Бубеннов Михаил. Белая береза

   - Забываю, - смутился Костя, - п-привык же!
   У Кости все время крепко держались военные привычки. Он рано вставал, аккуратно прибирал свою постель, следил за обмундированием, туго подпоясывал ремень, чистил ботинки и часто брился, хотя на его ребячьем лице появлялся только реденький пушок. Он будто считал, что все еще состоит на военной службе и должен точно выполнять ее законы. Отеки на его лице опали, и правый глаз открылся, хотя вся глазница была залита желтизной. С каждым днем, казалось, он взрослел, и все реже и реже его лицо освещалось простенькой Юношеской улыбкой.
   - Чем же он тебе не нравится? - повторил Лозневой.
   - Всем! - неожиданно резковато ответил Костя. - Есть такая на полях трава - осот. Видали? Когда хорошо пашешь да боронишь, ее не видать. А только ты оставь п-поле без присмотра - и полезла! И откуда у нее сила берется! Лезет, разрастается, все душит!
   - Хозяин такой?
   - Точно! Как этот осот.
   Лозневой поднялся, одернул рубаху, взялся за нож. Начал было вновь крошить табак, но остановился, бросил косой взгляд на Костю.
   - А ты видел других мужиков в последние дни? В тех местах, где советской власти не стало? Вот если бы видел, не стал бы говорить так о хозяине. Все они такие, мужики, все!
   Костя усмехнулся почти дерзко.
   - А вы их видели в последние дни? Откуда вам известно, что они такие? - Костя начинал возражать бывшему комбату все смелее и смелее. Откуда?
   - Знаю я их! - Лозневой взмахнул ножом и невесело улыбнулся левой щекой. - Видел! Жили они в колхозах, а все, как волки, в лес глядели. И вот, видишь, что получается? Как не стало советской власти, так они и полезли! Все они, дорогой, как твой осот. Как ни возделывай землю, не выкорчуешь его корней. Нет! - Он шагнул к Косте. - И заметь, дорогой, заметь! - Он помахал ножом у лица Кости. - Заметь: таких, как наш Ерофей Кузьмич, очень много! Вот что страшно! Они не только здесь, где немцы, пошли в рост, они и там теперь, в тылу, на Волге и в Сибири, поднимаются. Вот что страшно!
   Помаргивая реденькими светлыми ресницами, Костя с трудом вдумывался в то, что говорил Лозневой. Несколько раз он порывался заговорить, хотя и сам не знал, что скажет, но Лозневой перебивал его.
   - Ну, что ты скажешь? - махал он ножом. - Что скажешь?
   Не успел Костя ответить, в кухне послышались шаги. Отворилась дверь горницы, и вошла Марийка.
   - А-а, Марийка! - Лозневой обрадовался и смутился, не зная, как разговаривать с Марийкой после вчерашней ссоры. - У матери была?
   - У нее.
   От ветра или еще от чего, но лицо Марийки в это утро было оживленнее, чем во все последние дни. На ее щеках горел живой румянец.
   - Проходи, - ласково позвал ее Лозневой.
   Марийка села на лавку, Лозневой и Костя - по обе стороны от нее. Усмехаясь, Марийка оглядела их и спросила с тем озорством в голосе, какое красило ее девичество:
   - Или соскучились?
   - Ну, ясно! - обрадованно подхватил Лозневой и сразу заметил: - А ты сегодня, Марийка, веселее!
   - Не все же мне горевать!
   - Конечно! Так страдать - засохнуть можно.
   - Это вы не трогайте, - сказала Марийка.
   - А тебе ли засыхать? - продолжал свое Лозневой.
   - Бросьте! - строже сказала Марийка.
   С кухни донесся недовольный, ворчливый голос Ерофея Кузьмича. Все сразу притихли, прислушиваясь. В кухне скрипнула половица.
   - Сюда, - шепнула Марийка.
   Ерофей Кузьмич вошел в горницу, растирая натруженные и только что обмытые руки. Подойдя к зеркалу, не взглянув на Марийку, но обращаясь к ней, спросил:
   - Гребень-то где?
   - За зеркалом.
   Ерофей Кузьмич долго, старательно расчесывал бороду, то откидывая ее в сторону, то круто задирая вверх. Марийка сразу догадалась: свекор хочет о чем-то говорить. Пряча гребень за зеркало, Ерофей Кузьмич, словно между прочим, промолвил:
   - Да, старею, старею!
   - Садись, Ерофей Кузьмич, - угодливо предложил Лозневой. - Закури. Хорош табачок у тебя.
   - Мне некогда сидеть! - не глядя ни на кого, ответил Ерофей Кузьмич. - И лясы точить тоже некогда!
   У Ерофея Кузьмича все росла и росла озлобленность против Марийки. В последние дни старика до удушья раздражало ее сближение с Лозневым и Костей. Он молчал, сдерживал себя: слишком мало времени прошло после известия о гибели Андрея, и - он понимал - нехорошо было ругаться со снохой. Но теперь он не мог больше сдерживать свой гнев.
   - Мы всю жизнь хребет гнем! - ворчал он, бросая по сторонам злой взгляд. - Нам не до гулянок!
   Марийка поднялась у стола:
   - Что же делать-то?
   - Мало ли работы в доме!
   - Да какой?
   - Тебе все укажи! Сама видеть должна! - Он понизил голос. - Рано своевольничать стала. Рано.
   Марийка порывисто двинулась в сторону свекра.
   - Это я-то?
   - На! На! - Ерофей Кузьмич тоже подался к снохе. - Выдирай глаза! Вот она, ваша логовская породка. Вам только...
   - Хозяин, будет тебе... - просяще перебил его Лозневой.
   - Что будет? Я здесь кто?
   - Нельзя же, нехорошо...
   Марийка отошла к окну и, поправив полушалок на плечах, глянула поверх цветов на улицу. Подмораживало. Небо прояснилось, начинало светиться ровной морозной синевой. Над деревней кружились голуби.
   Ерофей Кузьмич присел у стола.
   - Ну, а вы как? Значит, полегчало?
   - Живем! - уклончиво ответил Лозневой.
   - А вот как вы, товарищи военные, думаете: мне, скажем, жить тоже хочется? - Ерофей Кузьмич оперся ладонями о колени. - Так, правильно. А с меня вскорости голову снимут! Оно и жизнь теперь такая, что ломаного гроша не стоит, а вот привык к ней и не хочется еще в могилу. Старею, а неохота. Все хотелось дожить до хороших времен, да не придется, видно...
   - А что случилось? - спросил Лозневой.
   - Вон подмораживает, - Ерофей Кузьмич кивнул на окно, у которого стояла Марийка. - Теперь жди немца! Особо после этого пожара. А придет мне первому голову снимет. Первому! Всей деревне известно, что вы у меня живете, а народ у нас такой... Я вам слова, сами знаете, не говорил: держал, кормил, всем снабжал, пока можно. Свои ведь люди: крови не родной, а души одной. Ну, а теперь и не знаю, что делать. По совести скажу: боюсь! Если бы вы тайно заявились ко мне, пошел бы на риск, стал бы прятать. А тут - явное дело! Я уже хожу по деревне да все поглядываю, на какой березе висеть буду. Вот подумайте, как быть.
   - Мы уйдем, хозяин, - неожиданно и решительно заявил Костя. - Живи себе спокойно.
   - Не гоню, а подумать надо, - сказал Ерофей Кузьмич. - Меня вздернут на березе - ладно! А вас-то, думаете, помилуют? Об вас же думаю. Вам теперь один расчет - жить тайно. Как хотите, а выдадут вас тут, в деревне. Найдутся такие. Вот, подумайте!
   Хозяин поднялся и, не дожидаясь окончательного решения неугодных ему квартирантов, вышел из горницы.
   Марийка тут же оторвалась от окна. Она быстро подошла к Лозневому и Косте, встала перед ними совсем близко и, оглянувшись на дверь, сказала горячим шепотом:
   - Уходите! Уходите в партизаны!
   - В п-партизаны? - Костя схватил Марийку за руку. - А где они? Где?
   - Я не знаю где, - зашептала Марийка, боясь, что вновь откроется дверь горницы. - Этого я не знаю. Но я вас сведу к одному человеку, а он туда, к ним... - Она махнула рукой на окно. - Он оттуда.
   XV
   Повсюду вокруг Ольховки были испорчены мельницы. Пришлось делать ручные, шорох их небольших жерновов с утра до вечера слышался почти в каждом доме. У Лопуховых мельница находилась в кладовке. Здесь всегда держались легкие сумерки. У одной стены стоял ларь для муки, у другой разные кадки и решета с калиной, под потолком висели пучки мочала и льна, связки степной полынки и богородицыной травы. В углах кладовки, в спокойной темени, вольготно промышляли мыши, и, даже когда шумела мельница, часто раздавался их писк.
   Увидев, что в желобке опять иссякает струйка муки, Костя с раздражением, чего не замечалось за ним раньше, сказал Лозневому:
   - Досыпьте еще!
   - Погоди, Костя. Отдохни.
   - Чертова работка! Подавился бы он этой мукой! - Костя сплюнул. Жила, сукин сын!
   - А я тебе говорю: все они такие.
   - С тридцатого года не видел таких. - Костя склонился на ларь. - Нет, не могу!
   - Устал? Скоро ты. Ладно, я покручу.
   - Жить я так не могу! - пояснил Костя.
   - Слушай, дорогой, - Лозневой тоже склонился на ларь. - Ты никогда не был таким. Почему ты не можешь так жить?
   - А какая тут жизнь?
   За ларем послышалась возня и писк мышей. Когда они утихли. Костя досказал:
   - Как у этих вот мышей. Чем лучше?
   Лозневой схватил Костю за руку.
   - Будет! Давай молоть!
   Костя засыпал в мельницу зерно, Лозневой начал крутить, - зашумел жернов, из желобка потекла теплая струйка муки.
   - Стойте! Не могу! - сказал Костя и, облокотясь о мельницу, спросил тихо: - Как вы надумали, а? Идти?
   - В партизаны?
   - Да.
   - Слушай, Костя. - И Лозневой взял Костю за плечи, поставил прямо перед собой. - Ты мне скажи, дорогой: что мы вчера мололи?
   - Пшеницу.
   - А сегодня?
   - Ну, рожь...
   - А все получается мука! - Лозневой тряхнул Костю за плечи, заставляя улыбнуться. - Понял, дружище?
   - Все п-перемелется? А скоро ли?
   - Может, и не скоро. Кто знает. Надо пережить это время, пусть даже как мыши. Сейчас одно известно: немцы под самой Москвой. Вон где!
   - Значит, не скоро, - определил Костя. - Пока наши соберутся с силой да дойдут сюда... Это долго будет молоться, как вот на нашей мельнице.
   - А может, и недолго! Вряд ли, Костя, наши соберутся с силой. Где она?
   В небольшое окошечко, до половины завешенное пучками сухих трав, врывалась полоса неяркого осеннего света. Он освещал лицо Кости. Лозневой заметил, как на его светлом ребячьем лице вдруг обозначились твердые мужские черты.
   - Что же будет? - спросил он тихо.
   Лозневого удивила такая резкая перемена в лице Кости. Теперь он совсем не был похож на того паренька-вестового, что выполнял его приказы с ребячьей готовностью и расторопностью.
   - Что же будет? - повторил Костя еще тише.
   - Что? Разобьют нас немцы - вот и все!
   - Нас?
   - Вот возьмут Москву - и дух из нас вон!
   Костя крепко, по-мужски сжал похолодевшие губы. Несколько секунд смотрел на Лозневого не отрываясь, даже ресницы не вздрагивали. Потом спросил:
   - Вы всегда думали, когда отступали... об этом?
   - Да, об этом, - сознался Лозневой.
   Все так же недвижимо смотря на Лозневого, Костя вдруг с непривычной для себя бешеной силой ударил его кулаком под ребра. Не ожидая удара, вскрикнув, Лозневой опрокинулся на решета с калиной. Рыча, как волчонок, Костя бросился на бывшего комбата и вцепился ему в горло. Они долго и остервенело бились в кладовке, гремя кадками, пустыми ведрами, корытами и разной домашней рухлядью.
   XVI
   Взглянешь на иной спутанный моток ниток - и на первый взгляд покажется: распутать его - пустое дело. Но потянешь за одну нитку - моток запутывается еще больше, потянешь за другую - и вдруг становится ясно, что его уже не распутать никогда.
   Вот такой же запутанной была и жизнь Лозневого.
   Отец очень любил и баловал Владимира - единственного сына. Как и всем родителям, землемеру Михаилу Александровичу Лозневому всегда казалось, что его сын, во всех отношениях незаурядный малый, рожден для больших дел. Восторженное и даже поэтическое воображение Михаила Александровича всегда рисовало для него прекрасное будущее. Показывая гостям нелюдимого, худенького и большеносого мальчика с белесым чубиком, он всегда восклицал с гордостью:
   - Видите, каков орел? Смею уверить, что его удел - не мой удел! - И ласково трогал сына за чуб. - Большой будет человек! Верно, Вовик, а?
   - Да, папа, - четко отвечал Вовик.
   А гости, конечно, не скупились на похвалы:
   - Чудесный мальчик! Какой взгляд!
   - Да, сразу видно - умен!
   С детства привыкнув думать высокомерно о своем будущем, Владимир Лозневой боялся только одного - повредить своей карьере неудачным выбором профессии. За первый учебный год в Казанском университете он переменил три факультета и наконец понял, что его не прельщает перспектива жить всегда как бродяга и разведывать недра в нелюдимых местах, всю жизнь рассказывать ребятам сказку о яблоке, которое привело Ньютона к великому открытию, или дни и ночи колдовать над кислотами в химической лаборатории. Все это слишком мелко для него. Занятый поисками своего призвания, Лозневой занимался, конечно, кое-как, и дело кончилось тем, что в конце года его исключили из университета.
   Два года Лозневой колесил по стране в поисках "настоящего дела", занимаясь пока такими делами, которые бы не сильно обременяли и по возможности давали приличный заработок: то служил администратором в бродячей труппе иллюзионистов и акробатов, то вел курсы танцев в небольшом клубе... В стране совершались грандиозные дела, а он оторвался от них; весь народ жил напряженной и сплоченной жизнью, а он незаметно выключил себя из нее...
   Таким его и призвали в армию.
   Лозневой почему-то вдруг решил, что в армии он может с необычайным блеском проявить свои недюжинные способности и очень высоко взлететь на воинском поприще. Он проявил некоторое усердие по службе и довольно быстро, используя все возможности, добился офицерского звания. Его привлекла штабная работа. С тех пор его мечтой стало одно: изо всех сил карабкаться и карабкаться по военной лестнице, чтобы как можно быстрее добиться видной жизни и славы...
   XVII
   Молодой журавль стоял на кочке; правое крыло его свисало до земли. На востоке медленно поднималась слабая осенняя заря. Тоскующим взглядом журавль осматривал незнакомые, неприютные места. Вокруг простиралось кочковатое болото, поросшее одинокими чахлыми березками, камышом и кугой. Летом это место привольное: много воды, травы, разных земных гадов... Но теперь болото застыло, все на нем замерло от стужи. Ветер шумел сухими, мерзлыми травами. Жутко было одинокому журавлю в час рассвета на этом пустынном болоте. Он перепрыгнул на другую кочку, затем на третью, волоча подбитое крыло. Остановившись, он опять бросил по сторонам потерянный, тоскующий взгляд, вспомнил о своей стае, с которой летел в теплые места, и жалобно закричал на все болото.
   - От своих отстал, что ли? - спросил Костя.
   - Видно, подраненный, - сказал Серьга Хахай. - Пропадет здесь! У нас тут большие холода.
   Они шли от Ольховки на запад. Оба были в полушубках, шапках и добрых сапогах. У каждого за плечами тяжелая котомка. Ветер обжигал их лица.
   На восходе солнца они были в Лосином урочище. Пока шли лесом, у Кости росло какое-то новое чувство. Он не мог понять его, но оно было отрадно его душе. Лес был стар и дремуч. По обочинам дорожки, прикрывая ее темным густым лапником, стояли старые, замшелые ели. Их острые вершины, поднятые высоко на просторе, качались от ветра, а внизу, на земле, опушенной мхами и расшитой узорами орляка, было тихо и глухо. В стороне от дороги стоял сплошной частокол еловых стволов, и нигде не виднелось ни одного просвета. Лес был такой же, как на Каме. "Везде земля одна, - почему-то подумал Костя. - Везде наша".
   В глубине урочища их встретил партизанский патруль. Затем они вышли к широкой поляне, и Костя увидел избу лесника с заросшей мхом крышей, с висящими вкривь и вкось ставнями. Серьга Хахай объяснил ему, что эту избу облюбовали партизаны. И здесь вдруг Костя понял, что для него начинается новая жизнь и что то приятное чувство, какое он испытывал в пути, родилось от ощущения близости и новизны этой жизни.
   В избе было людно. Два человека в военной форме разбирали и чистили на столе станковый пулемет. "О, наш брат! - обрадовался Костя. - Видать, кадровики". Рядом с ними высокий сухощавый человек в очках, по виду учитель сельской школы, старательно укладывал свои вещички в охотничий рюкзак. Две девушки в простых городских костюмчиках шептались у окна, осматривая телефонный аппарат. Грузноватый парень в шоферском комбинезоне сидел у стола и громко рассказывал двум подросткам, как надо обращаться с ручной гранатой.
   Из-за стола, в переднем углу, поднялся Степан Бояркин. Вся нижняя часть его сухого, болезненного лица была покрыта густой мыльной пеной.
   - А-а, шатущий, явился? - сказал он строговато, но обрадованно. Шагай сюда! Что долго?
   - Дела!.. - ответил Хахай.
   - Знаю твои дела! Небось Ксютка не отпускала?
   Подойдя к столу, Хахай сообщил:
   - Тут вот со мной один товарищ... - Оглянулся назад. - Иди сюда!
   - Кто такой? - спросил Бояркин.
   Смущаясь, Костя начал рассказывать о себе. Вокруг стола столпились партизаны. Степан Бояркин спросил:
   - Документы имеешь какие?
   - Э-э! - протянул Серьга. - Какие у него могут быть документы?
   - Почему же? - обидчиво покосился Костя. - Документы имею при себе.
   - Какие?
   - Разные. Комсомольский билет имею.
   - Покажи.
   Костя смущенно оглянулся на партизан.
   - Потерял? - усмехнулся Бояркин.
   - А, ладно! - сказал Костя решительно.
   Раскинув полы полушубка, он поднял подол гимнастерки и начал расстегивать брюки. Бояркин улыбнулся.
   - Это в каком же ты месте документы держишь?
   - Видишь где?
   - Разбей тебя громом! - воскликнул Серьга и расхохотался, хватаясь за бока. - Вот упрятал!
   Вокруг тоже захохотали.
   - Чего ржете? - обиделся Костя. - Какой тут смех? У меня, может, никаких надежных мест больше не было! Тьфу, будь она проклята, эта пуговка!
   - Ну ладно, ладно, - все еще улыбаясь, сказал Бояркин. - Иди вот к печке, отогрей руки. После достанешь. Я вот добреюсь, тогда и поговорим. Шагай к печке!
   - Есть! - ответил Костя радостно и четко, как привык отвечать на службе.
   Серьга и Костя примостились у печки. Вскоре подошел Бояркин. Выкинув из печки уголек, он закурил и придирчиво осмотрел документы Кости.
   - Порядок! - сказал в заключение. - Давай обживайся. Скоро за работу. Тут у нас большое дело будет. По всем лесам собирается народ. Оружия нет?
   - Не имею.
   - Найдешь! - ободрил Бояркин и задумчиво добавил: - Да, скоро за дело!
   XVIII
   В пустом сарае Ерофей Кузьмич ставил самогонный аппарат: гремел кадками, трубами, жестью. В доме уже три дня стоял крепкий хмельной запах барды. Алевтину Васильевну мутило от этого запаха, и она несколько раз посылала Марийку узнавать, как у отца подвигается дело. Каждый раз Ерофей Кузьмич молча встречал и провожал сноху, а тут спросил:
   - Этот... лоботряс-то... дома?
   - Где же ему быть?
   - Пошли сюда.
   Лозневой явился к хозяину растерянный, бледный. Оставшись один, он весь день сидел в горнице за подтопкой, как барсук в норе. Сунув в приоткрытые ворота тонкий висячий нос и клинышек татарской бородки, он коротко спросил:
   - Звали, Ерофей Кузьмич?
   - Иди сюда!
   Лозневой осторожно вошел в сарай. Ерофей Кузьмич поднял голову из-за кадки.
   - Не ушел?
   - Куда мне идти, Ерофей Кузьмич?
   - А куда тот?
   - В лес куда-то.
   - И ты бы шел вместе! Чего сидеть?
   - Не могу я, - сдерживая подрагивающие губы, ответил Лозневой. Здоровье у меня плохое. Да и какие тут могут быть партизаны? Вон какая армия была - и ту разбили! Что партизаны могут сделать? Скоро уж зима... А начнется она - и все разбредутся сами. Все одно уж! Или в лесу погибать, или здесь!
   - Ха! Тебе все одно! - Опираясь рукой о кадку, Ерофей Кузьмич поднялся на ноги. - А мне? Ты это соображаешь своей мозгой? Мне какой риск тебя держать, понимаешь? Тебя убьют - ты большевик...
   - Я не большевик, - торопливо перебил Лозневой.
   - Ну, с ними был. Все одно. А меня за какую-такую?
   Ерофей Кузьмич хорошо понимал, что если Лозневой не ушел с Костей, то теперь никуда не уйдет, а значит, он в полной его власти. Теперь с ним можно было делать что угодно и разговаривать как угодно. Ерофей Кузьмич сказал резко, отрывисто:
   - Уходи и ты! Вот и все!
   У Лозневого затряслись плечи. Он упал на колени перед хозяином, начал хватать его за полы шубы.
   - Ерофей Кузьмич! Дорогой! Не губи! Не гони! Куда мне?
   - Стой ты! Чего ты... тут? Пусти!
   - Не гони!.. - шептал Лозневой, весь дрожа.
   - Ну, встань, встань! - Ерофей Кузьмич присел на дрова. - Что же мне делать с тобой? Риск, ведь риск.
   - Может быть...
   - Все может быть! - резко перебил Ерофей Кузьмич. - Немец, он не будет тебе разбираться. Большевик - под пулю, прятал большевика - тоже...
   Лозневой молчал, горбясь перед хозяином.
   - Ну, вот что, - сказал наконец Ерофей Кузьмич более мягко. - Так и быть: похлопочу перед всем обчеством. Так и скажу: сохраню человека военного командира. Может, не выдадут. Может, пронесет господь. А ты с сегодняшнего дня мой племяш. Понял? Будешь глух и нем. Сможешь?
   - Смогу, - шевельнул губами Лозневой.
   - Глух и нем! Сызмальства! Запомни! - твердо сказал Ерофей Кузьмич и поднялся с дров. - Чтобы я больше слова от тебя не слышал! Так, значит, будешь работать и будешь жить. Как племяш. - Он оглядел высокую, сухощавую фигуру Лозневого, точно оценивая, выйдет ли из него хороший работник. - А сейчас иди да барду начинай таскать с Манькой. Гнать пора. Выгоним выпьем малость. Хочешь выпить-то?
   - Хорошо бы...
   - Но-но! - прикрикнул Ерофей Кузьмич. - Забыл? Глух и нем! Ну, выпить-то, выпить хочешь? - закричал он, как кричат глухонемым, и, подняв бороду, два раза щелкнул по горлу.
   Лозневой закивал головой.
   - То-то! Да сапоги-то, сапоги сними! - опять закричал Ерофей Кузьмич. - Сними их! Бардой замажешь! Старые ботинки надень! - Он покрутил руками вокруг ноги, будто завязывая обмотку. - Понял?
   Лозневой растерянно покачал головой.
   - Ладно, пойдет дело, - заключил Ерофей Кузьмич. - Иди!
   ...К вечеру аппарат был пущен на полный ход. Под железной бочкой, положенной на камни, полыхал огонь. Железной трубкой, изогнутой в два колена, эта бочка соединялась с кадкой ведер на двенадцать; весь верх у нее был заляпан тестом и заделан тряпицами. В кадке шумно бурлила барда, из-под теста выбивались струйки хмельного пара. От бардника шла прямая трубка в сухопарник - небольшой пустой бочонок, стоявший на чурбане, а затем в холодильник, сделанный из чана. У самого дна его торчала небольшая трубочка, из которой - по тряпичке - стекало в бутылку белесое, бьющее в ноздри зелье. Все в аппарате гудело, клокотало, вздрагивало. Около него было дымно и душно от запаха барды.
   Лозневой молча сидел у паровика, шевелил палкой огонь. Марийка заделывала свежим тестом отдушины в барднике, где били струйки пара. Она была поражена отказом Лозневого идти с Костей к партизанам и не могла понять, что это означало. Весь день она хотела поговорить с ним об этом, но никак не удавалось. А теперь, у аппарата, она заговаривала не один раз, но Лозневой молчал и молчал, испуганно озираясь на ворота.
   - Что же вы молчите? - спросила Марийка. - Онемели, что ли?
   Лозневой повернул к ней ярко освещенное огнем лицо. Сказал тихонько:
   - А что мне говорить теперь?
   - Почему не пошли-то?
   - Эх, Марийка! - Лозневой швырнул палку в огонь. - Не знаешь ты, как тяжело мне! Кончена моя жизнь. Я знаю, что все кончено. И мне страшно. Сижу вот у этого аппарата, и кажется мне, что я в аду кромешном...
   - Ушли бы лучше, - посоветовала Марийка. - Мне и то не сладко жить в этом доме. А вы совсем чужой. Почему не пошли?
   - Не мог я уйти...
   - Да почему?
   - Не мог. Я бессилен перед собой...
   Скрипнули ворота. Вошел Ерофей Кузьмич в широкой рыжей загрубелой шубе и шапке-ушанке, отделанной серым собачьим мехом. Еще издали он заметил, что из трубочки, где стекал самогон, била сильная струйка пара.
   - Эй, вы! - Ерофей Кузьмич кинулся к аппарату. - Что ж вы делаете? Эй ты, чучело! Выгребай огонь! Выгребай, живо!
   Перепугавшись насмерть, Лозневой начал выхватывать из-под бочки пылающие головни и раскидывать их вокруг, - в сарае стало темно от дыма.
   - Ах ты, только отойди! - метался хозяин. - Наделали было делов!
   - Да что стряслось? - спросила Марийка.
   - Не видишь - что? Куда это нагнали столько паров? Того и гляди, в бутылку могла пойти барда, а то и трубы сорвать к черту! Надо ж понимать!
   Аппарат начал клокотать тише. Успокоившись, Ерофей Кузьмич поставил под трубочку с висячей тряпичкой порожнюю бутылку, а наполненную самогоном поднял на уровень глаз.
   - Хорош ли?
   Усевшись с бутылкой на дрова перед огнем, Ерофей Кузьмич вытащил из кармана шубы чайную чашку, украшенную цветочками, и луковицу. Наполнив чашку самогоном до краев, поднес к ней гребешок огня на конце лучинки. В чашке заиграл, заплескался голубой огонь.
   - Ничего, подходящ!
   Подняв чашку, он взглянул на Лозневого, который стоял рядом, молча обтирая полой истрепанного пиджака обожженные пальцы. На лице хозяина, освещенном огнем, сияло выражение полного довольства собой.
   - Ну, - сказал он, - будем здоровы!
   Не торопясь, он выпил чашку до дна и, крякнув, поставил ее на землю у ног. Укусив разок луковицу, спрятал ее в карман.
   - Вот так-то в жизни, - заговорил он неопределенно. - Живешь и не знаешь: что впереди? Что будет завтра - вот вопрос, а? Ой, трудно человеку на земле! Ну, ты, выпей-ка!
   Лозневой опьянел от одной чашки крепкого первача. Когда Ерофей Кузьмич опять ушел в дом, он сел на дрова, на место хозяина, пьяно осмотрелся и, осмелев от зелья, позвал Марийку:
   - Брось там! Иди сюда.
   Марийка присела рядом.
   - Почему не ушел, говоришь? Скажу! Скажу все! Мне теперь все равно. Все! Все! - Он пьянел и пьянел. - Я не мог уйти из этого дома. Не мог! Я ничего не могу сделать с собой! Ты понимаешь?
   - Да почему не мог?
   Лозневой схватил руки Марийки, потянул их к себе, сказал передыхая:
   - Я не мог... не мог уйти от тебя!
   Марийка вырвала руки.
   - Не мог! - выкрикнул Лозневой. - Я не могу жить без тебя!
   Марийка встала.
   - Вы пьяный.
   Марийка вдруг почувствовала, что у нее горит все лицо. За несколько секунд перед ней промелькнуло много недавних картин. Она вспомнила тот день, когда Лозневой пришел с Андреем, как он наблюдал за ней в доме, разговаривал на дороге за деревней, как он лежал на крыльце и долго не отвечал, где Андрей. "Он обманул меня! - обожгла ее мысль. - Обманул, подлец!" В груди ее все затрепетало от страшного гнева и дикой радости. Она ударила комком теста по кадке.