Бубеннов Михаил. Белая береза

   - "...Здесь, под Москвой, - читал он сильным голосом, как привык читать солдатам, - надо положить начало разгрома немецких оккупантов. Пусть здесь, под Москвой, начнется кровавая расплата разбойничьего гитлеровского фашизма за все его преступления!"
   От двери раздался знакомый хрипловатый голос:
   - Гвардии сержант Лопухов здесь?
   - О, Иван Андреич, шагай сюда!
   Андрей и Умрихин долго трясли друг другу руки, радуясь встрече. Не видались они почти две недели: еще в Козлове Умрихин был ранен и находился в санбате, а две недели на войне - большой срок... Потом сели у огня рядом и, как водится при хорошей встрече, свернули цигарки.
   - Выходит, ты один тут? - спросил Умрихин.
   - Один. Сейчас ребята принесут солому...
   - А что ж ты читал так громко?
   - Эту статью, Иван Андреич, только во весь голос и надо читать! Андрей показал газету. - Видишь, о чем написано? Если бы хватило у меня голосу, я бы прочитал ее на весь мир! Москва зря говорить не любит. Чует мое сердце: скоро повернем обратно!
   - Да, вроде к этому клонится дело, - согласился Умрихин. - Вон как шуганули их из Ростова! Черед, я думаю, за нами!
   - За нами, Иван Андреевич, за нами! Ты когда из санбата?
   - А только вот сегодня...
   - Слыхал, какие у нас дела?
   - Слыхал! - Умрихин вздохнул, часто-часто поморгал и отвернулся от огня, будто уберегая лицо от жара. - И Кочеткова как убило в Истре, и как поранило Ковальчука... А Нургалея я в санбате видел. Здорово его поранило, а по всем приметам - должен выжить... Он горячий, а сгоряча можно все сделать, даже выжить, верное слово! Да, много погибло, ой, много! Понасмотрелся я в санбате. Там, брат, больше крови повидаешь, чем на передовой.
   Помолчали, точно стояли у братской могилы.
   - Значит, зажил палец-то? - спросил затем Андрей.
   - Палец зажил! Завязываю пока временно.
   - Как же теперь твои дела?
   - Все дела, Андрей, из-за этого пальца пошли теперь у меня наперекосяк, - ответил Умрихин, вздохнув, и тут же хрипловато засмеялся. Хочешь, расскажу все по порядку?
   - Расскажи.
   - А ты подкинь дровец.
   За две недели, проведенные в санбате, Умрихин пополнел, посвежел; гладко побритое лицо лоснилось, глаза смотрели весело, бойко.
   - Смотришь, какое обличье в санбате нажил? - спросил Умрихин и опять захохотал. - Там, брат, можно нажить жирок! Сам знаешь, ранение у меня пустяковое, для организма, можно сказать, никакого ущерба не произошло, так мне вышло не лечение, а отдых! Палец мне обрезало осколком, как ножичком, честное слово! Так аккуратно, что и врачу не было никаких хлопот. Помазали мне чем-то обрубок, подзашили малость, завязали, и на том закончилось мое лечение. Эх, брат, и пожил я эти две недели! Весь обленился, честное слово! Лежу под одеялом, на чистых простынях и думаю: "Вот это война! Вот это довелось повоевать!" А то, знаешь ли, был у меня такой случай... Повстречал я однажды солдата. Идет из госпиталя, фотография пошире моей. Вижу, по всем приметам - артиллерист: здоров и нос держит высоко. Сели мы с ним закурить, а он меня и спрашивает: "Ну, как служба?" - "У нас в пехоте, отвечаю, служба известна со старых времен! Тяжелая служба! Все время на передовой, в земле, под огнем... Бывает, ни еды, ни воды. В пехоте и потерь завсегда много: то убьют, то ранят. Вот у вас, говорю, в артиллерии - другое дело. На передовой бываете редко, все больше позади, а какие на корпусных и армейских действуют - те и совсем далеко в тылу. Там не житье, а малина!" И тут мне этот мордастый говорит: "Ничего ты в военном деле не смыслишь, хотя человек и в годах! Я сам, говорит, чистокровный пехотинец, стрелок, и могу заявить с точностью: самое милое дело - служить в пехоте! Очень легкая, говорит, и приятная служба! Убивают редко, только разговору об этом больше, а вот ранят частенько, это верно. С этим в точности согласен. Вот меня, говорит, с начала войны ранило уже два раза. Так что же, говорит, выходит? Я побуду на передовой два-три дня, посижу в земле, получу рану - и пошел в госпиталь! У меня и вышло, что я на передовой был с неделю, а все остальное время - в госпиталях! Светлые комнатки! Чистые простынки! И девушки за тобой ухаживают: где подушечку поправят, где одеяльце подоткнут, водицы подадут и поговорят ласково... Вот это, говорит, действительно не служба, а малина!" Говорит он это, а сам, дьявол толсторожий, хохочет во все горло! Веселый такой, шутейный парень! "А как, говорит, достается артиллеристам, хотя бы и в тяжелой артиллерии, которая стоит далеко от передовой? Убивают их мало, а ранят - того меньше. Вот по этой самой причине они и сидят все время на фронте. Хотя и не всегда на передовой, но и не на чистеньких простынках! И у них всяко бывает: и в земле так же сидят, и харчей не всегда хватает, и командиры ругают... А работы сколько? Одной земли сколько роют! И орудия приходится на себе таскать. Словом, служба известна... Теперь, говорит, сравни: кому легче?" И опять, дьявол, хохочет во все горло! Я, конечно, посмеялся над ним: озорник, говорю, ты, только и всего! А вот теперь я в точности согласен с ним! Как попал в санбат, отдохнул и твердо решил: ни за что не уйду теперь из пехоты!
   - Ближе к берегу, - сказал Андрей.
   - Сейчас будем у берега, - пообещал Умрихин и продолжал: - Лежу я, значит, под одеялом, на чистой простынке и думаю: "Отдохну и опять в пехоту, в родной свой взвод!" И вот однажды не стерпел я и заговорил с врачом о дальнейшей моей службе в пехоте. А врач и говорит мне на это: "Нет, браток, хотя нехватка у тебя в организме и небольшая, всего только отшибло половину указательного пальца - люди приучаются и средним пальцем стрелять, - а только нет закону пускать тебя с таким браком в военный строй". Вот-те, думаю, новость! Сам посуди, куда мне идти сейчас из армии? Домой? А дом-то мой, сам знаешь, под Великими Луками! Мне один расчет быть в армии, тогда скорее всего и попаду домой. "Что ж, - говорит тогда врач, - если не хочешь уходить, то мы можем оставить тебя только где-нибудь в тылах или при штабе..." Вот теперь и рассуди: куда мне было деваться?
   - Кем же назначили? - спросил Андрей.
   - Совсем, брат, не ожидал, что дальше вышло! - продолжал Умрихин. Не поверишь: ответственный пост дали! Теперь я, брат, на большой высоте! Не хвастаюсь, а может случиться, что еще полезным буду при случае...
   - Все же какой пост? - Андрей засмеялся беззвучно. - Не адъютантом ли у командира полка? У него ведь нет адъютанта...
   - Какая это должность - адъютант! Что ты, господь с тобой! Бумажки подносить?
   - Может, помначштаба?
   - Нет, Андрей, смеяться нечего, а раз ты интересуешься - скажу откровенно: назначили по старой моей специальности.
   - По какой же это?
   - По конской части.
   - По конской?!
   - Да. Ездовым у самого гвардии майора!
   Умрихин терпеливо переждал хохот Андрея.
   - А дело вот как вышло, - продолжал он как ни в чем не бывало. Через денек после того приходит в санбат какой-то лейтенант и спрашивает: "Здесь гвардии рядовой Умрихин?" А я действительно лежу под одеялом, закрылся до губ - ну, начисто обленился! А все же отвечаю: "Так точно, здесь!" - "Какой, говорит, у тебя палец отшибло?" - "Указательный, отвечаю, на правой руке". - "Демобилизоваться не желаешь?" - "Не желаю!" "Сколько конюхом в колхозе работал?" - "Десять лет". - "Тогда, говорит, поступишь в мое распоряжение, будешь коноводом у самого командира полка. Твой палец, говорит, значения в этом деле не имеет. Если бы не было указательного на левой, тогда другое дело: без него трудно править лошадьми. А на правой он не нужен: кони сытые, погонять не надо". Вот так, браток, и оказался я на этой должности! Конечно, сначала не хотелось уходить от легкой жизни в пехоте, а что поделаешь? Да и так потом рассудил: надо идти, должность серьезная! Ты думаешь, шуточное дело возить командира полка? О, тут большое умение надо! И лошадей содержать в теле, и подать их вовремя, и довезти командира в срок куда следует, и не вытряхнуть его на ухабе, и побеседовать в дороге, чтобы не скучно ему было. А ездит он часто: то туда, то сюда. Вот теперь и скажи: с кем он, майор-то, чаще беседовать будет? С начальником штаба, адъютантом или со мной? И с кем задушевнее? С начштабом да адъютантом у командиров полков только одна ругань, это известно... А что нашему майору ругаться со мной? Ну, ругнет когда, если тряхну на ухабе... А так особо какая ругань может быть со мной? Я свое дело знаю в точности. А вот как поедет он, оторвется от дел, посмотрит спокойненько на леса и поля, что-нибудь вспомнит хорошее - и размякнет душой, и захочется ему поговорить без ругани... Ну, а я с любым человеком могу поговорить! Вот и суди: кто с ним может поговорить по душам - начальник штаба или коновод? Вот сейчас мы ехали сюда...
   Поблизости ударила пушка. Андрей и Умрихин, один за другим, выскочили из овощехранилища, глянули на запад. Над деревней Ленино курились дымки.
   - Пришли, - сказал Андрей. - Скоро бой.
   - Разведку небось пустили?
   - Стой, видишь танк? Начали!
   Противотанковые пушки, стоявшие правее шоссе, открыли прямой наводкой огонь по немецкому танку...
   XI
   Две недели гвардии майор Озеров горел в боях, как горит на ветру зажженное молнией дерево. С каждым днем, по мере отступления к Москве, у него все росло и росло, занимая и потрясая сознание, чувство величайшей ответственности перед родиной за каждый свой шаг, за каждое свое слово, он сознавал, что любое его действие всегда и полностью должно соответствовать устремлениям и боевым задачам сотен людей, поставленных страной под его начало и верящих в его умение побеждать врага. Гвардии майор Озеров понимал, что теперь, в грозный час войны, он не просто некий Сергей Михайлович Озеров, но прежде всего и, может быть, только всего командир Красной Армии. Правда, он хорошо понимал это и раньше, но теперь это понимание так овладело всем его разумом, что стало основным и всеобъемлющим содержанием его жизни. И это не было тягостным для Озерова как человека. День и ночь живя неизмеримым чувством ответственности, которое возлагалось на него званием командира полка, он не испытывал усталости и растерянности от этого чувства...
   Но в это утро, получив приказ остановить врага на Волоколамском шоссе у деревни Садки, гвардии майор Озеров впервые почти физически ощутил, как непомерно тяжела его ответственность перед страной. Наблюдательный глаз ближнего мог бы сразу заметить, как выражение замешательства проступило во всех чертах его внезапно побледневшего лица, - такое выражение бывает у грузчика, когда он вдруг на ходу почувствует, что поднял на плечи непосильную ношу, что один неосторожный шаг - и она придавит его к земле. Для занятия полком обороны в районе деревни Садки нужно было делать все то же, что делалось всегда при занятии новых оборонительных рубежей, но теперь привычное дело показалось необычайно сложным. Озеров немедленно выехал из штаба дивизии в Садки, где решил устроить свой наблюдательный пункт. Выехал он туда в чрезмерно возбужденном состоянии: по дороге несколько раз заставлял Умрихина останавливать коня, разглядывал карту, что-то шептал, прикрываясь от ветра воротником тулупа, то и дело бросал в разные стороны недокуренные папиросы...
   Иван Умрихин сразу заметил, что гвардии майора Озерова очень взволновало посещение штаба дивизии. Острое солдатское чутье помогло Умрихину понять, что происходит в душе командира полка. Перед деревней Талица, соскочив с облучка и поддерживая на выбоинах санки, он сделал попытку затеять разговор с Озеровым.
   - Тьфу, вот дорога! - проворчал он. - Вроде бабьей.
   Озеров отвернул воротник тулупа.
   - Как это - бабьей?
   - А очень просто, товарищ гвардии майор, - ответил Умрихин, продолжая шагать рядом с санками и держась за них рукой. - Получил у нас во взводе один солдат - Голубцов по фамилии, может, знаете?.. - получил он от сына письмо. Семья-то его живет поблизости от Ульяновска, у самой, сказывает, Волги. А тому сыну годов тринадцать, и остался он в семье вроде за хозяина. И вот пишет он отцу про разные колхозные дела, а больше всего ругает женщин. "Дорогой папаша, совершенно невозможно, - пишет этот Васька, - совладать с нашими бабами. Езды много, надо возить то хлеб, то мясо для армии, а они попортили все дороги. Мужик, он завсегда усмотрит, где надо поддержать сани, чтобы они не делали раскаты, а бабы этого, дорогой папаша, не понимают: закутаются в шали и сидят на санях или идут позади, а за дорогой не смотрят. По этой самой причине все дороги у нас теперь так разбиты, что ездить одна маята и себе и коню. И никакая метель не может заровнять эти бабьи дороги!" Вот я и вспомнил, товарищ гвардии майор, про этого Ваську Голубцова, который, может, мучается сейчас где-нибудь на "бабьей дороге"...
   Озеров ясно представил себе разбитую, ухабистую тыловую дорогу с медленно ползущим по ней обозом, увидел запорошенных снегом, обмороженных женщин, стоящих вокруг разбитых саней и сваленных в кювет мешков с зерном, увидел даже Ваську Голубцова: задиристый парнишка в полушубке с отцовского плеча, едва вылезая из сугроба, подходил к нерасторопным женщинам и сердито кричал, потрясая кнутом...
   - Садись! - вдруг скомандовал Озеров. - Троган!
   У дома, занятого штабом полка, Озеров, не вылезая из санок, отдал распоряжения капитану Смольянинову и велел ехать дальше полной рысью.
   В Садки Озеров приехал в том обычном состоянии, в каком всегда готовился к бою, только, может быть, с более горячим взглядом. На своем наблюдательном пункте в заброшенной церкви он выслушал рапорт Шаракшанэ, поговорил по телефону с комбатами Журавским и Головко, начальником артиллерии полка и командиром роты связи, представителями танкового полка и отдельного противотанкового артдивизиона. Быстро ознакомясь с боевой обстановкой, Озеров убедился, что необходимо срочно внести некоторые коррективы в приказ штаба о занятии полком обороны на новом рубеже. Он тут же присел на какой-то ящик и, вытащив планшет, начал торопливо делать пометки на своей карте. Но в это время начался бой.
   Очень досадуя, что не удалось вовремя доделать начатое дело, Озеров выскочил из церкви. Наши пушки торопливо вели огонь по всей западной окраине деревни. В широкой низине, между Садками и Ленино, уже горел немецкий танк, - черный дым, гонимый ветром, вился по земле волнистой конской гривой. От церкви плохо было видно, что происходит за парком, на линии железной дороги, и поэтому Озеров решил пройти к соседнему дому, но не успел он сделать и десяти шагов от церковной ограды - впереди с оглушительным треском рванул мерзлую землю тяжелый немецкий снаряд.
   Озеров разом опрокинулся навзничь.
   Очнулся он в своих санках, стоявших у большого каменного дома в глубине парка. Озерова ошеломило, что он не идет к соседнему с церковью дому, куда надо было идти, а почему-то лежит на тулупе в санках, и вокруг него толкутся разные люди с испуганными лицами и беззвучно, точно в немом кино, шевелят губами. Озеров сделал усилие подняться, но несколько рук, быстро протянутых с разных сторон, удержали его на месте...
   XII
   Через несколько минут в Садки приехал комиссар полка Брянцев, весь в снегу, продрогший до костей, почерневший от мороза. Мрачный Шаракшанэ, не зная, как сообщить комиссару о несчастье, положил перед ним планшет и карту Озерова. Лицо Брянцева перекосилось от испуга.
   - Ранен? Как ранен? Куда?
   - Ран не нашли...
   - Контузия? Тяжелая?
   - Увезли без сознания.
   Осмотрев карту Озерова и увидав на ней торопливые пометки, Брянцев продолжал расспросы:
   - Что он делал до боя?
   - Сидел над картой, думал...
   - Что-нибудь говорил?
   - Сказал, что закрепились еще плохо.
   - А что именно сказал?
   - Ничего конкретного.
   Все утро Брянцев провел в разных тыловых подразделениях полка, размещая их в новых пунктах, а затем, точно чуя беду, быстро направился в Садки. Ехал он сюда лесной дорогой, минуя штаб полка, и поэтому не встретил контуженного Озерова на Волоколамском шоссе.
   Две недели назад, приехав в полк Озерова, комиссар Брянцев твердо решил избавиться от главного своего порока - горячности в бою. Не без труда, но он все же добился своей цели. Старые друзья, с которыми Брянцев отступал от границы, немало подивились бы теперь, увидев его в боевой обстановке. Правда, и теперь еще были случаи, когда Брянцев, находясь на НП, вдруг беспричинно сбрасывал полушубок и шапку, порываясь, видимо, рвануться в бой, к солдатам, и начинал отдавать приказы резко, крикливо, чужим голосом. На его смуглом, худощавом лице в эти минуты особенно выделялись скулы и мясистые губы, а под сдвинутыми густыми черными бровями ослепительно сверкали зрачки. Но такое случалось очень редко. Обычно же Брянцев держался теперь в бою ровно и в меру напряженно.
   Но этому, безусловно, немало способствовало одно важное обстоятельство. Брянцев всегда знал, что рядом с ним или позади него гвардии майор Озеров, что его неусыпное око строго следит за действиями всего полка.
   Теперь Озерова не было. Перед Брянцевым только его карта, на которой сделаны торопливые, непонятные пометки... Что они означают? Какие меры хотел принять Озеров для улучшения обороноспособности полка? Разгадать мысли, которые тревожили Озерова, трудно, да и времени для размышлений нет: надо немедленно принимать командование полком и совершенно самостоятельно вести бой. Вот теперь-то было от чего потерять спокойствие, но Брянцев неожиданно почувствовал, что вся его душа леденеет от непривычно ровной и трезвой работы мысли.
   - Где сейчас Смольянинов? - спросил он Шаракшанэ.
   - Скоро приедет сюда.
   - Я пошел к рации!
   Так он принял командование полком.
   Бой гремел на всем рубеже. Атака немецких танков на Садки была уже отбита: две вражеские машины догорали в низине, остальные повернули обратно и скрылись в Ленино. Но в низине, по обе стороны шоссе, крепко прижатая нашим огнем, не успевшая спастись бегством, залегла немецкая пехота. Батальон Шаракшанэ уничтожал ее беспощадно. Со всех точек взгорья, с чердаков крестьянских изб беспрерывно раздавались пулеметные очереди. Отовсюду били стрелки и снайперы, - по каждой сделавшей движение вражеской голове. Минометные батареи, одна за другой, открывали позади деревни беглый огонь. По всей низине из огня и дыма неслись дикие вопли. Тяжелая артиллерия тем временем посылала свои воющие снаряды гораздо дальше, вплоть до поселка Снегири. Туда же, по обе стороны шоссе, на бреющем полете проносились, звено за звеном, наши могучие штурмовики, уже прозванные гитлеровцами "черной смертью".
   ...Капитан Смольянинов нашел Брянцева и Шаракшанэ на совместном наблюдательном пункте - в старой, с чудовищно толстыми стенами, давно заброшенной церкви. В предвоенные годы церковь использовалась под колхозный склад: у входных дверей, открывающихся на запад, лежал большой ворох каменного угля, а в центре - железный лом, дрова, разные ящики и бочки... Брянцев и Шаракшанэ, встав на ящики, переговариваясь, наблюдали за полем боя в разбитое окно, загороженное ржавой решеткой. Во всех углах отдыхали и грызли сухари связные, а телефонисты настойчиво твердили названия цветов, словно почему-то боялись забыть их навсегда:
   - Роза! Роза! Я - Тюльпан.
   - Астра! Астра! Астра!
   К приезду Смольянинова комиссар Брянцев успел ознакомиться с боевой обстановкой во всех батальонах и сумел разгадать многие пометки Озерова на карте, его мысли перед боем. Утащив начальника штаба полка в алтарь, где находились только радисты, Брянцев развернул на подоконнике карту и, пересиливая звуки близкой орудийной стрельбы, закричал счастливым голосом:
   - Врут, гады, не обманут! Они сначала пошли на Шаракшанэ, а им как дали здесь... Два танка долой! А от пехоты - клочья! Но они только делают вид, что хотят опрокинуть нас на шоссе! Да, это точно! А на самом деле хотят пробиться вот где, на правом фланге! Вот здесь они уже бросают танки на Журавского, и значительно больше, чем бросали на Садки! Видишь, как обмануть задумали? А майор сразу догадался, что они не полезут на Садки, а постараются обойти нас справа! Вот он на правом фланге и делал разные пометки... Видишь?
   Крупное продолговатое лицо капитана Смольянинова казалось суровым от необычайной сосредоточенности. Срывая сосульки с пышных мужицких усов, начальник штаба спросил:
   - Как теперь у Журавского?
   - Хорошо! Крепко стоит! Подбросили туда противотанковой артиллерии, пулеметный взвод и два стрелковых... И наши танки туда вышли! Устоит!
   - А у Головко как?
   - Тоже отвлекают! Одна морока!
   В последние дни все в полку обратили внимание на то, что на левом фланге - к югу от шоссе - артиллерия грохочет все тише и реже, а на правом - значительно севернее шоссе - с рассвета до темноты, постепенно откатываясь назад... Никто не знал точно, где именно идут там бои, но многие догадывались, что группировки немецко-фашистских войск, наступавшие вдоль Волоколамского и Ленинградского шоссе, уже соединились где-то в районе Крюково и оттуда стремятся наикратчайшим путем прорваться к Москве.
   - Главные силы они бросают сейчас правее шоссе, это ясно! - свертывая карту, сказал Брянцев. - Конечно, они и здесь еще могут ударить. От этих гадов всего жди! Но только одно мне ясно: они уже не могут идти широким фронтом, они мечутся, выискивая наши слабые места, они лезут из последних сил! Они уже вот так лезут!.. - Брянцев показал, как гребут руками землю. - Лезут и захлебываются своей кровью!
   Старый штабист капитан Смольянинов втайне всегда относился с недоверием к военным знаниям политработников армии. В этом его убедило, в частности, знакомство с Яхно. Смольянинов думал, что такими, как Яхно, и должны быть все политработники армии; их сила главным образом в умении владеть большевистским словом, умении сливаться душой с солдатской массой и личным примером воодушевлять ее на подвиги... Он не знал, что за несколько месяцев войны комиссары и политруки, воюя рядом с опытными командирами, приобрели немало военных знаний, что многие из них уже могут самостоятельно вести большие бои.
   Теперь Смольянинов видел, что перед ним комиссар совсем другого типа. Смольянинов слушал Брянцева и с удивлением смотрел на его живое, счастливое лицо, осененное вдохновенной мыслью. Когда же Брянцев предложил осмотреть поле боя с колокольни, Смольянинов неожиданно схватил его руки и потряс, что позволял только в отношении друзей, по случаю неожиданной радости:
   - Пошли!
   XIII
   В дороге, не доехав до деревни Талица, гвардии майор Озеров вновь приподнялся в санках, с изумлением огляделся по сторонам и потребовал везти его обратно в Садки. Но сопровождавший его военфельдшер, маленький, рыженький и сердитый, неожиданно проявил такую суровую власть, данную ему законами медицины, что волей-неволей пришлось смириться. "Губами-то как быстро перебирает, а голосу нет", - внутренне посмеиваясь над военфельдшером, подумал Озеров, чувствуя сонливость и вялость во всем теле.
   Озерова привезли в санроту, которая стояла на восточной окраине деревни. Увидев в окно полулежавшего в санках Озерова, военврач Ольга Николаевна Елецкая, молодая, стройная, сероглазая блондинка, мгновенно побледнела и выскочила на крыльцо.
   - Что случилось? Что такое? Что с вами?
   Из ушей Озерова точно вылилась вода, и он услышал испуганный голос врача.
   - Ничего страшного, Ольга Николаевна, - улыбаясь, ответил он, немало удивив этим Умрихина и военфельдшера. - Немного оглушило, только и всего... Зря привезли!
   - Санитаров! - распорядилась Ольга Николаевна.
   Но Озеров, отстранив санитаров, сам вылез из санок, поднялся на крыльцо и вошел в дом.
   - Стало быть, немало чудес на войне, - заговорил Умрихин с одним из санитаров. - Мне один танкист еще в Козлове рассказывал такой случай. Угодил немецкий снаряд в башню танка и заклинил ее: ни туда ни сюда! Как стрелять? Хоть вой на все поле! Не знаю, сколько прошло времени, а только вдруг - второй снаряд, обратно в башню! И не поверишь - расклинило! И здесь так же: ударил снаряд - заложило уши, ударил...
   - Эх ты, лошадиное ботало! - проворчал санитар.
   Озерова поместили в теплой горнице. Осмотр показал, что отправлять его в санбат нет никакой необходимости. Порозовевшая Ольга Николаевна, распрямляясь над кроватью Озерова, спросила:
   - Голова немного болит, да?
   - Да, немного.
   - Я дам вам сейчас таблетку.
   - От головной боли?
   - Да, да!
   - Но вы скоро меня отпустите?
   - Очень скоро! Не волнуйтесь!
   Он быстро уснул, а когда проснулся, уже вечерело и повсюду затих грохот артиллерии. Озеров вскочил на постели и, еще не видя никого около себя, закричал:
   - В чем дело? Уже вечер? Почему я спал?
   - Спали, и очень хорошо, - весело отозвалась Ольга Николаевна, подходя к Озерову и не чувствуя перед ним никакой вины.
   Озеров спросил очень тихо:
   - Значит, вы меня обманули? Да?
   - Это было совершенно необходимо.
   - Обманывать? Необходимо?
   - Врачу иногда можно и нужно...
   - А по-моему, это никому не делает чести, - все еще тихо, но не скрывая желания обидеть врача, сказал Озеров. - Вы хорошо понимаете, что сделали? Такой ответственный бой, а вы не дали мне возможности даже сообщить письмом свои соображения комиссару полка или начальнику штаба!
   Ольга Николаевна едва сдерживала слезы.
   - Товарищ гвардии майор, он здесь...
   - Кто? Начштаба? - крикнул Озеров.
   - Да, он ждет вас.
   - Ждет? Давно? Зовите!
   Вошел Смольянинов. Волнуясь, все время порываясь соскочить с кровати, Озеров подряд выпалил столько вопросов о бое, что начальник штаба и не знал, с чего начать свой доклад.