Брилева Ольга. По ту сторону рассвета

   Эльф, не отвечая, протянул руку за следующей фигуркой.
   Финрод слишком умен, чтобы попасться на такой простой трюк. Но недостаточно умен, усмехнулся про себя Гортхауэр, чтобы вовсе отказаться от игры. А ведь в игре он приоткроется, никуда не денется… Игра, как и война, показывает, кто чего стоит.
   Но пока по лицу Финрода ничего невозможно было прочесть — оно было безукоризненно спокойно. Пожалуй, Гортхауэру случалось видеть эльфов с более красивыми, тонкими и правильными лицами. Но именно этого молва звала Прекрасным. И дело было даже не в светлых волосах, которые нолдор считают признаком исключительной красоты. А может, все дело было в редкой гармонии черт и облика. Сам Гортхауэр не избрал бы для своего воплощения этот тип — слишком спокойный, слишком простой, лишенный той незавершенности, неправильности, непредсказуемости, которая придает жизнь и остроту любой красоте.
   Когда Финрод поставил валу на поле «нумен–вала», Гортхауэр почувствовал какой–то подвох. Обычно вала, самая сильная из фигур, оставалась прикрывать башню. Разумно было бы и валу поставить на срединное поле. В крайнем случае — на краешек поля «формен», где она могла бы одновременно угрожать башне Гортхауэра.
   Сам он решил не рисковать и поставил валу в сильную позицию: на поле «формен», но почти на границе с серединным полем, в квадрат «харма».
   Пришла очередь истара. Финрод поставил своего на поле «ромен–ламбэ». Гортхауэр не верил своим глазам. И вала, и истар в такой дали от башни? В этом должна быть какая–то эльфийская хитрость. Ну что ж, пусть Финрод не расстраивается, если перехитрит сам себя — Гортхауэр поставил истара на срединное поле, в квадрат «орэ», настолько близко к башне Финрода, насколько это позволяли правила, запрещающие ставить фигуру так, чтобы башню можно было взять первым же ходом.
   Своего арана Финрод поставил на поле «хьярмен–тинко», чем окончательно сбил Гортхауэра с толку. Нет, это ловушка: Финрод не может быть настолько плохим игроком… Гортхауэр решил не ловиться на такие странные подначки, следовать своим замыслам. Темный король пошел на поле «нумен–вилья».
   — Согласись, игра в «башни», пусть даже с врагом, куда интереснее, чем созерцание прошлого. Или ты не согласен с этим?
   Финрод выставил следующую фигуру — рохира. Гортхауэр понял, что один из них не в своем уме. И понял, кто именно.
   Позиция рохира была слабой. С таких позиций начинают ученики. Им кажется, что это очень дерзкий и умный замысел — выставить рохира поблизости от вражеской башни. Рохир действительно фигура подвижная, хоть и легкая, но башню он в одиночку не берет; только вместе с королем или нэрвен. Лишь вала и истар могут взять башню без поддержки — поэтому плохие игроки первым делом стремятся лишить противника сильных фигур. Конечно, разменивают на валу и истара всех, кроме рохира и нэрвен… И наблюдают — а больше им ничего не остается — как вражеские рыцарь, дева и король берут их башни…
   — Эй, — обратился он к слуге, отправляя своего рохира на «ромен–нолдо» — блокировать белого истара. — Принеси вина.
   И уже не удивился, когда Финрод поставил последнюю фигуру — нэрвен — на поле «хьярмен–алда». Видимо, так выразилась его воля к гибели.
   Свою нэрвен Гортхауэр поставил на поле «формен–андо» — сковывать действия вражеского рохира. Позиция была закончена.
   Слуга принес узкогорлый кувшинчик с вином и пару кубков, поставил перед игроками. Гортхауэр пригубил вино и откинулся на спинку кресла с кубком в руке.
   Вечерний свет за окном угасал. Сумерки заливали комнату. Слуга, мягко ступая, принес и поставил рядом со столиком подсвечник. Для его глаз было уже слишком темно, но игроки, похоже, не особенно нуждались в свете — ни Повелитель, ни этот эльф, лицо которого слуга, несмотря на сумрак, видел так отчетливо, словно оно светилось само по себе. Глаза эльфа тоже светились — опасным белым огнем. Но Гортхауэр сделал небрежный жест, свечи разом вспыхнули, и наваждение пропало.
   Финрод сделал ход. Белый король переместился на поле «сулэ». Гортхауэр усмехнулся: король в одиночку не бьет истара… Потом бросил на доску еще один взгляд, и рука его застыла в воздухе.
   Проклятье! Ведь «башня» — тоже фигура, и король вблизи башни вполне может угрожать истару… Можно было бы отступить на поле «ламбэ», попутно убив белого истара, но это значило неминуемо подставиться под валу. Неужели Финрод хочет разменять «истар–истар»? И впрямь, замашки новичка…
   — Между прочим, о том, что Берен на нашей стороне, уже известно по всему Дортониону, — заметил Гортхауэр, отставляя кубок.
   Он следил за лицом Финрода. Оно не менялось. Казалось, эльфа полностью занимает игра. Для него словно не существовали ни свечи, ни кубок с вином — только доска, только судьба ониксовых и агатовых фигурок, которая сейчас была в руках игроков.
   Белый вала убрал черного короля. Ах так, сказал себе Гортхауэр, и следующим ходом все–таки снес истара. Финрод передвинул своего короля на поле «эссе». Рохир его теперь не брал, брал истар, но это значило, что следующим ходом истара возле башни возьмет вражеский рохир. Терять истара в обмен на короля не хотелось.
   Гортхауэр понял свою ошибку. Слабая позиция башни Финрода усиливала его фигуры, а это требовало от него наступательной, горячей игры. И такой же игры — от противника.
   Гортхауэр пустил в ход истара и под прикрытием валы снял белого короля с доски.
   — Угроза башне, — улыбнулся Гортхауэр.
   Финрод двинул вперед нэрвен. Снес темного рохира и…
   Истар оказался под угрозой с двух сторон: светлый рохир и нэрвен вблизи башни. И Гортхауэр, что самое обидное, ничего не мог поделать: если бы своим валой он забрал рохира, то следующим ходом своего валы Финрод разбил бы его валу, а на втором ходу — взял башню — ведь вала берет башню в одиночку, если остается в ближнем поле на протяжении двух ходов.
   Гортхауэру пришлось смириться с жертвой истара.
   — Давно не играл я со столь достойным противником, — сказал он. — Молва права — ты искусен не только в чарах, но и в «башнях», Ваятель.
   Гортхауэр вывел нэрвен в поле «нгвалмэ». Теперь подход к его башне был прочно запечатан. Как же будет ходить Финрод, у которого остались вала, рохир и нэрвен?
   Финрод переместил валу на поле «сулэ». Теперь, если бы вала Гортхауэра попытался взять его рохира и башню, ему пришлось бы сначала снести белого валу.
   — Я все хотел узнать, — сказал он, выкраивая себе время подумать. — На что же вы рассчитывали? Допустим невозможное: тебе удалось меня победить… Нет, допустим еще более невозможное: я не заметил вашего отряда и пропустил вас на север. Вот вы приходите в Твердыню. Что дальше?
   Он начал злиться. Ему приходилось теперь разрушать свою собственную непробиваемую позицию. И Финрод был теперь на рохира сильнее… Но если его вала попытается войти в поле «формен» — то поддержки от своей башни у него не будет…
   Гортхауэр сделал пустой ход — ему нужно было отдать Финроду инициативу. Он предпочитал, чтобы его противник, действуя, раскрылся и сам забрался в расставленную ловушку…
   Финрод переместил рохира на поле «сильмэ». Похоже, он не собирался пробивать позиций Гортхауэра…
   — Я не допрашиваю тебя, — сказал тот, передвигая свою нэрвен на «орэ», вызывая валу или рохира на удар. Ведь один шаг его валы — и Финрод принужден будет действовать… Сам Гортхауэр ничем не рисковал — его башня была надежно прикрыта.
   — Это всего лишь праздное любопытство, — продолжал он. — Рассказав мне, ты никому ничем не навредишь…
   Финрод переместил рохира на поле «алда», усиливая его башней. Безумие, подумал Гортхауэр — переходить к оборонительной манере сейчас, когда требуются решительные действия?
   — Твое молчание удручает меня, — вздохнул он, выдвигая вперед валу. — Угроза башне.
   Финрод взял валой темную нэрвен.
   Ну что ж, напросился сам… Гортхауэр взял валу валой.
   Финрод передвинул рохира на поле «нолдо».
   Безумец.
   Гортхауэр двинул валу вперед, ничем не рискуя: нэрвен так быстро не передвинется вперед, а в одиночку рохир башню не возьмет.
   — Угроза башне, Финрод.
   Эльф шагнул рохиром на поле «нгвалмэ». Бесполезный ход: в одиночку рохир не берет башню…
   Если не…
   Проклятье!
   Финрод снял своего рохира с доски и заменил королем. Посмотрел Гортхауэру в глаза, слегка улыбнулся.
   Пройдя все пять полей, рохир может стать королем…
   Вала Гортхауэра уже не мог угрожать башне, он ведь находился не между рохиром, нэрвен и башней, а между башней, нэрвен и королем! Следующего хода у него не было. Нэрвен взяла его с ходу.
   Оставался один формальный, пустой ход, — белые рохир–король и нэрвен против башни. Гортхауэр смешал фигуры, избавив Финрода от необходимости делать этот ход.
   Затем хлопнул в ладоши, призывая стражу.
   — Уведите, — приказал он. Стражники встали по бокам Финрода. Эльф поднялся из–за стола.
   — Скажи, ты не жалеешь, что отказался выиграть для одного из вас свободу?
   Серые глаза эльфа взглянули на него сверху вниз без торжества или насмешки, серьезно и отстраненно.
   Гортхауэр махнул рукой стражникам и проводил взглядом облеченную незримой броней фигуру.
 

***

 
   Илльо получил ответ раньше, чем думал. Как только вернулся из поездки в Ост–ин–Рован.
   Замок пришел в запустение. Старого Рована и его слуг не облагали ни военными, ни трудовыми повинностями — но и не снабжали пищей и одеждой. Старики побирались у бывших своих вассалов. Жалкий конец для пожилого рохира; неудивительно, что он решился на столь отчаянное предприятие.
   Утром, входя в трапезную Каргонда, он увидел вернувшуюся Тхуринэйтель. Та что–то пила из кубка — пила как воду, жадно. Но эта жидкость была краснее и гуще, чем вода…
   Илльо взял ее кубок, понюхал то, что поначалу принял за старое красное вино…
   — Значит, это все–таки ты, — похолодев, он поставил кубок на стол. — Ты пила его кровь… Чью ты пьешь на этот раз?
   — Свиную, — пожала плечами Тхуринэйтель. — Перевоплощение отнимает много сил. Она необходима мне, чтобы нести службу…
   — Зачем, Тхуринэйтель?… Зачем?
   — Ты о том случае? Посмотри сюда…
   Она расшнуровала ворот, обнажив шею и то место, где сходились ключицы. Там темнело пятнышко, словно от ожога.
   — Это не Берен был ранен. Это я была ранена, — сказала она. — Смертельно. Заколдованной стрелой с серебряным наконечником. Чтобы выжить, я должна была выпить крови…
   — И ты…?
   — Такова моя судьба, Илльо. За то, что я овладела тайными знаниями, скрытыми от нас Валар, я расплачиваюсь тяжело. Знание Тьмы сжигает — ты помнишь это? Жизнь плохо держится в моем теле. Ее нужно подпитывать свежей кровью, время от времени. Обычно это свиная кровь. Скажи, чем это хуже кровяной колбасы?
   — Но в тот раз свиньи под рукой не было, так? — ледяным голосом спросил Илльо.
   — Послушай, — Тхуринэйтель ласково коснулась его руки. — Он вызвался сам. Добровольно. Одни только болтают, что готовы отдать возлюбленным всю кровь, а он сделал это… Если не веришь — спроси у него.
   — Я спрошу, — пообещал Илльо.
   Случай предоставился этим же вечером. Обычно по завершении всех дневных дел рыцари Аст–Ахэ сходились в трапезной. Сдвинув все кресла и скамьи поближе к камину, пели или читали стихи, или вели благородные беседы. Как правило, кроме них никто этом участия не принимал — у горцев были другие развлечения, у орков тоже. Но в этот раз что–то задержало в трапезной Болдога и после трех дней отлеживания спустился из своей комнаты Берен.
   Он продолжал попивать вино, сидя в кресле, и Илльо казалось, что он слишком уж усердствует. Когда вино кончилось, Берен взял кувшин и отправился на кухню.
   По прошествии недолгого времени из кухни донесся грохот, стук падения чего–то тяжелого, громкое ругательство.
   — Не иначе как наш князек на ногах не устоял, — хмыкнул Болдог.
   — Не нужно было отпускать его одного, — покачала головой Этиль. — Он еще слишком слаб после ранения.
   — Он уже слишком пьян, — поправил орк.
   — Я схожу за ним, — Эрвег встал и направился в кухню.
   Через пять минут он появился. Берен висел на его плече, свободной рукой удерживая кувшин. Волосы его были в пыли и паутине, тыльная сторона кисти — рассажена в кровь.
   — Он свалился в винный погреб, — Эрвег осторожно сгрузил горца в кресло. — Кажется, разбил руку.
   — Это мелочи, — миролюбиво заметил Берен. — Главное — кувшин я удержал. Мастерство, Эрвег, не пропивается.
   Даэйрэт, собравшаяся было играть, надув губки, барабанила пальчиками по льаллю, который только с этой оказией сумела отобрать у Эрвега. Она собиралась поиграть сама, но происшествие расстроило ее планы — все интересовались только Береном. По глазам девушки было видно, что она собирается сказать какую–то колкость, но как–то все не может подобрать слова к случаю.
   — И долго ты будешь пить? — спросил Илльо.
   Берен поставил кувшин на стол.
   — Здесь — четверть линтера, — сказал он. — Если мне никто не поможет, то это я растяну до второй стражи.
   — Тогда налей мне, — протянула кубок Тхуринэйтель.
   — С удовольствием, госпожа, — горец налил вина в ее бокал. Илльо заметил, что руками он действует еще довольно ловко, а вот слова проговаривает уже слишком быстро, словно смазывая отдельные звуки.
   — Ты же знаешь, — Берен вернул кубок эльфийке. — Мне для тебя ничегоне жалко.
   — Тогда уж и мне, — сказал Болдог.
   — Был бы ты такой же ладной бабенкой, я бы тебе налил, — все с тем же пьяным миролюбием сказал Берен. — А так обходись сам.
   — А я подумала, ты решил сделаться виночерпием, — наконец нашлась Даэйрэт.
   — Я? Виночерпием? Отчего бы нет… Милая леди, после того как я побывал карателем, мне и должность золотаря не покажется слишком обидной.
   — Так за чем же дело стало? — Болдог налил вина и себе. — Начинай, а хоть завтра.
   — Это дело зимой не выгребают, Болдог. А впрочем, откуда тебе знать, вы же его не выгребаете вообще никогда.
   — Ну, хватит, — оскорбилась Даэйрэт.
   — Да, хватит, — поддержала ее Этиль. — Мы собирались послушать песню.
   — Молчу и слушаю, — Берен поднял перед собой открытую ладонь. В другой руке он держал стакан. — Я весь превратился в уши.
   — И увял заранее, — пробормотал Эрвег.
   Даэйрэт отвесила ему взгляд, тяжелый и острый как болт самострела. Но ничего не сказала, ударила по струнам и начала петь.
   Голосок у нее был приятный, и играла она неплохо, но вот слова в песне были — хуже некуда. Девчонка описывала гибель героев такими выспренними словесами, какие может употреблять только тот, кто ни разу не бывал в настоящем бою или хотя бы вблизи. Тот, кто бывал, найдет слова простые и верные, как лезвие меча, и напрочь отсечет ими правду от неправды. Он не будет смаковать подробности гибели героев, он просто скажет: они погибли — но споет, как стойко они держались, и сколько врагов унесли с собой. И если кто–то сумел выжить и рассказать о последних словах героев — бард не выронит из рук ни единого, все вплетет в песню, как искусный мастер находит, куда вставить, плетя ожерелье, темно–красные гранаты… И, чтобы спеть так, побывав в бою, нужно знать людей, которых ты потерял. Нужно сидеть с ними у одного костра и есть из одного котла, и даже о тех, кто не был тебе другом, помнить только самое хорошее…
   Кончилась песня, кончилось и вино у Берена в кубке. Остался глоток или два.
   — Ну что? — Даэйрэт, видимо, показалось, что пауза затянулась.
   — Хотел я промолчать, — вздохнул Эрвег. — Но раз ты так просишь… Дерьмо стихи. Извини меня, но когда Иэллэтх в первый раз сравнила руки Учителя с белыми ирисами, это была поэзия. Когда ты делаешь это в двадцатый раз — это пошлятина. И больше занятий с лютней. Разрабатывай пальчики. Конечно, можно истошно колотить по струнам, выдавая это за душевный надрыв, но я предпочитаю мастерство.
   — Я знаю, — усмехнулась бардесса. — Ты везде предпочитаешь мастерство. Чувства тебя не волновали никогда.
   — Меня никогда не волновали сопли. Чувства и сопли — разные вещи, Даэйрэт. Избыток первого иногда влечет за собой избыток второго, но к искусству это не имеет ни малейшего отношения.
   — Я не люблю холодного искусства.
   — Ах, ты разбиваешь мне сердце. Илльо, а что скажешь ты? Это ведь твоих слов с таким нетерпением жаждет наша звездострадалица.
   Илльо промолчал, послав Эрвегу как можно более строгий взгляд. Он находил влюбленность девушки из рук вон плохим предметом для разговора.
   — Меня, конечно, никто не спрашивает. — Берен с удивлением услышал голос Болдога. — Но о красоте умирания может петь только тот, барышня, кто ни разу не видел, как умирают другие.
   — Перед знатоком я умолкаю, — оскорбилась Даэйрэт. — О чем мне дискутировать с великим воином Болдогом, который, говорят, спать не ляжет, если не посмотрит, как умирают другие.
   — Осторожнее, барышня, — оскалился Болдог. — Осторожнее… Я не обидчив по натуре, но соломинка, говорят, проломила хребет ослу.
   — Ты угрожаешь мне, оруженосцу Аст–Ахэ? — девчонка приподнялась в кресле.
   — Угрожать? Спаси меня Владыка. Я, конечно, в поэзии ни шута не понимаю. Старый Болдог понимает свое копьем–коли–щитом–бей, а поэзия — это не для меня, разве что по пьяни песню какую–нибудь загорланить, но не для ушей таких нежных и образованных барышень. А вот среди нас есть дока и по той, и по этой части. И головы мечом раскраивать, и рифмы кроить. Князек, ты понимаешь, о ком я? Что ты–то скажешь про песенку?
   Берен, не поднимая глаз, почувствовал, что все смотрят на него. Ну и наплевать. Допив последнее вино в кубке, он налил себе еще, сделал в сторону Даэйрэт приветственный жест и сообщил:
   — Мне понравилось.
   — Да ну? — недоверчиво приподнял брови Эрвег.
   — Некоторые строчки очень хороши… Знаешь, я готов даже перевести их на талиска. Как там начинается — «Ты видишь, Тано, окружает нас рать…»?
   Болдог, запрокинув голову, разразился гоготом. Прочие ограничились легкими усмешками. Даэйрэт стала что твой маков цвет.
   — Когда князь Берен выпивает пятый стакан, он везде слышит одно и то же, — скривив губы, процедила она.
   — Пятый? Ты обижаешь меня, Даэйрэт. Я как начал третьего дня, так до сих пор и не просыхаю.
   — Это заметно.
   — Стараюсь. А чем ты недовольна? Я же сказал: мне стихи понравились. По–моему, твой Учитель как раз таких и заслуживает.
   — На этот раз осторожней будь ты, — Солль весь подобрался. — Я не имею ничего против тебя, Берен, но порой ты заходишь слишком далеко.
   — А хоть бы и так? — усмехнулся Берен. — Что ты мне сделаешь? Пожалуешься Гортхауэру? Он даст тебе пинка под зад. Спустить на меня Болдога гордость тебе не позволит. А у самого тебя, рыцаренок, кишка тонка.
   Болдог заржал еще раз, увидев, как окаменел лицом молодой рыцарь.
   — Ну что, господа, уел вас князек? — поинтересовался он, отсмеявшись. — Он не так прост и не так пьян, как делает вид. Мы с ним — два сапога пара, и оба — с потайным каблуком. Верно, Беоринг?
   — Может быть, мы и два сапога, Болдог, — Берен отпил еще вина. — Но тот, кто захочет составить из нас пару, здорово сотрет себе ноги.
   — Красиво сказано! — Орк одним шагом оказался у кресла Берена и, опираясь о подлокотники, приблизил свое лицо к лицу человека. Тот, не шевелясь, встретил его взгляд. — Поистине, меч из благородного металла хорошо звучит даже когда он сломан. Правда, больше ни на что он теперь не годится, кроме как красиво брякать. — Болдог взял из безвольной руки Берена кубок, мощно отхлебнул, а остатки выплеснул горцу в лицо. После этого орк в меру сил изобразил светский поклон в сторону дам и вышел, хлопнув дверью.
   Берен вытер лицо рукавом, взял кубок с подлокотника, куда поставил его Болдог, налил из кувшина еще вина и снова замер в оцепенении.
   На этот раз паузу нарушила Тхуринэйтель.
   — Эрвег прав, Даэйрэт. Тебе нужно больше работать. Пойди, позанимайся с лютней. — Последняя фраза была уже приказом. — А мы с тобой, Эрвег, проверим лошадей. Пошли.
   — Ты просто утерся — и все? — спросила поэтессочка, проходя мимо Берена.
   — Могло быть хуже. Он мог плюнуть в кубок, и тогда мне пришлось бы тащиться искать другой. Твое здоровье.
   Даэйрэт резко отвернулась и вышла, простучав каблучками по галерее. Следом зал покинула Этиль. Берен остался с Илльо вдвоем.
   — Тебе помочь дойти до своей комнаты? Или ты справишься сам? — спросил рыцарь Аст–Ахэ.
   Берен взвесил на руке кувшинчик.
   — Он полон почти наполовину. Так что я пока посижу. Спасибо на добром слове.
   Илльо сел напротив, налил и себе.
   — Я видел твою рану, — сказал он. — Расскажи, как она была нанесена.
   Берен прикрыл глаза.
   — Тхурингвэтиль умирала… А позволить ей умереть я не мог. Она сказала, ей нужна кровь. Все.
   Ильвэ слегка царапнула по сердцу обидная кличка, которой Берен назвал Тхуринэйтель. «Тхурингвэтиль», «скрытая губительница». Но ведь не она, а он убивал в тот вечер!
   — Ты доброй волей отдал ей свою кровь?
   — Само собой, — Берен усмехнулся.
   Илльо облегченно вздохнул. Тхуринэйтель не чудовище, а просто несчастное существо, силы которого подорваны магией. О, будь проклят он, Эрэ, Пламя, создавший эльдар такими хрупкими, так плохо переносящими любое нарушение своей неизменности… Из–за этого они умирают вблизи от Учителя или вынуждены, как Тхуринэйтель, поддерживать себя кровью… Он посмотрел на Берена — ведь теперь–то он уже должен все понимать; как же он может служить владыкам Запада?
   — Что ж, это упрощает дело, — сказал он. — Я хочу предложить тебе великую честь, Берен. Немногие из эдайн удостаивались ее…
   — Ну? — грубовато спросил горец.
   — Я предлагаю тебе сделаться рыцарем Аст–Ахэ.
   — Твою мать… — изумленно проговорил Берен. — После всего, что я вам сделал?
   — Да, после всего, — кивнул Илльо, пропустив «мать» мимо ушей. — Ты показал, что способен драться за дело, которое считаешь правым, до конца. Что ты верен в дружбе и в любви, что ты готов отдать свою кровь — всю, до капли — тем, кто тебе дорог.
   — Твою мать, — так же ошарашенно повторил Берен — и вдруг рассмеялся, затрясся беззвучно, прижав стакан к столу, чтоб не расплескать.
   Илльо вышел из себя.
   — Берен, — сказал он. — Я требую, чтобы ты прекратил упоминать мою мать. Я знаю, что оба раза ты произнес это бездумно, но тебе пора научиться задумываться над своими словами. За такое убивают в поединке.
   — Что ж, вызови меня и убей, — глаза Берена сверкнули.
   О, силы Эа! — понял Илльо — он и вправду ищет смерти!
   — Берен, это не выход.
   Горец усмехнулся.
   — У нас рассказывают такую потешку: если ты идешь пасти овец, то у тебя два выхода: ложиться спать или не ложиться. Если не ляжешь — это хорошо, а если ляжешь, то овцы могут разбежаться. Если не разбегутся — это хорошо, а если разбегутся, то тогда у тебя два выхода: идти их искать или не идти. Если не пойдешь — ты их потерял, а если пойдешь, у тебя два выхода: встретить тролля и не встретить. Если не встретишь — это хорошо, а встретишь — два выхода: или ты его, или он тебя. Если ты его, то ты — герой, а если он тебя, то тут уж будет только один выход: через задницу. Твое здоровье.
   — Я не понимаю, — сказал Илльо. — Что с тобой?
   — У меня руки чешутся подраться, Илльо. Все просто. Твою мать.
   — Моя мать умерла, — хрипло сказал Илльо. — Твой черный язык не может осквернить ее памяти.
   — Как же ты можешь служить ее убийцам? — так же хрипло и низко сказал Берен.
   — Ее убийцы на Западе, — Илльо сжал кулак. — Это их работа — искалечить эльфа так, что знание Тьмы сжигает его.
   — Илльо, — голос Берена выдавал безмерное удивление. — Ты и впрямь так считаешь? Да что такого особенного в этом знании Тьмы? Чем ваше знание отличается от нашего? Что вы такого особенного умеете, чего не умеют эльфы? Я видел ваше оружие, ваши ткани и ваши украшения. Они хороши, но ничем не лучше тех, что делают эльдар! Даже в ваших оберегах нет ничего особенного. Эльфов сжигает не знание Тьмы, а мука, которую причиняет им Моргот! Твоя мать умерла по сути дела под пыткой.
   — Она любила отца! — Илльо готов был ударить его, он уже занес руку. — Или ты — ты! — будешь вслед за своими учителями твердить, что эльфы выше людей настолько, что такая любовь невозможна?
   — Бей, — сказал Берен. — Но послушай хотя бы раз в жизни. Эльфы выше людей намного, и лишь потому такая любовь возможна. Да, я верю, что она его любила — иначе ушла бы раньше, до твоего зачатия. Эльфы не переживают насилия. Она так его любила, что поняла: еще немного — и она погубит ради него свою душу. И ушла. Эльф может уйти своей волей, понимаешь? Это против их природы — швырять Создателю в лицо его дар, жизнь… Но чтобы эльф решился на это, его нужно измучить так… я не знаю как. Поначалу она, наверное, так исстрадалась, что любое облегчение в ее судьбе казалось ей просветом в тучах… Из рабыни сделалась возлюбленной, потом женой, потом его семя разбудило жизнь в ней…
   — Замолчи, — Илльо стиснул руки в «замке». Но Берен был безжалостен.
   — Она не перенесла другого. Того же, отчего сейчас надираюсь я. Ей пришлось смотреть на рабство и унижение сородичей. Быть женой одного из их палачей… Носить ему сына…