Бубеннов Михаил. Белая береза

   Костя очень быстро освоился в отряде и стал опять таким же, каким был в армии, - всегда бодрым, расторопным, заботливым; словом, он имел все качества вестового, без которого любому командиру трудно выполнять свои обязанности. В распахнутом рыжеватом полушубке, под которым виднелась гимнастерка, в треухе из серой мерлушки, он с утра и до вечера без устали носился по всему лагерю: то передавал приказы командира, то вызывал к нему людей, то забегал к своим товарищам-комсомольцам потолковать о делах и раздобыть самосада, то на кухню и прачечную - поболтать с девушками... Большую часть дня он проводил на свежем воздухе и от этого посвежел, порозовел; избавился он и от заикания, что так мучило его и, раздражало. Молодом подвижной парень, белокурый и сероглазый, с пухловатыми свежими губами и веселым, чуть вздернутым носом, с постоянным выражением живости и мальчишеского задора в каждой черточке лица, он был одним из самых приметных парней в отряде.
   Под вечер Костя явился к Бояркину с докладом о своих наблюдениях над группой Крылатова.
   - Ну, как они там? - нетерпеливо спросил Бояркин.
   - Все лежат замертво, товарищ командир! - ответил Костя. - Как завалились, так и затряслась землянка от храпа. Чисто военный храп, честное слово!
   - Что говорят-то они?
   - Они ничего не говорят. За них животы разговаривают, вернее сказать, желудки...
   - Брось, расскажи толком!
   - Оголодали ребята, товарищ командир! - ответил Костя серьезно и даже грустно. - А у голодного какой разговор? Голодный молчит. У голодного глаза говорят... Очень рады, что наелись да попали в тепло. Впрочем, меня сразу признали, так сказать, за своего человека и спросили, как я попал сюда...
   - Это хорошо! - заметил Бояркин. - Значит, есть интерес к отряду, хотя и молчат. Ты с ними потолкуй получше, а когда проснется командир позови к нам.
   - Командир у них зубастый...
   - Зубастый?
   - И зубастый и грамотный, видать, здорово, - сказал Костя. - Он только нынче из училища. Он, товарищ командир, даже по-немецки вовсю лопочет!
   - Да что ты?
   - Честное слово!
   - Да-а, такого бы не мешало иметь, - сказал Бояркин, почесывая пальцем левую щеку, что делал в минуты раздумья. - Как твое мнение: останутся они у нас?
   - А куда им деваться?
   Вскоре Костя привел лейтенанта Крылатова - вероятно, разбудил раньше срока. Илья Крылатов вошел с заспанным, недовольным выражением лица.
   - Чем могу служить?
   - Садитесь, - пригласил его Бояркин.
   Крылатов сел, осмотрел землянку.
   - Хорошо вы здесь обжились!
   - Как ваши бойцы? Отдыхают?
   - Спасибо, как говорится, за хлеб-соль.
   Закурили.
   - Мы вас позвали, чтобы получше познакомиться, - сказал Бояркин минуту погодя.
   - Очень приятно.
   - Откуда идете?
   Крылатов неожиданно вздохнул.
   - Из Литвы. Там были очень сильные бои.
   - Три месяца?
   - Да, три месяца. - Крылатов посмотрел на всех, щурясь медленно, по-птичьи. - А что вы хотите? Не на машинах. К тому же все время лесами и болотами.
   - Вся ваша группа из одной части?
   - Нет, из разных, собрались в пути.
   - А как вы оказались командиром группы?
   - Я в группе старший по званию.
   - Какие же ваши дальнейшие планы?
   - Это что - допрос? - Крылатов подумал, усмехнулся каким-то своим мыслям, чуть пошевелив уголками губ. - Впрочем, мне уже приходилось отвечать на такие вопросы. Так вот, уже из одного факта, что мы три месяца, несмотря на различные трудности, пробираемся на восток, вам должна быть понятна наша основная задача. Мы хотим во что бы то ни стало выйти с территории, занятой немцами, и соединиться с Красной Армией.
   - Я так понимаю, - заговорил Бояркин, - если вы очень упорно стремитесь пройти через фронт, соединиться с Красной Армией, значит хотите воевать, бить немцев?
   - Что за вопрос?
   - А вы знаете, что и здесь, в наших местах, их много? - Бояркин приблизил худощавое, бледное лицо к лицу Крылатова. - Почему бы вам не бить тех немецких фашистов, которые здесь? Чем они отличаются от тех, которые сейчас под Москвой? Кстати, через наши места сейчас проходят к Москве как раз те немцы, которые должны сражаться против нашей армии.
   - Я понимаю так, что вы предлагаете мне и моим бойцам остаться у вас? - спросил Крылатов.
   - Совершенно верно.
   - Ничего не выйдет!
   - А почему?
   Илья Крылатов поднялся с нар.
   - Знаете что, - заговорил он, - мне нечего скрывать от вас свои мысли. Конечно, я кое-что знаю о значении партизанской войны. Знаю, как воевал Денис Давыдов, знаю, как воевали партизаны в годы гражданской войны. Но ведь тогда были совсем другие условия! Войска Наполеона шли одной дорогой. По обе стороны от нее для партизан было полное раздолье. Бей из-за каждого куста! В гражданскую войну не было строгих линий фронтов, тогда тоже действовать было легко. А теперь? В страну нахлынула огромная масса войск, захватила огромное пространство. Где здесь действовать партизанам? Только отсиживаться в лесах? Нет, я хочу быть в рядах армии!
   - У вас все так думают? - спросил Бояркин.
   - Все!
   - Уверены?
   - Да, - ответил Крылатов, собираясь уходить. - Если разрешите, мы отдохнем у вас сегодня, а завтра пойдем дальше.
   Но утром оказалось, что в группе Крылатова тяжело заболели два бойца. Крылатов попросил разрешения остаться еще ненадолго. А следующей ночью прошел снегопад и забушевала вьюга. Внезапно установилась ранняя зима.
   XIII
   В лесу тихо догорало розовое зимнее утро. Лес точно онемел, боясь неосторожным движением одной, хотя бы одной ветки попортить весь свой новый, блистающий, как парча, зимний наряд. Над лагерем тихонько, мирно, как над засыпанной снегом деревенькой, курились утренние дымки. Через весь лагерь тянулись заячьи следы. Но вдруг откуда-то с восточной стороны над лесной тишиной пронесся скрип. Вероятно, скрипнуло дерево. Вот еще, еще и еще... Да, это, конечно, дерево, или старое, или надломленное бурей: скрипнет раз-другой, затем передохнет, справляясь со своей немощью, - и опять летит над затихшим лесом старческий, жалобный скрип, будто кто-то одинокий стонет над одинокой могилой.
   Проходивший мимо старик партизан, заметив, что Крылатов заинтересованно прислушивается к странным звукам, долетавшим с востока, остановился и пояснил:
   - Ворон кричит.
   Спускаясь в землянку командира отряда, Крылатов услышал шумные голоса партизан и неожиданно остановился перед дверью под навесом из еловых веток.
   "Что тут случилось?"
   Открыв дверь в землянку, Крылатов увидел, что она полна партизан, и тут же услышал приятный звучный женский голос, каких он не слыхал в лагере. В ту же минуту голос смолк и враз наперебой заговорили партизаны. Должно быть, только поэтому никто и не заметил появления Крылатова в землянке. Крылатов тихонько подошел к толпе и заглянул в круг.
   За командирским столом, заставленным разной посудой, сидели две девушки. Они были хорошо освещены: из единственного окошечка напротив стола вливался поток утреннего солнечного света. Они были очень похожи друг на друга, несомненно, это были сестры. Младшая, смущенно оглядываясь, рдея, хлебала остывший суп, а старшая разговаривала...
   Илью Крылатова поразила ее красота. Но он сразу и не смог бы сказать, в чем именно состояла ее красота, так поразившая его с первого взгляда. По отдельным возгласам партизан Крылатов понял, что женщина рассказывала о чем-то неприятном. Но, странное дело, по ее виду нельзя было определить, что она принесла в отряд неприятные вести. Несомненно, она была возбуждена, но Крылатову показалось, что возбуждена не только своим рассказом, а еще чем-то, что трудно было разгадать. И, может быть, именно эта вторая, непонятная причина ее возбуждения и делала ее необычайно красивой. Каким светом молодости было озарено ее открытое, с тонкими чертами, с чудесной веселинкой в каждой черточке лицо! И как блистали ее глаза!
   - И нечего ждать, нечего! - говорила она резко, вероятно чего-то требуя, а сама вся светилась от непонятного возбуждения. - Они будут издеваться над народом, а вы молчать? Просто удивление! Рядом партизаны, а нам житья нет от немцев! Да на что это похоже? Нет, как хотите, Степан Егорыч, а это не дело!
   Говоря все это, она поглядывала не только на Бояркина, но и на всех столпившихся вокруг стола партизан. Один раз она взглянула и на Крылатова; должно быть, чем-то он заинтересовал ее, и она, сказав несколько слов, опять посмотрела на него... Поймав ее взгляд, Бояркин оглянулся назад и увидел Крылатова.
   - Слушай, товарищ начальник штаба, как у тебя дела? - спросил его Бояркин. - Все у тебя готово?
   - Так точно, товарищ командир! - быстро ответил Крылатов.
   - Ну, вот, - сказал Бояркин, обращаясь к Марийке. - Довольно горячиться. У нас уже все готово. Понятно?
   XIV
   Лагерь жил обычной жизнью. Куда-то уходила, растягиваясь цепочкой, группа партизан на лыжах. У продовольственного склада разгружали сани. На хозяйственной базе ширкали пилы и пели девушки. Все это было обычно. Ко всему этому Крылатов уже привык за неделю жизни в отряде. Но все это казалось ему теперь необычайно привлекательным, приятным для глаз и слуха. Он долго внутренне сопротивлялся необычному ощущению, только что властно захватившему все его существо, но в конце концов вынужден был признаться, что весь лагерь кажется ему теперь в другом свете потому, что в центре его стоит она, эта неизвестная ему женщина, и освещает его своей красотой.
   Он попытался было разобраться в том, что именно так сразу и глубоко поразило его в незнакомке. Но тут же понял, что это бесцельное занятие, и сказал себе: "Все!" Мало ли женщин с черными глазами? Много. Но таких черных да таких живых и блестящих глаз очень мало. Мало ли красивых лиц? Но таких, как у этой, таких одухотворенных и озаренных светом молодости, с такими горячими, улыбчивыми губами, - таких немного... Большинство женщин нравятся тогда, когда узнаешь их хорошо, привыкнешь к ним, разглядишь их достоинства. Но что это за красота, если ее надо долго рассматривать? Нет, она должна быть видна с первого взгляда...
   На главной площадке лагеря показался Костя и вместе с ним две незнакомки. Крылатов остановился и спрятался за молоденькой заснеженной елкой. И то, что увидел, ошеломило! Костя обнял сразу обеих красавиц сестер и что-то шепнул одной, затем другой... И сестры, разом отпрянув от него, захохотали на весь лес, затем бросились к Косте и с визгом начали дубасить его кулаками.
   "Вот счастливец, белокурый бес!"
   Около полудня Марийка и Фая собрались уходить домой. Узнав об этом, Крылатов отыскал Костю. Теперь Крылатов был очень рад, что судьба свела его в отряде прежде всего с этим "белокурым бесом": через него можно было познакомиться с Марийкой.
   - Уходят?
   - Сейчас уходят. А что?
   - Я думал, они совсем в отряд пришли...
   - Им пока нельзя.
   Крылатов потоптался, пощелкивая каблуками.
   - Давай закурим, а?
   Долго курил молча, затем предложил:
   - Пойдем, проводим их, а?
   Костя улыбчиво и понимающе посмотрел на Крылатова. Приминая ногой цигарку, спросил:
   - Слушай, товарищ начальник штаба, уж не понравилась ли тебе эта, которая постарше?
   - А что?
   - Тогда я тебе так скажу: лучше бы тебе все-таки уйти отсюда, сказал Костя вполне серьезно. - Попомни мое слово: наживешь себе беды. Если дрогнуло вот тут - лучше скорее уходи. Пропадешь ты пропадом, даю тебе честное комсомольское!
   - Почему же это?
   - Пропадешь! - Костя с сожалением посмотрел на Крылатова и даже покачал головой. - Она, товарищ лейтенант, замужем, я хорошо знаю ее мужа. Андреем его звать. Хороший парень. Вместе в одном батальоне служили. Сейчас он там, но скоро, конечно, будет здесь. Она его так любит, что тебе лучше и не подходить к ней. Тут, брат, один постарше тебя в звании подбивался к ней, да и получил от ворот поворот.
   Крылатов нахмурился.
   - Ну, а проводить-то можно?
   - Смертник ты, товарищ лейтенант! - сказал на это Костя. - Ну что ж, идем!
   XV
   Вторую ночь Ерофей Кузьмич проводил в беспокойстве и без сна. Это беспокойство овладело стариком сразу, как только Лозневой покинул его дом. Ерофей Кузьмич все время вспоминал последний разговор с Лозневым о немцах и войне. "Э-э, старый дурак! - ругал он себя. - И дернуло же меня вести с ним такой разговор!" Старик думал, что Лозневой разгадал его до конца и только поэтому так неожиданно ушел из дома. А что таится в его темной душе? Ведь совсем недавно он притеснял Лозневого, выгонял из дома, заставлял батрачить... Разве Лозневой забыл все это? Разве ему трудно теперь, когда он у власти, отплатить старому дураку за все обиды? Вот сегодня утром, переночевав у Чернявкиной одну ночь, Лозневой неожиданно выехал в Болотное. А зачем? Может, только затем и поехал, чтобы выдать его волостной комендатуре? Думая об этом, Ерофей Кузьмич поминутно переворачивался с боку на бок, томимый предчувствием близкой беды.
   Алевтина Васильевна спросила тревожно:
   - Кузьмич, что ж ты не спишь?
   - Так, не спится...
   - А все же с чего? Сказать-то можно!
   - Совсем ты меня заела, мать, - устало и горестно ответил Ерофей Кузьмич. - Только ты и знаешь, что пилить меня: "Чего не спишь? Чего вздыхаешь? Чего хвораешь?" Да неужто мне на все это брать у тебя особое разрешение? Ну, не сплю, ну, вздыхаю, ну, хвораю, - так ведь встань на мое место, встань! Ты приглядись, как меня жизнь-то крутит! Облапила, как медведь, и дерет! Что же мне, по-твоему, улыбаться при этом? Ты вон и сама не спишь, так я ведь не спрашиваю, почему?
   - А ты спросил бы...
   - Ну, а с чего же тебе-то не спать?
   Алевтина Васильевна неожиданно всхлипнула:
   - Марийку сегодня видела...
   Ерофей Кузьмич долго молчал.
   - Где же?
   - Мимо шла с Фаей. В Хмелевку, должно быть, к тетке ходила... - Опять всхлипнула. - Вот и не сплю. За все это время первый раз увидела, и то издали! Даже не зайдет, вот до чего ты довел! Своя, родная, а вот видишь, в какой обиде? А мне идти к ним - перед всей деревней стыдно.
   Ерофей Кузьмич тяжело засопел, но не возразил жене. Полежав еще немного, поднялся, зажег лампу, сел у стола; при свете лампы было видно, как резко опечалили его постаревшее лицо тяжелые думы.
   - Молчишь? - спросила жена.
   - Не тронь, - попросил он жалобно.
   - Стыдно?
   - Не тронь, говорю! - почти закричал Ерофей Кузьмич, чего не случалось с ним в последнее время. - Что ты меня изводишь? Ты видишь, какой я? Ну и не доводи до греха! Не пили! Мне, может быть, и жить-то осталось совсем недолго. Вот он ушел вчера, а сегодня в Болотное махнул! Возьмет да и наболтает там по злобе чего угодно - и мне каюк... Понятно тебе это или непонятно?
   В наружную дверь застучали. Ерофей Кузьмич замер, и серые глаза его потускнели, как серые гальки, высохшие на солнце... Опять раздался стук, и отчетливо послышались отдельные немецкие слова. У Ерофея Кузьмича обмерли все члены. Он сказал шепотом:
   - Пришли, мать...
   Алевтина Васильевна заревела, закрывая рот углом одеяла и в страхе прижимаясь к стене.
   - Ну, всё, - прошептал Ерофей Кузьмич и, точно слепой, пошел в сени.
   Пока Ерофей Кузьмич, опираясь рукой о стену, пробирался в темных сенях к двери, на крыльце несколько раз раздавался грубоватый немецкий голос. Да, они торопили. Ерофей Кузьмич вдруг подумал, что надо бы шмыгнуть в кладовку, оттуда - на чердак, а там - в слуховое окно и в сугроб... Глядишь, и спасся бы, если не оцеплен двор. Но было уже поздно. Голос немца, кричавшего за дверью, не был похож на голос коменданта Квейса. "Привез из Болотного", - мельком подумал Ерофей Кузьмич. Стараясь напрячь совсем ослабшие силы, он спросил:
   - Кто там, а?
   Немец опять крикнул сердито.
   Открыв дверь, Ерофей Кузьмич разом отпрянул назад; в глаза ударил резкий свет электрического фонаря. И тут же услышал знакомый голос:
   - Спал уже, Кузьмич?
   Ничто так не могло сейчас поразить Ерофея Кузьмича, как этот спокойный, мягкий голос, знакомый ему много-много лет! Нет, это были не немцы. С карманным фонарем в руке на пороге стоял (можно ли этому верить?) сам Степан Бояркин, рядом с ним - черный, как ворон, молодой человек в шинели и мерлушковой шапке, а за ними - Костя и Серьга Хахай. Ерофей Кузьмич едва удержался на ногах. Собрав все силы, он откинулся спиной к стене, высокий, бородатый, в одном нижнем белье, и с большим трудом овладел своими губами.
   - Только скорее, - сказал он, зачем-то разбрасывая вдоль стены руки. - Раз предателем считаете, бейте, да только не мучьте!
   - Ты что, Кузьмич, со сна такой? - сказал Бояркин, входя в сени. Где полицай? Вот кого надо.
   Ерофей Кузьмич отпрянул от стены.
   - Его здесь нету. Богом клянусь, Степан, нету его в моем доме! Иди смотри сам. Он еще вчера вечером ушел жить к Чернявкиной, а сегодня зачем-то поехал в Болотное...
   Уходя на рассвете в отряд, Марийка и Фая не успели узнать, что Лозневой накануне поздним вечером перешел к Чернявкиной, и поэтому не могли предупредить Бояркина. Поняв, почему все так произошло, Бояркин даже крякнул от досады.
   - Э-э, черт! Может, вернулся он из Болотного?
   - Нет, Степан, не видать было...
   - Вот сволочь! - сказал Костя. - И все ему везет!
   - Что ж, Кузьмич, веди домой, - сказал Бояркин. - А то ты вон как одет, простудишься еще.
   - Мне все одно!
   - Или не собираешься жить?
   - Где мне теперь?
   Вошли в дом. Увидев вместо немцев своих людей, Алевтина Васильевна обрадовалась, понимая, что они не сделают зла, но все же заплакала, прикрывая грудь одеялом:
   - Да ты что, Васильевна, испугалась нас? - спросил Бояркин, останавливаясь у кровати хозяйки. - Или не узнаешь меня?
   - Нет, узнала...
   - А что ж ты плачешь?
   - Я и сама, Степа, не знаю отчего...
   К кровати подошел Костя:
   - И меня узнала, Алевтина Васильевна?
   - А как же! Ой, какой ты, Костя, стал!
   - Какой же, Алевтина Васильевна?
   - Хороший стал, - сказала хозяйка, успокаиваясь - Вроде пополнел, посвежел... В партизанах, что ли?
   - Ясное дело!
   - Ну и славу богу!
   Бояркин отозвал к дверям Костю и Крылатова, о чем-то поговорил с ними тихонько, и они ушли. Ерофей Кузьмич тем временем оделся и зачем-то даже накинул на плечи пиджак.
   - Зайдем в горницу, - сказал Бояркин, обращаясь к хозяину и Серьге Хахаю. - Потолковать надо.
   В горнице они сели вокруг стола и немного помолчали. Взглянув на часы, Бояркин начал первым:
   - Что ж ты, Ерофей Кузьмич, напугался-то так?
   Ерофей Кузьмич вздохнул, торопливо подыскивая нужные для ответа слова:
   - Сам же знаешь, Степан Егорыч, какие нонче времена! Вот он ушел от меня, а я вторую ночь не сплю, все думаю... А ну как выдаст, наговорит? Тут у нас разговор был один... Да и вообще он в обиде на меня. А тут, слышу, немец кричит.
   Серьга Хахай громко захохотал.
   Заулыбался и Бояркин.
   - А мы так решили: заговорить по-русски - не откроешь, да и полицай твой перепугается, сиганет в окно. А по-немецки заговорить - откроете: как ни говори, а ты, Ерофей Кузьмич, их староста, а он полицай.
   В душе Ерофея Кузьмича ныло, болело, левое колено вздрагивало, в голове летали черные, как стая галок, мысли. Как, в самом деле, не бояться ему партизан! Ведь им неизвестно, что он предупредил деревню о предстоящем ограблении, ничего неизвестно и о его тайных думах. Им известно одно: он староста, он служит немцам, а своих людей, бойцов нашей армии, выгоняет из дома. И неспроста, конечно, зашли к нему партизаны...
   - Какой я староста! - со стоном ответил Ерофей Кузьмич. - Так пришлось, Степан Егорыч! Жизнь закружила, вот что!
   - Слаб, значит, что поддался ей?
   - Старость же, сам знаешь!
   Бояркин с удивлением увидел, как у гордого и властного Ерофея Кузьмича появилось на лице жалобное выражение.
   - Да ты спроси у народа: какой я староста, прости господи! продолжал Ерофей Кузьмич. - Я только значусь старостой, вот что! Весь народ знает: я никакого зла деревне не сделал. А теперь я так решаю: пойду и прямо скажу, что не желаю быть в этих самых старостах, будь они трижды прокляты! Пусть как хотят казнят, а против народа я не пойду, вот и все!
   Бледное, худощавое лицо Бояркина опять осветилось мягкой и живой улыбкой.
   - Нам все известно, - ответил он. - Все. А старостой тебе, Ерофей Кузьмич, все-таки придется быть!
   - Это почему же? - Забываясь, Ерофей Кузьмич сразу повысил голос до той привычной ноты, на которой говорил прежде. - Нет, не желаю! И ничего они со мной не сделают! Я человек старый и хворый, а на этой должности надо бегать собакой, высунув язык! Ты, Степан Егорыч, не можешь даже понять, какая это трудная должность, хотя ты всегда и был на должности! Э-э, когда народ со всех сторон подпирает тебя, тогда можно сидеть на должности! Ты вот, Степан Егорыч, сколько сидел? То-то! А попробуй-ка сядь старостой! Нет, это не должность, а одно мученье! Откажусь, вот и все! Что они мне сделают? Я человек старый и хворый. А если что и сделают со мной туда мне, дураку, и дорога! Не оставайся тут с немцами, а уезжай, как народ!
   - Конечно, должность твоя тяжелая, Ерофей Кузьмич, - согласился Бояркин. - Но пока тебе придется быть на ней.
   - Ни за что! - отрезал Ерофей Кузьмич.
   - Нет, будешь, - сказал Бояркин. - Я назначаю тебя, Кузьмич, старостой! Здесь мы хозяева, как и прежде, а не эти немцы... Так вот, я назначаю тебя старостой, и будь добр - выполняй мой приказ!
   Несколько секунд в горнице стояла тишина.
   Послышался шум самовара в кухне.
   - Зачем ты надо мной смеешься, Степан Егорыч? - с горечью спросил Ерофей Кузьмич.
   - Никакого смеха! - еще более серьезно заговорил Степан Бояркин. - С завтрашнего дня назначаю тебя старостой, понимаешь? И вот, Кузьмич, тебе приказ: оставить все болезни! Обязанности свои должен выполнять как следует. За тобой есть вина, знаешь? Качнулся было в сторону от народа, дал поганому червячку завозиться в своем нутре... Теперь, раз понимаешь свою вину, должен искупить ее честной службой народу. А служить народу можно на любом месте, лишь бы служить честно, с открытым сердцем. Я тебе верю и думаю, что ты послужишь народу честно. Точно будешь выполнять все приказы. Конечно, не коменданта, а только мои... Не унывай, с работой справишься, если захочешь!
   - Все понятно, Степан Егорыч, - сказал Ерофей Кузьмич тихо и взволнованно. - Все как есть. Ну что ж, спасибо за почет... Ты думаешь, старому дураку не приятно получить от тебя такое доверие? Верно, есть за мной вина, как перед господом говорю... Замутило в дурной башке! Каюсь, прошу простить, с кем чего не бывает, так ведь? Теперь я прямо скажу: постараюсь, все твои приказы выполню в точности! Сил у меня, слава богу, еще хватит! Я же еще не стар совсем и не хворый. Да я сейчас тридцать верст по морозцу отмахаю - и хоть бы что!
   Серьга Хахай опять громко захохотал.
   - Вот здорово, сразу помолодел!
   - А чего ты смеешься? Раз такое дело, теперь эта должность для меня самая подходящая. Этого коменданта я могу вот так обвести вокруг пальца. Я ему что угодно наговорю - и глазом не сморгну!
   Бояркин еще раз взглянул на часы.
   - А кто теперь вместо Чернявкина?
   - Никого еще нет. Кто же пойдет?
   - Одному Лозневому трудно?
   - Что ты, Степан, тут и двум-то нелегко!
   - Да, вот и еще одна забота... - сказал Бояркин таким тоном, каким сказал бы, вероятно, волостной староста, опечаленный делами в Ольховке; затем он обернулся к Серьге Хахаю и вздохнул. - Придется, Сергей, тебе быть здесь полицаем.
   Хахай даже вскочил со стула:
   - Степан Егорыч!
   - Какой я тебе Степан Егорыч? Забыл?
   - Товарищ командир!
   - Садись и слушай: назначаю тебя полицаем в Ольховке.
   Серьга Хахай продолжал стоять. Длинная русая прядь, выбившаяся из-под серой мерлушковой шапки, спадала вдоль носа, прикрывая правый глаз с маленькой крапинкой бельма; левый глаз стрелой бил мимо командира.
   - Волосы-то подбери, - сказал Бояркин. - Что распустил их? Заставлю вот всех стричь под машинку, как в армии!
   Хахай убрал прядь, сказал мрачно:
   - Товарищ командир, меня тоже...
   - Не отравят, даю слово... Испугался?
   - Да меня Ксютка...
   - Смотри, ей ни слова! У девок язык длинный.
   Степан Бояркин пригласил Серьгу Хахая сесть, и, когда тот, вздохнув со стоном, сел на прежнее место, сказал:
   - Ты эвакуировался, но в дороге заболел и застрял где-то недалеко в деревне, а теперь тайно вернулся домой и живешь здесь уже больше недели.
   - Товарищ командир! - взмолился Серьга. - Но я же комсомолец! Это все знают!
   - Раскаялся, - сказал Бояркин хмуро, словно и в самом деле был убежден, что Серьга Хахай сделал это. - Вступил в комсомол по молодости, по глупости, а больше потому, что пообещали дать хорошую должность в лавке.
   - Это неправда!
   - Это правда. Это может подтвердить староста.
   - Ага, вот ты какой! - вступил в разговор Ерофей Кузьмич. - То все скалил зубы, а как до самого дошло - на попятную?
   - Отвяжись!
   - Значит, подтвердишь, Кузьмич?
   - Обязательно! - пообещал Ерофей Кузьмич и почему-то даже скинул с плеч пиджак. - Я все сам сделаю, Степан Егорыч, даже не сомневайся! И тебе. Серьга, совсем нечего бояться, что ты в комсомоле! Сегодня как раз они по всей деревне расклеили объявления: зовут всех коммунистов и комсомольцев выходить из лесов, из разных тайных мест и являться на регистрацию. Кто придет за эти две недели, тому все прощается. Вот ты и придешь первым. Первого-то уж, понятно, не тронут ради агитации. А я тут как раз и подскажу: хорош, мол, парень, по глупости спутался с коммунистами, вот бы, мол, кого в полицаи! И сам он, дескать, хочет поработать, искупить свою вину. Я все сделаю.
   Серьга Хахай понял, что действительно все можно сделать, и со стоном опустил голову...