Бубеннов Михаил. Белая береза

   Тронув за плечо сидевшего рядом молоденького коренастого татарина, улыбчивого, с темными, как дробинки, глазами, Олейник сообщил так же кратко:
   - Твой помощник - Нургалей.
   - Мы будем помогать! - весело пообещал Нургалей. - Показывать будешь, тогда пойдет-та дело! Мы разный машина понимать можем. Только мал-мал показать-та надо!
   - Покажу, - пообещал Андрей.
   - Тогда пойдет-та дело!
   У костра крутился Петро Семиглаз - подвижной толстячок, по-девичьи белый и румяный. Самый веселый, разговорчивый и - видно было - смекалистый и вездесущий, он все время хлопотал: ломал ногой валежник, подживлял огонь, возился с котелками на тагане. Вскоре он, расстилая у огня палатку, объявил:
   - Хлопцы, вечерять!
   - Что-то рановато, а? - поинтересовался Андрей.
   - Да тут трошки! Пока кухня не подошла. Сидай, хлопцы!
   - Он все подкармливает нас, - пояснил Умрихин. - Ой, знаток этого дела. С таким в пустыне не пропадешь. Утром куда-то отлучился ненадолго, а потом глядим - прет мешок картошки, даже хребет у него трещит. И где добыл - шут его знает!
   - Як где? У поле. Брошена людьми.
   Строго поровну, как водится у солдат, Петро Семиглаз начал делить картошку, раскладывая парами перед каждым. Заглянув в нетронутый котелок, Нургалей воскликнул с досадой:
   - Эх, Петра, сюда бы добавлять курица цыпленка!
   - Шо? - не понял Семиглаз.
   - Курица цыпленка! - быстро повторил Нургалей.
   - Тю! Вот гутарит - ничего не поймешь!
   - Уй, не понимает! - даже обиделся Нургалей. - Ну, от курица ребенка, знаешь?
   Раздался взрыв хохота.
   С минуту бойцы катались вокруг костра.
   - Ой, окаянный, замертво уморил!
   - Ребенка, а? Мальчика? Или дочку?
   Понимая, что товарищи смеются добродушно, Нургалей не обиделся, но весь заблестел от пота. А когда все отсмеялись и принялись за картофель, он выплюнул что-то на ладонь и ткнул в бок Семиглаза:
   - У, шайтан! Погляди, чего даешь?
   - Шо опять же?
   - Зачем картошка с железом-то растет?
   - Тю, ей-бо, осколок, - ахнул Семиглаз, - з мины! Это ж я сбирав ее там, а они меня, хрицы-то, минами!
   - И здорово били? - спросил Олейник.
   - Эге, я гребу, они и тут и тут!
   - И все рвались?
   - А то як же?
   - Врешь, они не все рвутся.
   - Ну, може, и не взорвалась яка, - охотно согласился Петро Семиглаз. - Бывае, не спорю.
   - Вот я и толкую, - мрачновато заключил Олейник. - Ты, дьявол, второпях-то, может, и мину, какая не взорвалась, вместе с картошкой сгреб да сварил? А ну, где котелки?
   Бойцы опять захохотали, а Нургалей, дурачась, начал взвизгивать, хватаясь за живот, и кататься по лапнику у костра.
   - Уй, однако, мине мина попала! Уй, сейчас рваться будет! Отойди сторона, пожалуйста!
   И Нургалей так искусно изобразил, что он с ужасом ожидает взрыва мины в животе, что все солдаты, тоже дурачась, кинулись в углы шалаша и там долго гоготали, укрывая головы...
   - Видал, какой тебе помощник попал? - сказал Умрихин Андрею, когда все, отсмеявшись, потянулись к центру шалаша. - Чистый артист!
   - Хорош парень, - согласился Андрей. - Да и все хороши ребята. Веселые. Такие пойдут воевать. Только вот этот... что он? Не хворый?
   В углу шалаша сидел Кузьма Ярцев - худой и костлявый, с испитым лицом и впалыми, утомленными глазами. Он один из отделения не смеялся и все время молчал. Положив на колени подбородок, обраставший черным волосом, он затаенно смотрел на огонь и изредка вздрагивал, будто во сне.
   - Какой-то убогий, - шепнул в ответ Умрихин. - Да ты вот сам увидишь, какой он есть...
   Сержанта Олейника вызвали к командиру взвода. Солдаты доели картофель и, толкуя о том о сем, начали вытаскивать кисеты. В это время Иван Умрихин, незаметно толкнув локтем Андрея, заорал хриплым голосом:
   - Воздух!
   Все сразу же примолкли, стали прислушиваться, стараясь поймать гул моторов, а Кузьма Ярцев, не слушая, сорвался со своего места и бросился вон из шалаша - спасаться в щели. Но тут же Петро Семиглаз, подернув ноздрями, напал на Умрихина:
   - А-а, щоб ты сказывсь! Щоб тоби, бису, заложило навеки!
   - Я же предупредил, - возразил Умрихин.
   И опять шалаш дрогнул от хохота.
   Не глядя на товарищей, Кузьма Ярцев вернулся на свое место, и Петро Семиглаз, взглянув на него, сказал:
   - Знов перелякав солдата!
   - Ты, Иван, я вижу, опять за свое? - вдруг заговорил Андрей резко; все солдаты даже притихли. - Опять? Он, может, и на самом деле боится, а ты... Гляди, Иван, а то я с тобой так поговорю, что тебя проймет икота!
   - Ого! - не обиделся, а удивился Умрихин и восхищенно поглядел на Андрея, подняв свой утиный нос. - Ты гляди-ка, а? Да ты, Андрюха, посурьезней покойничка Семена будешь, а? Ну, слава богу! Это мне даже очень по душе!
   - Гляди, по душе ли будет!
   У входа в шалаш показался Олейник.
   - Тушить огонь! Строиться!
   ...Когда стемнело, озеровцы выступили на передний край. Для полка был отведен участок на правом фланге обороны дивизии. Здесь больше недели держали оборону несколько мелких подразделений, которые уже нуждались в отдыхе. Но прежде чем занять этот участок, надо было углубить траншеи, сделать дополнительные блиндажи и дзоты, оборудовать командные и наблюдательные пункты. Эту работу полк должен был закончить за две ночи и потом стать, преградив врагу путь к Москве.
   XVI
   Перед рассветом полк вернулся на прежнее место. За ночь была выполнена большая работа по улучшению оборонительных позиций.
   Ночь прошла довольно спокойно. Только за несколько минут до возвращения на отдых одна немецкая батарея бросила несколько снарядов на наш передний край. Один солдат был убит, а трое - легко ранены. Но все в полку считали, что дело обошлось благополучно.
   Утром Андрей получил пулемет, но оказалось, что он неисправен, пришлось тащить его в мастерскую, которая помещалась километра за два от стрелковых батальонов, в одинокой избушке лесника. Возвращаясь обратно в полк, Андрей решил сократить себе путь и направился заранее примеченной тропинкой.
   На полпути, у заболоченной речушки, заросшей кустарником, Андрей остановился закурить. И вдруг он заметил среди кустов, под обрывом, человека. Он присел за комлем ели, прислушался и через несколько секунд тихонько окликнул:
   - Эй, кто там?
   На-берегу речушки встряхнулись кусты ветельника и черной смородины, кто-то захлюпал в жидкой тине, и Андрей, не собираясь кричать, внезапно крикнул:
   - Стой!
   Над кустами взметнулись руки, измазанные в болотной тине, и человек, что был в кустах, тоже закричал - испуганно, дико:
   - Свой! Что ты, свой!
   Андрей прыгнул о обрыва.
   Человек у речки оказался рядовым солдатом. Болезненное лицо его казалось восковым в бледном лесном свете. Он был очень испуган и то вскидывал грязные руки, то хватался за грудь.
   - Не губи! Свой, что ты!
   - Ярцев? - изумился Андрей. - Ты чего ж тут?
   - Не спрашивай!
   - А все же?
   - Блужу, вот что, - ответил Ярцев, опускаясь у куста смородины.
   Сухой и костлявый, Кузьма Ярцев сидел сутуло, пытаясь сжимать руками колени, но руки не слушались - все подрагивали и подрагивали. Чувствуя, что Андрей ждет обстоятельного ответа, он пояснил:
   - Заваруха тут вышла. Ходил я в санроту с одним парнем из нашего батальона. Видишь, сохну я, а отчего - не пойму. Парня там оставили, а меня оглядели и обратно отослали. Дали вот порошков... Иду обратно, а тут вдруг самолеты, видимо-невидимо! Я кинулся от дороги, спрятался, а потом схватился - и не знаю, куда идти. Как черт попутал! Вот и блужу, а куда идти, не соображу головой.
   Андрей стоял против Ярцева и смотрел на него пристально и недоверчиво. Его удивило, что у Ярцева все еще подрагивают руки необычной, болезненной дрожью.
   - А что ж ты испугался-то?
   - Я? Испугался? - Он задержался с ответом. - Да ведь тут места чужие, народ разный...
   Он не знал, куда спрятать вздрагивающие руки. Его страх был так ощутим, что Андрея передернуло. У Андрея не появилось никакой определенной мысли, но он почувствовал что-то несообразное в том, что Ярцев сидит около этой речушки. Лесной мирок, зачем-то облюбованный им, был полон таинственности, и Андрей понял, что он ни одной секунды не может оставлять здесь Ярцева и сам оставаться с ним - это противно его душе.
   - Пойдем! - потребовал Андрей. - Пойдем отсюда, Кузьма! Слышишь?
   Бледное лицо Ярцева перекосилось, как от боли.
   - Идти? - спросил он шепотом. - В роту?
   - А куда же?
   Дрожь забила все тело Ярцева. И даже в бледном лесном свете видно было, как туманной пеленой застлало его глаза. Вздохнув тяжко, словно прощаясь с миром, он неожиданно повалился на бок, начал хватать и стягивать к груди ветки смородины, поникшие над землей.
   - Кузьма! - закричал Андрей. - Ты что?
   - Сил моих нет, - слабо прошептал Ярцев.
   - Ты что задумал? Что?
   После этих слов Ярцев, опомнясь, быстро поднялся и, стараясь быть спокойным, спросил:
   - А что я? Я сейчас, сейчас!
   Всю дорогу Андрей молчал, а Ярцев, шагая с ним рядом, почему-то все время говорил о своей семье.
   XVII
   Заслышав гул моторов, Кузьма Ярцев, как всегда, забился в свою щель. Самолеты прошли на восток, а он и после этого долго прислушивался, сторожко поглядывая в небо. Проходя мимо, сержант Олейник остановился у щели, строго позвал:
   - Ярцев!
   - Здесь, товарищ сержант!
   - За мной! К командиру роты!
   Кузьма Ярцев быстро поднял над глазами козырек каски. Худое лицо его обдало холодной бледностью. Он стоял несколько секунд, не шевелясь, не слыша больше ничего от хрипа, наполнившего грудь, и шума в голове. Сердито кося глаза, Олейник поманил его пальцем, я тогда он, навалясь грудью на край щели, стал хвататься за траву, чтобы выбраться, но в руках не было никаких сил.
   - Дай руку! - Олейник нагнулся над Кузьмой. - Тоже, Аника-воин! - Но и он едва вытащил Ярцева из щели - так отяжелело отчего-то все его тело.
   Не оглядываясь, сержант Олейник пошел в глубь леса. Подбористый, ловкий, он шел пружинистым звериным шагом, изредка поправляя на плече автомат. Ярцеву трудно было поспеть за ним: вся грудь наполнялась кашлем, и в ней мало осталось места для сердца. Цепляясь за кусты, он остановился, слабо крикнул:
   - Погоди!
   Олейник взглянул через плечо:
   - Шагай!
   - Ты скажи: это правда?
   - Шагай! - прикрикнул отделенный.
   После этого Ярцев уже не помнил, куда вел его Олейник.
   Когда опомнился, увидел, что сидит на земле в густой лесной чаще, а перед ним на гнилой колодине - сержант; сквозь табачный дым блестят его черные, с кошачьей косинкой глаза. Почти задыхаясь, Ярцев прошептал:
   - Мы где?
   - Вытри рожу-то, - сказал Олейник. - Ободрал всю о кусты. Да, слаба у тебя оказалась жилка! Слаба! Не знал я этого. Знал бы - не связался с такой заячьей душонкой. Вытри вот тут еще!
   - Убил ты меня, - прошептал Ярцев.
   - И надо бы. Зачем тебе такому жить?
   С минуту молчали. Поводя косыми глазами, Олейник прислушивался. Вдалеке били орудия. Поодаль в лесу гомонили солдаты. А вокруг поблизости стояла глухая лесная тишь. Понизив голос, Олейник наконец спросил:
   - Ну, товарищ дезертир, влопался?
   - Не повезло, - тяжко выдохнул Ярцев.
   - Это как же он нашел тебя?
   Кузьма Ярцев рассказал, как он, выйдя из санроты, подался в глубину леса, надеясь там переждать день, а ночью уйти с фронта, но на него случайно набрел Андрей Лопухов.
   - Не повезло, брат!
   Олейник приподнялся и, слегка сводя глаза к переносью, посмотрел на Ярцева в упор.
   - Встать!
   - Ты... ты что? - Ярцев едва поднялся на ноги. Не трогаясь с места, чуть качнув плечами, сержант Олейник со страшной силой ударил Ярцева по левой скуле. Застонав, тот отлетел под куст крушины, но быстро поднялся и, опираясь на ладони, тихонько сказал:
   - Не бей! - и заплакал.
   - Сволочь! - тоже тихонько сказал Олейник и вновь сел на гнилую колодину. - Вытри опять же рожу-то!
   Бросив окурок, Олейник свернул новую цигарку.
   - Выдаст он?
   - Не должен бы, - ответил Ярцев.
   - Не должен? А что, струсил, когда позвал к ротному?
   - Сердце же! Знаешь, какое? - поморщился Ярцев. - А выдать не должен. Он, может, и почуял, а на факте не докажет. Почему я не мог заблудить? Места не свои...
   Но Олейник, видимо, не поверил заверениям Ярцева.
   - Дурак! - сказал он погодя. - Ишь ты, убежал! Я же говорил тебе, так и выходит... Не искал тебя человек - и то нашел! А ну, если бы тебя искать стали? Куда бы ты ушел? Куда бы скрылся? Допустим, даже в тыл пробрался. А надолго ли? Любая баба там тебя за горло бы взяла! Или не знаешь, как там на таких вот смотрят?
   - У меня документы есть чужие.
   - Еще хуже!
   - Пока бы пожил в лесах.
   - А потом? - ощерился Олейник.
   - А там, может, война кончилась бы... Ты же сам говорил, что она может кончиться скоро!
   У Олейника все еще не могло утихнуть возбуждение: он часто и колюче вскидывал на Ярцева глаза, нервно мял тонкие губы.
   - Да, говорил! - подтвердил он горячим и злым шепотом. - И не раз говорил! Она и на самом деле должна кончиться скоро. Вот они, немцы-то, где уж теперь - под самой Москвой! Кто их повернет отсюда?
   - Вот я и толкую.
   - Толкует он! - опять злобно ощерился Олейник. - Война-то скоро закончится, а вот вопрос: доживешь ли ты до этого? Второй раз говорю: в тылу тебя каждая баба, как щенка, за загривок схватит! Можешь ты это понять?
   - Ну и тут пропадешь!
   - Здесь? - От возбуждения на висках Олейника даже вздулись вены. Правильно! Здесь еще скорее пропадешь! В тылу, может, прошатаешься с неделю, а то и две, ну, а тут... Здесь, начнись бой завтра, и каюк тебе! Ладно еще, если пулю схватишь, а то и требуху развесит на деревьях. Пехота! - Он презрительно пустил сквозь большие желтоватые зубы длинную струю слюны. - В тылу нет спасения, а тут и подавно!
   Кузьма Ярцев сидел, ссутулясь, опустив плечи. Неудача с побегом обескуражила его так, что он совсем лишился сил, а мысль о том, что скоро придется быть в бою, душила, давила грудь. Как ему хотелось сейчас услышать хотя бы одно ласковое слово! Но Олейник точил и точил, как червь, и было жутко чувствовать всем сердцем его злобную силу и уверенность в неминуемой гибели. Бледный, подрагивая, Ярцев попросил:
   - Яков, не надо, ты лучше молчи!
   Олейник слегка повысил голос:
   - А спастись можно! Можно!
   - Опять ты свое, - сказал Ярцев жалобно.
   - Что ж, опять свое!
   Олейник поднялся, прислушался, по-кошачьи, настороженно повел глазами по лесной чаще. Ничто не нарушало ее глушь. Олейник сел на прежнее место, вытащил из-за пазухи розовый листок, подал Ярцеву.
   - Читай, свежая.
   Листовка дрожала в руках Ярцева.
   - Видал, что пишут? И на снимке даже показано... - Олейник понизил голос до шепота. - Нам с тобой один выход: туда уйти. Уйдем - живы будем!
   Ярцев прикрыл глаза, покачал головой.
   - Не могу я. У меня, сам знаешь, жена вся в болезнях и детишек полна печь. Уйду я - что с ними будет?
   Взяв листовку обратно, Олейник скомкал ее в кулаке, сунул под колодину, матерно выругался.
   - Не человек ты, а слизь поганая! Даже смотреть на тебя противно. Да уж если уходить - с умом надо, а не как ты сегодня. Надо без вести пропасть! Пропал без вести - и весь разговор! Ну, пусть поплачет немного баба.
   Разговор о побеге между ними происходил не один раз еще до прибытия на фронт, но Ярцев всегда упорствовал. Теперь он тоже отказался наотрез:
   - Не уговаривай, Яков! Не пойду я дальше от дома. Расчету мне нет никакого идти туда. Да и немцы-то мне не кумовья какие.
   - Мне они тоже не кумовья, - сказал на это Олейник. - Только и всего, что под одним солнцем портянки сушим. Блинами, понятно, не встретят, не жди.
   - Какие там блины! Вздернут еще! Вон что эти рассказывают, что вышли оттуда. Бьют да вешают народ.
   - Чепуха! Знаем мы: одна агитация! Кто говорит-то? Одни коммунисты! Небось всех не вздернут! - Опустив голову, Олейник косо взглянул на костлявую фигуру Ярцева, пришибленного думами, и продолжал, уже не спеша, подбирая слова: - Коммунистам, конечно, делать у них нечего. А с тебя что? Горб на них погнешь, это верно. Без этого не обойтись. А вытянешь до конца войны - жить будешь да поживать. Вечно не будут тут немцы. - Он встрепенулся и опять взглянул на Ярцева в упор, чуть сводя глаза у переносья. - Да что тебя, ласкали, что ли, большевики? Сколько за их здоровье отсидел? С год, никак?
   - Почти год, - глухо ответил Ярцев.
   - Ну, а я не сидел, так должен был сидеть, - сдерживая себя, сказал Олейник. - Не миновать было этого. Отца вон посадили безвинно... Я как вспомню об отце, так и закипит во мне все! Мне никогда не забыть такой обиды.
   Совсем рядом что-то прошумело в хвое, а через секунду дрогнула вершинка молоденькой елки, что поднималась у самой колодины. Ярцев разом припал боком к земле, растопырив на ней узловатые пальцы. Но Олейник даже не дрогнул и, язвительно сплюнув сквозь ржавые зубы, спросил:
   - Умер? Или нет еще?
   - Кто это? - прошептал Ярцев.
   - Эх, тонка у тебя жилка, тонка!
   - Кто там? - чуть приподнялся Ярцев.
   - Дурак, белка это! - И когда Ярцев опять уселся, как старый пес, на тощий зад, Олейник твердо спросил: - Ну? Говори последнее слово.
   - Нет, Яков, - ответил Ярцев, - я не пойду.
   - Опять побежишь?
   - И бежать не побегу.
   - Хо! Ср-р-ражаться будешь?
   - И тоже нет. Где мне?
   - Что же делать будешь?
   - Подумаю.
   Помолчав, Олейник закончил разговор:
   - Ну, думай! А мне нет резону пропадать в такие годы. Не хочешь идти - прощевай. Как будет случай, так и уйду. Не сердись, что по роже-то съездил: за дело. Может, впрок пойдет. Все! - И пригрозил: - Гляди, сдуру-то не выдай! Живо пулю словишь. Так и знай.
   И он поднялся с колодины.
   XVIII
   Обер-лейтенант Рудольф Митман, отправленный вместе со своими солдатами в штаб армии, дал важные сведения о подготовке немцев к новым ударам. Его показания подтверждались: на нескольких участках фронта, в том числе на участке дивизии генерала Бородина, было замечено передвижение немецких войск, переброска танков и артиллерии к передовым позициям. В связи с этим майор Озеров неожиданно получил новый приказ: с наступлением темноты выдвинуть два батальона на передний край не только для работ, но и для одновременного занятия постоянной обороны. Один батальон разрешалось оставить пока в резерве. Кроме этого, предлагалось установить за противником постоянное наблюдение и ночью же захватить пленного: надо было точно узнать, когда немцы наметили нанести новый удар на участке дивизии.
   Майор Озеров немедленно вызвал к себе Юргина.
   - Вот что, дорогой земляк, - сказал он озабоченно, продолжая делать какие-то отметки на карте. - Надо "языка".
   Как всегда, Юргин взглянул на командира полка смело, ответил не спеша:
   - Достанем, товарищ майор. Пойду сам.
   - Ишь ты, сам! - Озеров оторвался от карты. - А ты думаешь, я сам не достал бы "языка"? Плохой ты будешь командир, если все будешь делать сам. Надо верить не только в себя, но и в людей. Организуй! Подбери надежных бойцов, расскажи, как и что надо сделать, и пусть делают. А подробные указания я дам лично перед отправкой.
   - Слушаюсь, товарищ майор! Разрешите выполнять?
   - Обожди... - Озеров покопался в планшетке, вытащил небольшую книжечку. - Вот это о разведке. Очень полезная, почитай, а потом и действуй. Нам, дорогой, всем учиться надо...
   ...В отделении Олейника шел дележ махорки.
   Заняться дележом вызвался было всюду поспевающий Петро Семиглаз. Высыпав махорку на плащ-палатку, он пошарил в ней пальцами, радостно раздувая ноздри.
   - А мерка е?
   Мерки не оказалось. Тогда Умрихин быстро придвинулся к куче махорки.
   - Стой! - сказал он, отбрасывая руку Петра. - Раз мерки нет, то и веры тебе нет! Я уж вижу: вон как ноздри заиграли! На чем другом, а на махорке обдуешь, я уж вижу!
   - Я? Обдую? - обиделся Петро.
   - Именно ты!
   - Сдурив! Ей-бо, сдурив!
   Но всем почему-то понравилось, что Петру Семиглазу выражено недоверие, и ради озорства все сговоренно поддержали Умрихина:
   - Давай другого!
   - Отодвиньсь, Петро!
   - Ну, погоди ж! - постращал Семиглаз.
   Умрихин продолжал верховодить:
   - Кто ж разделит? Сурьезное же дело!
   Нургалей Хасанов, сверкая глазками, быстро предложил:
   - Пускай Андрей-та делит, а?
   - Во, это надежно, - поддержал Умрихин.
   И все охотно согласились:
   - Дели, Андрей!
   - Да живее, курить охота!
   Андрей разделил махорку на равные кучки по числу людей в отделении. К одной из них сразу же потянулся Петро Семиглаз.
   - Погоди, - остановил его Андрей.
   - Трошки поколдуешь?
   Андрей кивнул Нургалею:
   - Отвернись! - И когда Нургалей отвернулся, прикрыл одну кучку махорки рукой. - Кому?
   Нургалею очень нравился такой честный солдатский способ дележа. Он ответил бойко:
   - Петра Пятиглаз! - И спохватился. - Ой, нет, ошибка давал! Шестиглаз! Ой, нет! Погоди мал-мал, его фамилия считать-та надо!
   Все отделение дружно захохотало.
   - Тю, бис! - весело выругался Петро. - Еще смеется!
   Через минуту все задымили махоркой.
   У входа в шалаш показался лейтенант Юргин. Ловко вскочив первым, Олейник подал команду:
   - Встать!
   - Сидите, сидите! - помахал рукой Юргин и, не входя в шалаш, спросил: - У вас тут... не найдется охотников в разведку?
   - В разведку? - Олейник подался вперед и ответил с жаром: - Я желаю, товарищ лейтенант! У меня к разведке большая охота! Давно хочу в разведчики.
   - Ага, тогда зайду.
   Из угла шалаша вылез Андрей.
   - И я пойду, - сказал он просто.
   Третьим заявил о своем желании участвовать в ночном поиске Терентий Жигалов.
   - Я три года служил в разведке! Я на войне служил... тоже в разведке! - заговорил он горячо и бессвязно. - Мне надо идти! Я знаю этих немцев, этих... У-у, сволочи! - и он неожиданно так ударил в стойку, что над очагом посыпалась высохшая хвоя.
   - Отлично, - порадовался Юргин: ему нравились все добровольцы. - Я как раз ищу таких людей. Теперь хватит. В ночном поиске чем ни меньше народу, тем лучше. Тут нужно работать тихо. Тогда собирайтесь, пойдем сейчас со мной.
   Оставшиеся часы до вечера Олейник, Андрей и Жигалов просидели на наблюдательном пункте. Они тщательно просматривали местность, выбирая себе путь к немецким позициям.
   После полуночи, получив необходимые указания от майора Озерова, разведчики пересекли траншею и осторожно, цепочкой направились на запад по узенькой лощине. На фронте стояла тишина. Землю покрывал туман. Луна выглядывала редко, а если и смотрела - сонно, неохотно, и в небесах было неуютно от ее болезненного света.
   У гитлеровцев на участке полка не было плотной обороны. Готовясь к дальнейшему наступлению, они стояли по деревням и лесам, выдвигая вперед лишь небольшие посты. Один такой пост был обнаружен днем на небольшой высотке, покрытой отдельными кустиками. Туда и направились разведчики.
   Но им не пришлось дойти до высотки.
   На полпути Терентий Жигалов, идущий впереди, как бывалый разведчик, присел в небольшом кустарничке, чтобы получше прислушаться и обсудить с товарищами дальнейшие планы. Он нетерпеливо пискнул, будто какой-то обиженный в ночи зверек: поторопил Олейника и Андрея. В тот же момент влево от него что-то стукнуло и зашипело злой, рассерженной змеей, - жарко брызгая, над кустарничком взлетела ракета. Землю обдало таким ярким светом, что разведчики оцепенели. А через секунду, точно прошивая строчки, затрещали в разных местах немецкие автоматы.
   Ослепленный светом ракеты, Андрей бросился на землю и покатился в яму, - так и оборвалось сердце. Это была воронка от авиабомбы. Сержант Олейник, последний в цепочке, работая всем телом, начал забиваться в кусты. "Убьют! - подумал он. - Пропадешь!" И Андрей и Олейник поняли: они натолкнулись на группу немцев, которая, вероятно, тоже отправилась в ночной поиск.
   Терентий Жигалов остался впереди.
   Поняв, что поиск провалился, стараясь не выдать себя, он решил без стрельбы отползти обратно, где залегли товарищи. Быстро, как ящерица, он пополз в сырой и погнившей траве. Дрожь автоматов затихла. Терентий Жигалов хотел было приподняться, как два здоровых гитлеровца, выскочив из кустов, навалились на него. Несколько секунд Терентий Жигалов молча, со всей силой отбивался от немцев, и только когда они, заломив ему руки назад, оторвали его от земли, он на мгновение увидел потухающий осколок луны, падающий с небес, и закричал:
   - А-а-а-а!.. Уда-а!..
   Его хриплый, надорванный крик разнесся далеко в ночи. Андрей рванулся из воронки. Он сразу понял, что произошло. Он слыхал глухие удары, резкий стон, потом - подальше от себя - безумный, рычащий голос, совсем непохожий на голос Жигалова:
   - ...р-р-ра... атцы, бей! Не жалей! Бей!
   Андрей понял, что Жигалов просит стрелять. Но как стрелять - ведь он вместе с гитлеровцами убьет и Жигалова? Пот ручьями потек по лицу Андрея. Прошло несколько секунд затишья, а потом впереди раздались прерывистые, раздирающие душу крики Жигалова. Долетали только клочья слов, хрип и стоны. Только одно слово - и уже издалека - вдруг вырвалось и зазвенело, как оно звенит на войне:
   - Ого-онь!
   И столько в этом слове было обжигающей душу силы, что Андрей понял: он должен стрелять. Это был приказ, который должен выполняться безоговорочно. Застонав, Андрей вскинул автомат и нажал спуск: автомат начал толкать его в плечо, словно хотел вырваться из рук, а впереди - в темноте - зашумели кусты и послышались вопли...
   Со стороны, сопя, к Андрею вдруг бросилась человеческая фигура и опрокинула его на землю. Андрей потерял автомат, но тут же вцепился в своего врага. Рыча, они заметались в густой и мокрой траве. Под руки Андрея попало лицо врага; в безумстве, утроившем силы, он начал рвать его нос, глаза, губы... Вспомнив о ноже, Андрей начал поспешно искать его у пояса, но тут же почувствовал, что летит навзничь от сильного удара в грудь. Его спасло чудо. Он вновь успел вцепиться в одежду врага, и они вместе, перевертываясь клубком, покатились на дно воронки. Только здесь Андрею удалось всей грудью навалиться на своего врага и выхватить нож. Он не знал, в какое место ударил его, но отчетливо услышал, как хрустнуло его тело...