Брилева Ольга. По ту сторону рассвета

   «Едва ли», — подумал Даэрон, склоняя голову под руку короля.
 

***

 
   Все неправильно.
   Хуан понимал речь, но не нуждался в ней сам. Если бы можно было отлить в слова его мысли, они были бы именно таковы: все неправильно. Хозяин поступает неправильно, он становится все больше и больше похож на тех, чьи грязные мысли были ненавистны Хуану едва ли не больше, чем смрад их немытых тел. Хозяин поступал с Госпожой Плохо. Почти так же Плохо, как тот Плохой, кого Хуан ненавидел больше всего, чей запах и ненависть были расплесканы повсюду в мертвом доме Феанора, а особенно в тех покоях, где лежало тело Финвэ. Хозяин причинял Госпоже такое же горе, какое Плохой причинил ему.
   И это было уже не в первый раз, когда Хозяин поступал как Плохой. Первый раз был там, далеко на Западе, в городе, где пахло морем. Второй раз в жизни Хуан почуял в воздухе запах крови эльфа — и эта кровь была пролита Хозяином, его Отцом и Братьями. Хуан совсем ничего не понимал, он сходил с ума: если Хозяин поступает как Плохой — значит, он сам стал Плохим? Значит, он больше не Хозяин?
   Хуан бегал по воде, трогал носом лежащих на берегу эльфов — а вдруг это игра? Но нет: запах моря мешался с запахом крови, и эльфы были мертвы — как звери и птицы, которых Хозяин убивал на охоте. Но звери и птицы умирали иначе; их жизнь растворялась в другой жизни, а эльфы умерли так, как будто их жизнь из жизни вырвали. Хуан плакал на берегу, а потом Хозяин отыскал его — уже не Плохой, а почти прежний Хозяин, только и из его жизни тоже что–то вырвали. Он плакал вместе с Хуаном, уткнувшись лицом в его шею, набрав полные горсти его шерсти. Там были они одни, никого больше. Хозяин не хотел, чтобы Братья знали, что он тоже умеет плакать. Он старался походить на Отца — такого же решительного, не знающего ни сомнений, ни раскаяния. Любимый Брат походил на Отца сильнее, но Хозяин больше старался…
   Второй раз Хозяин поступил как Плохой, когда Отец приказал сжечь корабли. Хуан не понимал, почему это Плохо, но читал это в сердце Хозяина. Однако Хозяин хотел быть как Отец, а Отец смеялся, и Хозяин смеялся тоже, и потом он заставил себя забыть о том, что это Плохо. Хозяин забыл — а Хуан помнил. Потому что это Плохое тоже оставило след, и еще сильнее. В этом было высокое и странное, чего Хуан не понимал, но принимал: Хозяин помнил первое Плохое — и оно пребывало хотя и с ним, но не в нем. А второе Плохое Хозяин постарался забыть — и оно попало в него, внутрь, в самое сердце.
   А сейчас Хозяин даже не хотел понимать, что делает Плохое. Поэтому Хуан был доволен, что его оставили при Госпоже. Все чаще и чаще ему приходили мысли: как было бы хорошо, если бы Госпожа стала ему Хозяйкой. Но это было невозможно. Хоть Госпожа и жалела Хозяина, у Госпожи был Человек, которого она любила. Госпожа часто говорила Хуану о нем. Иногда пела. Хуан знал, что этот Человек смел и добр. Что он любит Арду почти как эльф, но совсем иначе. Что он тоже охотник, как и Хозяин, но охотится для пропитания, а не для забавы. У него были раньше собаки — здешние, немые и смертные собаки, чьи мысли были мыслями животных. Собак звали Морко, Клык и Крылатый, одну из них убил кабан, а других — Ненавистные. Человек много сражался с Ненавистными и ушел сражаться дальше, хотя очень любил Госпожу. Потом он исчез. Одни говорили, что Ненавистные убили его, другие — что Ненавистные держат его в неволе и мучают. Госпожа пошла его искать, и вот — угодила в неволю сама.
   Хуан чувствовал, что узы между ним и Хозяином слабеют. Не только из–за Госпожи и ее песен, но из–за того, что Хозяин истаивал. Каждый раз, когда он делал Плохое, из его души кто–то вырывал кусок. Если дальше так пойдет, Хозяина не станет совсем — и кому тогда будет служить Хуан?
   Он помнил руку Владыки, в которой полностью помещался щенком. Помнил, как Владыка дарил его Хозяину, как Хозяин нарекал ему имя, и это имя связало узами троих — Хозяина, Владыку и Хуана. Но эти узы могли порваться вот–вот. Ибо хозяин замыслил такое Плохое, что даже его тело воспротивилось этому, и понадобилось измыслить многие чары, чтобы сделать задуманное возможным. Особенно сильные чары, такие, чтобы одолеть чары Госпожи. Брат Хозяина долго думал, но все–таки сумел их сплести.
   Хуан слышал разговоры: когда она уснет, Брат Хозяина наденет ей на голову венец, что сделает ее покорной. Пока венец будет на ней, она, как бы в полусне, не сможет сопротивляться; а потом в ней будет ребенок Хозяина и венец можно будет снять. Ни одна женщина не сделает плохого своему ребенку.
   Это все было так Плохо, что хуже некуда. Ради блага самого Хозяина нельзя было позволить ему совершить задуманное. Ибо, совершив это, Хозяин перестанет быть собой, а сделается кем–то вроде Ненавистного. Но как? Стеречь Госпожу во сне, чтобы никто не вошел и не надел на нее зачарованный венец? Но и Хуану нужно когда–то спать. И даже если он встанет на защиту Госпожи против Хозяина, тот убьет его легко, ибо Хуан Хозяину вреда не причинит ни за что.
   Все было неправильно и Хуан не знал, что ему делать. Оставалось одно: воспользоваться Даром, похитить плащ Госпожи и увести ее из Города.
   Но это значило предать Хозяина.
   Если бы все было правильно, Хуан и не помыслил бы о том, чтобы предать Хозяина.
   Но сейчас все было неправильно, и предать Хозяина — единственный способ спасти его.
   Бывает ли так: предать — единственный способ спасти?
   Когда все правильно — не бывает.
   Но сейчас…
   Хозяина не было в Городе. Но он должен был вернуться со дня на день, и совершить задуманное сразу по возвращении.
   Значит, и действовать нужно немедля. Хуан встал и встряхнулся, и в него вошла уверенность: именно на такой случай он получил свой Дар. Ошибки быть уже не могло.
   Госпожа не умела следить ход его мысли. Потому, когда он встал, встрепенулся и заговорил, она тихо вскрикнула от изумления и закусила рукав, чтобы больше не издать ни звука.
   — Надо. Бежать, — сказал Хуан.
   Язык его и глотка были плохо приспособлены для речи — но все же трижды мог он заговорить, такой был дан ему Дар. И по тому, как легко сейчас повиновался ему язык, Хуан понял, что поступает Правильно; поступает так, как хотел бы Владыка.
   Лютиэн протянула руку вперед, как бы не веря своим глазам и желая убедиться, что именно этот белый пес говорит сейчас с ней, а не морок бередит измученную душу. Пальцы ее коснулись густой шерсти на груди собаки, прошли сквозь нее как гребень…
   — Когда? — прошептала Госпожа, склоняясь к самой морде пса.
   — Завтра. Ночь. Потом. Поздно.
   — У меня нет теплой одежды, песик; а сейчас, хотя зима повернулась к лету, еще холодно. Нет моего плаща. И еды в дорогу тоже нет.
   — Будет.
   — Ты принесешь? Ты знаешь, где?
   — Хуан. Знает.
   — Хорошо, мой милый, — Лютиэн обняла его за шею. — Тогда я буду ждать тебя. Ты ведь не умеешь обманывать.
   Ее смех прокатился по сердцу Хуана как серебряный бубенчик, и он обрадовался.
 

***

 
   День Серебра…
   Берен угадал его, а не узнал. Но чем ближе был этот сверкающий серебром день, тем явственней Берен понимал, что угадал он верно. Войска стягивались к месту несения службы, спешно доразвозилось, где чего не хватало. Припасов было впритык: на хитлумской земле армия должна была начать кормить сама себя. Даже те, кто не хочет воевать с хадорингами, чтобы не умереть голодной смертью, должны будут драться за свой хлеб. Хитер Саурон.
   Берен связывался с Рандиром через старую Раэнет, которая возила в Каргонд молочное. Раэнет и Форвега Мар–Эйтелингов он получил первыми, сразу после Долгой Ночи, когда он свернул шею Фрекарту. Руско тогда пошел к ним в дом с вопросом: готовы ли они поддержать князя? — и получил в ответ решительное «да». Старики устали от унижений и не боялись смерти. Рандир сейчас жил у них при кузнице как закуп, и к нему приходили все, кто был в деле; либо же он сам ходил в нужный конец страны — якобы по поручению Эйтелингов. Руско и Аван исходили весь Дортонион. Берен знал два десятка человек, на которых мог положиться в любом случае, и рассчитывал на многие и многие сотни, когда начнется буза и станет известно, что на выручку движется Маэдрос, а через Анах идут Бретильские Драконы и (правда, тут можно было полагаться только на удачу и на сообразительность Государя Ородрета) нарготрондское войско.
   В последние дни перед Илсэ, праздником северян, Берену запретили пить. Под угрозой заточения в комнате и даже связывания. Ни от кого из слуг нельзя было добиться ни капли — им пригрозили смертью за это.
   И в эти же дни Раэнет принесла известие: объявился Руско. Последним его заданием было — побывать в Минас–Моркрист и кое–что проверить. Руско не удалось проникнуть в замок: там сидели рыцари Аст–Ахэ и порядок они знали; но, шатаясь по окрестностям, мальчик многое разведал и подтвердил еще одну догадку Берена: заложники из знатных семей, главы которых служили в армии «Хэлгор», находились именно там.
   Догадаться–то было нетрудно: за время странствий с Эрвегом Берен побывал во всех уцелевших после войны замках — кроме этого. Если двое рыцарей Аст–Ахэ при нем говорили об укреплениях в Дортонионе, то именно про этот замок почему–то «забывали». Ильвэ был умен, но здесь он просчитался. Порой молчание говорит не меньше чем слова — и все же Берену нужны были не догадки, а уверенность.
   Теперь у Берена было все, что нужно для мятежа — кроме свободы. И он, выжидая, добросовестно чередовал припадки ярости и часы тупого сидения, болван болваном, в кресле. От него никто ничего не требовал, он никому не был нужен. Ильвэ дольше всех не верил, что Берен превратился в полную развалину, но в конце концов поверил и Ильвэ. Оставалось только ждать подходящего случая. Это была сущая мука — все равно что держать натянутым лук — часами, сутками. На второй день ожидания он начал бояться, что устанет, выдохнется, перегорит к тому моменту, когда нужно будет прыгнуть на загривок удаче и, вцепившись руками и ногами, держаться что есть силы.
   Он никогда не смог бы объяснить, почему именно в этот миг, не раньше и не позже, сказал себе «сейчас». К Берену так привыкли за эти два дня, что почти перестали замечать. Рыцари Аст–Ахэ сходились в зал на общую трапезу дважды в день, и расходились — только Берен не покидал своего места. Он и теперь сидел в кресле, в ауле, и мельком услышал, что Тхуринэйтель сегодня покинет замок. Значит, вечером потребует его к себе в спальню. С тех пор как все привыкли, что он напивается до беспамятства, она ослабила надзор — что толку стеречь того, кто сидит или лежит бревно бревном; если он валялся в винном погребе или засыпал в зале, она даже не всегда приказывала перенести его в постель — так хорошо ему удавалось быть противным. Но уже три дня он не пьет, а ей улетать; значит, она захочет напиться крови, и не будет пробавляться свиной, когда предоставляется случай угоститься человеческой. Она пошлет за ним. Его будут искать. И найдут в винном погребе.
   Теперь было особенно трудно сдерживаться. За ужином притворяться безразличным и равнодушным ко всему. После ужина оттащить свое кресло к очагу и снова усесться там с тем же осовелым видом, дожидаясь, пока опустеет кухня и все же стараясь не проворонить минуту. Пока в кухне много народу — слишком рано. Когда Тхурингвэтиль позовет его — будет слишком поздно.
   Наконец он услышал, как шум в кухне стих. Только рыцаря Аст–Ахэ, напомнил он себе, вставая. Никто другой не годится.
   Гребень в сумке–калите, нож — на поясе, сало, хлеб, сыр и сажа — в кухне, норпейх — в погребе, надежда — в сердце, а сила — в руке.
   Он пошел вниз, так, как обычно выходил в отхожее место — не глядя ни на кого вокруг, совершая все действия равнодушно и бессмысленно, как вол. В кухне было двое служанок, подметавших полы, да старый истопник, но никто ничего не сказал — его боялись.
   — Вы меня не видели. Пошли вон, — приказал он, и все трое тихо вышли.
   Среди кухонных рабочих у него не было своих людей: слишком покорными и забитыми для этого были здешние рабы. Он не сомневался, что они на допросе скажут: вышли за водой или по нужде, и не видели, кто сбил с винного погреба замок.
   Он совершенно спокойно вырезал из окорока жирный кусок, запалил светильник, наскреб немного сажи из дымохода в плошку, взял с поленницы старый сломанный топор — его здесь держали щепать лучины — и одним ударом сковырнул замок. Дверца была маленькая — раз в двадцать лет заново вносили сюда полные бочки, и ради такого случая стену ломали. Берен спустился по крутой лесенке, забрался в дальний конец погреба в проем между бочками — и в ожидании того, кто придет первым, принялся за дело.
   Перво–наперво он смешал в плошке масло из светильника и сажу, и начал чернить волосы, укладывая их гребнем. Зеркала у него не было, и он не знал, хорошо ли ему удалось закрасить всю седину, но на ощупь вроде бы все волосы удалось зачесать и уложить гладко, как у половины из здешних морготовых рыцарей. Собрав волосы в подобие конского хвоста на затылке, Берен сколол их костяной заколкой, украденной у Эрвега. Затем Берен приоткрыл чоп одной из бочек, набрал норпейха в кружку — и опрокинул ее, словно бы кто–то выпил полкружки, а вторую половину пьяный разлил. Чоп он заткнул плохо, и норпейх сочился, капая на пол. Каганец Берен прикрутил так, что тот еле- еле светился — только чтоб не погаснуть.
   Покончив со всем этим, он снял сапоги, бросил их на пол так, чтобы вошедшему от двери казалось — человек лежит на полу лицом вниз — отошел к двери и залез на ближайшую к ней бочку.
   Сердце колотилось часто и яростно. Он вновь чувствовал себя как тогда, в годы, отданные мщению, выслеживая жертву, радуясь жестокому азарту охоты на человека — потому что больше радоваться было нечему…
   Он умел ждать. Он ждал, как унгол в засаде — тугой узел в меру напряженных, готовых к действию мышц.
   И он дождался.
   — Берен? — дверь отворилась. Он затаил дыхание.
   Бочка была высока, выше человеческого роста, и свет каганца не доставал до того места, где Берен скорчился между запыленной хребтиной бочки и ребром потолочной балки. Но, как обычно, Берену казалось, что он виден целиком, что взгляд любого, кто войдет, будет устремлен прямо на него.
   Паника накатила и отхлынула — как всегда, это был только миг. Вошедший — а это был Эрвег — щурясь, смотрел на точащие из–под бочки сапоги.
   — Он все–таки упился, — Эрвег спустился по ступеням. — Илльо мне открутит голову…
   Берен затаил дыхание. Плохо будет, если Эрвег сейчас повернется и уйдет за подкреплением. Очень плохо…
   Эрвег потоптался на месте, потом сделал шаг вперед — и оказался к Берену спиной.
   Время!
   Горец прыгнул — неотвратимо. Обрушился на противника, сминая и бросая на пол, вниз лицом, не давая ни крикнуть, ни вздохнуть… Эрвег был оглушен, и прежде чем пришел в себя, Берен захлестнул пояс на его горле.
   Но Эрвег был силен, и боролся до последнего вздоха. Берену казалось, что он никогда не умрет. Что эта мука для двоих будет длиться вечно, что они уже мертвы оба и находятся в тех чертогах Судьи, где убийца без конца, без отдыха, до треска в мышцах, до сумасшествия осужден затягивать ремень на горле жертвы, хрипящей и бьющейся под ним, царапающей его руки…
   Он проклинал себя за то, что не может забыть лицо и голос Эрвега. Сколько раз он убивал — вот так, тихо, тайно, бесчестно и страшно — людей, которых он знал, которых он даже когда–то любил? Не менее десяти раз. Но он всегда делал это быстро. Он знал, что если промедлит хоть одно лишнее мгновение, не сможет довести дело до конца. О, если бы он сейчас мог выбрать нож!
   Но он не мог. Он не знал, насколько сильно окажется изуродовано тело, и не хотел рисковать.
   Он заставлял себя вспомнить о Финроде, о Раутане, о Мэрдигане и его родичах, об эльфах на рудниках в Гвайр и об умиравших от голода детях… обо всех, кто страдал и погибал в ожидании завтрашнего дня…
   И даже когда Эрвег перестал биться и дышать, Берен долго не верил себе и не ослаблял хватки. Лишь поняв, что тело остывает под его руками — он позволил себе разжать ладони и утереть со лба пот, заливающий глаза.
   Шатаясь, добрел до двери и плотно закрыл ее. Потом вернулся и взялся за сапоги. Но отложил их в сторону и потащил сапоги с Эрвега.
   Не нужно было тратить времени на бритье — и то хорошо…
   Он надел рубашку Эрвега, пояс, украшения, кафтан — и шапку надвинул чуть ли не на самый нос. Надел перстень–ярлык на средний палец, как носил Эрвег.
   Мертвое тело обрядил в свою одежду.
   Выдернул чоп из ближней бочки. Подставил флягу и набрал норпейха до самого верха, так, что, когда затыкал — пролилось на пальцы.
   Из бочки текло на пол, и под телом Эрвега собиралась лужа.
   Помни о Финроде, — сказал он себе, стиснув зубы. Взял из каганца пылающий фитиль — и поднес к луже. Подвал осветился обманчиво холодным, страшным голубым пламенем. Берен отступил от подтекающей под ноги горящей жидкости, вышел из погреба — совсем не той походкой, к которой привыкли новые обитатели Каргонда. Легкий, звонкий шаг Эрвега — это давалось ему легко. Куда труднее было бы подражать походке Илльо.
   Он запер дверь — замка не было, но у печи было полно щепок, которые годились в качестве клиньев. Убедившись, что дверь прикрыта плотно — пошел наверх, в комнату, которую Эрвег делил с Соллем и еще одним северянином.
   — Не видел Беоринга, Эрви? — спросили его по дороге.
   — В нужнике, — Берен назвал самое удаленное от кухни место, и спрашивающий побежал вниз. Не потому что так уж спешил найти его — Берен знал этого парнишку, он всегда передвигался бегом.
   Солль раздевался ко сну, его товарищ уже спал. Берен схватил с одежного крюка плащ Эрвега и взял его меч.
   — Ты куда? — спросил Солль.
   — Потом, — бросил Берен, исчезая за дверью.
   Итак, его уже искали, но не слишком рьяно. А потом будет не до этого. Набрасывая плащ, он спустился к конюшне.
   Эрвегу принадлежала Астэ, стройная гнедая кобыла, с белыми чулками и белой полосой от лба до носа. Берена она узнала за время их поездок, и ни капли его не испугалась.
   Сняв с крюка седло, он положил его на спину лошади.
   — Господин? — с дальнего конца заспешил конюх. — Позвольте мне…
   Как и все другие, он разглядел в полумраке шапку Эрвега и бороду Эрвега.
   — Запасную, — резко оборвал его Берен.
   — Какую, господин?
   — Любую! — горец скопировал яростный шепот Эрвега. Он не мог настолько изменить голос, чтобы не выдать себя длинной фразой, но короткие и быстро сказанные слова ему удавались.
   Конюший убрался, а Берен метнулся к крюкам со сбруей. Там у него был тайник, приготовленный для побега. Среди засмальцованных пустых дорожных вьюков валялся один — не совсем пустой… Берен нащупал добычу не сразу, и на какое–то время губы его онемели при мысли о том, что кто–то нашел и стащил припасы. Если это один из конюшенных рабов, он наверняка сожрет еду, а старинный доспех попытается выменять… и будет за этим занятием пойман, и наверняка расскажет, где он взял то, что взял…
   Тут пальцы Берена наткнулись на искомый вьюк и, выдернув его из кучи барахла, он вздохнул с облегчением. Приторочив сумку к седлу, вывел Астэ из денника; конюший уже вел к выходу подседланного Кирьо, смирного и выносливого длинношеего мерина. Берен принял чомбур из его рук, взлетел в седло и стукнул Астэ пяткой, направляя к воротам.
   — Открывай! — он сунул привратнику ярлык под самый нос. Грохнул засов, заскрипели створки. Берену стоило некоторого усилия воли выехать со двора шагом и не понестись вскачь, а поехать бережливой ровной рысцой.
   Сердце его билось теперь реже, но сильней и ровней. Он наконец заметил то, на что не обращал внимания в последние дни: в Дортонион пришла весна.
   Нет, он, конечно, замечал, что дни стали теплей, а дороги раскисли, что в долинах снег сошел, а в горах все чаще обрушивались лавины — но не этим были заняты его голова и сердце. Лишь сейчас он позволил себе ощутить запах травы. Лишь сейчас он смотрел вокруг не прикидывая, какая дорога короче и пройдут ли по ней кони — а просто смотрел вокруг…
   Бархатное небо к закату светлело и над горами Криссаэгрим было раскалено докрасна. Орлиные пики бросали тень, накрывавшую весь Моркильский лес и достигавшую тракта. В долинах пошла в рост трава, а в горах то и дело вытаивали и обрушивались с грохотом камни, и снег был прорезан жилками ручьев. Сосны выбросили на кончиках ветвей пучки юных, мягких игл — Берен сорвал один из них, растер в ладони и вдохнул всей грудью хвойный запах. Стланик, облепивший каменистые кручи, зеленел упругими, твердыми клювиками новых листьев.
   Берен держал путь на восток, к замку Эйтелингов.
   Замок этот отделяли от Каргонда три часа пешего пути, а Берен хотел успеть до темноты — и едва Каргонд скрылся из глаз за поворотом, пустил коней вскачь. Небо над Криссаэгрим еще было горячим и светлым — а зенит уже усыпало звездами, и во всех долинах лежала густая тьма — когда Берен постучал в ворота замка — верней, того, что от него осталось.
   Замок Эйтелингов в свое время горел, и северяне не сделали ничего для его восстановления, ибо не видели в том никакой оборонной ценности. Замок представлял собой все ту же горскую башню, ныне пустую внутри как гнилой зуб. Худо–бедно восстановили перекрытия второго и третьего поверха, чтобы было где жить и куда складывать сено, в прочем же жилище Эйтелигов было бедней и холодней, чем хижины их бондов.
   В щелях ворот мелькнул огонек светильника, и дребезжащий опасливый голос:
   — Кто там?
   — Именем Айанто Мелькора, — сказал Берен на всякий случай, — Откройте.
   Стукнул засов, ворота приоткрылись, и на Берена уставилось старушечье лицо, в морщинах которого тени залегли, казалось, уже навсегда.
   — Ярлык покажь, — попросила Раэнет. Берен спешился, откинул башлык и снял шапку.
   — Вот мой ярлык, матушка, — сказал он, поднося ее руку со светильником к своему лицу.
   Она открыла рот в радостном вскрике, но сумела промолчать.
   — Черные есть? — спросил он, входя и вводя лошадей.
   — Нету, — мотнула головой Раэнет и задвинула засов.
   — А Руско здесь?
   — Здесь, здесь. Извелся весь: не ест и не спит.
   — Непорядок, — Берен почти на ощупь нашел вход в стойло и ввел коней туда.
   — Лорд? — спросил откуда–то из темноты Руско. Голос его слегка дрогнул: похоже, мальчишка боялся поверить сам себе.
   — Я, я.
   — Так что же, ярн, дождались? — спросила Раэнет. — Сегодня?
   — Завтра, если уж совсем точно, — Берен прошел в общую комнату, зацепился коленом за лавку, ругнулся и сел. Руско вырос перед ним из темноты, кутаясь в одеяло и часто, радостно дыша.
   — Тебя ищут?
   — Сейчас узнаем.
   — Разбужу старого, — Раэнет двинулась было за печь, но Берен жестом вернул ее.
   — Сыщи мне лучше Рандира, матушка, и Бойна — он назвал имя бонда, который был с ними в деле. — А ты, Руско, поднимись наверх, и глянь в сторону Каргонда — что там?
   Маленький, да еще и сгоревший, замок Эйтелингов не был виден из Каргонда: его скрывали леса; зато Каргонд, поднимавшийся на скале над лесом, с равнины и со склонов ближних гор просматривался отлично. Гили поднялся на второй поверх и оттуда — на крытые дерном хлипкие бревна перекрытия. По венцам сгоревших балок дошагал до окна и высунулся, высматривая замок.
   Обычно по ночам, когда гасили огни, долго приходилось всматриваться, прежде чем удавалось различить слепое пятно Каргонда на покрытом звездами небе. Но сейчас две башни замка были освещены так, словно там шла гулянка–дым коромыслом.
   Да нет же, понял Гили с опозданием. Горит замок. Каргонд горит!
   С этой вестью Гили спустился вниз, и Берен, выслушав его, кивнул:
   — Значит, меня не ищут, и долго еще им будет не до того.
   Снова стукнул засов — и в башню вошли Рандир и Бойн. Оба, увидев Берена, молча преклонили перед ним колено.
   — Встаньте, — сказал ярн. — Рандир, подойди ко мне.
   Он поднялся навстречу своему вассалу.
   — Между нами кровь твоего отца, а мне сейчас нечем уплатить тебе виру. Но если мы победим — примешь ли ты в дар владения Фрекарта?
   — Князь, — ответил Рандир с легким поклоном. — Я не торгую кровью родичей. Тех, кто мне должен за кровь, я доселе убивал. Но мой отец погиб ради Государя Финрода, и ради Государя я тебя простил. Да ты и сам наверняка догадался — ведь я помогал тебе всю эту зиму.
   Они обнялись. Потом Берен сказал:
   — Час настал. Ты, Рандир, как начнет светать, двинешься на север — к Лэймару. Пусть зажигает огни на вершинах, и пусть все, кто хочет стряхнуть с себя это дерьмо, двигаются к Тарн Аэлуин. Бойн, ты зажжешь огонь здесь, на вершине Тунн Бесс, а потом поведешь туда же, к Тарн Аэлуин, тех, кто готов драться. Я жду всех там, где Фреридуин впадает в озеро, в теснине, у переправы.
   — Все верные пойдут туда, — проскрипела Раэнет. — Все мужчины, способные убить и зачать, все женщины, кроме тех, кто носит и кормит — все верные этого дома пойдут туда.
   Берен обнял ее. Он знал, какому разорению подвергся дом Эйтелингов — всех верных, если не считать стариков, детей и беременных с кормящими, наберется здесь от силы семь человек.
   — А мы что будем делать, князь? — спросил Гили, когда Бойн и Рандир вышли.
   — Я буду спать до света, — сказал Берен, расстегивая пояс и передавая ему мечи, чтобы он поставил их на лавке в головах спящего. — И ты спи. Потому что впереди у нас нелегкая дорога.
   Он напился кислого молока и лег спать, не раздеваясь, не снимая сапог. Раэнет пообещала разбудить его, когда небо станет светлее чем лес, и выполнила обещанное. Берен поднялся и растолкал Руско, а одна из девиц Раэнет — женщины поднимаются рано — принесла им воды умыться. Другая выволокла из–под печки мельницу и принялась за обычный утренний женский труд. Форвег Мар–Эйтелинг проснулся под этот шум и заворчал: в прежние–де времена, когда господские комнаты находились высоко над людскими, можно было поспать чуть подольше, а сейчас девки мелют чуть ли не у него на голове…