Бубеннов Михаил. Белая береза

   Как следует разговор начался только за обедом. Ради знакомства майор Озеров налил комиссару стопку водки.
   - А себе? - сразу спросил Брянцев.
   - Я ее редко употребляю.
   - Это очень опасно.
   - Опасно? Почему же?
   - К старости начнете пить запоем, - объяснил Брянцев мрачновато и убежденно. - Сегодня выпейте, - добавил он проще. - Это даже необходимо.
   - Да, я налью, пожалуй, - вдруг согласился Озеров.
   Не чокаясь, Брянцев поднял стакан.
   - С высокой наградой и замечательной победой.
   Выпил он смело, но потом долго отдувался, смешно оттопыривая мясистые губы, и торопливо обнюхивал кусочек свежего ржаного хлеба, - ясно было, что он тоже выпить не большой мастак, как показалось вначале. Именно это сразу же навело Озерова на мысль, что новый комиссар, видимо, относится к числу тех людей, каких очень трудно разгадать с первого взгляда: у них особая, настороженная манера знакомства.
   - Поздравляю и завидую, - продолжал Брянцев, закусив колбасой, - это ни с чем не сравнимо - испытывать чувство победы над врагом.
   - А я вас ожидал раньше, - сказал Озеров.
   - Задержали в политотделе армии, - ответил Брянцев, все еще пряча от света тяжеловатые глаза. - Вернее, пришлось заходить в госпиталь. Рановато уехал из Москвы.
   - Вы москвич? Значит, были дома?
   - Был, да... Но дом пуст.
   - А семья?
   - Семья там! - Брянцев указал ложкой в сторону запада. - Я был у границы. Когда это случилось, стало не до личных дел. А у жены - близнецы. В двух колясках.
   Туго и медленно, как осторожный цветок на заре, раскрывалась перед Озеровым душа нового комиссара, и Озеров начинал видеть, что в ней полным-полно огненно-красного цвета, словно в бутоне махрового мака. "Кажется, подходящ", - с осторожностью отметил Озеров про себя и вновь взялся за флягу с водкой. Но Брянцев решительно отказался от второй стопки.
   - Завидую, завидую! - сказал он, повеселев, и даже впервые внимательно посмотрел на Озерова. - Очень сожалею, что не принял участия в этом наступательном бою. Я большой неудачник в обороне. Уже два раза с начала войны выходил из строя. Знаете, я, видимо, похож на механизм без заднего хода: двигаешь вперед - идет, работает; чуть подал назад авария...
   - В войне необходимы всякие механизмы, - сказал Озеров.
   - Теперь я знаю это, - ответил Брянцев. - Но вначале не знал. Видите ли, полезным движением, а значит и жизнью, я привык считать только один процесс - когда идешь лицом вперед. Всякие иные манипуляции - балет... Вот такие взгляды, видимо, и губили меня в бою.
   - Горячились?
   - Вероятно, - просто сознался Брянцев.
   - Да, это упрощенство. - Озеров уже с удовольствием чувствовал, что беседа с комиссаром пошла на лад. - Этак, дорогой Иван Иванович, можно дойти до отрицания маневра в войне. А война не есть движение только по прямой.
   - Теперь я знаю. Но больно было!
   - Значит, ваша стихия - наступление?
   - Возможно.
   Разговор все больше и больше радовал Озерова. Новый комиссар все еще казался ему черным куском антрацита, но теперь Озеров чувствовал, что он не холоден, а раскален, будто недавно вынут из горнила, и, значит, только брось его опять в горнило - он сразу засверкает огнем...
   После обеда, хитря, Озеров спросил:
   - Так что ж, Иван Иванович, будете отдыхать с дороги?
   - Да, мне отдохнуть надо, - ответил Брянцев с иронией. - У меня так получилось. Два месяца я отдыхал в госпитале и, признаться, даже устал от отдыха. Ведь отдыхать - тоже устаешь. Так что теперь, конечно, мне вновь нужен отдых.
   - Отлично, - сказал Озеров, - такой отдых, при желании, можно устроить очень быстро. Я вас познакомлю с нашими делами.
   Майор Озеров знал, что любой комиссар прежде всего интересуется моральным состоянием личного состава части и тем, как поставлена в ней политическая работа. С этого и начал было Озеров свой рассказ о полке, но Брянцев попросил прежде всего показать, где занял полк позиции после боя, рассказать о командном составе, о боеспособности различных подразделений. А затем, быстро освоясь с обстановкой в полку, он расспросил, в каком состоянии орудия и пулеметы, достаточно ли зимней смазки, как работают ремонтники, какой имеется транспорт, сколько запасного телефонного кабеля, где можно достать лыжи... Причем, разговаривая о чисто военных делах, он проявлял во всем отличные знания. Сразу чувствовалось, что он не только хорошо знает Полевой устав пехоты и множество различных наставлений, но имеет немало своих, иногда оригинальных мыслей о военном искусстве. Озеров был окончательно изумлен, когда Брянцев, заговорив об инженерных работах, развязал свой вещевой мешок и вытащил пачку книг и брошюр по различным вопросам военного дела.
   - Послушайте-ка, Иван Иванович, - сказал Озеров, рассматривая книги, - да вы случайно не были раньше строевым командиром?
   - К сожалению, не пришлось.
   - А из вас бы, пожалуй, мог выйти строевой командир. Вы это знаете?
   - Возможно, - смело ответил Брянцев.
   Наконец наступила очередь знакомить комиссара с делами, которые касались его непосредственно. Озеров умышленно начал рассказывать о них подробнее, чем думал рассказать прежде, - этим он хотел подчеркнуть, что вот, мол, дорогой комиссар, где твоя настоящая область работы. Озеров очень подробно рассказал о политическом составе полка, о том, как он выполнял свои обязанности в боях, чего не хватает некоторым политработникам, чтобы полностью оправдать свою роль в армии. Он рассказал о работе партийной организации, о ее влиянии в полку, об отдельных коммунистах, ставших вожаками солдат в бою.
   Брянцев слушал его рассказ весьма внимательно и даже удивленно, изредка записывая что-то в своем блокноте.
   - Сергей Михайлович, послушайте, - сказал он, когда рассказ был закончен, - а ведь мне, в свою очередь, приходится спросить: вы раньше не были, случайно, комиссаром, а?
   - Никогда.
   - А из вас бы, мне кажется, неплохой вышел комиссар!
   - Возможно! - со смехом ответил Озеров.
   XII
   Поздно вечером в небольшом доме, на окраине деревни Козлово, собрались озеровцы, получившие правительственные награды. От усталости все едва держались на ногах, и поэтому Озеров и Брянцев, поздравив награжденных, тут же приказали им отправляться на покой.
   Близ дома, где проходил коротенький митинг, столпились награжденные из батальона Шаракшанэ. Им нужно было идти на другой конец деревни, и они собирались отправиться туда вместе: в одиночку ходить ночью по местам, где только что находился противник, было рискованно. Друзья-сослуживцы закурили, пряча огни цигарок в рукава шинелей, потолковали о новом комиссаре в том смысле, что тоже человек, вроде Яхно, умный и душевный, поговорили о его коротеньком, но горячем выступлении на митинге, а потом о сердечном ответном слове лейтенанта Юргина...
   Кто-то при этом спросил:
   - А где же лейтенант? Все уже в сборе.
   - Он сейчас подойдет, - ответил Андрей.
   - Где же он? Пора бы идти!
   - У майора он, что ли?
   - Да нет, тут одно особое дело.
   - А-а, понятно! Видал я те глаза!
   - Значит, встретились они?
   - Встретились...
   - Тогда, может, пойдем тихонько, а?
   Но всем почему-то не хотелось идти. Все вдруг замолчали и задумались: одни вспомнили матерей, другие - жен, третьи - невест... И все, вспомнив о близких, невольно вспомнили родные места.
   В темной, звездной вышине послышался гул самолета. Он шел с востока на запад, и озеровцы, только что вспоминавшие родные места, все вместе невольно подумали теперь о великих просторах родной земли, и всем внезапно стало легко и радостно, точно и не были почти трое суток в тяжелом бою...
   Большой, тяжелый самолет шел от Москвы на запад, за линию фронта. Он был загружен мешками из прочного брезента; в мешках - разные грузы, необходимые для войны. Всюду на мешках сидели десантники, - все как один в теплых ватных куртках защитного цвета, в серых валенках и пушистых меховых шапках-ушанках; за плечами у всех - парашюты.
   Десантная группа капитана Румянцева отправлялась в тыл врага для выполнения ответственных заданий командования нашей армии.
   Моторы самолета гудели мощно и ровно.
   Все десантники коротали время молча. Впрочем, о чем было говорить? За время подготовки к вылету они успели наговориться обо всем вдоволь. Теперь хотелось помолчать. Некоторые делали вид, что дремлют. Но никто, конечно, не дремал, - как дремать в такие минуты?
   Спокойно прошли линию фронта.
   Вскоре дверь кабины пилотов открылась, и показался борттехник. В ту же минуту из угла поднялся высокий и широкоплечий капитан Румянцев; в отличие от других он был в меховой куртке.
   - Приготовиться! - скомандовал борттехник.
   Румянцев круто обернулся к парашютистам, вскинул руку, повторил:
   - Приготовиться!
   Десантники быстро поднялись со своих мест и начали поправлять лямки парашютов. При общем молчании только боец Алеша Самохвалов громко спросил командира:
   - Разве мы уже подходим к цели?
   - Да-да!.. - сдерживая волнение, ответил капитан Румянцев.
   - Занять места!
   Гул моторов заметно стих. В раскрытых дверях пилотской кабины вновь показался борттехник; взгляд его был встревожен и горяч:
   - Сигналы!
   Сильные руки бойцов разом открыли дверь; внутрь самолета ворвался ветер, снег, брызги, ночная мгла... Раздалась команда:
   - Пошел!
   Самохвалов смело бросился в бездну ночи.
   Вторым должен был прыгать боец Терещенко. Проводив взглядом товарища, он шагнул к двери, но в это мгновение его сильно ударило по лицу ледяшкой. Он схватился за левую окровавленную щеку и задержался у двери.
   - Пошел! - закричал Румянцев яростно.
   - Стой! Отставить! - вдруг долетело из дверей пилотской кабины.
   Оказалось, что произошла ошибка.
   В те дни по всем ржевским лесам горели сотни костров: около них обогревались группы наших бойцов, пробиравшихся к линии фронта, отряды партизан, колхозники, бежавшие из деревень от лютого врага. Москва только что начинала устанавливать с партизанами воздушную связь, сигнализация применялась самая простая, и поэтому не так-то легко было найти именно те костры, какие нужны. А пилоты к тому же впервые летели в тыл врага.
   ...Через несколько минут самолет вышел на сигнальные огни отряда Воронина близ деревни Грибки. Десант высадился быстро и благополучно.
   XIII
   Весть о том, что советский самолет высадил десант, с необъяснимой, молниеносной быстротой облетела многие деревни. Как часто бывает в таких случаях, к истине прибавлялось лишнее: всюду говорили, что прилетали несколько самолетов и сбросили не то сотню парашютистов, не то две...
   Рано утром полицаи сообщили по телефону волостному коменданту полиции Лозневому о высадке советского десанта. Лозневой немедленно доложил об этом военному коменданту Гобельману. Тот отнесся к сообщению недоверчиво, но все же предложил Лозневому лично выехать с группой полицаев для проверки слухов и, если потребуется, для вылавливания десантников в деревнях.
   В Болотном находилась группа полицаев, собранная из разного сброда: бывших кулаков и их сынков, воров и бандитов, выпущенных гитлеровцами из тюрем, и другого отребья, считавшего себя обиженным советской властью. Почти все полицаи прибыли сюда вслед за немецко-фашистской армией, надеясь поживиться за счет народа и отплатить ему за свои обиды. Подобрав из этого сброда самых отчаянных на вид, Лозневой поехал в предполагаемый район высадки десанта.
   С тревожным чувством выезжал он из Болотного. Не очень-то весело начиналась его служба на посту волостного коменданта полиции! Сегодняшнее задание - не конфискация имущества у беззащитных граждан, а серьезное, боевое дело. Полицаи шумно судили-рядили о десанте, а Лозневой, пряча нос в лохматом вороте полушубка, молча и угрюмо поглядывал по сторонам. Черт возьми, что же он выгадал, дезертировав из армии? Здесь же хуже, чем на фронте: там противник почти всегда только спереди, здесь - со всех сторон...
   Побывав в двух деревнях к северу от Ольховки и не получив никаких новых сведений о десанте, Лозневой отправился в третью деревню, Семенкино, что стояла близ Лосиного урочища. На полпути к ней, в лесистом овраге, неожиданно повстречался полицай из Семенкино - Трифон Сысоев; в его санях, связанный по рукам и ногам, лежал десантник Алеша Самохвалов. Он лежал на левом боку, устало прижимаясь щекой к соломе; он был очень молод и синеглаз, нос и щеки обморожены минувшей ночью. Правая рука, затянутая веревкой назад, - голая, красная от холода; военная шерстяная варежка с отделением для указательного пальца валялась у ног...
   Полицаи разом окружили встречные сани. Молча осмотрели они Самохвалова со всех сторон, и затем один из них, шумно очистив нос, закричал:
   - Допрыгался, сосунок!
   - Наденьте варежку! - вдруг звонким голосом сказал Алеша Самохвалов. - Слышите или нет?
   - Смотрите-ка на него! - подивился другой полицай. - Он еще руку бережет! А голову, милок, не бережешь?
   - Головы вы берегите!
   - Вот сволочь! - воскликнул полицай, но все же, к удивлению других, натянул варежку на руку десантника.
   Только Лозневой не смотрел на Самохвалова.
   Отойдя с Сысоевым в сторону, хмурясь, спросил:
   - Где поймал?
   Полицай Сысоев, кудлатый рыжий мужик, бывший вор, недавно приехавший в Семенкино, закуривая, ответил со смешком:
   - На ловца и зверь бежит! Сам пришел!
   - Прямо к тебе?
   - Прямо ко мне. - Лицо Сысоева с выпуклыми, подкрашенными краснинкой рыбьими глазами сияло от счастья. - Избенка-то у меня с краю деревни, от леса. А он, видать, отбился ночью от своих и заплутался. Бродил, бродил, а куда деваться на таком холоду? Давай утречком к деревеньке. Вышел и, понятно, ко мне - избенка с краю, на курьих ножках... А как зашел, так и грохнулся у порога! А ночью-то я слыхал самолет, да и по одежде его видно...
   - Допрашивал?
   - Пробовал! - Сысоев построжел. - Пробовал и вам не советую! Даже укусил, сволочь. - Он сдернул с левой руки варежку. - Видишь, какие отметины?
   - А где высадились? Не говорит?
   - Ничего не говорит!
   - И сколько их - тоже молчит?
   - Тоже молчит!
   - Ничего, у нас заговорит!
   - Вряд ли, - усомнился Сысоев. - Скажу без всякого хвастовства: если захочу, у меня любой немой начнет доклады делать, а этот... Словом, не советую!
   Подошли к саням Сысоева.
   Лозневой взглянул на Самохвалова быстрым, тревожным взглядом и, не разглядев даже его лица, опустил глаза. Заговорил тоже торопливо, отрывисто:
   - Какой сброшен десант? Где? С какой целью?
   - Опять допрос? - спросил Самохвалов.
   - Да, опять, но на этот раз заставим говорить!
   Самохвалов долго молчал, одним глазом осматривая Лозневого. Для Алеши ясно было: Лозневой - старший среди всей этой банды, окружавшей сани. Кроме того, по каким-то неуловимым приметам Самохвалов догадался, что Лозневой - из военных; стало быть, дезертир из армии. Грудь Самохвалова точно опалило зноем изнутри. Зная, что смерть неминуема, он вдруг решил хотя бы чем-нибудь уколоть этого мерзкого подлеца, не поднимавшего взгляда.
   - Будете бить? - спросил Алеша.
   - Безусловно.
   Помолчав, Алеша ответил:
   - Тогда скажу... - Он даже приподнял голову. - Самолетов было семь, а людей - больше сотни... Хорошее вооружение, разные грузы... Где сбросили, я не знаю: нам не говорили... Вот и все! И больше ни одного слова, хоть сейчас же под пулю!
   Среди полицаев вокруг саней - шепот...
   - Больше сотни? - переспросил Лозневой.
   - Много больше, - подтвердил Самохвалов.
   Дернув Сысоева за рукав, Лозневой отошел от саней. К ним подошли еще два полицая. Все поговорили недолго о чем-то шепотом, а потом Сысоев вернулся к саням и неожиданно для всех начал развязывать Самохвалову руки. Развязав, прикрикнул:
   - А ну, раздевайсь!
   Алеша Самохвалов, хватаясь за передок саней, поднялся на ноги. Увидев позади толпы полицаев Лозневого, крикнул:
   - Значит, решил убить, подлый ты предатель советской власти? Убивай, поганая ты тварь, убивай! Меня убьешь, но и тебе, сволочь, не уйти от пули! Нас тут много, так и знай!
   Сысоев молча ткнул Алешу кулачищем в бок. Он опрокинулся головой в передок саней; перед глазами закачалось серое, с голубыми разводами зимнее небо.
   - Сейчас, - сказал он тихо.
   Алеша Самохвалов поднялся и разделся, оставив на себе только нижнее белье; Сысоев сразу же собрал его одежду и понес к саням Лозневого. В нижнем белье Алеша показался всем очень худеньким и маленьким мальчиком. Поеживаясь от холода, засунув в солому босые ноги, он быстро огляделся вокруг, будто соображая: где же привелось сложить свою наголо остриженную солдатскую голову? Нет слов, место было хорошее: широкий овраг, заросший по отлогим склонам орешником и ольхой, а по руслу, где, должно быть, жил ручей, - густой вербой. Все здесь было так свежо и нетронуто, точно в первый день зимы. Да, место было хорошее, но только для жизни, а не для смерти, - для неожиданной смерти нет лучшего места, чем поле боя. Об этом и подумал Алеша Самохвалов в минуту, когда надо было думать о самом главном...
   - Только не тяните, - сказал затем Алеша сурово, как может сказать только много поживший на свете человек.
   Опять подошел Сысоев. Он бросил в сани старые валенки, шапку, брюки, пиджак и дубленый заношенный полушубок. Смерив глазами фигуру Алеши, точно соображая, подойдет ли для него вся принесенная им одежда, сказал:
   - Надевай все, что есть! Живо!
   Алеша поглядел на полицая с удивлением.
   - Надевай, тебе говорят! - закричал Сысоев. - Сколько с тобой разговору вести надо?
   Алеша Самохвалов не мог понять, что хотят делать с ним полицаи. Сильно вздрагивая, больше от волнения, чем от озноба, он начал одеваться в чужую одежду, и ему было жутко от мысли, что вся она - с одного из окружавших его предателей.
   Подошел Лозневой.
   - Я хотел пожалеть тебя, - сказал он Алеше, отводя в сторону глаза. Хотел отвести в кустики... и все! А раз ты начал здесь... такие речи, то жалеть не буду: сейчас отвезут тебя в немецкую комендатуру, в Болотное. Там ты узнаешь, что это такое! Сысоев, свяжи и вези!
   В новой одежде Алеша Самохвалов - он сам это увидел - сразу стал похож на тех, кто толпился вокруг. Это так оскорбило Алешу, так сделало больно его душе, что он, не выдержав, со стоном, ничком грохнулся в передок саней. Ему опять связали за спиной руки. Только когда сани тронулись обочиной по глубокому снегу, Алеша повернулся на бок; он тут же увидел на дороге одного полицая в своей одежде и спросил Сысоева, шагавшего рядом:
   - Привычная работа, да?
   - Какая работа? - не понял Сысоев.
   - Да грабить-то, обдирать людей!
   - Ты замолчи, гаденыш! - зарычал Сысоев. - Моли бога, что пока цел... Я бы из тебя сейчас же за твои сволочные речи все жилы вытянул!
   Проводив Сысоева, все полицаи, не понимая затеи Лозневого, с интересом сгрудились вокруг своего дружка в одежде десантника. Это был Афанасий Шошин из деревни Заболотье, служивший ранее лесником, а три дня назад добровольно поступивший в полицию.
   Афанасию Шошину - не больше тридцати, но лицо у него землистого цвета, в мелких морщинках. Осмотрев его, Лозневой спросил своего помощника Живцова:
   - Как на вид? Не староват?
   - Ничего, сойдет!
   Лозневому не хотелось рассказывать полицаям о своем замысле, но скрыть его не было никакой возможности. Коротенько рассказав о задуманном, Лозневой приказал связать Шошина и двигаться в Ольховку, хотя она и не лежала на пути в Болотное.
   Под вечер были в Ольховке.
   Здесь уже все знали не только о высадке десанта, но и о том, что вылавливать его выехали полицаи из Болотного. Весь день взволнованные ольховцы только и говорили о десанте. И вдруг они увидели полицаев в деревне...
   Афанасий Шошин, со связанными назад руками, стоял на коленях в передних санях. Он делал вид, что порывается что-то кричать людям, выходившим навстречу из всех домов, но опасается конвоя. Один раз он успел крикнуть: "Товарищи!", но тут же получил удар кулаком в спину и едва удержался на коленях. А полицаи, встречая ольховцев, кричали:
   - Парашютиста поймали!
   - Вот он, краснорожий, допрыгался!
   У нового пятистенного дома Ульяны Шутяевой стояли колхозницы. Они выбежали на улицу второпях: кто в накинутой на плечи шубенке, кто прикрываясь шалью, а иные в одних платьях, хотя и крепко морозило перед заходом солнца. Лозневой легонько тронул Шошина сзади за связанные руки, шепнул:
   - Вот здесь, где женщины... Запомнишь?
   - Запомню, - ответил Шошин.
   Ехали медленно, и Шошин запомнил не только дом Ульяны Шутяевой, но и все постройки, все приметное, что было у нее на дворе.
   На ночевку полицаи остановились в доме Анны Чернявкиной.
   Вскоре сюда пришли Ерофей Кузьмич и Серьга Хахай. Лозневой коротенько рассказал им о том, как был пойман десантник, и осведомился, что говорят о десанте в Ольховке. Афанасия Шошина на всякий случай он не показал - тот лежал "под охраной" в горнице. Гораздо больше Лозневой интересовался обстоятельствами бегства из деревни семьи Логовых, о котором он узнал вчера по телефону от Серьги Хахая. Лозневой догадывался, что Логовы бежали в партизанский отряд. Но старик Лопухов и Серьга Хахай на все вопросы Лозневого только пожимали плечами да сокрушенно разводили руками: история бегства Логовых, по их мнению, была темная, как и ночь, когда она произошла...
   Вечером около дома Анны Чернявкиной послышались крики и выстрелы. Затем около часа полицаи носились по деревне, осматривая дома, дворы, огороды, бани. Трое полицаев побывали и в доме Ульяны Шутяевой. Та перепугалась, спросила:
   - Что случилось-то? Кого ищите?
   Один полицай ответил ей с досадой:
   - Десантник сбежал, сволочь!
   - Сбежал? - ахнула Ульяна.
   Осмотрев дом, полицаи ушли, но Ульяна долго не могла лечь в постель. Все думалось и думалось: "Сбежал! Все-таки сбежал! Вот молодец! Погибать бы парню!"
   И она то сидела у печи, то ходила по кухне, не зная, как успокоиться от внезапной радости.
   Она не знала, сколько времени провела в таком состоянии, как вдруг у окна, выходившего во двор, послышался скрип снега. Сердце Ульяны ударило шумно и тревожно. Сколько раз зарекалась не ночевать одна дома - и опять ночевала одна! В окно постучали. Ульяна замерла у печи. Опять легкий стук в заледенелое окно, а через несколько секунд - шаги на крыльце. Постучали в наружную дверь. "Не из отряда ли от Анфисы Марковны?" - беспокойно подумала Ульяна и торопливо приоткрыла дверь в сени.
   - Кто здесь?
   - Отвори, хозяюшка, свой человек!
   - Кто - свой?
   - Открой, увидишь! Окоченел я весь!
   В ушах Ульяны зашумело от прилива крови: "Не десантник ли?" Кое-как она открыла дверь, а когда взглянула на незнакомца в избе при свете лампы, оторопела: действительно, перед ней стоял тот самый десантник, которого везли сегодня полицаи по деревне...
   - Господи! - прошептала Ульяна. - Да как же ты?
   - Повели по нужде в сарай, я и сбежал...
   ...Вчера Гобельман приказал Лозневому оказать немецким властям самое энергичное содействие в уничтожении партизан, действовавших вокруг Болотного, а для этого - узнать, где их лагерь, и послать к ним в отряд своего разведчика. Увидев Алешу Самохвалова, Лозневой понял: сама судьба помогала ему выполнить весьма трудный приказ немецкого коменданта. Лозневой знал, что Ульяна Шутяева была близким человеком Анфисы Марковны, и поэтому решил, что она должна бы знать, где скрываются партизаны.
   Предположение Лозневого оправдалось.
   Ульяна Шутяева указала полицаю Шошину путь к лесной избушке, где находился передовой пост отряда Бояркина (точного местонахождения его основного лагеря она и сама не знала). Ночью Шошин ушел от Шутяевой в соседнюю деревню, где в доме местного полицая его поджидал Лозневой. Здесь он снял с себя одежду десантника, оделся во что попало и стал опять лесником из деревни Заболотье.
   - Найдешь эту избушку? - спросил его Лозневой.
   - Мне леса знакомы!
   - Скажешь, что тебя три дня назад вызвали в Болотное и приказали быть полицаем, - продолжал Лозневой. - Приказали! Не скрывай, так и скажи. Ну, а ты, как сознательный, не захотел служить полицаем и сбежал из Болотного. А как нашел избушку - сам придумай... Скажешь, например, что как лесник...
   - Я найду чего сказать!
   - Тогда слушай, что делать надо...
   На рассвете Шошин вышел в Лосиное урочище.
   XIV
   Степан Бояркин, после встречи десанта, возвращался из штаба районного отряда. Только там, встретясь с товарищами по общему делу из разных мест, послушав их доклады на заседании райкома, он понял, какой огромный размах приняло партизанское движение по всей округе: оно уже полыхает, как огонь по лесным чащобам в сухое лето. Теперь же, когда пришла помощь из Москвы, оно могло принять еще больший размах.
   Степан Бояркин ходил на лыжах плохо; он едва поспевал за партизанами. На коротких передышках в пути партизаны несколько раз заговаривали с ним о боевых планах на будущее: они чувствовали, что эти планы были намечены сегодня в Гнилом урочище. Но Бояркин упорно отмалчивался, хотя его так и подмывало поделиться с партизанами своими мыслями - и о том, какие предстоят боевые дела, и о том, какие радостные перемены ожидают район в ближайшее время: тяжело носить грустные тайны, но еще тяжелее радостные...
   Увидев, что партизаны вновь остановились впереди и что-то рассматривают на снегу, Степан Бояркин прибавил шаг.
   - Что здесь такое?