Брилева Ольга. По ту сторону рассвета

   Лютиэн вытерла слезы рукой и снова улыбнулась Берену.
   — Я горжусь тем, что повстречала такого человека, как ты, — сказала она.
   — Госпожа Соловушка…
   — Ни слова больше! Берен, я не хочу грустить. Ты умеешь танцевать? Покажи мне, как танцуют самый веселый человеческий танец!
   Выяснилось, что танцевать он разучился. Он следовал за ней покорным и счастливым щенком, держа ее пальцы в своих, повторяя движения танца — однако ноги, такие легкие и быстрые в пляске смерти, такие чуткие к малейшим неровностям земли, такие твердые и в выпаде, и в стойке — отказывались повиноваться. Он был весь как деревянный, запаздывал с движениями, сбивался с ритма и наступал ей на ноги — она смеялась звонко, заливисто и совсем не обидно. Движения нарьи, тем не менее, она перенимала легко и ловко: стражник, наверное, немало позабавился… Они сделали по поляне круг…
   — Почему ты остановился? — спросила Лютиэн.
   …Потому что, сделав круг в нарье, мужчина должен был обхватить женщину руками и прижать к себе, отрывая ее ноги от земли и поворачиваясь на пятках, чтобы поставить с другой стороны… Вот такая фигура танца…
   — Потому что пока еще в силах остановиться… — прошептал он. — Ты знаешь, что со мной, госпожа Тинувиэль? Знаешь, что я чувствую к тебе?
   — Как я могу знать, ты ведь не говоришь ничего?
   — Да как же я могу это сказать… Как я могу о чем–то просить, ведь если ты ответишь «нет», я просто умру на месте…
   — Но почему ты сразу решил, что я отвечу «нет»?
   — Потому что если ты ответишь «да» — это будет еще хуже. Это будет значить, что я навлек на тебя страдания, ибо моя судьба — это несчастная судьба, просить кого–то разделить ее — все равно что предлагать чашу с ядом.
   — Ты именно об этом хотел меня просить?
   — Нет, нет… — он запустил пальцы в волосы, растрепав их. — Если бы ты была adaneth, я бы попытался. Мне было бы не так важно, что ты ко мне испытываешь, ибо человеческой женщине бывает достаточно и просто влечения, и дружбы, и даже жалости, а мужчине — и того меньше… Я бы попросил у твоего отца твоей руки и мы были бы счастливы столько, сколько сможем. Может быть, нам удалось бы зачать дитя — и тогда мне было бы спокойней уходить на Запад, если такова будет воля Единого… Ты бы погоревала, а потом попытала счастья с кем–то еще, пока молода… Но ведь ты — elleth. Вы не можете соединяться друг с другом иначе как по любви, а кто сильно любит — тот тяжко страдает в разлуке. И вы не представляете себе иной любви, кроме слияния судеб… Твоя судьба — чистый лесной ручей, моя — бешеный горный поток, где с талой водой мешается грязь и несутся по течению коряги. Ладно, какая есть, такая есть, и другой не надо: но губить тебя я не хочу.
   — Какой ты странный, Берен… Ведь если бы я могла сказать тебе «да» — это значит, я уже любила бы, и страдала в разлуке…
   — Не так горько, госпожа моя, и не так долго. Одно дело — иметь и потерять; другое — так и не получить… Тем проще закончить, если и не начинать.
   — Но ведь тот, кто имел и потерял — все же радовался, пусть и короткое время… А тот, кто из боязни потерь отказался от обладания, так и не был счастлив… Он все равно будет горевать в разлуке, и горечь его будет больше, потому что именно упущенные возможности рисуются воображению особенно заманчивыми…
   Берен горько рассмеялся.
   — «Пойми, Андрет–аданэт, жизнь и любовь эльдар питает их память; мы предпочитаем память о светлом и прекрасном чувстве, не получившем завершения, воспоминаниям о печальном конце…» Да неужели же за тридцать лет нельзя было научиться обходить грабли, на которых так славно поплясали твои родичи и сюзерены?! Андрет Мудрая, когда–то — Андрет Прекрасная, возлюбленная принца Аэгнора… она говорила, что память у меня лошадиная… Читать она сама не умела, но часто просила меня твердить ей наизусть ее старую беседу с государем нашим Финродом… «Если узы супружества и могут связать наши народы, то это случится во имя великой цели и по велению Судьбы. Краток будет век такого союза и тяжек конец его. И лучшим исходом для тех, кто заключит его, станет милосердная скорая смерть…» К Морготу и Судьбу, и великие цели — я не хочу для тебя «милосердной скорой смерти». Уходи, госпожа Соловушка. Оставь меня здесь. Через две недели я предстану перед твоим отцом… И если он отпустит меня — там, на войне, обрету я мир. Среди опасностей — успокоюсь. Я не хочу ни о чем спрашивать тебя, не хочу получить ответ. Я еще помню, как страдали Андрет и Аэгнор, мой лорд и сестра моего деда… Андрет умерла в день Дагор Браголлах. Увидела из окон зарево, схватилась за сердце и умерла. Так рассказывали. Меня тогда не было в Каргонде, я не видел.
   Аэгнор, Ярое Пламя…
   — Финрод был прав. Государь мой всегда бывает прав, — опустив голову, сказал Берен. — Если человек и эльф любят друг друга, как любили Аэгнор и Андрет, самое лучшее для них — умереть в один день…
   — Что ж, расстанемся, сын Барахира. Если ты и твой государь правы — так будет лучше для нас обоих.
   — Я провожу тебя.
   — Как? Мой дом в двух лигах ниже по течению, а тебе запрещено уходить так далеко.
   — Сколько смогу.
   — Не стоит, Берен. Я в Дориате, у себя дома, здесь со мной ничего не случится.
   — Я провожу, — сжатые губы, углубившаяся складка меж бровей — это означало, что он принял решение, и менять его не будет.
   Он действительно проводил ее — до того места, где пролегала невидимая граница, где Эсгалдуин продолжал свой путь в полумраке древнего, могучего леса. Лютиэн ушла, не оборачиваясь, и он тоже, расставшись с ней, ни разу не обернулся — но это стоило ему таких усилий, что, вернувшись к своему дому заполночь, он упал без чувств и проспал весь следующий день.
 

Глава 2. Судьба

    «Убей, но прежде выслушай!»
   Это было первое, что Берен вспомнил, проснувшись.
   Мэрдиган. Финвег Мар–Мэрдиган, предатель, переметнувшийся к северянам.
   «Убей, но прежде выслушай» — почему Берен нарушил свой обычай? Он всегда убивал прежде, чем выслушивал — понимая, что его легко разжалобить. Он не давал жертвам такой возможности, зная все отговорки наперечет: семья, дети в заложниках, унижение, пытки, скотская работа… И, чтобы не давать себе жалеть ублюдков, вспоминал тех, кого действительно стоило жалеть: детей, съеденных своими обезумевшими от голода матерями; стариков и старух, которые сожгли себя в хижине, лишь бы не идти в Тол–и–Нгаурхот на корм волкам; девушек, изнасилованных и забитых насмерть… И вот тогда его руки не дрожали, и в глаза жертвам он смотрел без колебаний.
   А с Мэрдиганом — сорвалось. Потому что вспомнилось детство, земляничные поляны в сосновых лесах Эмин Тонион — и рука дрогнула на мгновение, которого Мэрдигану хватило, чтобы сказать самое главное: Саурон готовит удар на Хитлум.
   Мэрдиган не знал этого точно. Ему был дан приказ собрать отряд, способный сражаться в горах и брать укрепленные перевалы. В Дортонионе все укрепленные перевалы были взяты…
   Весной, когда с гор сойдут снега, отряд должен быть готов…
   Жизнь обрела смысл. Берен убрался из Минас–Моркрист, так и не устроив там задуманной кровавой бани для черных рыцарей. Нужно было уходить из Дортониона, нести весть. Перевал Анах стерегли, Аглон тоже. Берен решил рискнуть, отправиться через Нахар, и летом–то неласковый. Он спустился к Сарнадуину — за припасами. И попал в лапы к оркам.
   Люди из Сарнадуина помогали ему — не мог же он просто убраться, видя, что в деревне бесчинствует орочья шайка.
 
   — …Ты пойдешь со мной, почтенный Древобород?
   …Болтали, что он может приказывать лесным духам. Неправда. Никто не может приказывать энтам. Можно только просить их о помощи.
   — Хм… Пойду ли я с тобой, Убийца убийц? Я не могу это решить так просто, дай мне время подумать.
   Берен ждал минут десять, ничем не выказывая раздражения — это было последнее, что стоило проявлять в разговоре с энтами. Но природная горячность характера взяла свое.
   — Сколько времени тебе нужно на раздумья, почтенный Фангорн? Ты собираешься размышлять до первой звезды или до утра?
   — Как ты тороплив, Убийца убийц… До первой звезды — разве можно принимать такое решение так скоро? Я бы подумал до завтрашнего вечера, если вопрос не окажется сложнее, чем я полагал вначале… Хм, да, до завтрашнего вечера — так будет лучше всего.
   — Если бы там, на вырубках у Аэлуин, я думал ночь и день, от твоей молодой поросли ничего бы не осталось, — не выдержал Берен.
   — Хмм, да, — согласилось лесное существо, — но у твоих людей есть руки и ноги, и эти глупые топоры, которыми они горазды размахивать… Люди могут защитить себя, деревья — нет.
   — В этой деревне остались только старики, женщины и дети.
   — Но они все равно рубят лес. Разве ты не учил их, Убийца, что нельзя рубить живых деревьев, нужно брать сухостой?
   — Они не могут, — Берен зажмурился, чувствуя свое бессилие объяснить энту, что такое «оброк». — Орки и слуги Моргота требуют от них леса.
   — Так ты готов защищать лес только от орков, — грустно сказал энт. — Если древоубийцами становятся люди, ты не видишь в этом ничего страшного, хмм? Почему ты вмешался тогда в порубку возле озера — потому что хотел спасти подлесок или потому что ненавидишь древоубийц?
   — Я хотел спасти лес, — Берен почти не лгал. Ему трудно было относиться к деревьям с той же нежностью, какую будили в нем кэлвар. Но лес у Тарн Аэлуин… Священный лес Эстэ и Ниэнны, лес, где жила Андрет, где он проходил Очищение…
   Фангорн повернулся к нему спиной и зашагал прочь. Берен прикусил губы, уговаривая себя, что он с самого начала не особенно рассчитывал на помощь энтов. Полдюжины орков и столько же людей. Дрянь, отребье. Он справится один — не впервой.
   Здравый смысл говорил: не ходи, не рискуй, то, что в твоей голове — важнее. Но разве слушались здравого смысла люди, делившие с Береном кров и еду, когда это могло привести их к гибели? Да и шайка была из тех, кто не подчинялся даже Саурону. Черные и сами таких вешали — можно было не бояться, что в отместку деревню сожгут. И все было легко: лук и нож, несколько бесшумных смертей, прежде чем остальные, увлеченные грабежом, поймут, в чем дело, но будет уже поздно…
   И только с одним Берену не повезло. Он не знал, что старостиха послала сына за подмогой в соседнее село и что тот по дороге встретил смешанный отряд карателей под началом молоденького полуорка. Он и понять ничего не успел, когда его последнего противника убили из самострела, а его самого сшибли на землю тупым болтом. Очнулся уже прикрученный к коновязи.
   Теперь он не удивлялся, почему забыл имя Мэрдигана, и его самого, и все, что он сказал. Он ведь больше всего на свете желал забыть, чтобы даже случайно, даже в беспамятстве не произнести этого имени. Чтобы у Мэрдигана осталась возможность, услышав о его смерти, послать другого вестника — или набраться храбрости и сбежать самому. Поэтому он назвал свое имя — зная, чего это будет стоить ему и жителям деревни.
 
   — Хватит, я сказал! Хватит, Варга, сучий потрох! Ты выбьешь из него душу!
   — А тебе его жалко, да? Ты у нас жалостливый? Ну, а я хочу знать, где Барахир спрятал свое золотишко.
   …Ах, да, это дурачье верит в легенду о несметных богатствах беорингов, подаренных эльфами…
   — Еще одно кривое слово — и я суну эту раскаленную подкову тебе в пасть! Тебе охота объяснять Болдогу, как это мы не довезли живым убийцу его сына? Тогда вперед, но только без меня! Я тут буду с краю, за его смерть Болдогу ответишь ты.
   — Не держи меня за щенка, Тург! Он не первый, кому я развязываю язык!
   …развязывают язык… пока он говорил о «золоте беорингов» правду, ему не верили… посмотрим, что будет, когда он солжет…
   Он не помнил, что должно случиться, если на поляне у трех источников орк протрубит в рог четырежды. Но почему–то твердо знал, что орку не поздоровится, и всем другим оркам — тоже…
   — Три источника… — с сомнением повторил главарь, — четырежды протрубить. Хрен его знает… Дурь какая–то…
   — Не дурь, — Варга купился сразу же и со всеми потрохами. — Не дурь, а колдовство… Чары эльфийские. Ничо, переплавим побрякушки — чары из них повыветрятся… Он ведь умный, а? — орк сграбастал пленника за волосы. — Он ведь знает, чего будет, если он нам наврал, правда, беоринг?
   — Болдог нам головы оторвет, если мы его живым не доставим, — напомнил главарь.
   — Ага, живым… — Варга был уже весь в предвкушении золота, глазами своего сердца видел его блеск, ушами своего сердца слышал его звон. — Так ведь главное — живым, а насколько живым — дело второе.
   — Эй, да ты никак уже засобирался в дорогу? Самым умным себя полагаешь, ты, пещерный выродок? Вместе поедем, остальным — ни гугу…
   …Дерновую крышу сарая сорвало как ураганом. На Берена посыпались щепки и комочки земли, в отвор четырех стен заглянули звезды — но ярче звезд горели два больших желто–зеленых глаза. Узловатая рука протянулась через стену и, перехватив человека словно котенка — поперек живота — вознесла его на высоту в три человеческих роста.
   — Ты жив еще, Убийца убийц? — пророкотал низкий, как гром, но мелодичный голос.
   «Кто ты?» — хотел спросить Берен — но лишился чувств.
   Дальше была прерывистая память о дороге — его несли на плече, голова болталась и, приходя в себя, он хотел просить, чтобы его взяли как–то иначе, потому что такая ходьба его убьет — но не мог издать ни звука, начинал задыхаться и снова терял сознание. Потом он пришел в себя на более долгий срок — он лежал на каменном столе и слышал над собой несколько гудящих, рокочущих голосов.
   — Я не знаю, что с ним делать, Фангорн. Если бы здесь были эльфы, они бы взяли его, и вылечили, но эльфов здесь нет. Я умею лечить деревья, и не умею этих, двуногих. У него содрана половина коры и идет сок, и он весь горячий и сухой, а когда я даю ему пить — кусает чашку и расплескивает, потому что все время трясется. Может быть, он будет пить как дерево, если положить его в воду?
   — Нет, — ответил самый глубокий голос. — Двуногие пьют так же как мы, так же как четвероногие и крылатые, только они совсем не умеют пить корой, и класть его в воду бесполезно. Если у них идет сок, они обматывают это место шкурами, которые делают из льняного волокна. То, что ты считаешь его корой, и есть такая шкура. Его кора сильно повреждена, но не содрана, иначе бы он изошел соком и засох. А напиться он не может потому, что твоя чашка слишком большая и он захлебывается, а трясется он потому что ему очень холодно без половины своей шкуры.
   — Как же ему холодно, когда он такой горячий? — удивился еще один голос, чем–то похожий на женский, хотя тоже очень низкий.
   — Они странные, эти двуногие. Они все время горячие и им все время холодно. Эльфы толковали мне об этом, да неохота пересказывать.
   — У меня нет чашки поменьше, и нет таких шкур, о которых ты говоришь. Его нужно отнести к людям.
   — Его нельзя нести к людям. Сегодня он убил много убийц, и я ради него тоже убил многих. Если убийцы найдут его у людей, они совсем его убьют и убьют всех людей там, где найдут его. Я видел, как это бывает.
   — Но мы не можем оставить его у себя. Мы не имеем того, что ему нужно. Он все равно умрет у нас.
   — Мы собрались уходить, — сказал третий голос. — Я бы понесла его с собой, но он такой слабый — слабее годовалого побега. Он не выдержит дороги. Давайте оставим его здесь. Если ему суждено будет выжить — он выживет.
   — Я должен, хмм, подумать, — сказал самый глубокий голос.
   Почему–то, несмотря на всю боль и все провалы в памяти, эти слова пробудили в Берене внутреннюю усмешку. Пока это существо будет думать, он замерзнет насмерть.
   — Обложим его мхом и сухими листьями, чтобы он не замерз, — продолжал голос, точно отзываясь на мысли человека. — И будем думать.
   Через какое–то время две руки снова приподняли Берена, перекладывая его на моховую подстилку — и он опять едва не потерял сознание. Неизвестные твари (что–то подсказывало, что они не совсем неизвестные, что он должен о них знать) явно желали ему только добра, но, похоже, совсем не знали, что такое боль, и ворочали его точно бесчувственный мешок. А он не мог даже рта раскрыть, чтобы попросить их не укладывать его на спину.
   — Я придумал, — услышал он сквозь шум в ушах (сколько времени прошло — он не знал, хотя за это время успел согреться). — Если быстро идти день, ночь и еще день, дойти до гор и спуститься в лощину у Грозовой Матери, то мы найдем человека, который живет совсем один, если не считать четвероногого. Убийцы к нему еще ни разу не приходили. Если мы оставим Убийцу убийц там, они его не найдут. Человек должен знать, как лечить человека. Больше мы ничего не можем сделать.
   «Быстро идти день, ночь и еще день? Отсюда до Грозовой Матери? Мне конец…»
 
   Госпожа Соловушка была права — его спасли энты. Энты, которые никогда не служили Врагу. Это было огромное облегчение — узнать, что он ни прямо, ни косвенно не служил сауроновым замыслам.
   Время без Соловушки тянулось и тянулось. В сердце словно бы провертели дыру и она саднила непрестанно. Отчего так бывает: каждая новая боль кажется невыносимой, хотя прекрасно знаешь, что вот — казалась невыносимой прошлая боль, которую ты вынес — стало быть, вынесешь и эту. Он думал о своих дальнейших действиях, о будущей войне — прекрасно зная, что все это без толку, потому что много раз все переменится… Вырваться отсюда — и отыскать себе новую муку, чтобы наверняка забыть об этой… Благо, искать себе мороку он великий мастер. Что бы путное умел делать как следует — а с этим никаких затруднений.
   Прошло еще два дня — и все больше ему казалось, что работа Соловушки насмарку: он снова сходит с ума.
 

***

 
    Трус.
   — Это ты мне?
    А то кому же. Тут ведь больше нет никого, кроме нас с тобой, да того эльфа, что кукует на ветке. Так что не сомневайся: трус — это именно ты.
   — В таком случае ты — меч труса.
    Ох, да. Лучше бы я заржавел в болоте, чем служить такому слюнтяю, как ты.
   — А ну, полегче. В конце концов, ты не на самом деле со мной разговариваешь, я это придумал, когда зверел от одиночества. Захочу — и заставлю тебя молчать.
    Не заставишь. Меч воина — душа воина. А своей душе рот не зажмешь. Ты бежал с поля. Ты испугался, сынок. Тебя заставил отступить не Саурон, на Болдог — ты позорно удрал от эльфийской девы.
   — А что я должен был сделать? Признаться и просить ее руки? Но ведь я не знаю, любит она меня или нет. Она мне не сказала.
    Потому что ты сам заткнул ей рот. Ты сам начал вилять: отказа–де я не вынесу, а согласия боюсь… Не только трус — еще и дурак!
   — Почему вдруг? Я выбрал правильное решение. Нам все равно не быть вместе, так лучше уж расстаться сразу.
    Изумительное рассуждение! Люди все равно умирают — так лучше уж их топить в колодцах сразу при рождении. Или до него, вместе с матерями. Давай, души свою надежду, герой. Только когда судьба наподдаст тебе сапогом по заду — не забывай, что ты сам повернулся к ней спиной. Что с тобой, сынок? Ты же никогда и ничего не делал наполовину! «Да» — значит, да, «нет» — значит, нет.
   — Я не то, что ей нужно.
    Откуда ты знаешь, ты же так и не решился ее спросить! Чего ты вообще ждал, дубина — что она сама повиснет у тебя на шее?
   — Вряд ли за две седмицы в ней могла зародиться любовь.
    А сколько времени тебе понадобилось, чтобы влюбиться в нее? Миг? Два? Забудь ты хотя бы на время про это писание, думай о себе и о ней, а не об Айканаро и бабке Андрет. У них была своя жизнь, у тебя — своя. Проживи ее, прах бы тебя побрал, так, чтобы можно было сложить о тебе достойную песню, когда ты пойдешь на Запад!
   — Разве я мало сделал для этого?
    Тут есть только одна мерка: сделал ты ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ или нет. Хотя бы пытался сделать — или протирал штаны о корень дуба, сетуя на горький свой жребий.
   — Слушай, замолчи, а? И так тошно.
    Тошно — сходи проблеваться. Не мозоль мне око своим бараньим взглядом. Если дурь из тебя выйдет, может, сообразишь пойти к ней и рассказать все как есть, и принять все как будет.
   — Ты забываешь об одной вещи: меня стерегут.
    Тьфу, пропасть! А когда это тебя останавливало? Чего ты боишься — самое худшее, что с тобой может здесь произойти — это смерть, а не ты ли сам себе говорил, что Соловушка стоит тысячи жизней и тысячи смертей?
   — Да не за себя я боюсь, дурачина — за нее!
    А вот этого не надо. За себя она и сама прекрасно побоится, ей здесь помощники не нужны. Худо–бедно, она старше мудрого Финрода, на которого ты так любишь кивать — значит, кое–что в жизни понимает. Она сама за себя выберет, не беспокойся. Но не надейся, что выбирать она станет и за тебя. Ты — нэр, мужчина, и свои пути выбираешь сам. Решайся, или я тебе не меч и не помощник, и в первой же драке выскользну из руки или сломаюсь.
 
   Гилтанон, несший стражу на изгибе вечера к ночи, вздохнул с облегчением, когда смертный вытащил свой меч из земли, обтер ветошью и вложил в ножны. Эти разговоры с мечом производили тягостное впечатление — как будто он подсматривал за чем–то очень личным. Право же, исцелившись от безмолвия, смертный не стал казаться разумнее.
   Месяц старел. Еще пять дней — и Итиль исчезнет с небосклона, и звезды на одну ночь станут такими, какими их увидели эльдар, очнувшись от сна у берегов Куивиэнен. Берена отведут в Менегрот, король наконец–то примет решение относительно этого смертного — и тогда Гилтанон наконец–то будет свободен от этой службы, от нелегкой и непочтенной доли тюремщика.
   Против беоринга он ничего не имел, но относился к своим обязанностям серьезно, ибо владычица Мелиан приказала стеречь этого человека, а это само по себе было достаточной причиной.
   Гилтанон не слышал, о чем смертный беседовал со своим мечом. Прислушавшись нарочно, он мог бы различить слова, но он не хотел прислушиваться. Обязанности тюремщика и без того тяготили его, а уж подслушивать чужие сокровенные тайны его и вовсе никто не обязывал.
   В последнее время смертный вел себя странновато. Он бродил по ночам и заваливался спать днем, одетый — хотя бывало и наоборот: похоже, он решил забыть о разнице между временами суток. Он перестал охотиться, довольствуясь тем, что ему приносили и тем, что он находил в лесу. Прекратил шутками и подковырками вызывать сторожей на разговор, заметно помрачнел. Нельзя его задерживать здесь дольше, решил Гилтанон. Что бы там ни решила Владычица — нельзя его задерживать, иначе это заточение сведет его с ума. Осталось всего пять суток, успокаивал он себя. По нашему счету — почти ничего. А по их, смертному счету — хватит ли этого времени, чтобы сорваться в безумие? Но Владычица молчит, и мысли ее скрыты.
   Никто не знал мыслей Мелиан, даже любимый ею муж Тингол, даже дочь Лютиэн, унаследовавшая ее силу и мудрость.
 

***

 
   Долгими были эти дни для Лютиэн.
   Следовало немедленно покинуть Ивовую Усадьбу и бежать в Менегрот, а то и куда–нибудь на южные границы Дориата, к Девяти Водопадам или к распаханным полям. Но она понимала, что уже поздно и бесполезно.
   Человек снился ей во сне. С ним связана судьба Дориата — как? Если ей суждено полюбить его, то каким образом это изменит судьбу королевства? Должна ли она послушаться влечения своей феа к его феа — или должна всеми силами бороться с ним?
   Она его полюбила — в этом не было никаких сомнений. Он прав, для эльдар не существует просто влечения, только любовь. Иногда она приходит медленно, в силу привычки, иногда — поражает как удар молнии, но любой эльф, почуяв ее дыхание, узнает ее безошибочно. Быстро–быстро летал челнок, стучал ткацкий станок. Черное было натянуто на основу, белое и синее намотано на челноки. Она ткала диргол для Берена. Но она не понесет ему этот плащ, о нет. Он должен прийти за ним. Это будет знак того, что именно Судьба ведет его. Если он разгадает ее мысли и придет, ей не нужно будет иных доказательств. Другим — может быть, а ей — нет.
   Черное, синее и белое вилось под ее руками, тончайшая шерсть, косая клетка — непростой и строгий узор… Она любила синий цвет, его глубину и обещание; любила белый — чистоту и ясность, а черный был вечной загадкой…
   Было предсказано: придет смертный, которого не удержит Завеса. Было предсказано: судьба королевства связана будет с этим человеком. Не в этом ли смысл предсказания — человека суждено полюбить дочери короля?
   Предсказание — меч обоюдоострый. Последовать или отказаться?
   Отказаться?
   Что ж, может быть, это верный путь. Может быть, Берен прав, и прав был Финрод: предпочесть память о мечте горечи бытия. Тень тени прекрасного — реальному страданию… Но разве сам государь Фелагунд поступил так, сменив блаженство Амана на дорогу во льдах и туманную надежду? Чего было больше в словах Финрода, сказанных старой женщине из Дома Беора — мудрости или собственной горькой тоски?
   В памяти надежды нет. Она может быть прекрасной, но в ней нет надежды. В отказе от борьбы нет обетования победы.
   Она сумеет пережить разлуку с Береном, и смерть заберет его вскоре — даже если война пощадит. Дни, годы, века — она не сумеет забыть его; эльдар не забывают. Но она, возможно, утешится и встретит кого–то другого, кто разбудит и исцелит ее сердце. Или оно откроется наконец–то навстречу тому, кто ждал упорно и долго…
   Так оно будет или иначе — сейчас выбирала свою судьбу не она. Сейчас должен был выбирать Берен, сын Барахира.
   Бежали дни, шли ночи. Время срезало с Итиль по кусочку, остался только тоненький ломтик, который должен был истаять сегодня. И тогда она, как обычно в новолуние, пойдет бродить по залитым звездным светом полянам, будет петь, вспоминая дни своего детства.