в трясине: крестьянский парнишка должен был стерпеть такую обиду безропотно. Но он же был — оруженосец, почти воин! Да, но какой он воин — ничего не умеет. И все же…
   Мгновенно преодолев смятение, движением, в котором было больше отчаянного страха, чем уязвленной гордости, он развернулся и ударил белобрысого кулаком по лицу. Брызнула кровь — Гили попал точно в нос.
   Все повставали с мест. За спиной Берена неслышно, как будто из воздуха, возникли Айменел и Кальмегил.
   — Что произошло? — от своего стола двигался один из рохиров Фингона, человек.
   — Этот рыжий разбил Арви нос. Ни с того ни с сего, — сказал сидевший ближе всех паренек в черной рубашке без рукавов.
   Все замерли. В этом внимании было что–то незнакомое Гили до сих пор, он только потом распознал — что. Ожидание и предвкушение зрелища.
   — Так что же, Арви считает себя обиженным? — спокойно спросил рохир.
   Арви, все еще держась за нос, кивнул головой. Трапезная взорвалась радостными криками.
   — И ты не станешь просить прощения за незаслуженную обиду? — повернулся рохир к Гили.