Бубеннов Михаил. Белая береза

   - Устал ты, устал! - сказала Анна, ставя перед Лозневым большую эмалированную миску дымящихся щей. - И за каким чертом эти шубы да валенки им сдались? Неужели для армии? Придумал же кто-то! А народ, знаешь, какой? Он эти шубы век будет помнить, вот что! Зря они!
   - Да, зря, - подтвердил Лозневой.
   - Ох, как ты устал! - опять сказала Анна и поставила на стол бутылку самогона. - Выпьем по одной? Помянем Ефима?
   Выпили молча, не чокаясь.
   - Одному мне невозможно, - сказал затем Лозневой. - Деревня довольно большая. Ерофей Кузьмич совсем ничего не делает. Надо искать другого человека. А где найти?
   - Разве найдешь!
   После чашки самогона Анна порозовела и помолодела: лицо у нее было нежное, со следами веснушек у вздернутого носа, глаза светились, как зеленое бутылочное стекло на солнце.
   Сейчас Анна особенно не понравилась Лозневому: сегодня он видел Марийку, а разве можно после этого так скоро увидеть красоту какой-либо другой женщины? "Она и в подметки не годится Марийке, - думал Лозневой, устало хлебая щи и поглядывая на Анну. - Все в ней вульгарно. Эти глаза, эти кудряшки... И походка какая-то деланная. Ну, зачем так дергает бедрами? И самогон так пьет... Фу!" Он невольно, безотчетно сравнивал все в Анне с достоинствами Марийки, и от этого Анна казалась еще хуже, чем была.
   Вскоре Лозневой встал из-за стола.
   - Надо идти. Темнеет.
   - А куда идти? - спросила Анна.
   - Домой.
   - Домой? А где у тебя дом?
   Лозневой подумал: "И правда, где дом?" Он вспомнил, что идти-то надо, конечно, не домой, а к Ерофею Кузьмичу, к человеку с неясными думами, да еще на окраину деревни. А Лозневой знал: во многих местах вокруг действуют партизаны.
   - Переходил бы ты, Михайлович, ко мне, - вдруг серьезно сказала Анна, словно опять отгадала мысли Лозневого. - И мне одной страшно, и тебе, я думаю, не очень-то весело, а вместе нам все, глядишь, полегче будет. Да здесь и комендатура поближе, охрана, а там ты на самом краю. Придут, утащат в овраг, и след твой простыл!
   Лозневой ответил глухо, опустив глаза:
   - Не боишься греха?
   - Какой тут грех, подумаешь! Испугалась я! - цинично ответила Анна и опять приблизилась, почти крикнула: - Я народа боюсь, вот что!
   Она сама подала Лозневому его одежду.
   - Придешь как квартирант, вот и все! Мой дом, разве я не могу пустить человека на квартиру? Когда придешь?
   - Это надо обдумать.
   - Тут нечего обдумывать! Как ни думай - не миновать нам с тобой жить вместе.
   - Наглая ты, - сказал Лозневой одеваясь.
   - Все такие! - убежденно ответила Анна. - Только одни скрывают это, а мне не перед кем скрывать. Что мне перед тобой себя скрывать? Какая ни есть, а лучше меня тебе не найти.
   Вместе вышли на крыльцо.
   Вечер принес легкий морозец. Пасмурное небо прояснилось, показались звезды. Можно было ожидать, что за ночь зима полностью восстановит свои права и красоты.
   - Да, совсем забыл! - сказал Лозневой, собираясь было попрощаться с хозяйкой. - Валенки-то я не снял.
   - Не надо, - ответила Анна.
   Лозневой опустил голову.
   - Ну, ладно! Я все обдумаю...
   ...Поздно вечером Лозневой перешел жить к Анне Чернявкиной. С Ерофеем Кузьмичом он попрощался суховато, но миролюбиво: кто знает, такой человек всегда может пригодиться в тяжелой и опасной жизни. Объясняя свой уход, Лозневой сказал:
   - Там ведь ближе к комендатуре, а мне, сам знаешь, часто туда ходить приходится. Удобнее, да... и вам тут... помощи по хозяйству не надо...
   - Да, теперь не надо, - грустно согласился Ерофей Кузьмич, и Лозневой пожалел, что сказал лишнее. - Ну, гляди, не забывай добра, - добавил он в заключение. - Не будь, как все прочие...
   Тут он вдруг заметил, что Лозневой обут в валенки покойника Чернявкина, два раза кряду легонько кашлянул, прикрыв рот ладонью, и сказал, чтобы сказать что-нибудь:
   - Смотри, бабу-то не обижай!
   IX
   Анфиса Марковна осталась очень недовольной поведением Марийки. Сразу же после того, как она выгнала Лозневого, сказала:
   - Ты у меня брось горячиться! - И даже погрозила дочери пальцем. Можно и погорячиться, да знать надо когда... - Тут она вспомнила, что и сама горячилась и оскорбляла полицая. - И я, дура, тоже хороша!
   - Он будет грабить, а мы молчать?
   - А что толку от нашего крику?
   - Тогда так: надо идти к дяде Степану, - решительно заявила Марийка. - Что это такое делается? Они всех голыми оставляют, а те залезли в лес и молчат. Что они молчат? В Матвеевке вон старосту и полицая отправили на тот свет, в Черноярке нескольких немцев, говорят, хлопнули. А наши молчат!
   В самом деле, по всей ближней округе, там и сям, действовали партизаны: неведомыми путями доносились слухи об их боевых делах. А в Ольховке гитлеровцы жили спокойно, хотя совсем рядом, в ближнем урочище, находился отряд Степана Бояркина. Это было очень странно.
   За несколько дней до Октябрьского праздника еще по чернотропу из отряда приходил Серьга Хахай. Он принес свежие листовки; Фая, Ксюта Волкова и их подружки за ночь расклеили эти листовки по деревне. После этого не было ни одной весточки из отряда.
   Марийка горячилась.
   - Боятся они идти по снегу, что ли?
   - Там, видно, глупее тебя, - сказала мать.
   - Не глупее, так нечего молчать! - ответила Марийка. - Я вот завтра на рассвете отправлюсь туда и все узнаю.
   - Где ты-их найдешь в лесу-то?
   - Я же знаю, где они!
   - Да и как ты дойдешь туда?
   - Очень просто: на лыжах.
   - Одна? В лес?
   - А кого мне в своем лесу бояться?
   - А если здесь узнают, что ушла?
   - Скажите, что ушла в Хмелевку, к тетке...
   По тому, как мать задавала вопросы. Марийка сразу почувствовала, что она, в сущности, не возражает против ее решения, и еще нетерпеливее засобиралась в отряд.
   Перед вечером по деревне разнеслась весть о том, что гитлеровцы избили двух женщин, прятавших теплые вещи.
   Марийка загорелась с новой силой.
   - Я пойду, вот и все! - сказала она матери и в сердцах даже тряхнула в ее сторону полушалком. - И больше не отговаривай меня! Как сказала, так и будет!
   Убедившись, что дочь серьезно задумала сходить в отряд Бояркина, в понимая, что теперь это совершенно необходимо, Анфиса Марковна сказала:
   - Что же, надо идти, ты права!
   Марийка ласково бросилась к матери:
   - Мама, ты не бойся!
   - Я не боюсь, ступай, только на рассвете. Пока светает, дойдешь до леса, а там при солнце. Да тут и ходьбы-то всего ничего!
   - Мама, ты не сердишься?
   Мать старалась не баловать дочерей нежностями.
   - Ладно, ладно, собирайся!
   Но тут и Фая заявила, что она тоже хочет пойти в отряд.
   - Ты с ума сошла! - ахнула мать.
   - Она не сошла, а я сошла?
   Фая кивнула на сестру, словно говорила не только от своего, но и от ее имени:
   - Ей будет скучно одной!
   - Я дойду и одна, - сказала Марийка.
   - Ну и ступай! А лыжи я тебе не дам! - с внезапной детской обидой заявила Фая. - А вместе пойдем - я свои тебе отдам, а себе возьму у Ксюты.
   - Да что тебе-то загорелось? - спросила мать.
   - Загорелось, и все тут!
   - И какие вы обе упрямые, а?
   Улучив минуту, когда мать вышла из дому, Фая осторожненько, боком, приблизилась к сестре и сказала тихонько, но настойчиво:
   - А я все равно пойду за тобой!
   - Да зачем, зачем?
   - Надо, - Фая отвернулась. - По личному делу.
   - По личному? - Марийка даже отпрянула.
   - А что, у меня, по-твоему, не может быть личных дел? - заговорила Фая горячо. - Вы все меня девочкой считаете, а мне уже полных семнадцать, уже восемнадцатый пошел, это забыли?
   - Фая, да что ты говоришь?
   - А ты слушай, вот и услышишь, что говорю!
   Марийка вгляделась в лицо Фаи, словно после долгой разлуки, и вдруг с изумлением увидела: да, она уже не сестренка, а сестра... Как она окрепла и расцвела за это лето! Все была не по-крестьянски худенькой, тонкорукой и неловкой. А теперь точно налилась: округлились руки и грудь, появилась хорошая стать. А как изменились лицо и глаза! Куда девался беспечный и наивный взгляд? И в выражении смугловатого, густо рдеющего лица и во взгляде больших черных глаз отражалось так много внутренней душевной работы и так много самых разнородных чувств, что на нее нельзя было смотреть спокойно. От всего ее существа веяло и решимостью, и большой верой, и счастьем, и печалью... Марийке вдруг припомнилось многое, чему она в свое время не придавала значения: и то, как Фая старалась одеваться нарядно, и то, как однажды беспричинно плакала среди ночи, и то, что частенько стремилась к уединению, была всегда немного грустной и чем-то смущенной. Да, она вступила в девичество! Да, для нее настала (в такое грозное время!) чудесная пора первой любви!
   "Уж не Костя ли у нее на уме?" - подумала Марийка и ласково обняла сестру за плечи.
   - Хорошо, пойдем вместе!
   ...На рассвете Марийка и Фая, встав на лыжи, по овражку спустились от огородов к южному подножию взгорья, сделали большой крюк по полям, затем пересекли дорогу, ведущую в Болотное, и взяли путь прямо на север, через замерзшее болото и озеро, в Лосиное урочище. Восход солнца они встретили уже в глубине леса.
   С вечера крепко подморозило, а затем все притрусило порошей, и на восходе солнца весь лес опять стоял в нарядном зимнем убранстве. Марийка и Фая одна за другой шли "зимником", на котором нынче, впервые за много лет, не было санного следа. Иногда то справа, то слева от дороги открывались просторные болотистые поляны. Здесь было особенно хорошо: мелкие елки, ольховник, березнячок и высокие сухие травы покрыты порошей; розовый снег всюду так легок, что, казалось, дунь хорошенько - и над лесом заиграет метель. За год до войны в здешних лесах был богатейший урожай еловых шишек, и поэтому в урочище все еще держалось много белок. Морозец был не сильный, и белки, покинув теплые гнезда, сладко завтракали; в лесной тишине хорошо слышалось, как они грызли шишки и роняли объедки; от елей, где они трудились, спокойно, едва колышась, летели легкие крылышки еловых семян.
   Марийка, сама не понимая отчего, испытывала в этот час чувство необычайной радости и близости чего-то хорошего, значительного в жизни. Нет, она не забывала и, конечно, никак не могла забыть, что шла в отряд с печальными вестями. И все же, как это ни странно, как ни грешно, но ей легко и приятно было наслаждаться своими чувствами. Как она могла отвергнуть эти чувства? Она была уверена, что сегодня после тяжелых недель страданий и раздумья начиналось что-то новое в ее жизни...
   Останавливаясь, Марийка втыкала палки в снег, поправляла пуховый платок, все время прикрывавший горячие щеки, и кричала настигавшей ее сестре:
   - Хорошо, а?
   Фая была в еще более радостном и возбужденном состоянии, чем сестра. Она тоже чувствовала, что в ее судьбе свершается что-то очень важное и большое.
   - Чудесно! - на бегу отвечала она сестре.
   Марийка и Фая несли в отряд печальные вести о новом ограблении деревни, но не могли не радоваться своему счастью: они были молоды, они ждали больших перемен в жизни, а вокруг стоял родной зимний лес, и над ним, как в сказке, поднималось нежное, точно кукушкин цвет, розовое утро...
   X
   ...Прошло около месяца с тех пор, как Степан Бояркин начал собирать свой отряд в Лосином урочище.
   В октябре тыловые немецко-фашистские части, которым предстояло осваивать захваченные земли, проникали в глухие ржевские места очень медленно: мешала распутица. Немецкая оккупационная власть только начинала пускать свои ядовитые черные корни в ржевскую землю.
   В некоторых деревнях, как это ни странно, жизнь текла довольно спокойно. Были случаи, когда здесь, не таясь, жили председатели сельских советов и колхозов, коммунисты, комсомольцы и активисты. Открыто жили и "окруженцы" - наши солдаты и офицеры, по разным причинам отставшие от своих частей. Многие из этих людей еще плохо представляли себе, что их ожидает, и не знали, с чего начинать борьбу с врагом, тем более что они и не видели его в своих деревнях. Но жизнь с каждым днем все настойчивее подсказывала, что сейчас нельзя сидеть сложа руки ни одной минуты, и советские люди даже из тех деревень, где еще не появлялись оккупанты, постепенно уходили в леса.
   В конце октября в лесах вокруг Ольховки таких людей собралось много. Из них и создался партизанский отряд Степана Бояркина.
   В лесной сторожке отряд находился недолго. Для основной стоянки отряда Бояркин отыскал в глубине болотистого Лосиного урочища высокое и сухое место. В сторожке остался передовой пост.
   Степан Бояркин лучше многих в отряде понимал, что борьба с врагом предстоит большая, трудная и, вернее всего, займет немало времени. Когда-то он служил в армии, знал основы военного дела, знал, какими качествами должен обладать воин, чтобы быть победителем. С первых же дней Бояркин стал смотреть на войну как на тяжелый и опасный, но совершенно необходимый труд. А Бояркин привык трудиться.
   Много энергии затратил отряд на создание своего лагеря на Красной горке. Кроме него, несколько продовольственных баз было создано в разных местах Лосиного урочища. Около них партизаны отрыли на всякий случай и тщательно замаскировали землянки.
   Одна группа партизан специально занималась сбором оружия. На нескольких подводах она съездила к Вазузе, где шел бой, и привезла оттуда много винтовок, несколько станковых и ручных пулеметов, ящики гранат, тола, патронов и разного другого военного снаряжения. Затем оттуда привезли даже 45-миллиметровую пушку, которую, по словам мастеров, легко было отремонтировать и пустить в дело.
   Боевые дела в октябре отряд Бояркина проводил от случая к случаю. Живо, с успехом велась только разведка: партизаны шныряли всюду, добывая самые различные сведения о враге.
   Разведчики Бояркина ежедневно сообщали об активных действиях каких-то партизан в разных местах западнее Болотного. Вскоре разведчики принесли листовку к населению, призывающую бороться с оккупантами. На ней была подпись: "Болотнинский райком ВКП(б)". Увидев листовку, Бояркин воскликнул радостно:
   - Это Воронин, честное слово!
   Партизаны начали гадать:
   - Где он может быть?
   - Надо идти в Гнилое урочище!
   XI
   Утром разведчики собрались идти в Гнилое урочище, как вдруг на стоянке в сопровождении партизан с передового поста появилась конная группа.
   Бояркин в это время обтесывал бревно для новой, запасной землянки. Увидев на тропе конных, он воткнул в бревно топор и присмотрелся. Впереди на гнедом тонконогом жеребце ехал плотный усатый мужчина в сером военном плаще и шапке из пыжика. Бояркин резко шагнул через бревно:
   - Товарищ Воронин!
   Воронин спешился первым.
   - Узнал?
   - Едва узнал, честное слово! По взгляду да по этой шапке. А усы... Никак не признать!
   - Ну, рад видеть!
   - Я тоже... Вот не ждал, не гадал!
   Вокруг собрались партизаны.
   Обращаясь к Бояркину, Воронин пожаловался:
   - Едва, брат, добрался до тебя! Ох, и наломало в седле! Нажил дурацкую привычку ездить в машине, а теперь вот... Ну, ничего, скоро поправим дело... Машина-то у меня в отряде, только случилась поломка. Скоро отремонтируем.
   - Машину? - переспросил Степан Бояркин. - А зачем?
   - Как зачем?! Ездить по району.
   - На машине?
   - А если я не могу верхом, что поделаешь?
   Степан Бояркин, как и раньше, когда был председателем колхоза, прежде всего пригласил Воронина закусить с дороги. А Воронин, как и до войны, когда был только секретарем райкома, сказал на это привычные слова:
   - Нет уж, Степан Егорыч, сначала покажи, как живешь...
   Бояркин повел гостей по лагерю, а группа партизан осталась на месте, помолчала, а затем один, хмыкнув, раздумчиво сказал:
   - Вот-те номер! Машину ремонтирует!
   Он обратился к коноводу Воронина:
   - Врет ведь, а?
   - Честное слово, ремонтирует! - ответил коновод. - Дал задание: пустить машину как можно скорее, а тот копается, даже тошно смотреть!
   Гости осмотрели землянки. Они были построены капитально, покрыты дерном, в каждой кирпичная печь с просторной лежанкой, на которой удобно сушить обувь. Нары пахли смолой, на них лежала еще не истертая, свежая солома, кое-какая одежда, вещевые мешки. В двух землянках было пусто, в третьей - спали партизаны.
   - Ночью работали, - пояснил Бояркин.
   - Тихо, не буди, - сразу задержал его Воронин и, осторожно ступая, пошел обратно.
   Рядом среди кудлатых елей несколько человек рыли котлован для четвертой землянки.
   - Трех не хватает? - спросил Воронин.
   - Нет, пока хватает, - ответил Бояркин. - А все же решил сделать еще одну на всякий случай. Народу может прибавиться, а тут зима...
   Кое-кто из партизан в котловане опознал Воронина. Заметив это, Воронин спросил:
   - Узнаете, что ли?
   - Как вас не узнать, товарищ Воронин! - охотно ответил пожилой мужчина с рыжеватой бородкой. - Хотя вы и при усах, а обличье никуда не денешь!
   - А я тебя, Зеленцов, тоже сразу узнал. Тихон Миронович, да? Не ошибся? Как твоя молотилка?
   - Молотилку сгубил, - мрачновато ответил Зеленцов.
   - А если потребуется срочно наладить?
   - О, только бы потребовалось!
   Молодой парень в драповом пальто спросил:
   - А меня не узнаете, товарищ Воронин?
   - И тебя узнаю. Учитель Кружилин? Из Заозерной?
   - Совершенно верно.
   Недалеко от жилых землянок находился продовольственный склад; рядом с ним дымилась полевая кухня с помятыми боками. В сотне метров от землянок, в овраге, где журчала ржавая лесная речушка, располагалась хозяйственная часть лагеря: здесь был устроен сарайчик для лошадей, сложено сено в стожок, стояли телеги, на сучьях деревьев висела сбруя...
   - Ну, брат, настроил ты! - заметил Воронин.
   - Все нужно!
   Инструктор райкома Корнилов подивился:
   - Не хуже, чем у нас!
   - Пожалуй, не хуже, - согласился Воронин, пошевелив отрастающими усами, и Бояркину вдруг показалось, что сделал он это от какого-то внутреннего недовольства. - Да, не хуже, не хуже! - повторил он и еще раз подернул усами. - Но мы начали готовить свой лагерь задолго до отступления нашей армии, а он ведь после отступления... И сделано все капитально, основательно!
   - Плохо не умеем, - ответил Бояркин.
   - Да, это привычка!
   - А теперь, Степан Егорыч, - заключил Воронин, - можно и подкрепиться с дороги. Угощать-то чем будешь? Как в колхозе?
   За угощением Воронин ничего не говорил, а только расспрашивал Бояркина, и тот, чувствуя, что лагерь понравился секретарю райкома, оживленно и подробно рассказывал о всех своих делах за три недели.
   - Ну, а теперь, брат, я скажу тебе кое-что... - заговорил Воронин, выслушав Бояркина, и выпрямился за маленьким деревянным столом. - Ты, конечно, не знал этого... Ты должен был уехать, и мы тебе поэтому ничего не говорили. Но раз ты остался и всерьез задумал партизанить, открою все карты...
   И Воронин рассказал, как задолго до отступления нашей армии райком получил указание подготовиться на всякий случай к длительной партизанской войне. В Болотном был создан партизанский отряд; за несколько дней до отступления Красной Армии он тайно ушел в лес, где заранее был подготовлен лагерь. Отряд имеет продовольственные базы, много оружия, радиопередатчики, типографию, небольшой двигатель и даже кино. Как только наши войска отступили на восток и появились немцы, районный отряд, не теряя времени, начал энергично действовать. Налеты и диверсии западнее Болотного, по дороге Вязьма - Ржев и на шоссе, идущем к Москве, - его дела.
   Бояркин слушал все это, не сводя изумленного взгляда с Воронина, впервые он узнал, как партийная организация широко развернула партизанскую войну в районе.
   - Теперь о тебе, - сказал Воронин, закончив рассказ о районном отряде. - Тут, брат, у нас будет серьезный разговор! - Воронин прикрякнул и улыбнулся всеми черточками усталого морщинистого лица, что означало: разговор предстоял действительно серьезный. - Я нисколько не сомневаюсь в том, что ты остался с твердым намерением бить и бить немца-фашиста. Однако вот тут уж я должен тебя огорчить. Долго ли ты был в армии?
   - Два года, - ответил Бояркин.
   - А на войне?
   - На войне? Нисколько!
   - А председателем колхоза?
   - Ну, это вам известно, товарищ Воронин! Почти десять лет, без перерыва.
   - Так вот, - продолжал Воронин, - совершенно понятно и оправдано, что ты хотя и хочешь воевать, но пока не умеешь, а заниматься мирным трудом, разными хозяйственными делами умеешь хорошо, даже отлично!
   Бояркин воскликнул с досадой:
   - Но ведь все, что сделано, - все необходимо!
   - Погоди, брат, выслушай! - Воронин наклонился и ласково потрогал Бояркина за руку, лежавшую на столе. - Я тебя не хочу винить, ты этого не думай. Как все, ты привык к мирной работе. Погоди, погоди! Эта многолетняя привычка к мирной созидательной работе и сейчас, как я подметил, совершенно независимо от твоего желания, берет над тобой верх. Вот ты создал отряд. Очень хорошо, большое тебе спасибо за это от партии. А зачем ты его создал? Воевать? Конечно.
   - Мы кое-что сделали, - возразил Бояркин.
   - Знаю, молодцы! - сказал Воронин. - Но все же, Степан Егорыч, как ни обижайся, а хозяйская жилка в тебе говорит сильнее, чем военная. Ты сам, я думаю, не заметил, что чересчур увлекся хозяйственной работой. Я тебе прямо скажу: за короткий срок, только за три недели, ты сделал очень и очень много! Не хуже, чем в нашем отряде, хотя там все и делалось заранее. Ты построил лагерь, заготовил продовольствие и оружие. За три недели все это мог сделать только такой работник, как ты, имеющий большой хозяйственный опыт. Ты прошел десятилетнюю школу в колхозе, и вот она дает свои плоды...
   Степан Бояркин, всегда внешне спокойно принимавший критику, не выдержал, встал из-за стола, умоляюще воскликнул:
   - Но ведь все надо же, надо! Без этого нельзя, товарищ Воронин, никак нельзя! Если всего этого не делать, мы пропадем зимой!
   - Совершенно верно! - охотно согласился Воронин и этим сразу же заставил Бояркина успокоиться и сесть на место. - Абсолютно верно! Но!.. Погоди, дай же сказать, что ты какой стал, а? Ты ведь помнишь: когда-то мы учились сочетать различные сельскохозяйственные работы, особенно в напряженные страдные дни. Причем говорили: надо сочетать, но не забывать главное из того, что сочетаешь! И здесь так же! И здесь надо сочетать все работы, но не забывать при этом главное. А главное - бить врага!
   Выдалась минута молчания.
   Снаружи в землянку долетели возбужденные голоса партизан.
   Степан Бояркин посмотрел на Корнилова, словно ища у него сочувствия, и сказал:
   - Но ведь вы сами сказали, что свой лагерь подготовили заранее, до прихода немцев... Заранее подготовили, а теперь только воюете. А мне как быть?
   - Совершенно верно, условия разные, - опять охотно согласился Воронин, и эта его манера внезапно соглашаться там, где, казалось бы, надо спорить, опять озадачила Бояркина. - Мы готовили лагерь и базы в сентябре. Но разве мы могли тогда бить фашистов? Их же не было в наших местах! Тогда... понимаешь, тогда строительство лагеря и баз было для нас главным делом. А пришли немцы - мы стали бить их, и это стало для нас главным. У нас, как видишь, дело обстояло проще. У тебя гораздо сложнее. Ты начал действовать в такой обстановке, когда надо прежде всего бить немцев и одновременно создавать лагерь и базы. Все, все надо делать и делать обязательно, но прежде всего - бить врага! Я хорошо знаю, что вы кое-что сделали. Но разве твой отряд может делать лишь кое-что? Не сомневаюсь, что он способен на большие дела!
   Бояркин долго сидел задумавшись.
   В землянку вошла белокурая девушка в легонькой курточке и фартуке убрать со стола. Когда она входила, в открытую дверь опять донеслись возбужденные голоса партизан.
   - Что они там кричат? - спросил Бояркин.
   - А шут их знает! Известно, горлопаны! - сердито ответила девушка. Заспорили из-за какой-то машины... В ремонте она где-то... И пошло! А теперь и о машине забыли, а спорят о войне. Известно, горлопаны!
   Забрав посуду, девушка ушла.
   Воронин взглянул на Бояркина.
   - Обиделся?
   - На правду как обидишься? - ответил Бояркин. - Да, тут я недодумал. По ближним деревням, положим, и немцев-то нет. Но наша задача, конечно, не ждать, когда они придут к нам в лагерь. Надо их искать и бить, это я понимаю.
   - А что их искать? Вон рядом, в твоей Ольховке!
   - В том-то и дело, что рядом, - сказал Бояркин. - Только поэтому я их пока и не трогал. Думал, пока устраиваемся да окрепнем, не трогать их в Ольховке - боялся, не открыть бы свое место. А теперь, пожалуй, пора! Теперь мы все обдумаем и начнем готовиться к этой операции. Сами понимаете, ведь нельзя с бухты-барахты?
   ...Через час на поляне у главной землянки были выстроены все партизаны, находившиеся в лагере, и Степан Бояркин зачитал приказ о том, что отныне его отряд является составной частью районного партизанского отряда.
   XII
   Через день в лагере отряда на Красной горке появилась группа наших солдат, - немало таких групп бродило в те дни по ржевским лесам. Солдаты были в обтрепанных, прожженных шинелях, держались молчаливо, сторожко, а когда кто-либо заговаривал с ними, отвечали коротко:
   - Вон командир! Обращайтесь к нему.
   Командовал группой лейтенант Илья Крылатов. Это был молодой, высокий, чернобровый и черноглазый человек с густой черной щетинкой на смуглых щеках и подбородке - весь точно молодой могучий ворон. По тому, как он двигался, говорил, прикрикивал на солдат, Степан Бояркин сразу понял, что лейтенант властолюбив и своенравен.
   Судьба этой группы очень заинтересовала Бояркина, Отряд готовился к боевым делам. Операции предстояли большие, в частности разгром комендатуры в Ольховке. Вот почему у Бояркина сразу же появилась мысль оставить группу в отряде.
   За день в землянке, где поселилась эта группа, не однажды побывал Костя, неделю назад назначенный вестовым Степана Боярккна. По поручению командира он присматривался к солдатам-пришельцам...