Брилева Ольга. По ту сторону рассвета

   Встав на одно колено, Берен принял чашу — цельнолитой золотой кубок весом не менее чем в шесть фунтов. Поднявшись, он отпил из чаши три глотка, потом пошел вдоль круга сидящих — по солнцу. Пройдя равное расстояние между Гортоном и Финродом, встав лицом на юг, он преклонил колено, затем, поднявшись, отпил еще три глотка. Кто–то начал отбивать ритм мечом о щит. К нему присоединился второй, третий — и когда Берен остановился перед своим королем, удары составляли уже мерный неумолчный гул, сродный с ударами волн о скалы. Повторив поклон, Берен завершил круг на четвертой стороне света и вышел на середину круга, поставив чашу на землю. Ее литое, широкое основание исчезло в траве — словно она слегка ушла в землю под собственной тяжестью. От темноты вино в ней казалось черным.
   Берен снова пошел по кругу — в странном, медленном танце, вскидывая руки то вверх, то в стороны, подобно удивительной птице. Он падал на колени и тут же быстро вскакивал, то вскидывал лицо к звездам, то ронял голову словно в приступе безмолвного отчаяния. Когда он закончил круг и, остановившись, тихо запел, голос его был хриплым, словно надтреснутым.
 

 
Черный лебедь родился в ту ночь,
Когда умер на озере старый князь,
А новый, вам данный, не ведает,
Что ему делать с жизнью своей.
 

 
   Берен вскинул голову, отбрасывая назад волосы, падавшие на лицо. Глаза его были закрыты. И в это мгновение Финрод почувствовал то, что испугало его и обрадовало — но испугало сильней. Предвиденье, terkenye, разверзло перед ним дороги будущего.
   Неспроста — именно сейчас. Люди провидят иначе — если бы никто не откликнулся, Берен опять не получил бы своего гадания, но необходимость отклика Финрод почувствовал горячо и ясно. Эльфы никогда прежде не пели над чашей; но и люди никогда прежде не глядели в Палантир. Времена расступались.
   В отличие от людей, к которым приходили слова, иногда — со смутно понятным смыслом, — к Финроду пришли образы. Но облечь их в слова — было уже привычным делом. Правда, Финрод раньше не слагал песен на языке людей…
 

 
Как ни тяжел будет морок,
Поверить ли в гибель света?
Как ни жесток будет рок —
Отречься ли от испытания?
 

 
   Он встал и пропел это, выходя за пределы всех прежних представлений и отношений. Берен резко повернулся к своему королю, глаза его распахнулись.
 

 
Я был затерян во мраке,
Не знал, увижу ли звезды…
Я продвигался в молчании,
Искал выход из темных урочищ…
 

 
   Финрод вышел на середину круга — и над чашей они сомкнули руки, а голоса их вознеслись к небу, как два языка пламени:
 

 
На рассвете увижу я край тропы
На рассвете достигну края тропы
На рассвете взмолюсь на краю тропы
На рассвете шагну с края тропы.
 

 
   Все это было странно до предела — образом края тропы, ведущей из темных, перепутанных и плотных колючих зарослей к светлой поляне, Финрод с Береном не делился — но Берен первым спел о нем. Он смотрел в глаза Финроду — но на самом деле сквозь них, взгляд его пронзал настоящее и шел дальше. Вторым зрением Финрод видел, как треплет волосы Берена нездешний ветер. Голос человека опустился еще ниже — теперь в его груди словно дрожал звук боевого рога:
 

 
Идем же на поле кровавой жатвы!
Как я держусь еще — сам не знаю.
Предать ли себя мне, чтобы восстать?
Все, что мне дорого — ради победы?
 

 
   Отчаяние подняло его голос над холмами — и пресекло. Подхватив изломанную мелодию, Финрод ответил:
 

 
Ищи в безмолвии — и найдешь
Ту правду, что прячется среди лжи,
Точно зерно среди речных камней
От жадных глаз голодной птицы.
 

 
   Берен склонил голову:
 

 
Что делать мне с жизнью моей, я не знаю.
 

 
   Финрод сжал пальцами его предплечья:
 

 
Следуй за мной, и ты увидишь,
Что будет, когда боль истает,
А сомнение расточится.
 

 
   Два голоса снова взлетели слаженным порывом, как два крыла одной птицы:
 

 
На рассвете увижу я край тропы
На рассвете достигну края тропы
На рассвете взмолюсь на краю тропы
На рассвете шагну с края тропы.
 

 
   И снова голос Берена зазвучал боевым горном:
 

 
Идем же без страха на пиршество стали,
Ибо иной надежды нам не осталось.
Будем мужественны и отважны,
Ибо славы себе не отыщем.
О, глаза сильного уловили меня,
И в нутро мое вонзились его когти,
Голод и ужас терзают меня, и нет избавления,
Предан любовью и страхом, рожден я в несчастный час…
 

 
   На сей раз все, и люди, и эльфы, подхватили припев, встав на своих местах:
 

 
На рассвете увижу я край тропы
На рассвете достигну края тропы
На рассвете взмолюсь на краю тропы
На рассвете шагну с края тропы.
 

 
   Ни Берен, ни Финрод не пели больше — песня сама угасла в них, отжив свое. Берен тряхнул головой, точно просыпаясь, и разжал пальцы, сжимавшие предплечья Финрода.
   — Что спелось? — спросил он, оборачиваясь к Нимросу. Тот молча покачал головой.
   — Мало хорошего, князь… — пробурчал Хардинг.
   — Попробую дать толкование я, — подал со своего места голос Нэндил. — Надеюсь, барду эльфийского короля вы готовы поверить?
   — Лорд, — подошедший за чашей Гортон поклонился, прижав кулак к сердцу.
   — Вы победите, — сказал Нэндил. — Но цена будет такова, что вы не станете хвалиться победой. То, что ты задумал, Берен, удастся тебе полной мерой — но ты проклянешь удачу.
   — Ну что ж, — Берен, слегка пошатываясь, подошел к своему месту и сел — а было его место как раз неподалеку от Нэндила. — Мы не халадины, чтоб торговаться о цене. В этом кругу все готовы заплатить по высшей мере.
   — Эла! — крикнули горцы в ответ на его слова. Нэндил, продолжая смотреть ему в глаза, спокойно кивнул:
   — Вот именно.
   Финрод тоже занял свое место среди эльфов. Тут только Берен сообразил, что и он в этом кругу, и все эльфы — выходит, что он вызвался положить ради успеха не только тех, кто приносил ему беор, и на чьи жизни он имеет право, но и того, кому он приносил беор сам.
   Он прикусил язык. Ну, нет. Только не Финрод, его все это не касается. Прежде Берен сам погибнет, чем погубит государя. Нэндил должен бы это понимать, тем более что он бард…
   Тем более что он бард…
   Берен чувствовал себя выпитым досуха, надо было наконец приниматься за еду — но кусок в горло не шел. Последние строки пророческой песни все еще звенели в ушах — голод и ужас, и нет избавления… Он хлопнул Гили по плечу:
   — Пой.
   — Что? — изумился оруженосец.
   — Свою, про государя Финголфина.
   Гили растерялся. Такой толпе народа, тем более — знатных воинов, да еще и эльфов в придачу, он еще не пел. Услышав однажды пение эльфов, он вообще стеснялся раскрывать рот.
   — Так я это… не хочу, — простодушно брякнул он.
   — Я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, — разозлился Берен. — Я тебе велю: пой.
   Гили запел, и мальчишеский звонкий голос немного разогнал тоску князя. За время путешествия с халадинами он услышал и другие песни своего слуги, но эта ему нравилась особенно. Ее бесхитростный мотив зажигал дух — и сейчас он с удовольствием убедился, что и на других он действует так же. Здесь было совсем не то, что в Барад–Эйтель, здесь мальчишка многим понравился. То ли горцы были зорче, нежели хадоринги, то ли внутреннее, подспудное мужество, таившееся в Гили, явственнее прорезалось в его внешнем облике… Боги мои, а ведь мальчишка и понравился ему тем, что это мужество не перло из него наружу, а было хорошо присыпано крестьянским смирением. Ты смотри, каков — глаза пылают, волосы торчком, брови сведены, и оспины как будто сошли на нет — во всяком случае, в глаза не кидаются — что твой воин–менестрель… Этак с ним придется сделать что–нибудь, пока он окончательно в вояку не превратился, а то он в главную работу окажется негоден…
   Но песня кончилась — и крестьянский паренек снова заступил собой юного воителя: Гили покраснел, принимая похвалы, смутился, даже как будто сделался меньше ростом.
   — Почему же ты раньше не пел? — спросил Вилварин.
   — Так ведь это… Не просил же никто, — еще больше смутился Гили.
   — А он гордец, — засмеялся Нэндил. — Он ждет пока его попросят…
   — Я его попрошу, — тихо сказал Финрод. — Спой еще что–нибудь, мальчик.
   Гили от стеснения запел первое, что пришло в голову — старую песню, которую часто слышал от матери, прявшей долгими вечерами и качавшей ногой люльку:
 

 
Как была я молода,
Золота была коса,
Кожа белая как снег,
Скоры ноженьки на бег.
Если в танце я пойду,
Если косы распущу,
Если песню запою —
Приглянусь и королю.
А теперь зима пришла,
И коса моя бела,
Мои рученьки дрожат,
Ножки бегать не хотят.
Меня в танец не зовут,
Под окошком не поют,
Мужа, ясна сокола,
Злая девка прибрала.
 
 
Злая девка прибрала,
В тесный терем увела:
Под горою заперла,
А сама с ним не легла.
Я пойду к тому холму:
«Ты пусти меня к нему!
Не тебе пришлось рожать -Не тебе с ним и лежать!»
 

 
   Дальше в песне рассказывалось о том, как холм расступился, и перед старухой явилось мертвое тело ее мужа и сама смерть, сидящая у изголовья. Смерть поставила условие: три ночи должна старуха находиться в холме и удерживать мужа обеими руками, если хочет быть с ним рядом в смерти. В первую ночь смерть тянула и тащила старика, но старуха держала его крепко и не отдавала. Во вторую ночь смерть превращала мужа в гадюку, в острый меч, в раскаленный камень и в дым — но старуха держала его крепко, чем бы он не становился, а дым уловила своим плащом. На третью ночь смерть явилась к ней в облике ее юного мужа и уговаривала не держаться за старое мертвое тело, а уйти с юным, которого она любила когда–то. Но старуха осталась верна себе и смерть проиграла состязание. В награду ей пришлось предложить им выбор: или старуха уходит одна, но становится молодой и проживает вторую жизнь, или они уходят юными оба, но проживают на земле три дня и умирают в одночасье. Оба, естественно, выбрали второе.
   Гили не услышал похвал, и был уверен, что такая простецкая песня вызовет у эльфийского короля гнев или, того хуже, оставит его равнодушным. Но, когда он отважился взглянуть в лицо Финрода, оказалось, что глаза его прикрыты, а ресницы как будто бы влажны.
   Гили изумился. Это была трогательная песня, и девушки, случалось, плакали, когда пели ее, особенно по первому разу, но чтобы расчувствовался мужчина, да еще эльфийский король…
   И тут его осенило. Смертная тоска, которой пронизана была песня, значила для эльфа совершенно иное, чем для него, человека. Песню слагали те, для кого смерть — неизбежность, и неизвестность за гробом — тоже. Но эльф–то слышал ее совсем другими ушами. Они же бессмертные, схоронить кого–то близкого и расстаться навсегда — горе для них так и вовсе непредставимое…
   Тут он перевел взгляд на Берена и увидел, что его господин тоже плачет.
   — Что ж ты со мной сделал, стервец, — тихо сказал князь. И Гили окончательно все понял. Эльфийская–то королевна… Которая обещалась ему и ради которой он затевает поход… Нэндил сказал — победа будет куплена страшной ценой… Верно — ценой мучений королевны, которая рано или поздно положит своего смертного мужа в гроб, отдаст его злой девке.
   — Руско, — Гили обернулся на голос и увидел еще одного эльфа, Вилварина. — Возьми от меня в подарок. На прощание.
   Гили не верил своим глазам. На руках эльф, как ребенка, держал свою лютню — крытую вишневым лаком, отделанную золотым узором…
   — Ох, — Гили не находил слов для благодарности. — Да я же не умею.
   — Научишься, — по голосу эльфа, как это часто бывает, нельзя было понять, в шутку он говорит или всерьез.
   — И кто его будет учить? — осведомился Берен.
   — Ты, например, — пожал плечами Вилварин.
   — Делать мне больше нечего! — бросил Берен.
 

***

 
   Оказалось, эльф как в воду глядел.
   На третий день, когда они расстались с королем Финродом и всеми остальными, кроме Кальмегила, у переправы через Гелион, у всех на душе было погано.
   Кальмегил, отпуская сына с королем, что–то строго и ласково ему приказал, и тот сдержанно кивнул, весь исполненный долга и повиновения — а потом не удержался и обнял отца. С Гили они на прощание тоже обнялись.
   Берен напоследок о чем–то тихо переговорил с королем и Эдрахилом, потом перебросился с Нэндилом двумя словами на квэнья — эльфы посмеялись, может быть, это была шутка — и, вскакивая на коня, и люди, и эльфы крикнули человеческие слова прощания:
   — Не в последний раз видимся!
   С Береном теперь ехал небольшой отряд горцев — и все было иначе, чем с эльфами. Горцы много болтали, перебрасывались грубоватыми шутками, иногда запевали. А у Гили замирало сердце — он чувствовал, что приближается к родным местам.
   Они держали путь южнее, чем проходила та дорога, которой Гили ранней весной вышел в Белерианд. Деревня их была в двух днях пешего пути на юг от озера Хелеворн — а горцы сейчас ехали берегом Гелиона, к горе Долмед. Вчера, когда эльфы еще были с ними и все вместе ехали по реке прямо на юг, Гили раздумывал — куда бы это на сей раз? Сейчас он голову готов был поставить, что в Ногрод или Белегост. Куда точнее — будет ясно уже в предгорьях — если повернут на север от горы — значит, в Белегост; на юг, в сторону реки Аскар — значит, в Ногрод.
   Вечером, выполнив все свои обязанности, Гили, как ни устал, а полез за лютней. Не мог он оставить мысли о ней, руки так сами туда и тянулись. Больше всего он боялся, что Берен сейчас заставит заниматься с мечом — но князь только приоткрыл глаза, полулежа на седле, покосился на Гили — и ничего не сказал.
   Воодушевленный этим молчанием, Гили расчехлил лютню и пристроил ее у себя на коленях, как то делал Вилварин. Обнял округлый, гладкий корпус почти с таким же трепетом, с каким обнял бы девушку. Коснулся струн…
   Увы, того прекрасного созвучия, которое рождалось под тонкими пальцами эльфа по имени Мотылек, не получилось. Струны ответили вразнобой, и Гили вспомнил, что перед игрой Вилварин всегда подтягивал их.
   Он попытался подкрутить колки, чтобы создать единый лад — но не знал, каким он должен быть. После пяти минут терзаний он услышал тяжелый вздох Берена и голос, переходящий в рык:
   — Иди сюда, мучитель!
   Месяц назад Гили испугался бы приказа, отданного таким голосом, но теперь он уже знал, что Берена нужно бояться не тогда, когда он шумит, а тогда, когда он говорит еле слышно.
   — Первую струну настраивают по флейте. Но флейты у нас здесь нет, поэтому настрой ее по звуку, на котором поешь «ни» в этой своей песне — «Словно денница»…
   Гили подкручивал колок, пока звук не достиг нужной высоты.
   — Вторая струна так: прижатая на седьмом пороге, она должна звучать как первая, свободная. На седьмом, я сказал, а не на пятом! Нарочно для таких как ты, мастер вбил в гриф золотую стрелочку — видишь ее?
   Гили подкрутил вторую струну.
   — Если ты бьешь по ней — а первая дрожит, значит, ты настроил правильно. Третью настраивай по второй точно так же. Так, неплохо… Четвертую настраивают по пятому ладу. Два порога назад. Вот так. Пятую и все остальные — по четвертой, на седьмом пороге. Не прижимай струну всем пальцем — ты что, не видишь, что глушишь соседнюю? Палец на грифе должен быть как всадник на седле: прямо. Да, вот так. Руку сильней изогни. Деревенщина, тебе на волынке играть, а не на лютне. Теперь согласия. Мизинец — на первую струну, третий порог. Безымянный палец — туда же, на вторую струну. Третья свободна. Средний палец — на четвертую, второй порог. Указательный — на шестую, первый порог.
   Гили выполнил все указания и провел правой рукой по струнам. «Брлым!» — жалко сказала лютня. Горцы засмеялись.
   — Тьфу, — Берен сплюнул в сторону от костра и протянул к Гили руку: — Дай сюда.
   Но когда он взял лютню, быстрее не пошло: будучи левшой, он когда–то играл на инструменте, струны которого были натянуты зеркально наоборот — так что ему приходилось, закрыв глаза, вспоминать, как становились в «согласиях» пальцы его правой руки — а потом показывать то же самое левой, для Гили. Перебирать правой рукой по струнам он тоже не мог.
   — Тут кто–нибудь еще умеет играть? — спросил он, вконец разозлившись.
   — Я, господин! — со своего плаща поднялся Нимрос, после Гили — самый младший в отряде.
   — Ну так что сидишь, как засватанный? Давай, покажи этому горе–музыканту согласия.
   — С твоего позволения, князь, я бы сначала выучил его играть «лесенку».
   — Учи чему хочешь, — отмахнулся Берен. — Только, Руско, просунь рукав под струны. Намо свидетель: если тебя зарубят за твое бренчанье, я этому человеку ничего не сделаю. И еще: подгорит каша — я тебя выдеру.
   Это было сказано достаточно тихо, чтобы отнестись к угрозе серьезно. Так что Гили, спустив кафтан с одного плеча, просунул рукав под струны и разучивал «лесенку» на онемевшей лютне, не забывая время от времени помешивать в котле и подкладывать дров.
 

***

 
   — И это — Ногрод? — не сдержался кто–то из горцев, когда путникам открылся склон горы с раскинувшимся на нем… Городищем? Торжищем? — Гили не мог подобрать подходящего слова.
   На прославленные подземные чертоги это походило мало.
   — Это Верхний Ногрод, — сказал Кальмегил. — Здесь идет торговля и обмен и живут те, кто этим занимается. Где находится сам Ногрод — мало кому известно.
   — А тебе? — спросил Берен.
   — Я не выдаю чужих тайн.
   — Что делать будем? — спросил старший из горцев, Дарн Фин–Эйтелинг.
   — Разобьем лагерь вон в той стороне, — Берен показал кнутовищем по правую руку от валов города. — На торге нам делать нечего.
   Они спустились в долину, переправились вброд через мелкую речку — приток Аскара — и вновь поднялись на холм.
   Чем ближе к торгу, тем ясней было видно, как он громаден. Гили в жизни не видел такой толпы людей — обоз Алдада когда–то показался ему большим, а здесь он просто потерялся бы. Здесь серебристые опалы из Морийских Копей выменивали на хитлумских коней, железо — на мясо и шкуры, медь — на зерно; люди пригоняли сюда скот ради оружия и инструментов, нандор приносили воск и меха в обмен на ножи и наконечники стрел, синдар покупали за ткани и волокно соль и самоцветы, с востока привозили пряности и диковинки, чтобы увезти драгоценные образцы гномьего искусства.
   На два десятка воинов никто не обращал внимания — вооруженные отряды такой численности попались Гили на глаза самое меньшее дважды. При виде одного из них он не выдержал и изумленно сказал:
   — Вастаки!
   — Конечно, вастаки, — фыркнул Берен. — Отчего бы здесь не быть вастакам. Ты же не думаешь, что все они, сколько ни пришло их в Белерианд, подались на службу к лорду Маэдросу?
   Гили прикусил язык. Это просто не приходило ему в голову.
   Горцы разбили четыре палатки к северо–западу от торга, вверх по склону — Берену не хотелось брать воду ниже торга. Гили и еще одного оруженосца отправили за водой и дровами, а когда Гили вернулся, то увидел, что Берен и Кальмегил, сидя на седлах перед самой большой палаткой, беседуют с двумя гномами. Гномы прибыли небольшим отрядом — всего шестеро — верхом на пони. Гили понял, что ошибся, думая, будто их не заметили — на самом деле за всеми пришельцами в Верхний Ногрод тихо, но пристально наблюдали.
   Он продолжал свою работу, не прислушиваясь к разговору — но после ужина Берен подозвал его и Нимроса к себе.
   — Король Ногрода, государь Мельхар ^[41]зовет меня и Кальмегила в гости. Вы будете нас сопровождать. Наденьте чистое. Ты, Руско — ту рубаху, что тебе подарили в замке Химринг.
   Двигались ночью, по горам, при свете факелов — Руско показалось, что целую вечность. Гном, возглавлявший почетную охрану, высокопарно объяснил, что им оказана ради Кальмегила великая честь — их ведут к Вратам Ногрода, не завязывая глаз, хотя они и не гномы. Гили услышал, как Нимрос тихонько хмыкнул, видимо, думая о том же, о чем и Руско: в такой темнотище они все равно не смогут запомнить дорогу к Вратам.
   Дорога до Врат заняла больше часа. Кони шли шагом — посольству не пристала спешка. Врата потрясли Гили — к ним вел широкий и крепкий мост, весь выполненный из резного камня, и лишь серединный пролет — из крепких бревен, сбитых стальными полосами. При нападении врагов этот пролет, наверное, обрушивали вниз. Сами ворота, высотой в четыре человеческих роста, призваны были говорить не только о силе, но и о богатстве гномов: сделаны они были из черного каменного дуба, и каждую петлю, каждую шляпку гвоздя покрывала искусная чеканка.
   Четверо богато одетых гномов поприветствовали пришельцев без лишнего шума, но крайне почтительно.
   — Давно мы не видали тебя в наших залах, о Кователь, — сказал Кальмегилу один из них. — Государь будет рад видеть тебя. Всех вас — но тебя особенно. Он помнит о вашем старом споре.
   — Поверь, Бойд, я тоже о нем не забыл, — ответил, спешиваясь, эльф. Они с гномом пожали друг другу руки. Гномы–стражники отвели коней и своих пони куда–то в боковой ход — видимо, в подземное стойло, — а те, кто встречал посольство, пошли в глубину подземного города, освещая путь.
   Гили глазел по сторонам как завороженный. Диковины гномьего города поражали его на каждом углу — вот удивительные столпы, наплывами стекающие с потолка… А вот изваяние — каменный змей, свитый дивными кольцами, слагающимися в узор… А вот мост над пропастью — у Гили закружилась голова. Там, внизу, горели тысячи огней и сновали гномы — это было что–то вроде торжища или тинга, Гили не успел разобрать. Он поднял голову — и увидел, что свет факелов отражается в самоцветных звездах, которыми выложен круглый свод.
   — Варежку закрой, — краем рта посоветовал Нимрос. Гили покраснел и сомкнул губы.
   Ногрод оказался, кроме всего, на удивление многолюден. Или можно сказать — «многогномен»? То и дело кто–нибудь шагал навстречу, иной раз ведя в поводу пони или осла, иной раз — толкая тачку.
   При переходе через второй мост, Гили увидел внизу длинный обоз — волокуши, на которых рядами уложены были длинные бревна, тянули серые угрюмые волы. Дровяная река выползала из одного темного каменного зева и вползала в другой. Волы ревели, погонщики кричали: «Хар–хар!». Вдруг поезд остановился — что–то произошло с одной из волокуш… Ага: плохо закрепленные бревна с одной из волокуш раскатились и загромоздили путь…
   Внезапно Берен остановился и обернулся на звук, который был ему знаком и отвратителен: визг бича и короткий человеческий вскрик. Хорошо одетый черноволосый мужчина хлестал худого оборванца в рабском ошейнике — видимо, усмотрев его вину в том, что волокуша рассыпалась. В городе гномов — люди–рабы?
   — Эй, ты! — зычно крикнул Берен надсмотрщику. — Да, ты, орочье семя! Если твоя честь не говорит тебе, что позорно избивать беззащитного, если разум твой не говорит, что глупо трепать кнут об того, кому сейчас предстоит тяжелая работа — то постыдись хотя бы знатных гномов, постыдись за род людской!
   — А ты кто такой? — крикнул надсмотрщик.
   — Я рохир при мече, и пусть тебе этого хватит с головой!
   Надсмотрщик пожал плечами с самым независимым видом, но не возобновил наказание нерадивого раба. Теперь тот вместе с другими водворял на место скатившиеся бревна.
   — Как это понимать, наугрим? — Берен указал вниз. — Чем провинились эти люди, что с ними в вашем городе обращаются как с собаками? Или вы усвоили орочий обычай?
   — Пусть князь приглядится, если его глаза так же остры, как его язык! — вспылил гном. — Ни одного из казад нет среди надсмотрщиков! Это все ваши, людские дела! Вырубки на восточных склонах Хаудраммат принадлежат людям, они же доставляют сюда лес для укрепления стен — а уж как они между собой считаются — не наше дело.
   Берен опустил голову:
   — Твоя правда, почтенный гном… Прошу прощения.
   — Я не оскорблен, — важно заявил гном. По его тону Гили почувствовал, что он далек от прощения — и не ошибся.
   — Добавлю только, — сказал гном весьма желчным голосом, — что ни один кузд не стал бы так обращаться с другим, будь тот даже наихудшим из всех, кого видели недра земли.
   — Да, — кивнул Берен, и Руско подивился тому, как много стыда и горечи может, оказывается, вместить такое короткое слово. — Идемте. Незачем здесь задерживаться.
   Чем глубже они спускались — тем меньше попадалось гномов им навстречу, тем шире и светлее делались переходы. Теперь своды украшала прекрасная резьба по камню или дивная роспись. Гномы, в отличие от эльфов плавным линиям предпочитали ломаные, а точным изображениям — как бы искаженные. Им нравилось, когда тела животных и цветы образуют правильный узор, но правильность не имела ничего общего со схожестью изображения — не всегда можно было и узнать, какое именно животное изогнуто и повернуто так, чтобы оказаться точно врисованным в четырехугольник, круг или овал. Нередко попадались изображения и вовсе химерных животных — с головой орла и телом кошки или же передней частью тулова — птицы, задней — змеи.
   А еще Гили был поражен встречающимися едва ли не на каждом углу изображениями драконов. Хищно выгнутые шеи, отверстые огнедышащие пасти, прижатые треугольные уши — все это, несмотря на уже привычное искажение формы в узор, восхищало и пугало. Как же так, дивился Гили, ведь драконы гномам — извечные враги…