Брилева Ольга. По ту сторону рассвета

   Самым скверным во всем этом было то, что он к ней чувствовал то же самое. Даже если бы она не призывала — его все равно влекли бы линии ее стройных бедер под узким платьем, маленькие тонкие ладони и ямка между ключиц, открытая вырезом воротника.
   Он решил, что будет бороться с этим. Нужно сохранить верность хоть кому–то. Хоть в чем–то…
   Вместе с ней, с позволения Саурона он проверил, как содержат эльфов, заточенных в башне. Саурон сдержал свое обещание: эльфы не подвергались ни унизительному обращению, ни лишениям. Их комнаты были тесными, но светлыми, окна — в глухих решетках, но узников не держали в оковах, каждому дали теплую постель и хорошую одежду. Их не пытали и не морили голодом, еду доставляли с солдатской кухни — грубую и однообразную, но сытную. Берен не знал, изменится ли это положение, когда он уедет. Надеялся, что до какого–то времени — нет.
   Но, несмотря на отсутствие лишений (кроме свободы), эльфы были… даже не печальны… Берен не знал, как это назвать. Если бы кто–то из людей проводил время как они — часами, сутками, сидя на коленях или скрестив ноги, с закрытыми глазами или направив взгляд куда–то в неведомое — Берен решил бы, что такой человек сошел с ума или желает уморить себя, полностью истребив свою волю к жизни. Но Саурон успокоил его, сказав, что такое сосредоточение для эльфов — обычное дело. Многие из них способны даже отказаться от пищи и воды на целые недели, замедлив дыхание и сердцебиение настолько, что казалось — перед тобой мраморная статуя или мертвец. Мыслями они в это время странствуют в прошлом.
   — Ты можешь войти. Попробовать поговорить, если хочешь.
   Берен вошел в камеру к Финроду. Заключенный не шелохнулся, когда дверь открылась. Не сказал ни слова, и даже ресницы не дрогнули, когда Берен сел с ним рядом на постель.
   Человек коснулся его руки — нет, эльф не замедлял хода своей крови, рука его была теплой. Но от всего мира он отрешился.
   Он не знал, о чем говорить. Беседу подслушивали, поэтому ничего по–настоящему важного говорить было нельзя. У Берена было такое чувство, что по–настоящему важных вещей он и не знает. Темная, давящая воля Саурона, мгновенно проникала в разум, стоило только на миг ослабить сопротивление — и Берен боялся говорить с Финродом мыслями. Постоянно пребывая в средоточии сауроновой воли, горец впервые в жизни пожалел орков.
   — Вы остаетесь в заложниках, — сказал он.
   Эльф не ответил.
   — Пройдет год и день — и вас отпустят. Я не знаю, можно ли верить в этом Саурону. Но мне больше ничего не остается, кроме как поверить ему.
   Ни слова.
   Берен изнывал от отчаяния. Если бы Финрод обозвал его предателем, плюнул в лицо, съездил по уху — ему стало бы легче. Наверное.
   — Ты знаешь, почему я согласился. Это ради вас, — беспомощно проговорил он.
   Эльф не двинулся, даже дыхание его не участилось.
   Тхуринэйтель разбудила его ночью — сказала, что он стонал и метался во сне.
   С этого дня вернулись ночные кошмары. Эльфийка готовила сонное зелье, заставляла пить. Иногда помогало, иногда нет.
   …На этот раз еду не принесли в комнату. Пришла Тхуринэйтель.
   — Повелитель зовет к обеду, — сказала она. — Он желает кое–кого тебе представить…
 

***

 
   — Я познакомлю тебя кое–с кем, — сказал Гортхауэр. — Предупреждаю, это будет испытанием… для вас обоих.
   — Почему? — спросил Илльо. — Кто он?
   — Он — человек… Из народа Беора… — Гортхауэр явно не хотел говорить больше. — Он много пострадал в ходе этой войны… Для него она длилась очень долго. Он ненавидит нас.
   Ортхэннер поднял голову, и взгляд его — открытый, даже распахнутый — обдал Илльо словно порывом свежего ветра. Гортхауэр действительно хотел спасти эту душу. Действительно нуждался в помощи.
   Илльо в сердце своем поклялся, что поможет ему. Кем бы ни был этот человек, хоть головорезом из шайки Барахира.
   — Идем, — сказал Ортхэннер.
   По дороге в обеденную залу он продолжал говорить.
   — Он был захвачен недавно, и мне пришлось… обойтись с ним жестко. Ты сам понимаешь, как он теперь относится ко мне. Поэтому — я не могу. Кроме тебя, мне положиться не на кого… Эрвег слишком горяч, Солль — еще мальчик, Этиль… У нее лучше получается убеждать примером, чем словами… А главное…
   Илльо внутренне напрягся.
   — Он ведь из эдайн, — продолжал Гортхауэр. — У него своего рода слабость к эльфам…
   Илльо кивнул.
   …В деревне поначалу было трудно: невежды болтали о «проклятой», «порченой» крови. Мальчишки собирались всемером на одного и били. Пришлось потрудиться, чтобы заставить принимать себя всерьез, уважать и со временем — даже любить. Он мог бы даже наследовать отцу, хотя поначалу всем казалось, что об этом не должно быть и речи. Умри отец вскоре после матери — младенца Илльо зарезали бы в первый же день. Но уже в десять лет он верховодил всеми мальчишками деревни. Он мог бы наследовать отцу, сделаться вождем Белых Лис — но он отказался в пользу сводного брата, ибо желал большего.
   В Аст–Ахэ Учитель принял Илльо по особой просьбе отца, не в четырнадцать лет, как обычно, а в десять. Твердыня была совсем иной. Там никто не попрекал эльфийской кровью, ее признаки вызывали скорее доброжелательное любопытство, даже некоторый интерес у девушек. И у юношей. Илльо долго не мог понять природу этого любопытства — эльфы созревают поздно. А впрочем, это было неважно: вступая в Орден, Илльо дал обет безбрачия.
 

 
Корни аира,
Пронзая бесплодный песок,
Чистую влагу пьют.
 

 
   Все сочли это порывом высокого благородства. Илльо рассуждал немного иначе: семья тяготила бы его. Связь без семьи — этому противилась его природа.
   Поначалу он изо всех сил хотел быть человеком. Да и как он мог бы быть эльфом — рожденный от человека, воспитанный в Твердыне… Но в мыслях, движениях, в разных мелочах, заметных порой только ему — прорывалось… что–то. И он научился это использовать. Он любил тайну, прохладный папоротник. Таинственность, одновременно влекла людей и удерживала их на некотором расстоянии. А внешность, бесспорно эльфийская, добавляла ему таинственности.
   В трапезной уже присутствовали все остальные. Эрвег, Солль, Этиль, Даэйрет… Человек, с которым собирались познакомить Илльо, вошел почти одновременно, через другую дверь. Тхуринэйтель сопровождала его.
   Выглядел он как… как обычный беоринг. Высокий, немного сутулится, но смотрит открыто, не пряча глаз. Серые глаза, темные волосы, прорезанные седыми прядями. Ранние морщины — в углах глаз и между бровей.
   — Suilad, — полуэльф решил сделать первый шаг. — Меня зовут Илльо.
   — А меня — вот так зовут, — человек показал, как подманивают пальцем, потом с грохотом отодвинул стул и сел. Илльо последовал его примеру, не желая, чтобы первая же дерзость сломала трапезу и беседу.
   — Это Берен, сын Барахира, — легко, почти небрежно сообщил Ортхэннер.
   Даэйрет уронила вилку. Самая младшая, она хуже всех держала себя в руках.
   — Наемный убийца нолдор… — вырвалось у нее.
   — Ошибаешься, малышка, — Берен, как ни в чем не бывало, обмакнул кусок хлеба в подливу. — Нанял меня Гортхаур, а для нолдор я убивал по зову сердца.
   Илльо взглядом в упор вызвал Берена на встречный взгляд.
   — Я рад тебя видеть, — сказал он.
   — Здесь все были рады. Болдог чуть не прослезился.
   — Давно мечтал скрестить с тобой меч, — поддел Илльо, и горец вскинул голову.
   Есть! Попал.
   — У тебя будет случай, — широко улыбнулся Гортхауэр. — Пойти танцевать с мечами можно хоть сегодня, через час–другой после трапезы.
   — А зачем ждать? — вдруг сказал Илльо. — Я, например, не хочу есть.
   — Я тоже, — Берен поднялся одновременно с ним. — Пойдем.
   Илльо взглядом спросил разрешения у Гортхауэра и тот кивнул: можно. Эрвег не смог устоять перед соблазном посмотреть, и, само собой, увязалась Даэйрэт. К ним присоединилась и Тхуринэйтель.
   Дорога в зал для занятий была Илльо знакома — он застал этот зал еще таким, каким его покинули эльфы, и проследил за тем, чтобы там ничего не изменилось. Чтобы орки не тронули деревянных болванов на цепях, не разворовали затупленные учебные мечи и не загадили пол. Им здесь вообще не давали воли — Гортхауэр, штурмуя этот замок, хотел его взять целым и невредимым, со всеми запасами и сокровищами.
   Илльо никому не уступил первенства. Он выбрал длинный и тонкий эльфийский меч, и, еще не глядя на Берена, знал, что тот выбрал такой же. Этот зал не обогревался ничем, кроме тепла разгоряченных поединками тел, и сейчас в пустом и полутемном помещении было холодно; с дыханием из губ вырывался пар, но Илльо сбросил куртку и рубашку, чтобы они не пропахли потом, и то же самое сделал Берен. На его груди и животе было несколько синяков — кто–то недавно бил его под вздох. Похоже, двигаться ему это не мешало. Гортхауэру действительно пришлось обойтись с ним жестко — но в целом ему посчастливилось: Илльо встречал людей, с которыми Гортхауэру пришлось обойтись еще жестче. Хорошо, если через месяц лечения они вставали на ноги. Что поделать, война есть война.
   — Шлемы, наручи? — спросил Илльо.
   Берен пожал плечами.
   — Что мы, щенки?
   Илльо обрадовался. Он не любил на учебном круге пользоваться защитными приспособлениями. Лучше все время сражаться так, словно доспехов, даже самых легких, на тебе нет. А Берен едва ли настолько неумел, чтобы убить его случайно и настолько глуп, чтобы убить его нарочно.
   С первых же звонких ударов он понял: перед ним мечник далеко не средней руки. Берен двигался быстро, наносил удары сильные и хлесткие, Илльо отбивал их не без труда. Отбивал и радовался тому, какой хороший противник ему достался. Он умел радоваться таким вещам.
   По его знаку Эрвег отпустил с крюка первого болвана. Без предупреждения, без слова — но Берен вовремя заметил несущуюся к нему тень и увернулся. Отразил два выпада Илльо — болван понесся обратно на закрепленной в потолочной балке цепи. Берен шатнулся, пропуская его перед собой, и, восстанавливая равновесие, ударил по нему мечом. Потом отскочил и держался так, чтобы болван раскачивался на пути Илльо, мешая тому сражаться.
   Эрвег и Даэйрэт отпустили еще двух болванов — те были закреплены в других местах и раскачивались по другим линиям. Совместное движение всех трех стало настолько непредсказуемым, что Илльо первым пропустил одного и получил вскользь по левому плечу. Упав в опилки, он тут же откатился подальше: Берен не собирался великодушничать, позволяя ему встать; а впрочем, по неписаным правилам учений в Аст–Ахэ так и должно было поступить: ведь в настоящем бою тоже не будет игр в благородство. Откатившись, Илльо вскочил и снова кинулся в атаку. Тени метались в такт рывкам факельного пламени. Клинки разбрасывали искры. У обоих противников было уже по два поражения. Берен нападал очертя голову. Неужели он и в настоящем бою держится правила «лучше два трупа, чем ни одного»? Едва ли. Так он не протянул бы в одиночку четыре года.
   Манера боя у него была похожа на эльфийскую — что неудивительно — однако он больше, чем эльфы, полагался на рубящие удары. Эльфы только в общей свалке рубили сплеча, в поединке они предпочитали глубокие колющие выпады, нацеленные в сочленение доспехов. Если такой удар поражал насмерть — то смерть была мгновенной, если он ранил, рана выходила чистой и легкой. А в рубке острый меч размашистым ударом кромсает все: доспехи, плоть, кости… И хорошо, если быстро истекаешь кровью — а ведь можно умирать часами…
   Но колющий удар — это роскошь, которую может себе позволить только мастер. Берен был мастером, но не был любителем роскоши. Ему было все равно, как достать противника, главное — достать. Действенность подобных ударов он когда–то познал на себе: от плеча через всю грудь тянулся шрам.
   Однако же уставать он начал первым. То ли беседы с Гортхауэром не прошли так просто, как он поначалу показывал, то ли он скверно выспался, потому что начал сбиваться с дыхания. Чтобы не унижать его поражением, Илльо прекратил поединок. Закончить вовремя, так, чтобы никому не было обидно — тоже искусство.
   Когда Берен ставил меч в прорезь стойки, Илльо увидел на его спине старые рубцы и свежие синяки: широкие и длинные, как от дубины. Илльо понял горячность, с которой противник кидался вперед: тот знал, что быстро ослабеет от боли.
   — Это было прекрасно, Беоринг, — Эрвег несколько раз хлопнул в ладоши. — И я хочу.
   — Как–нибудь в другой раз, — проворчал Берен, надевая рубашку. — Благодарю тебя, Илльо.
   — И я тебя, — рыцарь Аст–Ахэ улыбнулся.
   Вчетвером они поймали и снова закрепили под стенами всех болванов.
   — Ну что, мы вернемся к ужину или подождем, пока все совсем остынет? — недовольным голоском спросила Даэйрэт.
   За ужином Беоринг был чуть–чуть дружелюбней. Илльо не знал, как его взяли, но легко было догадаться: захват и допрос оказались унизительными, и воин почувствовал себя никчемным. Чтобы воспрянуть духом хоть немного, ему требовалось ощутить ладонью тяжесть пусть и учебного, но клинка — и в поединке с настоящим противником выбить из себя накопившуюся глухую ярость.
   Но теперь испортить обед решил Эрвег.
   — Ты знаешь, кто мы? — спросил он, когда все ели мясо. — Ты когда–нибудь убивал таких, как мы?
   Берен прожевал и кивнул:
   — Я убил четверых ваших.
   — Ты, наверное, не помнишь среди них золотоволосого юношу, почти мальчика…
   — Я помню каждого, кого убил, — тихо сказал Берен. — Орки не в счет. Этот золотоволосый погиб от удара в лицо, так?
   Эрвег сжал в кулаке свой кусок хлеба.
   — Да.
   — Рубился он как большой, — Берен налил себе пива. — И убил его не я, а Хаталдир. Тоже совсем зеленый. Когда вы загнали нас в леса, ему и семнадцати не сравнялось.
   — Артаир был моим побратимом.
   — Я схоронил двоих побратимов. Если не говорить о братьях и об отце.
   Илльо поймал взгляд Ортхэннера, сидящего во главе стола. Тот слегка пожал плечами: «Я же говорил…» Когда Берен и Тхуринэйтель удалились, Гортхауэр наконец–то объяснился.
   — Я знаю, вы все удивляетесь, как он оказался здесь, этот человек. Я и сам удивился, когда орки привели его две недели назад. Его схватили не так далеко отсюда, он шел на север. Орки… ну, вы знаете, что такое орки. Однако им не удалось заставить его говорить. Это сделал я. Вы знаете, что эдайн воображают меня чудовищем — смердящим ходячим мертвецом. Когда Тхуринэйтель лечила его, а я приходил — он еще не знал, кто я такой. Молчать он просто устал, и поведал мне свое горе, рассчитывая, что когда Тху — то есть, я, — узнает, кто он, и зачем идет на север — то казнит его немедля.
   Гортхауэр обвел всех взглядом.
   — Мы знаем, что осенью он пропал из Дортониона. Оказывается, ему удалось пересечь Горы Страха и Дунгортэбскую пустошь. Его приключения по ту сторону гор еще удивительней, чем то, что он творил по эту. Случай занес его в потаенное королевство Дориат…
   — Не может быть! — вырвалось у Даэйрэт.
   — Помолчи, — шикнул Солль.
   — И там, в Дориате он встретил дочь короля Тингола, Лютиэн Тинувиэль, которую эльфы считают прекраснейшей в Средиземье… — Гортхауэр снова обвел всех взглядом. — И Берен полюбил ее. Это кажется невероятным, но она тоже полюбила его. Лето они провели там, но прежний воздыхатель Лютиэн выследил их и выдал ее отцу. Берену пришлось сделать то, что он и так собирался сделать — попросить у Тингола ее руки.
   Легкая насмешка просквозила в словах Гортхауэра. Усмехнулись и слушатели: спесь Тингола была известна широко.
   — Государь Тингол, — Гортхауэр сейчас был ядовитей скорпиона. — Послал Берена за свадебным выкупом. «Принеси мне Сильмарилл из короны Моргота», — так он сказал, — «и тогда моя дочь станет твоей женой».
   — Тингол… — скривил губы Эрвег.
   Элу Тингол, один их трех проклятых. Не самый виновный — тот уже мертв — но все же…
   — Он послал его на верную смерть? — не веря своим ушам, спросила Этиль.
   — Он же эльф! — напомнил Солль. — Для них брак с человеком ничем не лучше скотоложества.
   — Солль, — Эрвег явно пнул его ногой под столом. Солль посмотрел на Илльо, понял, какую глупость сморозил и извинился, покраснев.
   — Итак, — Илльо решил поскорее заболтать эту глупость. — Берен покинул Дориат и в одиночку отправился обратно на север?
   — Да, — кивнул Гортхауэр. — Но не через перевалы, а через Теснину Сириона.
   — Что за любовь, — вздохнула Этиль.
   — Что за глупость, — фыркнул Эрвег.
   — Он знал, что горы хорошо охраняются, а здесь стражи меньше, — вступился за Берена Гортхауэр. — А что я вижу всю долину — не знал… И орки схватили его.
   — И что с ним будет дальше? — спросил Солль.
   Никого не удивил рассказ Гортхауэра. Нет, известие о любви человека и эльфийской принцессы было, конечно, потрясающим, а что до всего остального — юные рыцари Аст–Ахэ знали не одну историю о пленниках, потрясенных великодушием Гортхауэра и мудростью Учителя…
   — Я хочу дать ему Сильмарилл, — просто сказал Гортхауэр. — Я условился с ним, что он будет мне служить в течение года и одного дня, а по истечении этого срока получит Камень.
   — А Учитель знает? — спросил Илльо. Гортхауэр развел руками:
   — Мне пришлось пообещать за него. Но я почти уверен, что он согласится.
   Илльо кивнул. Такое решение было не просто благородным, но и в высшей степени разумным. Последствия передачи Камня Тинголу и брака обращенного дортонионского князя Берена с дочерью короля синдар он представил себе мгновенно. И пятидесяти лет не пройдет, как Камень вернется…
   — А он обратился? — спросила Этиль.
   — Да ты что, кто же обращается в такой короткий срок? — вскинул брови Эрвег.
   — Он всего лишь обязался служить. Обращение — дело времени. И ваше тоже, Этиль. Он поедет в Дортонион вместе с вами. Не торопите его, не принуждайте участвовать в вечерних Беседах… Просто ведите себя так, как подобает Рыцарям Аст–Ахэ…
   Гортхауэр встал и подарил всем еще один взгляд.
   — Я надеюсь на вас, — сказал он.
   — Наши сердца в ладонях Учителя, — ответили они, вытянув сложенные вместе ладони вперед.
   Все вышли. Илльо получил мысленный приказ — останься — и задержался. Гортхауэр неспешно ходил по комнате, сложив за спиной руки — ожидал, что Илльо заговорит первым.
   — Ты не все сказал, — поделился своей мыслью Илльо.
   — Верно, — Гортхауэр повернулся, и на лице его была улыбка.
   Он достал из рукава свернутый трубкой пергамент и протянул его Илльо. Тот пробежал глазами первые строчки — он знал синдарин: «Я, Ортхэннер Гортхауэр, Айан'таэро Айанто Мелькора именем его и во благо Короны Севера заключаю с Береном, сыном Барахира из рода Беора этот договор…» — потом начал читать дальше…
   — Невероятно, — прошептал он. — Финрод и в самом деле здесь, у тебя?
   Гортхауэр кивнул.
   — Ключ к Нарготронду, — прошептал Илльо.
   — Да, — согласился Гортхауэр. — И ко многим другим эльфийским секретам.
   — Учитель знает?
   — Узнает… скоро… Не думай об этом, Илльо, это наши с ним дела. Думай о Беоринге, это одна из твоих задач. Я показал тебе договор, чтобы ты до конца понимал, что Беорингом движет. Любовь и отчаяние — да, несомненно; но еще — верность. Все остальные могут заблуждаться на его счет, но не ты.
   — Кто еще знает?
   — Тхуринэйтель. Она — надзиратель от Учителя. Но она будет молчать, и ты не подавай виду, что знаешь больше остальных.
   — Ему придется нелегко… — Илльо вернул Гортхауэру свиток.
   — Несомненно. Но и тебе тоже. Илльо, ты видел когда–нибудь, как холостят быков?
   Илльо покачал головой.
   — Поучительное зрелище. Быка запрягают в ярмо, к которому привязывают тяжелый груз… Все равно какой — бревно, камень… Стреноживают и отрезают ядра. А потом одним ударом топора разрубают путы на ногах — и бык прет… Не разбирая дороги, ничего не видя перед собой, выставив рога — морда в пене, глаза налиты кровью и кровь стекает по ногам… Прет до тех пор, пока не выбьется из сил. И вот тогда любой ребенок способен взять его за кольцо в носу и вести куда угодно: он уже не бык, он вол, тихий и покорный…
   Гортхауэр подошел к сидящему Илльо и легко коснулся его плеча свитком договора.
   — Главное — не пропустить тот момент, когда бык попрет, Илльо.
 

Глава 11. Лютиэн

   Сон ей приснился — длинный, тяжкий и страшный, как ноябрьская ночь.
   Ей снились глаза. Светло–серые, в синеву, прозрачные и пристальные — смотрели, не мигая, словно ощупывали железными пальцами душу — и душа в страхе билась о своды разума, грозя сломать балки и вырваться в ледяной простор смертного безумия.
   Она попробовала освободиться — но не сумела. Она прислушалась к своему телу — тело, скрученное веревками, отозвалось болью. Это было не ее тело. Она была не собой. Где–то рядом ощущалось присутствие других, но очень глухо, потому что Глаза держали неотрывно, и кроме них, в ее мире ничего не могло существовать.
   Не–она срывалась в ужас. Ледяная могила оскалилась под ногами, обрушился сбитый наст, понеслись мимо–вверх ледяные стены, соскользнули судорожно вцепившиеся в лед пальцы. Когда–то не–с–ней это приключилось на самом деле. Когда–то не–она застряла меж льдом и камнем как клин в пазу. Чтобы остаться в этой трещине — с морозным облачком дыхания вырвался стон, почти вой — НАВСЕГДА!
   Глаза обещали спасение. Твердую, надежную опору. Требовалась лишь малость — дать согласие. Открыться навстречу, позволить вытащить себя из безнадежности. Такая малость…
   И Не–она всем своим существом обратилась к Ней, обращение было ясным, словно громко позвали по имени:
   — Тинувиэль!
   Она знала: принимать спасение от Этого — нельзя. Никакой ценой.
   И знала, что Глаза не лгут: они действительно способны были раздавить, сокрушить, уничтожить…
   Но гибель была единственным выходом для…
   Для Берена.
   Ясно–ясно, как будто сорвали дымную завесу — она увидела, что Не–она — это Берен.
   Он звал ее. И что она могла ответить? «Держись»?
   Держись, сказала она. Не пускай его в себя, потому что смерть, которой он грозится — это дар Единого, а то, что он сулит — это хуже смерти.
   Ей было больно это говорить. Она плакала.
   Это была своя боль, а потом пришла его — издалека, но очень явственно, и она закричала, хотя он сдержался.
   И Не–она сказала его голосом:
   — Ну, что присел, ублюдок? Замучился меня пытать?
   Лютиэн крикнула — и проснулась.
   В спальне было холодно, но она вспотела, как в бане. Сердце билось болезненно и часто. Руки дрожали, отголоски боли пробегали по ним от плеч до пальцев.
   Лютиэн не сомневалась ни мгновения: сон, приснившийся ей — правда. Один из тех вещих снов, которые проникают в прошлое или будущее. Встав, набросив на плечи теплый плащ, она выбежала из спальни и быстрыми шагами понеслась по залам дворца Менегрот. Она ничего не искала — шла без цели, кружа по лабиринтам и анфиладам наугад, равнодушным взглядом скользя по гобеленам и фрескам, бездумно касаясь колонн, мозаик и резной мебели…
   — Мучают сны? — спросил чей–то голос издалека. — Скверные сны?
   Лютиэн развернулась — в конце коридора бледнела другая женская фигурка, тоже закутанная в плащ поверх ночной сорочки. Золотые волосы ловили и отбрасывали то ничтожное количество лунного света, что просочилось в этот коридор через высокие узкие окна под потолком.
   — Галадриэль? — окликнула ее принцесса.
   Нолдэ приблизилась неслышно. Галадриэль уже с месяц гостила в Менегроте — точно так же, как Лютиэн до этого прожила лето в Тарнелорн.
   — Почему ты не спишь? — Лютиэн сжала ее ладонь.
   — Десять лет назад было что–то очень похожее, — Галадриэль на миг стиснула губы. — Мгновенный ужас, боль — и пламя… Мне снилось пламя. Это была ночь Дагор Браголлах.
   — А сейчас? Что тебе приснилось сейчас?
   Галадриэль долго медлила, прежде чем ответить:
   — Тьма. Что–то страшное случилось с моим братом.
   — С кем? С кем из двух?
   — Боюсь себе в этом признаться — с Инглором… А что выгнало из постели тебя?
   Лютиэн боялась отвечать. Она не знала, что ответить.
   — Твой любимый? — продолжала расспрашивать Галадриэль. — Что с ним? Отчего ты так бледна?
   — Не знаю и боюсь узнавать! Галадриэль, gwathel, мне страшно — неужели жестокий замысел отца исполнился?
   — Ты спрашиваешь не у той, у кого следует, Лютиэн. Твоя мать — майя, она говорит с Ардой ее языками. Узнай у нее.
   — Холодно, — Лютиэн обняла золотоволосую нолдэ, заключив ее в теплую ограду. — Скажи, Галадриэль, отчего так печально и больно — любить?
   — Разве только печально и больно? Ничего больше?
   — О, нет, сестра… Конечно, нет… Но сейчас все эти радости кажутся такими преходящими — словно ничего и не было.
   — Если бы не было ничего, ты бы не чувствовала потерю так остро. Пойдем ко мне в комнату, я согрею вина.
   …Галадриэль затеплила масляную лампу, над ней поставила маленький треножник с бронзовым кувшинчиком. Лютиэн сидела, поставив локти на стол и склонив голову на руки.
   — Отчего отец был так несправедлив… — прошептала она. — Наше счастье и без того было бы недолгим, а он лишил нас и этого.