Бубеннов Михаил. Белая береза

   Шошин остановился.
   - Как так? Мне приказ был вернуться.
   - А теперь есть другой приказ! - Усачев оглянулся, поудобнее устроил мешок на плече. - Приказ такой: собрать все сведения, передать через полицая в Горбушке, а самому оставаться в отряде. До особых указаний.
   Шошин шумно и обидчиво вздохнул.
   - Выходит, на смерть обрекли?
   Не слушая Усачева, он тяжело побрел дальше, покачиваясь под мешком, часто сбиваясь с проложенной партизанами тропы.
   Пока Шошин и его помощники ходили за мясом, с главной базы в лесную избушку Прибыла большая группа партизан во главе с Бояркиным. Все в избушке догадались: ночью будут проводиться широкие боевые операции.
   Подходя к избушке, Шошин увидел на крыльце Пятышева, а около него знакомых и незнакомых партизан. "Меня ждут, - подумалось Шошину. - Теперь мои дела пойдут!" У крыльца Шошин с облегчением и в самом приятном настроении бросил наземь мешок; отдуваясь, устало сказал:
   - Фу, едва донес! Думал, немного осталось, а как стал сгребать - о батюшки! - Обернулся к Усачеву: - Бросай здесь. Сейчас уберем.
   Незнакомый худощавый человек в белом мерлушковом треухе и в беленом военном полушубке с пистолетом на поясе - это был Степан Бояркин, - кивнув на Шошина, спросил кратко:
   - Этот?
   - Он... - уныло ответил Пятышев.
   Шошину показалось, что кто-то холодной ладонью коснулся его горячей спины.
   Бояркин спустился с крыльца.
   - А ну, охотничек, отвечай: кто же это тебе разрешил стрелять лосей? Кто тебе разрешил нарушать государственные законы?
   Шошин мгновенно догадался, что с ним разговаривает сам командир партизанского отряда. В эти секунды он испытал такие ощущения, какие испытывал только во сне, когда, бывало, падал в пропасти.
   - Какие законы? - в замешательстве переспросил Шошин, хотя и отчетливо понял вопрос Бояркина. - Это насчет лосей? - И он оторопело развел руками. - Господи, да какие же теперь законы? Тут война, а тут законы...
   - А по-твоему, раз война, раз наши места временно захватили немцы, то и кончились советские государственные законы? - Худощавое, серое от недуга лицо Бояркина стало суровым. - Нет, охотничек, наше государство как стояло, так и стоит, и никто не отменял и не будет отменять его законы! Так рассуждать, как ты, может только тот, кто не верит в нашу победу, не заботится о нашем будущем. Мы как были, так и будем хозяевами всех наших богатств - и на земле и в воде. И мы должны по-хозяйски беречь их для нашей будущей жизни. Понял? Ничего, подумаешь на досуге - поймешь!
   Бояркин взглянул на унылого Пятышева.
   - Этого охотничка - на десять суток под арест. Под строгий! Мяса не давать. Пусть на досуге подумает о законах Советского государства!
   У Шошина упали руки...
   II
   Это был первый случай, когда Марийка пошла на боевое дело.
   Всю неделю после прибытия десанта она с упоением изучала оружие. Она без конца разбирала и собирала винтовку, автомат и пистолет и вместе с другими, не знавшими стрелкового дела, ежедневно училась стрелять по мишеням. (Гранат она почему-то боялась, и, как ни пыталась побороть свой страх к "карманной артиллерии", ничего не вышло.) Учиться пришлось немного, но все же Марийка могла уже обращаться с оружием и вести из него огонь. Ей выдали автомат.
   Илья Крылатов отговаривал Марийку от участия в боевых делах отряда только потому, что боялся за нее: война есть война. Но когда понял, что она непреклонна в своем решении, немедленно постарался стать самым полезным для нее человеком. Он надеялся, что своим вниманием к ее учебе сможет завоевать немалое расположение к себе Марийки - расположение, которого только и не хватало ему в теперешней жизни. Каждую свободную минуту он старался побыть около Марийки. Он сторожил каждое ее желание.
   Увлекшись учебой. Марийка не замечала, что Крылатов пользуется случаем и старается примелькаться с ее глазах. Марийке приятно было, что сам начальник штаба помогает ей в занятиях, и она быстро привыкла к тому, что он очень часто бывает около нее. Илья Крылатов всегда был добрым, внимательным, заботливым, любезным, как никто в отряде. Марийка не могла быть неблагодарной и поэтому относилась к Илье Крылатову с той сердечностью, какой немало было в ее натуре.
   - Ой, товарищ Крылатов! - часто восклицала она. - Без вас мне ничего бы не заучить! И как мне только благодарить вас?
   - Мне не благодарность нужна...
   - А что же?
   Крылатов делал вид, что отвечает шуткой:
   - Ласковый взгляд.
   - Ну, что вы говорите!..
   Но такие разговоры Илья Крылатов допускал очень редко: он был осторожен, он боялся нарушить те добрые чувства, какие питала в эти дни к нему Марийка. Он рассуждал: добрые чувства - соседи любви.
   Теперь Илья Крылатов был даже рад, что Марийка решила стать настоящей партизанкой. Если сейчас она постоянно нуждается в его помощи, то в будущем, когда примет участие в боевых делах, и подавно будет нуждаться. Во многих операциях им придется, конечно, участвовать вместе, а ничто не сближает так, как бой. Он станет ее другом и помощником в боевых делах, он блеснет перед ней своим мужеством и воинской доблестью.
   ...Первый выход на боевое задание очень взволновал Марийку. В ту минуту, когда партизанская цепочка двинулась с Красной Горки к лесной избушке, Марийка поняла, что в ее жизни началось новое. В пути она старалась быть сдержанной, чтобы партизаны не заметили ее душевного восторга, вызванного новизной ее положения в отряде, и не зубоскалили над ней; она всячески старалась принять тот обычный вид, какой был у всех партизан. Но все же любой внимательный взгляд мог видеть ее волнение и восторг.
   Марийке все нравилось сегодня. Нравилось, что она в непривычной одежде. Она была в черном полушубке, шапке-ушанке, в лыжных брюках. И главное - за плечом был настоящий автомат, из которого она уже стреляла довольно метко. Нравилось Марийке, что она, как и все, идет на лыжах и, если требуется, покрикивает, как это делают все: "Ты что - заснул? Шагай, не задерживай!" Все это помогало Марийке светло и радостно думать о своей новой боевой жизни.
   Понравился Марийке и первый привал в лесной избушке. Очень приятно было сидеть на полу, прислонясь ноющей от ходьбы спиной к стене, слушать разговоры партизан, их безудержный хохот, а потом вместе обедать, наслаждаясь свежей лосятиной... Все здесь было ново, необычно, интересно, значительно, и Марийке даже казалось, что только одна она понимает высокое значение мельчайших событий партизанского привала. Все, что было обычным для большинства, трогало и волновало Марийку, как музыка...
   После обеда Степан Бояркин отправил половину новичков на Красную Горку. (Афанасий Шошин, сидевший под арестом в бане, увидел уходивших в глубь урочища новичков и застонал так, что в дверь испуганно заглянул часовой.) Потом партизаны, группа за группой, стали отправляться в разные стороны от избушки. Никто из партизан еще не знал о замыслах начальника районного отряда Воронина, кроме Бояркина, но все чувствовали: с каждым днем боевые операции проводятся все шире, смелее и решительнее, и все они - только начало одной большой, хорошо продуманной операции. Это чувствовалось и по характеру боевых заданий, и по тому, что для их выполнения давалось ограниченное время.
   Марийка оказалась в группе Крылатова.
   Близился вечер. И днем-то стоял крепкий мороз, а к вечеру так ударил люто, что даже затуманило от него в лесу. Все живое пряталось на ночь в укромные места: белки покрепче забивали мхом выходы из гнезд, тетерева глубоко зарывались в снег, малые птицы прятались в непролазном ельнике...
   Партизаны шли сутулясь, пряча носы и уши, проклиная мороз... Но ни мороз, ни тяжелая ходьба не могли понизить необычайной приподнятости Марийки. Ей все труднее и труднее было казаться сдержанной, обычной, какими были все партизаны.
   У небольшой речушки Марийка остановилась и, пропустив несколько партизан, дождалась Крылатова. Он шел последним. Крылатов едва не задохнулся, увидев Марийку, - так она была красива в этот миг! На шапке, на полушубке - снег, на бровях и ресницах - иней, а в черных-пречерных глазах такое одухотворение, такой блеск, с какими идут люди только на святое дело.
   - Товарищ лейтенант! - сказала Марийка, уже не скрывая своего волнения и восторга новым, что началось для нее сегодня. - Нет, вам этого не понять! Для вас это обычно, а для меня ново. Как хорошо чувствовать и знать, что ты вместе со всеми! Нет, мне трудно рассказать об этом... Понимаете, как приятно держать в руках боевое оружие, когда это нужно! Я непонятно говорю?
   Марийка была такой красивой, говоря все это, какой Илья Крылатов не видел ее прежде. Крылатову хотелось броситься к ней, обнять ее и целовать, целовать без конца, - какой-то бес так и толкал его к Марийке! Но он вовремя сдержался. Он понимал, что нельзя сделать это сейчас, когда вся душа Марийки захвачена новым счастьем...
   III
   Перед рассветом группа Крылатова пришла в Ольховку. Для большей безопасности Ерофей Кузьмич устроил партизан на дневку у деда Силантия. Сухонькая, согбенная, но очень хлопотливая хозяйка Фаддеевна, та, что предсказала в доме Макарихи суровую зиму, сварила партизанам огромный чугун картошки в "мундире" и щедро выставила на стол свои соленья. Партизаны позавтракали, хорошо обогрелись с дороги и, застелив пол горницы сухой соломой, на восходе солнца завалились спать. Вечером им предстояло идти на боевую операцию.
   Одна Марийка осталась у Лопуховых.
   Это было ее возвращение в дом мужа.
   Она покинула этот дом совершенно внезапно не только для лопуховской семьи, но и для себя. В горячке раздражения против свекра и Лозневого Марийка тогда даже и не обдумала хорошенько, насколько правильно и необходимо ее решение покинуть дом, где все дышало жизнью Андрея. Только позднее она убедилась, что это решение, несмотря на свою горячность, все же приняла правильно: она не могла оставаться в доме, над которым витала народная ненависть... Но Марийка и не подозревала, что это совершенно правильное решение окажется для нее таким тяжелым и угнетающим. Думы о разрыве с домом Лопуховых никогда не давали ей покоя. Неприятна и тягостна была мысль, что Андрей, вспоминая ее, видит ее всегда в родном доме, тогда как она давно покинула его. Получалось так, будто она жестоко обманывала Андрея, а обманывать его Марийка не могла, и ей было стыдно до слез...
   Марийка была необычайно рада примирению со свекром. После той ночи, когда Ерофей Кузьмич вызволил ее из беды, она постоянно думала о возвращении в лопуховский дом и с трудом дождалась, когда выдался случай переступить его порог.
   Вся лопуховская семья тоже была безмерно рада возвращению Марийки. На русской печи, куда вместе с Марийкой забрались Алевтина Васильевна и Васятка, начался шумливый, сбивчивый семейный разговор сразу обо всем, что занимало и волновало всех во время разлуки. Пока Ерофей Кузьмич был занят с партизанами, этот разговор не стихал ни на одну секунду: оказалось, что за месяц разлуки в жизни только одной семьи произошло немало событий...
   Проводив партизан к деду Силантию, Ерофей Кузьмич вернулся домой оживленным и счастливым: отныне все в его жизни стало на свое место. Подойдя к печи, слабо освещенной маленькой лампешкой, он ласково спросил сноху:
   - Ну как, обогрелась?
   - Согреваюсь, - отозвалась Марийка.
   - Самовар бы надо... - сказала Алевтина Васильевна.
   - А что ж, сейчас будет самовар!
   Он сам поставил самовар и, вновь подойдя к печи, спросил:
   - О чем же толкуете?
   - Все об Андрюше, - ответила Алевтина Васильевна.
   - И о медали, - добавил Васятка.
   - Этой газеты случайно не прихватила с собой? - спросил Ерофей Кузьмич. - Зря! Да, награжден, значит... Признаться, не приходилось еще видать этой медали. Тоже не видала?
   - Только на снимке, - ответила Марийка.
   - Да, медаль хороша, - гордясь за сына, рассудил Ерофей Кузьмич. Главное, с надписью. Взглянешь - и видишь, за что дана! Самое милое дело. Только у меня вот какой вопрос: как думаешь, на фронте получит он ее или в Кремле? Как пить дать, могут вызвать и в Кремль. Кхм, кхм!.. Да, большой почет! Теперь дело за орденом. Лиха беда - начало.
   И старик неожиданно размечтался:
   - Погодите, он еще наполучает этих наград! Раз есть в нем отвага, она еще покажет себя! Солдат не может скрывать свою отвагу за пазухой! Вот вернется домой, переступит порог - и мы ахнем: вся грудь в золоте и серебре!
   Всхлипывая, Алевтина Васильевна прошептала:
   - Живой бы только пришел...
   - Придет, ничего с нам не случится! Не всех убивают на войне. Его уж раз похоронили, значит долго будет жить!
   - Придет, мама, не волнуйтесь, придет живой-здоровый, - Марийка прижалась щекой к плечу свекрови. - Сердце меня не обманет.
   - Нет, он не придет, а прилетит, - авторитетно заявил Васятка. Прилетит и спрыгнет на парашюте, как эти... десантники... Раз у него будет много наград, почему он не может прилететь?
   - Да, Василий вот напомнил... - спохватился Ерофей Кузьмич. Добрался до вас этот десантник, который сбежал?
   - Нет, не добрался, - ответила Марийка.
   - Куда же он делся? Где-нибудь замерз?
   - Нет, оказалось, что его той же ночью опять поймали полицаи и увезли в Болотное. Теперь точно известно: сидит в немецкой комендатуре.
   - Жаль парня! Погиб!
   Закипел самовар.
   Марийка соскочила с печи и сказала свекрови:
   - Мама, я сама!
   Она поставила самовар на стол, нашла в шкафчике и заварила чай, подала всем любимые чашки... Ей очень приятно было хозяйничать, как прежде, у стола, создавать за ним свой порядок чаепития, держать в руках знакомую посуду, резать мягкий ржаной хлеб, испеченный в лопуховском доме... Самое обычное занятие казалось теперь Марийке радостным, праздничным и значительным. Она видела, что семья взволнована ее хлопотами у стола, и оттого в ее душе точно струился горячий родничок...
   - Значит, сватья-то теперь за главную хозяйку в отряде? - спросил Ерофей Кузьмич, когда и Марийка села на свое привычное место за столом.
   - Да, все время на кухне...
   - С питаньем-то небось плохо у вас?
   - Нет, ничего, жить можно...
   - А что же ваши ребята жалуются?
   - Какие ребята? Где?
   Ерофей Кузьмич рассказал, как позавчера ночью четверо партизан приехали на двух санях в деревню Заболотье, жаловались на голодное житье в лесу, каялись, что начали партизанить, и, наконец, ограбили три дома... Слух об этом бесчинстве партизан, по словам Ерофея Кузьмича, вызвал у народа недоумение и возмущение.
   - Не может этого быть! - воскликнула Марийка, пораженная рассказом свекра. - Партизаны будут голодными, а этого не сделают! За такие дела никому не сносить головы. У Степана Егорыча не дрогнет рука. Нет, это не партизаны!
   - Все говорят, что они...
   - Неправда! Не верю!
   - А кто ж тогда, по-твоему?
   Не допив чашку чаю, Марийка встала из-за стола и, думая, прошлась туда-сюда по кухне... Вдруг она остановилась, круто обернулась, посмотрела на свекра расширенными, испуганными глазами и сказала негромко:
   - Это он!.. Это Лозневой!..
   - Лозневой? Да неужто он?
   - Ох, подлец! Ох, какой подлец!
   Внезапно осененный какой-то мыслью, Ерофей Кузьмич поднялся и воскликнул:
   - Если он, то его песня спета! Так и знай! Он сегодня же ночью будет в ваших руках! Погоди, я вас научу, что делать... Что ты дрожишь вся? Не дрожи! Садись и слушай мое слово...
   IV
   С первого дня службы на посту волостного коменданта полиции Лозневой энергично занялся подготовкой к разгрому партизан. От этого теперь зависела его судьба. Но, чтобы серьезно думать о разгроме партизан, надо было отыскать их лесные убежища. Эти поиски, к огорчению Лозневого, продвигались очень медленно.
   В комендатуру между тем ежедневно поступали донесения о партизанских налетах в разных концах волости. Партизаны не давали житья старостам и полицаям в деревнях, очень часто обстреливали из засад машины на большаке, сожгли на станции Журавлиха армейский продовольственный склад и спустили с рельсов воинский поезд, направлявшийся в Ржев...
   Военный комендант Гобельман метал громы и молнии. Карательный отряд немецкой комендатуры носился по волости безрезультатно: партизаны были неуловимы. Вместо них немцы-каратели хватали и везли в Болотное, в концлагерь, ни в чем не повинных мирных жителей. Гобельман понимал, что толку от этого мало. Надо было узнать, где скрываются партизаны, обложить их стан и покончить с ними за один раз и навсегда. Поэтому Гобельман ежедневно требовал от Лозневого ускорить розыски партизанского убежища. Лозневой клялся, что еще несколько дней, и он выполнит трудное задание...
   Но однажды Лозневой внезапно пришел к мысли, что, если даже уничтожить поголовно всех партизан, какие действуют сейчас в волости, с партизанским движением все же не будет покончено. Лозневой видел: идея партизанской борьбы с немецкими оккупантами, вопреки его ожиданиям и предсказаниям, пустила глубокие корни в народе. Отовсюду поступали сведения, что мирные жители всячески поддерживают народных мстителей, что из деревень все время бегут в леса те, кто может носить оружие... Лозневой понял, что теперь уже мало истребить партизан, надо убить самую идею партизанской борьбы. Но сделать это - нелегкая задача. Для этого надо добиться, чтобы народ резко изменил свое отношение к партизанам, отшатнулся от них...
   У Лозневого созрел план провокации.
   Этой провокацией, горячо одобренной Гобельманом, Лозневой занялся лично и в строжайшей тайне от всей комендатуры. В соучастники Лозневой подобрал трех полицаев, на которых можно было вполне положиться. Темными ночами Лозневой и его помощники стали появляться в деревнях вокруг Болотного под видом партизан. После двух таких ночей по деревням заговорили о том, что партизаны оголодали в лесах, забыли о своих высоких целях, потеряли веру в победу над врагом и начинают не хуже гитлеровцев заниматься грабежами...
   ...Вчера вечером в Болотное вернулся Усачев, побывавший в лесной партизанской избушке. Он сообщил об аресте Шошина и о том, что пробраться в партизанский лагерь пока невозможно. Приходилось оставить мысль об облаве, и Лозневой решил в ожидании донесений Шошина более энергично заняться своей провокацией.
   ...В этот вечер Лозневой вновь, в четвертый раз, молча собирался в путь. Анна Чернявкина, подавая ему варежки, спросила недовольным голосом:
   - Опять едешь?
   - А в чем дело?
   - Интересно знать, - заговорила Анна, встряхнув кудряшками, - куда это стал носить тебя дьявол по ночам? Что косишь глаза? Нельзя сказать?
   - Это - секретное дело, Анна...
   - Может, другую где-нибудь завел?
   - Слушай, Анна, - заговорил Лозневой, начиная сердиться, - прекрати эти разговоры! Надоело! Ложись и спи, я вернусь на рассвете...
   В комендатуре Лозневого уже поджидал полицай Трифон Сысоев, переведенный недавно из Семенкина в Болотное. Он сидел в кабинете коменданта полиции как свой человек, пил самогон и трудился над жаровней с бараниной.
   - Как дела? - спросил его Лозневой.
   Сысоев обтер жирные пальцы о кудлатые рыжие волосы и, подмигивая, ответил:
   - Дела на мази!
   - Ярыгин и Чикин готовы?
   - А как же? Ждут свистка...
   - Лошадей хорошо накормили?
   - Хорошо. Садись, выпей на дорогу...
   Лозневой охотно выпил стакан самогона-первача. Закусывая, спросил:
   - Никто не звонил?
   - Звонили из деревни Сохнино.
   - Еремин? Что он сказал?
   - Сказал, что тебя надо...
   Лозневой вызвал Сохнино. Полицай Еремин оказался у телефона. Он доложил, что в полдень побывал в соседней деревне Иваньково и узнал, что прошлой ночью там появились партизаны. Они ограбили два дома: забрали у крестьян все зерно, муку, несколько овец, валенки и шубы...
   - Эти бандиты, - ответил Лозневой, - теперь повсюду начали заниматься грабежами. За прошлую ночь они, оказывается, побывали в трех деревнях. У вас в деревне об этом всем известно?
   - Да, об этом все знают, - ответил Еремин.
   - Ну, а что говорит народ по этому поводу?
   - Народ говорит разное...
   - А все же?
   - Сами знаете, господин комендант, какой у нас народ... - Еремин замялся, вздохнул с досадой. - Многие, сказать откровенно, даже не верят этим слухам. Не может, говорят, быть, чтобы партизаны занялись грабежом. Видите, какой народ?
   - Слушай, Еремин, обожди одну минуту... - Лозневой прикрыл ладонью микрофон и обернулся к Сысоеву. - Далеко до Сохнино, а? Съездим? - Сысоев согласно кивнул, и Лозневой открыл микрофон. - Еремин, ты слушаешь? Значит, не верят, что партизаны занимаются грабежом? Ничего, сегодня не верят, так завтра поверят!
   ...В комнате вокруг полицая Еремина сидели Ерофей Кузьмич, Хахай, Крылатов, Марийка и еще несколько партизан. Все они напряженно прислушивались к дребезжанию мембраны. С особенным волнением следила за разговором Еремина с Лозневым Марийка. Она несколько раз даже подставляла ухо к трубке. Она была уверена, что партизанам удастся заманить Лозневого в Сохнино, и едва сдерживала лихорадочную дрожь от предчувствия близкой расплаты...
   Положив трубку на рычаг, Еремин обтер рукавом пиджака взомлевшее щекастое лицо и точно передал то, что говорил ему волостной комендант полиции.
   - Есть! - крикнула Марийка. - Едут!
   V
   Снег косо бил в землю. Лошади с трудом волокли сани по слабо накатанной дороге. По расчетам Лозневого, давно пора бы появиться деревне Сохнино, но впереди никаких признаков близкого жилья...
   С напряжением вглядываясь в белесую темь над холмистым полем, Лозневой спросил:
   - Может, заблудились, а?
   - Нет, здесь дорога одна, - ответил Сысоев. - Вон они, телеграфные столбы-то...
   - Где столбы?
   - А вон, гляди правее!..
   - Да, скверная ночь! - проворчал Лозневой, прячась от снега за спину Сысоева. - Гляди-ка, валит все гуще и гуще... Метели не будет?
   - Дьявол ее знает!
   - Может, вернемся?
   - Нет, надо доехать, раз поехали...
   - Может, в другую деревню завернем?
   - А куда? Теперь скоро Сохнино.
   - Да, сегодня зря поехали...
   - Не вздыхай, скоро доедем!
   Впереди показались силуэты высоких деревьев и строений.
   - Вот и Сохнино. Видишь?
   Лозневой вскочил на колени.
   - Далеко не поедем?
   - Нет, надо опять с краю.
   - Да, надо с краю - больше веры...
   Деревня спала в сугробах. Въехав в улицу, полицаи остановились у нового дома с хорошими дворовыми постройками и молодыми липами в палисаднике, - по всему чувствовалось, что до войны в этом доме жили зажиточно. Полицаи в запорошенных снегом полушубках, с винтовками столпились у передних саней.
   Невдалеке звонким голосом, явно радуясь редкому случаю показать свою бдительность, залаяла молодая дворняжка.
   - Ну, медлить нечего, быстро за дело! - скомандовал Лозневой. - Я с Сысоевым в дом, а вы в хлеб...
   Хозяева долго не отзывались, стучать пришлось и в окно, выходящее на двор, и в дверь. Наконец в сенях послышались шаги.
   - Хозяева, откройте! - негромко произнес Лозневой.
   Кто-то осторожно подошел к двери.
   - А кто здесь? - спросил женский голос.
   - Свои, из леса...
   - А-а-а!.. - раздумчиво протянула женщина. - Сейчас!
   Хозяйка, открывшая дверь, оказалась пожилой, высокой, крупной женщиной; у нее, вероятно, только в последнее время опали, одрябли прежде полные щеки и под печальными серыми глазами легла синева. Кроме нее, в доме оказалась еще женщина, лет тридцати, полногрудая, пышущая здоровьем и молодостью. Ее дети, оба мальчонки, хныкали на печи, опасливо поглядывая на незнакомых людей. Стоя на лавке у печи, мать полными розовыми руками укладывала ребят, прикрывала их одеялом и уговаривала не плакать:
   - Ну, будет, будет, никто вас не тронет...
   - Это, детки, свои люди, - сказала бабушка.
   - Какие свои? - донеслось из-под одеяла.
   - Это партизаны, Петюша...
   Белобрысый Петя проворно вскочил на колени и вытаращил на незнакомых посетителей смышленые синие глаза.
   - Партизаны? Из лесу? Взаправду?
   - Точно, из леса, - подтвердил Сысоев.
   Петя сразу же ткнул кулаком брата, всхлипывающего под одеялом, и прикрикнул на него:
   - Сенька, перестань! Свои люди, партизаны!
   Отряхнув с шапок и полушубков снег у порога, Лозневой и Сысоев, не дожидаясь приглашения, прошли в передний угол, где стоял обеденный стол, сели по обе стороны его на лавки и поставили около себя винтовки. Лозневой спросил:
   - Больше никого у вас дома нет?
   - А кому быть? - ответила хозяйка. - Все здесь...
   - А где мужики?
   - Хозяин помер, сын на войне...
   Старая хозяйка, накинув на плечи темную шаль ручной вязки, тоже встала у печи, поближе к снохе и разговаривающим шепотком внукам, точно готовясь защищать свою семью. Она, конечно, верила, что в дом пришли партизаны, но не могла скрыть волнения и тревоги, - ее длинные сухие пальцы все время теребили шаль на груди. Глуховатым, печальным голосом она спросила:
   - Вы ведь на двух санях подъехали?
   - Да, на двух, - ответил Лозневой, поняв, что хозяйка, прежде чем открыть дверь, оглядела улицу в окно.
   - А что же остальные не заходят?
   - Всем нельзя.
   - А-а, понятно... Может, самовар поставить?
   - Нет, хозяйка, нам не до чаю... - суховато заговорил Лозневой, приступая к делу, и невольно подумал, что каждый раз ему приходится начинать разговор именно с отказа от угощений. - У нас срочный приказ. Мы должны выполнить его и немедленно вернуться в отряд. У нас в отряде, хозяйка, плохие дела...
   Со двора вдруг донесся визг свиньи.
   Хозяйка встрепенулась, бросилась к окну и откинула край полога маскировки.
   - Что там такое? Это ваши?
   - Да, наши, - спокойно ответил Лозневой.
   - А что они делают?
   - Они, кажется, нашли у вас свинью...