Бубеннов Михаил. Белая береза

   - Коммунистов всех учел? - спросил его Яхно.
   - До единого, - ответил Возняков и потянулся к сумке.
   - Собери немедленно.
   Коммунисты собрались в сторонке от лагеря, под старыми елями, в затишке. Поджидая Яхно и Озерова, хмуро толковали о непогоде. Положив на колени полевую сумку, политрук Возняков разворачивал на ней и рассматривал какие-то бумаги. С веток то и дело падали на них крупные капли.
   - Тьфу, дьявол! - заволновался Возняков. - Как здесь протокол писать? - Он оглянулся. - Может, кто-нибудь ветки трогает?
   - Никто их не трогает, - ответил Юргин, стоявший позади. - Насквозь течет.
   - Да, занепогодило, - поежился Дегтярев. - Надолго ли?
   - Теперь надолго, - ответил кто-то знающе.
   И заговорили под каждой елью:
   - Скажи на милость, даже темно стало!
   - Теперь польют! А здесь гиблые места!
   - В такую погодку и собакам тошно.
   Показались Яхно и Озеров. Они шли рядом по мокрой траве, даже не пытаясь защищаться от дождя. Не дойдя немного до места, где было назначено собрание, они остановились, о чем-то поговорили и захохотали, как могут хохотать лишь уверенные в себе люди. Всех поразил этот смех, и все замолчали в недоумении.
   - Занепогодило, а? - весело заговорил Яхно, первым проходя под ели.
   Ему ответили неторопливо и грустно:
   - Осень, товарищ комиссар!
   - Теперь надолго!
   - Погодка неважная, что и говорить!
   Яхно переспросил с усмешкой:
   - Неважная? А я вам скажу, товарищи, что это - самая чудесная погодка! Вчера я весь день мечтал о такой. Эх, думаю, начались бы дожди! Ведь пора, пора! Зарядили бы на неделю, а то и на две! И вот, как говорится, полное исполнение моих желаний. - Он обернулся к Озерову, который стряхивал с фуражки брызги дождя. - Ведь это чудесно, товарищ командир полка, что наконец-то установилась такая погода?
   - Очень хорошо, - серьезно ответил Озеров.
   - Признаюсь, - продолжал Яхно с улыбкой, - вчера я даже немного приуныл, поглядывая на небо. Неужели, думаю, будет продолжаться это бабье лето? А сегодня у меня, честное слово, отлегло от сердца. Поглядите, как обложило, а? Это надолго! На неделю, а то и больше. Нет, нам здорово повезло! Очень здорово!
   Все молча, с недоумением слушали комиссара. Затем один коренастый сержант в мокрой помятой пилотке, высунувшись из-за комля ближней ели, недоверчиво спросил:
   - Чем же она, эта мокреть, нравится вам, товарищ комиссар? При такой погоде сгнием на корню!
   - Чем нравится? - переспросил Яхно, приглядываясь к сержанту, и улыбчивое лицо комиссара сделалось строгим. - А тем, что она помогает нам в войне, товарищ сержант! Она помогает сейчас нашим войскам задерживать немцев! - Он быстро осмотрелся вокруг. - У наших войск, несмотря на потери, с каждым днем растет стойкость. Они всюду начинают бить и останавливать врага. Теперь немцам и при сухой-то погоде трудно идти, а как они пойдут в такую слякоть? Здесь везде бездорожье, леса, болота... Далеко ли они продвинутся в такую распутицу со своей тяжелой техникой? Половину танков и орудий они замертво засадят в болотах, на всех дорогах, у всех переправ создадут заторы. Вот и конец их наступлению!
   Коммунисты, уже не обращая внимания на дождь, начали выходить из своих укрытий и осторожно сбиваться вокруг той ели, где стоял комиссар.
   - Так вот, - продолжал Яхно, стараясь говорить таким тоном, каким говорят в частных беседах, а не на собраниях, - чем ни хуже погода, тем лучше для нас. Чем сильнее дождь, тем веселее должно быть у нас на сердце. Пока немцы будут сидеть в болотах, мы выйдем с территории, занятой ими, и соединимся с нашими войсками. И я уверен, что это будет скоро! Вот почему, товарищ сержант, мне нравится такая погодка! Она должна нравиться и всем людям полка.
   Многие коммунисты виновато опустили головы.
   - И нам трудно? - щурясь, спросил Яхно. - За ворот льет? Ноги мокрые? А неужели мы хуже отцов и дедов наших?
   - Все ясно, товарищ комиссар, - угрюмо, но смело ответил Матвей Юргин. - Пойдем без лишнего слова. И нам не привыкать ходить в непогодь.
   - Грязь, понятно, не страшна, - послышался голос из-за ели, - да вот беда - отрезаны.
   - Это кто сказал, что мы отрезаны? - вдруг крикнул Озеров. - Кто там, за елью? А ну, выйди сюда!
   Коммунисты расступились, и коренастый сержант в помятой мокрой пилотке вышел вперед. Озеров погрозил ему пальцем.
   - Забудь это глупое слово! Навсегда! Слышишь?
   - Слышу, товарищ капитан!
   - Забудь! - крикнул Озеров и, обращаясь ко всем, заговорил, как всегда, резко, напористо: - Каждый, кто произнесет это глупое слово, будет расплачиваться за него своей головой. Так и знайте! Кто выдумал это слово? Трусы! - И, не отдавая себе отчета, что повторяет мысли, вычитанные из "Войны и мира", сказал: - Это слово не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию, перегородить ей дорогу невозможно, ибо места кругом всегда много, всюду можно найти новую дорогу и есть ночь, когда ничего не видно. Ишь ты, отрезаны! - Озеров еще раз погрозил пальцем. - Чтобы я не слышал больше этого поганого слова! Вы, коммунисты, должны сделать так, чтобы его не произносил ни один солдат! А в походе вы обязаны показать всем пример мужества, выносливости и бодрости. Идти будет нелегко, нечего греха таить, но что на войне дается легко?
   Политрук Возняков решил, что пора начинать собрание. Приблизясь к Яхно, он шепотом спросил:
   - Может, откроем, товарищ комиссар? Все в сборе. Присутствует... одну минутку!
   - Какое собрание? - перебил Яхно. - Собрание уже закончено.
   Политрук Возняков оторопело опустил руки с бумагами.
   - Закончено? А как же... А как протокол?
   - Обойдемся без протокола.
   Минут через пять, выслушав еще несколько наказов Яхно, коммунисты разошлись по всему лагерю, и всюду под елками начались оживленные солдатские разговоры...
   II
   Через два дня полк выступил в поход.
   Вслед за войсками первой линии по большакам, ведущим к Москве, двигались самые различные немецкие штабы, тыловые части и резервы. На большаках не стихал гул немецких танков и тяжелых машин, мотоциклов и грохот повозок. В селениях, стоявших на большаках, да и в тех, куда можно было проехать в распутицу, проходящие вражеские части останавливались на постой. В городках и районных центрах торопливо размещались комендатуры.
   Полку Озерова оставалось одно: минуя все пункты, занятые немцами, не показываясь на большаках, пробиваться на восток пустыми проселками и бездорожьем, сквозь леса и болота. Это было почти безопасно - сюда не долетали даже отзвуки войны. Вначале, когда люди полка не обвыкли еще в новом своем положении и боялись похода, всем нравилось брести такими местами, но вскоре всем стало ясно, что идти здесь очень трудно.
   С каждым днем ухудшалась погода. С небосвода, будто весь он проржавел за лето, нескончаемо лили дожди. Всюду разверзлись земные хляби, куда ни ступишь - по колено. Урочища залило, как в половодье, и в них теперь было сумеречно и душно от тяжелой, застойной мглы. Поневоле пришлось бросать в пути, в непролазных болотах, все повозки и двуколки.
   Но и налегке, без обоза и ноши, двигались медленно. Бездорожье и непогода выматывали силы. Много времени отнимала разведка. Шли в самое различное неурочное время, смотря по обстановке: и на рассвете, и вечером, и ночью. Питались плохо. Своих продуктов не было, приходилось довольствоваться тем, что удавалось изредка раздобыть в опустевших лесных деревушках. Люди то и дело прокалывали на ремнях новые дырки. К тому же ночами уже начали лютовать стужи; засыпая от усталости мертвым сном, промокшие люди примерзали к земле вместе со своей немудрящей подстилкой еловым лапником или соломой. И обогреться не всегда удавалось: перед непогодой, покрывшей весь край, был бессилен даже огонь. За неделю похода многие так обессилели, что едва держались на ногах. Тяжко было видеть, как шли вслед за Озеровым и Яхно их бойцы - тощие, с воспаленными глазами, продрогшие, в прожженной у Костров и заляпанной грязью одежде. Но они шли и шли - угрюмо и молча.
   Наконец полк вышел на подмосковные земли южнее Волоколамска. Поля здесь просторнее, с более твердой почвой, деревень больше, а в смешанных лесах и рощах уютно и светло. Идти здесь стало легче, но во много раз опаснее. Разведчики всюду натыкались на врага. Почти во всех деревнях стояли на постое, не передвигаясь, немецкие части. Во многих местах немцы устраивали различные склады, временные гаражи, заправочные базы. У обочин дорог виднелись погрязшие в болотинах и разбитые немецкие танки, опрокинутые повозки и машины. И всюду, куда хватал глаз, медленно поднимались и таяли в ненастном небе большие и малые дымы.
   Озеровцам стало ясно, что немецкое наступление задержано, что недалеко фронт. Однажды утром все услышали: с востока внятно доносило гул орудийной пальбы. У некоторых озеровцев показались на глазах слезы.
   Вечером, пересекая большак, озеровцы встретились с немцами. Произошла первая схватка. Озеровцы сожгли несколько немецких машин, перебили множество немцев и сами удивились тому, как они дрались и что сделали. И все поняли, что их полк, несмотря на потери, на тяжелый поход, стал и сильнее, и храбрее, и дружнее в бою, чем был раньше.
   III
   Земля, скованная стужей, была тверда, точно камень. И все на ней, мертво окоченев, хрустело и шуршало под ногами: и побитые травы, и мох, и опавшая листва. Чуткое ухо издалека могло определить, что лесным бездорожьем бредут сотни людей.
   Они шли вблизи от опушки. Выходя на участки, где было редколесье, они видели в правой стороне куски поля с потемневшими от дождей стожками, с голыми деревьями на пригорках. Подальше, за косогорами, курились дымки. Вечерело. В глубине леса уже стояли густые сумерки, а на полянках, при хорошем свете, горели в багрянце одинокие ели. Иногда на проредях сквозило такой стужей, что пронизывало до костей. Озеровцы отворачивали от нее лица, натягивали на уши пилотки, горбились в своих грязных, обтрепанных шинелях, жались друг к другу и еще сильнее стучали сапогами по мерзлой земле. Большинство солдат шли молча, занятые только тем, чтобы спастись от холода. Многие кашляли - глухо, задыхаясь, надрывая простуженную грудь.
   На двести метров впереди полка, во главе с комиссаром Яхно, двигался дозор, зорко осматривая незнакомые места. Стрелковые батальоны двигались плотными колоннами; за ними - одной группой - штаб и бойцы всех мелких подразделений. В середине этой группы три пары бойцов несли трое носилок: на передних лежал адъютант погибшего командира полка Целуйко, на остальных - двое тяжело раненных в схватке на большаке. Здесь же тащились легко раненные и больные. Они частенько со стоном хватались то за деревья, то за идущих рядом товарищей.
   Больного Целуйко несли Андрей и Умрихин. Впереди шел Андрей. Теперь он был похож на охотника-промысловика. Он был в ватнике и в сапогах. На его широком затылке лежала старенькая шапчонка, случайно подобранная в покинутой придорожной избе, а у пояса висели охотничий нож и две гранаты. Андрей шел, хрипло вздыхая, сутулясь, мертво сжимая в опущенных руках концы березовых жердей. Он часто запинался за кочки и корни деревьев, приводя этим Умрихина в недоумение. Не утерпев, тот спросил:
   - Или сдаешь уже?
   - Тащи! - прохрипел Андрей.
   Но тут же он так покачнулся, что едва не выронил концы носилок. Подстраиваясь под его новый шаг, Умрихин озабоченно спросил:
   - Да ты что, Андрюха? Ладно ли с тобой?
   - Вижу плохо, - сознался Андрей.
   - Не курья ли слепота?
   - Нет, не она...
   - А то сейчас для нее самое время - вечер. И захворать ею недолго! Жратвы-то почти никакой.
   - Не она! - с раздражением повторил Андрей. - Заладил одно да одно! Неси!
   - Ты гляди-ка, - еще более подивился Умрихин. - Неужто и ты себе нерву попортил? Но-но, дела!
   Целуйко около часа лежал в забытьи, а тут опять начал бредить. Не в силах поднять горячей головы, он хватался правой рукой за жердь, слабо восклицал:
   - Да, весна, весна!
   - Путаешь малость, дорогой, - добродушно возразил Умрихин. - От такой весны загнуться можно. Кишки пустые смерзаются воедино. Да не хватайся ты, о, беда-то! Вот потеряешь варежку - закоченеет рука. Чего ты мечешься? Захворал - и лежи тихо. Вон погляди, как Степан Дятлов лежит. Вон, сзади. Ну и ты лежи знай!
   - И как чудесно все! - не унимался Целуйко.
   - Где там, даже расчудесно! - съязвил Умрихин и, сморщив обветренное лицо, покачал большой головой, кое-как прикрытой пилоткой. - По своей земле бредем, как зверюги. Отощали да оборвались до последнего. Погляди, какая шинель на мне! Только и держится тем, что грязью ее склеило, а потом заморозило. Да не махай ты рукой! Что тебе - митинг тут?
   - Иван, замолчи! - попросил Андрей.
   - А чего он мелет!
   - Пусть! А ты молчи!
   - Нет, я не знал... Я не знал такого счастья... - пробормотал Целуйко невнятно, но с чувством.
   - Вот видишь! - поспешил продолжить разговор Умрихин. - Он все свое. Нашел счастье!
   Андрей едва не вырвал из рук Умрихина концы носилок. Сбив шаг, Умрихин раза два быстро переступил и взглянул на Андрея, - не выпуская из рук носилок, тот прижимался плечом к толстой шершавой березе.
   - Ты же уронишь его! - крикнул Умрихин.
   - Дай отдохну, - попросил Андрей. - Палит всего.
   - Палит? Ну-ка, опусти.
   Они опустили Целуйко на землю. Он продолжал бредить - все толковал о весне и о какой-то девушке.
   - Ну, говорун! - не утерпел Умрихин.
   Андрей прислонился спиной к стволу березы, расстегнул ворот ватника. Умрихин заглянул в его лицо. Как и все, за эти дни похода Андрей сильно похудел, потемнел и начал обрастать бородкой. Сейчас по его вискам стекал пот.
   - Неужто и ты? - прошептал Умрихин.
   Их обступили солдаты.
   - Что встали? Сменить?
   - Андрей вон...
   - Что такое?
   - Я - нет... - прохрипел Андрей. - Я так...
   - Захворал, - пояснил Умрихин. - Палит всего.
   - Сменить его надо.
   - Нет, я сам, - сказал Андрей, нагибаясь к носилкам. - Не надо. Я сам понесу. Меня обдуло, и теперь легко.
   - Уронишь ты его!
   - Иван, замолчи! - Андрей круто обернулся. - Тебе сказано?
   - Видите? Слово не скажи - кипит, - пояснил Умрихин солдатам.
   Пошли дальше. Андрей чувствовал, что с каждым шагом ему становится труднее нести носилки, но шел и шел, со всей силой, какая еще была в нем, борясь с хворью. Иногда в глазах так темнело, что он терял из виду идущих впереди и натыкался на деревья. Но он шел, - его не покидала мысль, что он должен идти на восток...
   Андрей был человек прямого, ясного ума, простых и твердых решений. Поняв однажды, что он, как и все, должен уйти на восток, к своим, он сразу и накрепко подчинил себя этой мысли и неотступно следовал ей. За дни похода он сильно изменился. Проходя по местам, где хозяйничали гитлеровцы, он всем сердцем понял, какое неизмеримое горе нависло над родной страной. Он ужаснулся, увидев, как могут быть злы и беспощадны люди. Теперь он чувствовал, что из его души точно выветрилась та тишина, которая держалась в ней с раннего детства. Теперь он чувствовал, что в его душе так же шумно и тревожно, как и в родном краю. Эти перемены начали сказываться во всем: он стал менее сговорчив и добр, среди товарищей держался смелее, разговаривал настойчиво, а иногда даже дерзко, делал все быстро, напористо и беспокойно, - так и поднимала его та буря, что медленно копилась в его душе.
   Сумерки быстро сгущались. Вправо от извилистой дорожки, по которой двигался полк, за молодым непролазным ельником совсем не стало видно полей. А в левой стороне открылось большое болото, заросшее камышом и кугой; кое-где на нем, примостившись на кочках, поднимались корявые березки да хлипкие ольхи. С болота тянуло лютой зимней стужей. Березки да ольхи метались, ища защиты от смертного лесного сквозняка, - издали казалось, что они бегут долой с болота. Не стихая, шумел стылый камыш да пересыпалась между кочками сухая куга.
   Постукивая сапогами, озеровцы шли, горбясь, дуя на руки, хватаясь за уши. Многие старались бежать вприпрыжку, приплясывали на одном месте, с хрустом ломая в лужицах ледок, обдираясь в темноте о кусты подлеска. Изредка взлетали над бредущей колонной обрывки фраз и отдельные слова:
   - Зима?
   - Скоро зима.
   - В комок сводит, до чего холодно!
   - Люто! Ох, люто!
   А неугомонный Целуйко продолжал восхищенно рассказывать о чем-то радостном. Умрихин уже не разговаривал с ним, - зорко следил за тем, как шагает Андрей, и все чаще и чаще просил его:
   - Да тише ты, ну! Упадешь!
   И ворчал про себя:
   - Вот незадача, а? Случись же такое!
   Умрихину уже давно оттянуло руки. У него закоченели пальцы. Ему хотелось бы смениться у носилок, и он не один раз уже заговаривал об этом, но Андрей, не слушая или не слыша его, все шел и шел, хрипя, гребя по кочковатой земле сапогами, - невиданное, бешеное упорство было в этом дюжем человеке, боровшемся с хворью.
   "Ну, детина! - поражался Умрихин. - Вот в тихом омуте-то какой бес оказался, даже страшно с ним!"
   Андрей шел, обливаясь потом, напрягая все силы. Все его внимание было занято тем, чтобы не ослабеть, не оступиться в темноте и не уронить больного, и поэтому он только изредка был в состоянии видеть, как идут товарищи, спасаясь от лютой стужи. Но в те секунды, когда он видел, как брели товарищи, он чувствовал, что в его душе свистит и воет такой же вот предзимний ветер...
   Он не понимал, долго ли шел, неся Целуйко, и что еще случилось в пути. Очнулся он от гула в небе. Он лежал, уткнувшись головой в сено, должно быть, у стожка, - и никак не мог вначале сообразить, где и что гудело, хотя гул был знакомый. Или буря шла по лесу? Он привскочил и торопливо спросил, хотя еще не видел никого вокруг:
   - Это что гудит?
   - Самолеты, - ответил кто-то рядом.
   - Бомбят?
   - Идут низко, - ответил тот же голос. - Опять к Москве.
   Андрей лег и, переждав несколько секунд, наконец-то понял, что с ним разговаривает Матвей Юргин. Тогда он, ткнувшись головой в сено, сказал сквозь зубы:
   - Сволочи! - и, помолчав немного, спросил тихонько: - А до Москвы... далеко?
   - Теперь недалеко, - ответил Юргин. - Плохо тебе?
   - Ломит всего.
   Гул в небе откатился далеко и затих. И вдруг у Андрея точно вода из ушей вылилась, - он услышал, как шумит ветер, скрипят деревья во тьме, а поблизости от стожка потрескивает на огне сушняк и раздаются человеческие голоса. Андрей поднялся, сел и, будто только теперь узнав Юргина, спросил:
   - Это ты, товарищ сержант?
   - Видать, плохи твои дела, - заметил на это Юргин. - Ну, крепись, брат, крепись, что есть сил. Теперь немного осталось идти. Вот перейдем скоро фронт, попадем к своим, там отдохнем, в баню сходим...
   - Я дойду, - сказал Андрей твердо.
   В стороне от стожка - под елями - разгорались костры. Солдаты сбивались в кружки вокруг костров, через головы друг друга протягивали руки к ворохам валежника, где метался огонь, хватали его горстями и растирали в нем окоченевшие пальцы. Андрей понял, что лежал в забытьи у стожка совсем недолго - полк только еще располагался на привале.
   - А Целуйко где? - вдруг спросил он тревожно.
   - С той стороны все.
   Андрей услышал, что за стожком ворчит Умрихин, и понял, что он возится около раненых и больных. "Вот чепуха какая! - сказал Андрей про себя с удивлением и горечью. - Что ж это меня сморило так?" И опять свалился у стожка.
   ...В западной стороне раздался сильный взрыв, потом другой, третий... Озеровцы поднялись и замерли у костров. Андрей вскочил, сказал резко:
   - Зря!
   - Зачем зря? - возразил Юргин. - Есть случай - бей, жги! Война так война! Вот взорвали склад, а там, знаешь, сколько снарядов? Сколько людей наших погибло бы от них?
   - Это все так, - ответил Андрей. - Только ведь здесь фронт близко, а значит, и немцев везде больше. А ну как погоню сделают? Что тогда? У нас должен быть один расчет - идти тихо, по-охотничьи. Нападут на наш след какая выгода?
   Больше часа озеровцы сидели у костров, плотно окружив огни, и с тревогой прислушивались к шуму леса. Наконец вдали послышались окрики часовых, затем разные голоса и шаги по мерзлой земле. К одному из костров впереди небольшой группы солдат быстро вышел капитан Озеров - как всегда, в солдатском ватнике и в крестьянской шапке-ушанке. Негромко, но властно приказал:
   - Тушить!
   - Похоже, что ты и прав, - заметил Юргин Андрею.
   Раздались команды. Полк быстро поднялся в поход. Солдаты таскали котелками воду из ближнего болотца и торопливо заливали огни.
   IV
   За ночь полк Озерова совершил большой переход. Он двигался открытыми полями, по проселкам, где метался порывистый, вихревой ветер, обшаривая все закуты на земле, неприютные перелески, побитые и окоченевшие травы. Полк обходил стороной все деревушки, встречавшиеся на пути.
   На рассвете полк вошел в лес и, пройдя с километр, вышел к поляне, на которой смутно маячила небольшая деревенька. От нее несло свежей гарью.
   Остановив на опушке людей, Озеров послал в деревеньку разведчиков и, оставшись наедине с Яхно, заговорил шепотом:
   - Что же делать, Вениамин Петрович?
   - Нужен отдых, - ответил Яхно. - Люди падают.
   - Согласен. А с ранеными и больными?
   - Тащить трудно и опасно. Надо попытаться оставить в этой деревне.
   - Что ж, согласен, - сказал Озеров. - Очень жаль, но выхода больше нет: пробиваться придется с боями.
   Вернулись разведчики. Они доложили, что деревенька наполовину сожжена гитлеровцами и в ней осталось совсем немного жителей. Озеров и Яхно решили разместить в деревне только раненых, больных и ослабевших, а всех остальных на всякий случай расположить на отдых по обе стороны от нее, под покровом леса.
   Светало медленно. За лесом, по восточному краю неба мертвенно-пепельного цвета пробегали дрожь и неясные блики. Предзимний ветер тряс голые деревья и изредка порошил снежной крупкой.
   Для выбывших из строя отвели просторную избу на краю деревни. При дрожащем свете коптилки Андрей и Умрихин, исполнявшие обязанности санитаров, устлали весь свободный пол избы, за исключением кути, ржаной соломой, пропитанной злой осенней стужей. В переднем углу уложили тяжелораненого Степана Дятлова и больного Целуйко. Ближе к дверям расположились легкораненые и те больные, которые могли еще обходиться без посторонней помощи.
   Степан Дятлов, раненный в живот, сухой и желтый, дышал редко, беззвучно и все время молчал, закрыв провалившиеся в темные ямки глаза. Целуйко метался в жару, продолжая бредить, хотя и реже, и беспрестанно хватался за все, что попадало, правой рукой, - так ему, видно, хотелось ухватиться за что-нибудь крепкое в этом мире. Остальные стонали и тряслись, продрогнув за ночь, и кто-то один часто поскрипывал зубами. В просторной крестьянской избе сразу стало тесно и душно от запахов ружейной гари, солдатского пота, грязной одежды и тряпья, пропитанного кровью.
   Вскоре в разных углах избы послышался храп. Андрей присел к Умрихину, - тот дремал, сидя на полу, прислонясь правым виском к стене.
   - Слава богу, затихли немного, - сказал Андрей.
   - Теперь отмаялись. Отдохнут.
   - С хозяйкой-то кто говорить будет, а?
   - Успеется, - сказал Умрихин. - Ты сам-то как?
   - Ломота прошла, а в голове шумит.
   - А в глазах?
   - Сумрачно.
   - Ты ложись, усни малость.
   - Я потерплю...
   Хозяйка оказалась неразговорчивой, угрюмой женщиной. Высокая, сухопарая, с проседью в волосах, она ходила по кути, раскидывая ногами длинный подол темной юбки. Дочь ее, некрасивая и тоже угрюмая, сидела у лохани и чистила картофель. Они молча справляли свои дела и редко обращали вимание на то, что делают пришлые люди. В окна, наполовину забитые досками, тряпьем и паклей, начинал вливаться слабый утренний свет. Иногда ветер хлестал снежной крупкой по стеклам.
   Андрей решил все же заговорить с хозяйкой.
   - Как она, ваша деревня-то зовется? - обратился он к ней. - Занесло и не знаем куда.
   - Сухая Поляна - наша деревня, - не сразу ответила хозяйка, поправляя дрова в печи.
   - От вас до Москвы далеко?
   - Не очень-то и далеко.
   - Побывали у вас немцы-то?
   - Или не видите, что были? - неохотно ответила хозяйка. - Почитай, всю деревню сожгли.
   Хозяйка сложила руки на черень ухвата и с минуту молча смотрела в огонь. И точно там, в отблесках огня, разглядев что-то, сообщила сама, не ожидая вопроса:
   - И людей многих побили.
   Дочь осторожно взглянула на мать, сказала умоляюще тихо:
   - Мама, не надо.
   - Не буду я плакать, - сердито ответила ей мать. - Нет у меня больше ни одной слезинки. Запеклось все.
   Она обернулась к Андрею и Умрихину.
   - Мужика моего, Петра Матвеича, тоже сгубили, - сказала она просто и сурово. - Он заикнись им что-то, а они его привязали к танке своей черной - да во всю мочь по кочкам.
   Не ожидая вопросов, но скупо, избегая подробностей, она начала рассказывать о расправе немцев над деревней:
   - За околицей у нас яма была вырыта для силоса. Так они согнали к ней стариков, баб да малолеток - и давай! Всю завалили! А кто ударился бечь тех с пулеметов побили да танками помяли.
   Минуту назад, докуривая цигарку, Андрей думал прилечь и подремать, чтобы лучше осилить хворь. Но теперь его сон как рукой сняло. Сколько он слышал уже таких рассказов за дни похода! "Как у нас-то теперь в Ольховке? - подумал он о родной деревне и родном доме. - Может, так же вот?"
   - Пропала наша Сухая Поляна, - заключила свой рассказ хозяйка. Которые живы остались, те бежали куда глаза глядят. А вот мы вернулись. Будем уж, видно, до скончания жить. Все одно!
   - Фу, даже муторно! - поежился Умрихин.
   - Да за что? - спросил Андрей. - За что такой разбой, а?