Страница:
– Последний вопрос, Николай Владимирович: что такое анк?
– Анк – это символ вечной жизни. Был особенно популярен в раннем египетском христианстве. Синяя эмаль не случайна. Выздоравливайте, Сережа.
62
63
64
65
66
КНИГА ТРЕТЬЯ
1
– Анк – это символ вечной жизни. Был особенно популярен в раннем египетском христианстве. Синяя эмаль не случайна. Выздоравливайте, Сережа.
62
— Вот как, Вы играете в шахматы?
– Я ненавижу шахматы, потому и взялся за них, чтобы как-то убить время до Вашего прихода. Только и думаю, что об этой истории… И знаете, Николай Владимирович, я кое-что вспомнил… Легенда о Брюсовом Племяннике связана как-то с Донским монастырем, не так ли? Я слышал ее в детстве, но вспомнить не могу… Уплывает.
– Вы любите Донской монастырь?
– О да! Еще бы… Невозможно быть москвитянином и не любить Донской… Красная корона… По сравнению с белокаменной резьбой Владимира Московский Кремль Фиораванти – это просто нечто большое и красное. Не более того. Жалкое порождение послетатарскои эпохи. А Донской с такого же типа киноварными зубьями стен, как ни странно, – нет. Он – гармоничен, он – вне времени. Хотел бы я сейчас пройти в черной густой могильной траве, между зарастающих мхом белых саркофагов, зловещих масонских крестов и плачущих ангелов, в порыве тоски обхвативших урны… И каждый камень – чудесная, какая-то очень московская легенда. Легенда о сыне Малюты, искупившем грехи отца… Легенда о российском Гамлете… А вот легенды о Брюсовом Племяннике я не помню.
– В таком случае разрешите мне напомнить ее Вам. Она имеет непосредственнейшее отношение к нашей с Вами истории, – Даль улыбнулся с добродушной усмешкой: – «Если в ночь на двадцать пятое декабря, когда перед светлым Рождеством напоследок тешатся вражьи силы, выйдешь ты к Северным воротам Донского монастыря, то запорошит тебе метель глаза, а как откроешь их, так и окажешься на незнакомой улице. Дома на ней деревянные, в ряд.
А посреди улицы стоит какой-то мужик и будто бы ищет что-то в высоком сугробе. А кроме того мужика вокруг – ни души.
Тулуп на мужике надет наизнанку, глаза черные – с искрой. Тут должен ты подойти к нему и спросить, что он в сугробе ищет и не нужна ли ему твоя помощь.
«Да вишь ты, добрый человек, – ответит мужик, – незадача какая! Кольцо у меня в сугроб упало, а слуг-то я на Ваганьково отдохнуть отпустил – легко ли мертвому человеку целый день кости ломать?»
Испугаешься ты да кинешься бежать – вмиг окажешься у Северных ворот, а улицы и мужика в тулупе наизнанку – как не бывало. И не случится больше с тобой в твоей жизни ничего необычного.
Если станешь ты искать в сугробе, то найдешь в нем золотое кольцо с рубином.
Утаишь кольцо, скажешь, будто не нашел, – и прикипит оно к пальцу и всю жизнь будет толкать тебя к худому.
Вернешь кольцо хозяину – сам он с приветными словами оденет его тебе на палец. И много чудес случится тогда с тобой в жизни.
А встретится на твоем пути хороший человек – заиграет, засмеется, ярче разгорится рубин на кольце.
Встретится плохой – потускнеет рубин тревожно.
Смерть твоя придет – почернеет рубин как уголь.
А мужик этот и есть – Проклятый Брюсов Племянник».
– А ведь я вспомнил, Николай Владимирович! Кажется, я слышал что-то такое в детстве… Очень давно.
– Я так и думал, что Вам доводилось слышать эту легенду. Мне, признаться, непонятно одно: называемый в народе «чернокнижником» приближенный Петра Яков Вилимович Брюс был, даже для своего времени, фигурой колоритнейшей. А главным представителем этого семейства в московской демонологии стал-таки не Яков Вилимович, а его племянник – граф Александр Романович, кстати сказать, крестник Меншикова…
– Само по себе «нечисто»…
– Ох и не жалуете Вы Петербурга, Сережинька. Но от последнего неграмотного крепостного мужика в лаптях до французского секретаря посольства – все действительно сходились в одном: с молодым графом Александром Романовичем – «нечисто»… Говорили и писали о том, что граф избегает зеркал, так как в них отражаются его двойные зрачки, о ногтях, более напоминающих когти (сам граф объяснял это уродство неудачным химическим опытом…), чего только не говорили! Кстати, в подмосковном его имении Глинках по сию пору можно услышать прелестные истории о том, как гостям прислуживали розы, превращенные графом в девушек, или как, чтобы сделать друзьям приятное, граф в июле заморозил пруд для катания на коньках… Но, впрочем, я, кажется, несколько отдалился от темы.
– Николай Владимирович, а этот, с позволения сказать, гениальный поэт происходит не от них?
– О нет… – Даль тонко улыбнулся. – Ему бы очень этого хотелось, но он не имеет с Брюсами ничего общего. Род Брюсов к XIX веку вообще прекратился в прямой линии, и сейчас от Брюсов идут только Альбрехты. Итак, о Каирской пелене. В двенадцатом году я жил в Дегтярном переулке в Москве, и с Владимиром Семеновичем Голенищевым, жившим в Санкт-Петербурге, мы, при всегдашней нашей взаимной симпатии, встречались не часто – я был занят своей обширной психиатрической практикой, а Владимир из двенадцати месяцев в году проводил обычно шесть в экспедициях.
И вот Однажды, помню, у меня был не приемный день – вторник55, и я, сидя в кабинете, предавался одному из излюбленных своих занятий – систематизированию накопившихся клинических случаев, как вдруг распахнулась дверь, и ко мне влетел, буквально влетел Владимир. Я был немало изумлен его неожиданным появлением, но с первого же взгляда мне стало ясно, что с ним что-то случилось. Как сейчас вижу перед собой его, как обычно, сожженное египетским солнцем лицо.
– Боже мой, Владимир, какая радостная неожиданность! – воскликнул я, приподнимаясь ему навстречу.
– Неожиданность не очень радостная, Николай, – ответил мне Голенищев, закуривая крепкие французские папироски, свой обычный сорт. Никто не знает, что я в Москве. Я приехал к тебе как к врачу.
Мне сделалась понятна его лихорадочная торопливость.
– Я слушаю тебя, – ответил я, снова садясь за стол – это положение помогало мне сосредотачиваться.
– Кажется, меня наконец постигла профессиональная болезнь египтологов, тибетологов и иже с ними. Я всегда надеялся на свою крепкую., необычайно крепкую психическую организацию, но похоже, что просчитался. Как ты знаешь, два месяца назад я приехал из экспедиции, кстати сказать, довольно удачной. Самой большой удачей явились раскопки гробницы некоего Херихора, «Держателя Знака», как гласили надписи – титул не вполне понятный. Время восхитительно интересное – египетское христианство. Первое свидетельство – плохо сделанная мумия, – к сожалению, не сохранилось. Знак рыбы, магические символы, великолепный анк. (Да, Сережа, тот, что у Вас в руке. Впрочем, я чрезмерно подробно пересказываю восторги Владимира – попросту потому, что необыкновенно отчетливо помню наш разговор. С Вашего позволения, продолжу повествование от его лица…) Перед самым отъездом я забрел в какую-то грязную лавчонку, можешь представить себе эти убогие лавчонки, набитые хламом. Иногда там появляются настоящие шедевры, скупленные у могильных грабителей. Хозяин, ветхий старик, суетливо разложил передо мной всякую экзотическую мишуру, с его точки зрения могущую прельстить туриста, за какового он меня и принимал… Не находя ничего интересного, я начал уже жалеть, что зашел, как вдруг почувствовал затылком обращенный на меня пристальный взгляд. Уверенный, что сзади находится человек, обладающий известной силой взгляда, что, мы с тобой знаем, встречается значительно чаще, чем принято считать, я резко обернулся. Лавка была пуста. Немало удивленный (я все еще ощущал этот взгляд), я пригляделся и заметил на стене, спиной к которой я стоял, когда взгляд почувствовал, нечто вроде большой мятой тряпки. Я не смог сдержать невольного возгласа. Передо мной висела изумительная, даже в плачевном своем настоящем виде, погребальная пелена. Умерший был изображен на ней молодым – за плечи его обнимал бог Анубис, а по ногам и рукам скакали какие-то маленькие существа, нарисованные необыкновенно коряво, будто это делал ребенок. Мне никогда не доводилось видеть ничего хоть сколько-нибудь напоминавшего этих «чертенят», вообще никогда, не только в изображениях, относящихся к этому периоду (я отнес пелену ко II веку). Но о поразивших меня «чертенятах» я и думать забыл, когда взглянул вблизи на лицо изображенного. Нет, портрет не поражал мастерством исполнения – но глаза у него были живыми.Я понял, что смотрел на меня он. Не могу передать, с каким-то не добрым и не злым, а темнымвыражением. Разумеется, я сразу купил эту пелену.
Потом была таможенная маета, упаковка, отправка, сборы, отплытие… И невероятное количество дел, обрушившееся на меня по приезде в Санкт-Петербург. Словом, только когда спустя месяц после моего приезда прибыли мои ящики, я вспомнил о находящейся в одном из них пелене. Я вешал пелену у себя в кабинете сам, не доверяя обращения с ней рабочим, когда вошла Анна Сергеевна (надо Вам сказать, Сережа, что Анна Сергеевна была старенькой няней Голенищева, старушка очень религиозная, но не православная, а из какой-то секты, адвентистка не адвентистка… не помню…) и, увидав пелену, побледнела и в ужасе воскликнула: «Володичка, убери ты эту мерзость ради Господа! Убери, не будет в нашем доме покоя, пока он тут висит…» – «Да кто он, няня? Ты же не знаешь, кто на этой пелене изображен». – «Знаю, Володичка, знаю… На ней – Проклятый Брюсов Племянник!» – «Няня, Брюсов Племянник жил полтораста лет назад, а этот человек – почти две тысячи. Вот, рядом с ним – языческий бог Анубис». – «Не Анубис это, а кощунственно изображенный святой Христофор-Псеглавец. Убери Брюсова Племянника, Володя, убери!»
Надо сказать, что, полемизируя таким образом с Анной Сергеевной, я и думать не думал о том взгляде в лавочке, из-за которого я и подошел к пелене.
Итак, передо мной стояла пренеприятнейшая дилемма: либо оскорбить в лучших чувствах Анну Сергеевну, либо из-за старческой блажи расстаться с изумительной своей находкой. В поисках компромисса я надумал обратиться к проповеднику секты, приятному и очень образованному человеку. Обрисовав ситуацию, я попросил его переговорить с добрейшей Анной Сергеевной и объяснить ей, что никакого Брюсова Племянника на пелене нет. Тот, посмеиваясь вместе со мной, согласился, но со вполне понятным любопытством попросил прежде показать ему необыкновенную пелену. Мы прошли в кабинет. И тут, при первом же взгляде на пелену, с милейшим пастырем произошла странная метаморфоза: он побледнел, и лицо его из приветливого стало суровым. «Извините меня, Владимир Семенович, – сказал наконец он, – но я не стану разговаривать с Вашей няней, более того, я бы рискнул дать Вам тот же совет: уберите это как можно скорее из Вашего дома!» И тут он обратил, кстати, мое внимание на то, что я должен был заметить с самого начала, но почему-то не заметил. На пелене был начертан геометрический мантрам, позволяющий мертвым выходить из изображения в мир людей. Не могу понять, как я это проглядел. Сознаюсь, тут мне стало немного не по себе, впрочем, ненадолго.
Пелену – увы! – пришлось перевезти в другой мой дом, нежилой, Анна Сергеевна успокоилась, казалось бы, все… но тут-то забеспокоился я.
Первый раз это случилось три недели назад: я шел пешком на заседание Археологического общества.
Неожиданно более чем прозаические мысли мои о предстоящем заседании словно кусок ткани с треском прорвались – передо мной возникло лицо, изображенное на пелене. Живые глаза Брюсова Племянника смотрели на меня с каким-то необъяснимым выражением… Я знал, что под этим взглядом я должен что-то понять… или – вспомнить. Мне необходимо было вспомнить что-то очень важное.
Лицо исчезло. Я находился где-то в плохо знакомой мне части города. Взглянув на часы, я увидел, что заседание закончилось несколько часов назад.
С тех пор Брюсов Племянник появлялся три раза, и каждый раз все происходило так же, как в первый. Теперь ты понимаешь, почему я к тебе так спешил, – я боялся, что потеряю контроль над ходом начавшегося процесса.
– Ты исключаешь, что мог попросту подсознательно зафиксировать пелену в лавке боковым зрением? Прибавить к этому – суеверный рассказ Анны Сергеевны, впечатление от обнаруженного проповедником мантрама… Когда Анна Сергеевна начала говорить о Племяннике, тебе, естественно, вспомнилось, будто бы пелена «смотрела», заметь, до того ты об этом не вспоминал.
– Всего этого было бы достаточно для того, чтобы произвести впечатление на легко возбудимую неустойчивую натуру. Я таковой не являюсь. И пусть даже так, но эти «пропадания», не чересчур ли это даже для сильного впечатления? Ведь я уже четвертый раз по нескольку часов брожу неизвестно где!
– Это-то мне и представляется наиболее подозрительным… Но есть и другая, обнадеживающая, сторона медали: когда «профессиональная болезнь» заходит настолько глубоко, люди обыкновенно не спешат уже к врачу – их сознание полностью перестраивается на другую реальность, чего в случае с тобою не наблюдается. Сказать по чести, Владимир, пока что я ничего не понимаю. Но так или иначе, я предложил бы тебе на некоторое время перевести свои дела в Москву – и перемена обстановки всегда является благотворным фактором, и я смог бы тебя наблюдать сколь долго это будет необходимо.
На том мы и порешили в тот раз. Перемена же обстановки дала на первый взгляд слишком даже обнадеживающие результаты. Брюсов Племянник исчез. Владимир, погруженный в работу по Александровскому56 музею вместе с профессором Цветаевым, казалось, никогда не был настолько исполнен энергии и бодрости. Поэтому наступившая в июне развязка этой истории и прозвучала для меня громом среди ясного неба.
Владимир ворвался в мой кабинет так же стремительно, как за несколько месяцев до этого, в день, когда он впервые рассказал мне о Каирской пелене.
– Я понял, – с порога произнес он, – я понял наконец, чего он хочет от меня!
– Бога ради, Владимир, кого ты имеешь в виду?
– Кого же, как не его? Он появился снова, и я понял, чего он хочет. Завтра же я навсегда уезжаю в Египет! Ну, пусть не завтра, сколько там времени нужно на сборы, передачу коллекций, дел, на визы… Но как можно скорее.
Лицо его было… не побоюсь сказать – необычайно просветленным, оно словно светилось изнутри, излучая мягкое, радостное сияние. В голосе звучали уверенность и торжество. Я понял, что удерживать его бесполезно.
Через месяц Голенищев действительно отбыл в Каир, предварительно передав свои богатейшие коллекции, в том числе и искомую пелену, Александровскому музею57.
– Значит, та самая пелена и сейчас висит в одном из его залов? – спросил наконец Сережа, несколько минут молчавший после рассказа Даля.
– Должна висеть, Сережа… Тешу себя надеждой, что, коль скоро случайностей с оккультной точки зрения не бывает, то пелена эта либо должна уцелеть, либо должна не уцелеть… В жутковатый костер летит сейчас вся наша культура, дорогой Сережинька. Помните лермонтовское: «Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…» Помните?
– Еще бы не помнить, Николай Владимирович… Последнее время я даже слишком часто это вспоминаю… «И пища многих будет смерть и кровь…» Ведь не девятнадцатого века образ: смерть и кровь – пища. Слишком древний смысл – сейчас, быть может, и настанет время разгадывать эти смыслы… Знаете, Николай Владимирович, эти дни я опять видел тот же сон… Простите, я сбиваюсь… Сон, который я уже однажды видел… Не видел… был в этом сне, в этом месте… Серая свалка, полная крошечных существ… Я не могу передать мое ощущение их боли… И собака. Совсем мертвая, которая борется с тлением, чтобы их защитить… Защитить от жалости и помощи. Потому, что им это уже не нужно… Я думал, какая загадка в этой собаке… И понял только две вещи – что раньше не могло быть таких загадок… И еще – в этой собаке самое для меня высокое. Ты спокоен. Все хорошо. Ты спокоен.
– Но каким же все-таки образом анк Голенищева мог оказаться у Вашего брата?
– Не знаю… Но постойте, Вы ведь говорили, что в двенадцатом году Голенищев был в Москве около нескольких месяцев?
– Да, вплоть до своего отъезда в Египет. Да, значит, они встретились именно в эти месяцы.
– Но более ничего не может пролить нам света на эту историю: Женя мертв, а Голенищев, знаменитый египтолог Голенищев, тот самый Голенищев находится в Египте, и счастье, что он там находится! Ключ от шкатулки – на дне морском.
– А все-таки, с оккультной точки зрения, случайностей не бывает, Сережинька. И Вы знаете ровно столько, сколько должны знать о попавшем в ваши руки анке, который призван сейчас хранить и оберегать Вас, Вас одного.
– Я ненавижу шахматы, потому и взялся за них, чтобы как-то убить время до Вашего прихода. Только и думаю, что об этой истории… И знаете, Николай Владимирович, я кое-что вспомнил… Легенда о Брюсовом Племяннике связана как-то с Донским монастырем, не так ли? Я слышал ее в детстве, но вспомнить не могу… Уплывает.
– Вы любите Донской монастырь?
– О да! Еще бы… Невозможно быть москвитянином и не любить Донской… Красная корона… По сравнению с белокаменной резьбой Владимира Московский Кремль Фиораванти – это просто нечто большое и красное. Не более того. Жалкое порождение послетатарскои эпохи. А Донской с такого же типа киноварными зубьями стен, как ни странно, – нет. Он – гармоничен, он – вне времени. Хотел бы я сейчас пройти в черной густой могильной траве, между зарастающих мхом белых саркофагов, зловещих масонских крестов и плачущих ангелов, в порыве тоски обхвативших урны… И каждый камень – чудесная, какая-то очень московская легенда. Легенда о сыне Малюты, искупившем грехи отца… Легенда о российском Гамлете… А вот легенды о Брюсовом Племяннике я не помню.
– В таком случае разрешите мне напомнить ее Вам. Она имеет непосредственнейшее отношение к нашей с Вами истории, – Даль улыбнулся с добродушной усмешкой: – «Если в ночь на двадцать пятое декабря, когда перед светлым Рождеством напоследок тешатся вражьи силы, выйдешь ты к Северным воротам Донского монастыря, то запорошит тебе метель глаза, а как откроешь их, так и окажешься на незнакомой улице. Дома на ней деревянные, в ряд.
А посреди улицы стоит какой-то мужик и будто бы ищет что-то в высоком сугробе. А кроме того мужика вокруг – ни души.
Тулуп на мужике надет наизнанку, глаза черные – с искрой. Тут должен ты подойти к нему и спросить, что он в сугробе ищет и не нужна ли ему твоя помощь.
«Да вишь ты, добрый человек, – ответит мужик, – незадача какая! Кольцо у меня в сугроб упало, а слуг-то я на Ваганьково отдохнуть отпустил – легко ли мертвому человеку целый день кости ломать?»
Испугаешься ты да кинешься бежать – вмиг окажешься у Северных ворот, а улицы и мужика в тулупе наизнанку – как не бывало. И не случится больше с тобой в твоей жизни ничего необычного.
Если станешь ты искать в сугробе, то найдешь в нем золотое кольцо с рубином.
Утаишь кольцо, скажешь, будто не нашел, – и прикипит оно к пальцу и всю жизнь будет толкать тебя к худому.
Вернешь кольцо хозяину – сам он с приветными словами оденет его тебе на палец. И много чудес случится тогда с тобой в жизни.
А встретится на твоем пути хороший человек – заиграет, засмеется, ярче разгорится рубин на кольце.
Встретится плохой – потускнеет рубин тревожно.
Смерть твоя придет – почернеет рубин как уголь.
А мужик этот и есть – Проклятый Брюсов Племянник».
– А ведь я вспомнил, Николай Владимирович! Кажется, я слышал что-то такое в детстве… Очень давно.
– Я так и думал, что Вам доводилось слышать эту легенду. Мне, признаться, непонятно одно: называемый в народе «чернокнижником» приближенный Петра Яков Вилимович Брюс был, даже для своего времени, фигурой колоритнейшей. А главным представителем этого семейства в московской демонологии стал-таки не Яков Вилимович, а его племянник – граф Александр Романович, кстати сказать, крестник Меншикова…
– Само по себе «нечисто»…
– Ох и не жалуете Вы Петербурга, Сережинька. Но от последнего неграмотного крепостного мужика в лаптях до французского секретаря посольства – все действительно сходились в одном: с молодым графом Александром Романовичем – «нечисто»… Говорили и писали о том, что граф избегает зеркал, так как в них отражаются его двойные зрачки, о ногтях, более напоминающих когти (сам граф объяснял это уродство неудачным химическим опытом…), чего только не говорили! Кстати, в подмосковном его имении Глинках по сию пору можно услышать прелестные истории о том, как гостям прислуживали розы, превращенные графом в девушек, или как, чтобы сделать друзьям приятное, граф в июле заморозил пруд для катания на коньках… Но, впрочем, я, кажется, несколько отдалился от темы.
– Николай Владимирович, а этот, с позволения сказать, гениальный поэт происходит не от них?
– О нет… – Даль тонко улыбнулся. – Ему бы очень этого хотелось, но он не имеет с Брюсами ничего общего. Род Брюсов к XIX веку вообще прекратился в прямой линии, и сейчас от Брюсов идут только Альбрехты. Итак, о Каирской пелене. В двенадцатом году я жил в Дегтярном переулке в Москве, и с Владимиром Семеновичем Голенищевым, жившим в Санкт-Петербурге, мы, при всегдашней нашей взаимной симпатии, встречались не часто – я был занят своей обширной психиатрической практикой, а Владимир из двенадцати месяцев в году проводил обычно шесть в экспедициях.
И вот Однажды, помню, у меня был не приемный день – вторник55, и я, сидя в кабинете, предавался одному из излюбленных своих занятий – систематизированию накопившихся клинических случаев, как вдруг распахнулась дверь, и ко мне влетел, буквально влетел Владимир. Я был немало изумлен его неожиданным появлением, но с первого же взгляда мне стало ясно, что с ним что-то случилось. Как сейчас вижу перед собой его, как обычно, сожженное египетским солнцем лицо.
– Боже мой, Владимир, какая радостная неожиданность! – воскликнул я, приподнимаясь ему навстречу.
– Неожиданность не очень радостная, Николай, – ответил мне Голенищев, закуривая крепкие французские папироски, свой обычный сорт. Никто не знает, что я в Москве. Я приехал к тебе как к врачу.
Мне сделалась понятна его лихорадочная торопливость.
– Я слушаю тебя, – ответил я, снова садясь за стол – это положение помогало мне сосредотачиваться.
– Кажется, меня наконец постигла профессиональная болезнь египтологов, тибетологов и иже с ними. Я всегда надеялся на свою крепкую., необычайно крепкую психическую организацию, но похоже, что просчитался. Как ты знаешь, два месяца назад я приехал из экспедиции, кстати сказать, довольно удачной. Самой большой удачей явились раскопки гробницы некоего Херихора, «Держателя Знака», как гласили надписи – титул не вполне понятный. Время восхитительно интересное – египетское христианство. Первое свидетельство – плохо сделанная мумия, – к сожалению, не сохранилось. Знак рыбы, магические символы, великолепный анк. (Да, Сережа, тот, что у Вас в руке. Впрочем, я чрезмерно подробно пересказываю восторги Владимира – попросту потому, что необыкновенно отчетливо помню наш разговор. С Вашего позволения, продолжу повествование от его лица…) Перед самым отъездом я забрел в какую-то грязную лавчонку, можешь представить себе эти убогие лавчонки, набитые хламом. Иногда там появляются настоящие шедевры, скупленные у могильных грабителей. Хозяин, ветхий старик, суетливо разложил передо мной всякую экзотическую мишуру, с его точки зрения могущую прельстить туриста, за какового он меня и принимал… Не находя ничего интересного, я начал уже жалеть, что зашел, как вдруг почувствовал затылком обращенный на меня пристальный взгляд. Уверенный, что сзади находится человек, обладающий известной силой взгляда, что, мы с тобой знаем, встречается значительно чаще, чем принято считать, я резко обернулся. Лавка была пуста. Немало удивленный (я все еще ощущал этот взгляд), я пригляделся и заметил на стене, спиной к которой я стоял, когда взгляд почувствовал, нечто вроде большой мятой тряпки. Я не смог сдержать невольного возгласа. Передо мной висела изумительная, даже в плачевном своем настоящем виде, погребальная пелена. Умерший был изображен на ней молодым – за плечи его обнимал бог Анубис, а по ногам и рукам скакали какие-то маленькие существа, нарисованные необыкновенно коряво, будто это делал ребенок. Мне никогда не доводилось видеть ничего хоть сколько-нибудь напоминавшего этих «чертенят», вообще никогда, не только в изображениях, относящихся к этому периоду (я отнес пелену ко II веку). Но о поразивших меня «чертенятах» я и думать забыл, когда взглянул вблизи на лицо изображенного. Нет, портрет не поражал мастерством исполнения – но глаза у него были живыми.Я понял, что смотрел на меня он. Не могу передать, с каким-то не добрым и не злым, а темнымвыражением. Разумеется, я сразу купил эту пелену.
Потом была таможенная маета, упаковка, отправка, сборы, отплытие… И невероятное количество дел, обрушившееся на меня по приезде в Санкт-Петербург. Словом, только когда спустя месяц после моего приезда прибыли мои ящики, я вспомнил о находящейся в одном из них пелене. Я вешал пелену у себя в кабинете сам, не доверяя обращения с ней рабочим, когда вошла Анна Сергеевна (надо Вам сказать, Сережа, что Анна Сергеевна была старенькой няней Голенищева, старушка очень религиозная, но не православная, а из какой-то секты, адвентистка не адвентистка… не помню…) и, увидав пелену, побледнела и в ужасе воскликнула: «Володичка, убери ты эту мерзость ради Господа! Убери, не будет в нашем доме покоя, пока он тут висит…» – «Да кто он, няня? Ты же не знаешь, кто на этой пелене изображен». – «Знаю, Володичка, знаю… На ней – Проклятый Брюсов Племянник!» – «Няня, Брюсов Племянник жил полтораста лет назад, а этот человек – почти две тысячи. Вот, рядом с ним – языческий бог Анубис». – «Не Анубис это, а кощунственно изображенный святой Христофор-Псеглавец. Убери Брюсова Племянника, Володя, убери!»
Надо сказать, что, полемизируя таким образом с Анной Сергеевной, я и думать не думал о том взгляде в лавочке, из-за которого я и подошел к пелене.
Итак, передо мной стояла пренеприятнейшая дилемма: либо оскорбить в лучших чувствах Анну Сергеевну, либо из-за старческой блажи расстаться с изумительной своей находкой. В поисках компромисса я надумал обратиться к проповеднику секты, приятному и очень образованному человеку. Обрисовав ситуацию, я попросил его переговорить с добрейшей Анной Сергеевной и объяснить ей, что никакого Брюсова Племянника на пелене нет. Тот, посмеиваясь вместе со мной, согласился, но со вполне понятным любопытством попросил прежде показать ему необыкновенную пелену. Мы прошли в кабинет. И тут, при первом же взгляде на пелену, с милейшим пастырем произошла странная метаморфоза: он побледнел, и лицо его из приветливого стало суровым. «Извините меня, Владимир Семенович, – сказал наконец он, – но я не стану разговаривать с Вашей няней, более того, я бы рискнул дать Вам тот же совет: уберите это как можно скорее из Вашего дома!» И тут он обратил, кстати, мое внимание на то, что я должен был заметить с самого начала, но почему-то не заметил. На пелене был начертан геометрический мантрам, позволяющий мертвым выходить из изображения в мир людей. Не могу понять, как я это проглядел. Сознаюсь, тут мне стало немного не по себе, впрочем, ненадолго.
Пелену – увы! – пришлось перевезти в другой мой дом, нежилой, Анна Сергеевна успокоилась, казалось бы, все… но тут-то забеспокоился я.
Первый раз это случилось три недели назад: я шел пешком на заседание Археологического общества.
Неожиданно более чем прозаические мысли мои о предстоящем заседании словно кусок ткани с треском прорвались – передо мной возникло лицо, изображенное на пелене. Живые глаза Брюсова Племянника смотрели на меня с каким-то необъяснимым выражением… Я знал, что под этим взглядом я должен что-то понять… или – вспомнить. Мне необходимо было вспомнить что-то очень важное.
Лицо исчезло. Я находился где-то в плохо знакомой мне части города. Взглянув на часы, я увидел, что заседание закончилось несколько часов назад.
С тех пор Брюсов Племянник появлялся три раза, и каждый раз все происходило так же, как в первый. Теперь ты понимаешь, почему я к тебе так спешил, – я боялся, что потеряю контроль над ходом начавшегося процесса.
– Ты исключаешь, что мог попросту подсознательно зафиксировать пелену в лавке боковым зрением? Прибавить к этому – суеверный рассказ Анны Сергеевны, впечатление от обнаруженного проповедником мантрама… Когда Анна Сергеевна начала говорить о Племяннике, тебе, естественно, вспомнилось, будто бы пелена «смотрела», заметь, до того ты об этом не вспоминал.
– Всего этого было бы достаточно для того, чтобы произвести впечатление на легко возбудимую неустойчивую натуру. Я таковой не являюсь. И пусть даже так, но эти «пропадания», не чересчур ли это даже для сильного впечатления? Ведь я уже четвертый раз по нескольку часов брожу неизвестно где!
– Это-то мне и представляется наиболее подозрительным… Но есть и другая, обнадеживающая, сторона медали: когда «профессиональная болезнь» заходит настолько глубоко, люди обыкновенно не спешат уже к врачу – их сознание полностью перестраивается на другую реальность, чего в случае с тобою не наблюдается. Сказать по чести, Владимир, пока что я ничего не понимаю. Но так или иначе, я предложил бы тебе на некоторое время перевести свои дела в Москву – и перемена обстановки всегда является благотворным фактором, и я смог бы тебя наблюдать сколь долго это будет необходимо.
На том мы и порешили в тот раз. Перемена же обстановки дала на первый взгляд слишком даже обнадеживающие результаты. Брюсов Племянник исчез. Владимир, погруженный в работу по Александровскому56 музею вместе с профессором Цветаевым, казалось, никогда не был настолько исполнен энергии и бодрости. Поэтому наступившая в июне развязка этой истории и прозвучала для меня громом среди ясного неба.
Владимир ворвался в мой кабинет так же стремительно, как за несколько месяцев до этого, в день, когда он впервые рассказал мне о Каирской пелене.
– Я понял, – с порога произнес он, – я понял наконец, чего он хочет от меня!
– Бога ради, Владимир, кого ты имеешь в виду?
– Кого же, как не его? Он появился снова, и я понял, чего он хочет. Завтра же я навсегда уезжаю в Египет! Ну, пусть не завтра, сколько там времени нужно на сборы, передачу коллекций, дел, на визы… Но как можно скорее.
Лицо его было… не побоюсь сказать – необычайно просветленным, оно словно светилось изнутри, излучая мягкое, радостное сияние. В голосе звучали уверенность и торжество. Я понял, что удерживать его бесполезно.
Через месяц Голенищев действительно отбыл в Каир, предварительно передав свои богатейшие коллекции, в том числе и искомую пелену, Александровскому музею57.
– Значит, та самая пелена и сейчас висит в одном из его залов? – спросил наконец Сережа, несколько минут молчавший после рассказа Даля.
– Должна висеть, Сережа… Тешу себя надеждой, что, коль скоро случайностей с оккультной точки зрения не бывает, то пелена эта либо должна уцелеть, либо должна не уцелеть… В жутковатый костер летит сейчас вся наша культура, дорогой Сережинька. Помните лермонтовское: «Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…» Помните?
– Еще бы не помнить, Николай Владимирович… Последнее время я даже слишком часто это вспоминаю… «И пища многих будет смерть и кровь…» Ведь не девятнадцатого века образ: смерть и кровь – пища. Слишком древний смысл – сейчас, быть может, и настанет время разгадывать эти смыслы… Знаете, Николай Владимирович, эти дни я опять видел тот же сон… Простите, я сбиваюсь… Сон, который я уже однажды видел… Не видел… был в этом сне, в этом месте… Серая свалка, полная крошечных существ… Я не могу передать мое ощущение их боли… И собака. Совсем мертвая, которая борется с тлением, чтобы их защитить… Защитить от жалости и помощи. Потому, что им это уже не нужно… Я думал, какая загадка в этой собаке… И понял только две вещи – что раньше не могло быть таких загадок… И еще – в этой собаке самое для меня высокое. Ты спокоен. Все хорошо. Ты спокоен.
– Но каким же все-таки образом анк Голенищева мог оказаться у Вашего брата?
– Не знаю… Но постойте, Вы ведь говорили, что в двенадцатом году Голенищев был в Москве около нескольких месяцев?
– Да, вплоть до своего отъезда в Египет. Да, значит, они встретились именно в эти месяцы.
– Но более ничего не может пролить нам света на эту историю: Женя мертв, а Голенищев, знаменитый египтолог Голенищев, тот самый Голенищев находится в Египте, и счастье, что он там находится! Ключ от шкатулки – на дне морском.
– А все-таки, с оккультной точки зрения, случайностей не бывает, Сережинька. И Вы знаете ровно столько, сколько должны знать о попавшем в ваши руки анке, который призван сейчас хранить и оберегать Вас, Вас одного.
63
– Вы прямо-таки творите чудеса, доктор, – весело обратился к Далю Некрасов спустя два дня. – Наш милый прапорщик приходит в себя на глазах. Когда Вы окончательно поставите его на ноги?
– Смотря что Вы подразумеваете под словом «окончательно».
– То, что он снова, что называется, встанет в строй, – пожал плечами Некрасов.
– Юрий Арсениевич, – голос Даля звучал спокойно и почти мягко, – я со всею ответственностью могу уверить вас в том, что в строй борцов за освобождение России Сережа Ржевский никогда более не встанет.
– Смотря что Вы подразумеваете под словом «окончательно».
– То, что он снова, что называется, встанет в строй, – пожал плечами Некрасов.
– Юрий Арсениевич, – голос Даля звучал спокойно и почти мягко, – я со всею ответственностью могу уверить вас в том, что в строй борцов за освобождение России Сережа Ржевский никогда более не встанет.
64
— Что Вы имеете в виду, Николай Владимирович?
– Предельное нервное истощение. Ни в действующей армии, ни здесь Ржевскому невозможно более находиться, в противном случае я обещаю в девяноста девяти шансах из ста психопатию. Меня одно только удивляет, – Даль поднялся, прошелся по кабинету: теперь в его голосе звучало легкое раздражение, – как его вообще могло хватить так надолго… Здоровая, но удивительно тонкая психическая организация.
«Где тонко, там и рвется», – вспомнилось Юрию.
– А в чем же заключается тот единственный шанс, о котором Вы упомянули?
— В ощущении полной безопасности, безопасности абсолютной. Здесь, в России, все мы испытываем ощущение относительной безопасности – на надежной конспиративной квартире, в местности, которая в данный момент является тылом, и так далее. Человеку, психика которого не в угрожающем состоянии, этой относительной безопасности вполне хватает. А Ржевского, может быть, еще спасет сейчас безопасность абсолютная, от которой он отвык настолько давно, что ее неожиданное обретение может сыграть роль позитивного фактора. Во всяком случае, мне хотелось бы на это надеяться.
– Предельное нервное истощение. Ни в действующей армии, ни здесь Ржевскому невозможно более находиться, в противном случае я обещаю в девяноста девяти шансах из ста психопатию. Меня одно только удивляет, – Даль поднялся, прошелся по кабинету: теперь в его голосе звучало легкое раздражение, – как его вообще могло хватить так надолго… Здоровая, но удивительно тонкая психическая организация.
«Где тонко, там и рвется», – вспомнилось Юрию.
– А в чем же заключается тот единственный шанс, о котором Вы упомянули?
— В ощущении полной безопасности, безопасности абсолютной. Здесь, в России, все мы испытываем ощущение относительной безопасности – на надежной конспиративной квартире, в местности, которая в данный момент является тылом, и так далее. Человеку, психика которого не в угрожающем состоянии, этой относительной безопасности вполне хватает. А Ржевского, может быть, еще спасет сейчас безопасность абсолютная, от которой он отвык настолько давно, что ее неожиданное обретение может сыграть роль позитивного фактора. Во всяком случае, мне хотелось бы на это надеяться.
65
С приказами не спорят. Приказов не оспаривают. Приказы выполняют. Этот единственный закон испокон веку держит на себе армию.
…Приказ Люндеквиста Сережа выслушал со спокойным, неожиданно помертвевшим лицом.
ПАРИЖ – слово-печать, скрепляющее смертный приговор.
Париж…
– Поймите, Сережа, – Люндеквист перешел с официально сухого тона на дружеский, положил руку на плечо вытянувшегося перед ним прапорщика, – собственно, это ни в коей мере не означает эмиграции. Вы остаетесь таким же членом организации… Ну, или почти таким же.
– Владимир Ялмарович, – Сережа, казалось, принял предложенный тон, – вероятно, я должен подать Вам прошение об отставке?
— Да, разумеется, мы обязаны Вас комиссовать. Собственно, медицинское заключение уже готово. Вы можете сейчас написать, присаживайтесь за мой стол. На мое имя.
…Приказ Люндеквиста Сережа выслушал со спокойным, неожиданно помертвевшим лицом.
ПАРИЖ – слово-печать, скрепляющее смертный приговор.
Париж…
– Поймите, Сережа, – Люндеквист перешел с официально сухого тона на дружеский, положил руку на плечо вытянувшегося перед ним прапорщика, – собственно, это ни в коей мере не означает эмиграции. Вы остаетесь таким же членом организации… Ну, или почти таким же.
– Владимир Ялмарович, – Сережа, казалось, принял предложенный тон, – вероятно, я должен подать Вам прошение об отставке?
— Да, разумеется, мы обязаны Вас комиссовать. Собственно, медицинское заключение уже готово. Вы можете сейчас написать, присаживайтесь за мой стол. На мое имя.
66
Русоволосый, со спокойно правильным лицом авиатор в расстегнутой меховой куртке появился в дверях сарая, на ходу запихивая во внутренний карман небольшую книгу – Сережа успел заметить, что это был «Валден» Торо.
– Чудинов, – коротко представился он, обменявшись крепким рукопожатием с Сережей.
– Ржевский.
– К сожалению, придется подождать минут десять, взлетать пока темновато. Но на поле, пожалуй, лучше пройдем сейчас.
– Товарищ со мной, – бросил он дремавшему, сидя на ящике у выхода на аэродром, красноармейцу.
– После ареста Берга усилился контроль, – отвечая на Сережин взгляд, сказал он, быстро и легко шагая по промерзшей земле летного поля.
…Несмотря ни на что, Сережино сердце охватил радостный холодок, когда перед ними возникла из предрассветного сырого тумана как будто уже летящая конструкция «Блерио»: хрупкие сочленения деревянных планок и рам, обтекаемая форма медного бензобака, сиденья, мотор…
– Аэроплан… – Сережа невольно протянул руку, коснулся гладкой деревянной рейки, покрытой темным лаком…
«Звезды ни с какими успехами авиации не станут ближе».
О да, конечно же, Вы, как всегда, правы, Николай Степанович! Но…
Чудинов невольно усмехнулся, заметив этот детский жест, жест мальчика, потянувшегося к настоящему аэроплану… Аэроплан – щемящая сказочная мечта мальчиков девятисотых годов… Вверить жизнь этим легким, радостно легким крыльям, улететь покорять пресловутые terrae incognitae58 …Разве эти крылья не донесут к скалам, в которых сверкает огненный столп хаггардовской «She» 59? Африка… Как многие мальчики девятисотых годов, Петр Чудинов бредил неведомыми землями и воздухоплаванием… И, как самое естественное и простое, две мечты соединились в одну – в мечту о воздушном исследовании Африки, в мечту невозможно далекую, но осуществимую. Несколько лет напряженной работы после окончания коммерческого училища – конечно, не отрываясь от аэронавтики, – и необходимый капитал будет составлен. В конце концов есть пример Шлимана.
Все казалось простым и ясным, путь был определен.
– Я всю жизнь мечтал полететь на аэроплане, – с улыбкой сказал Сережа, повернувшись от аппарата к Чудинову. – Даже подавал заявление, когда поступал на военные курсы. Но войска других видов требовались, видимо, более срочно.
– В воздушные части брали уже тех, кто знаком с аппаратами. Наденьте это. – Чудинов извлек из-под сиденья массивные летные очки и темный кожаный шлем. – Не слетает?
– Нет, спасибо, все нормально. – Сережа затянул под подбородком ремешок и поднялся на сиденье вместе с Чудиновым.
Тарахтенье мотора… Запах не привычного, автомобильного, а чистейшего нобелевского бензина… А широкие удобные сиденья словно висят в воздухе, застрявшие в хрупком соединении перекладин, реек и рам. И ты сам кажешься себе неуклюжим и громоздким, повисший внутри этого летящего сплетения.
Аэроплан резко качнулся… Колеса застучали по ухабам промерзшей земли… сейчас… сейчас… Есть! Сережа счастливо рассмеялся: дорога, подводившая к летному полю, сначала выплыла из-за хозяйственных строений и ангаров, а затем почти сразу же сузилась в неширокую ленту и протянулась в длину… Деревья показались кустами, строения – игрушками, раскиданными по столу…
– Нравится? – крикнул сквозь тарахтенье мотора Чудинов.
– Еще бы!! – прокричал в ответ Сережа.
– Сейчас наберем высоту – еще интереснее будет! Вон, обернитесь назад!
Из серых декабрьских облаков выплывал шпиль Петропавловского собора… Рассветный серый город проступил через облачные прорехи рисунком питерских четких улиц.
Холодная линия побережья… Лоскутное одеяло полей… Неровный черный край леса…
Ощущение полета… Наверное, так же отлетает из тела дух… А тело, тело осталось там, внизу. Страшный Петербург, по улицам которого когда-то, тысячу лет назад, бродили Женя и Елена Ронстон… Мама и отец – растворившийся в небытии покой родного очага… Гимназия… Манеж… Скрипящий под ногами снег, когда Вишневский отмеривал шаги от барьера… Донской монастырь… Дачный поселок в Останкине… Бесшумный пистолет, вывалившийся на паркетный пол из мертвой руки Ольки Абардышева…
Все это – внизу.
Возврата нет.
«За шеломянем еси…» – Сережа уронил на руки голову в тяжелом шлеме и летных очках.
Чудинов увидел, как сидевший рядом с ним прапорщик упал головой на руки и затрясся в рыданиях, неслышных из-за шума мотора, однако, казалось, не обратил на это внимания…
«Ведь это же – смерть, именно это – смерть!»
– Чудинов, – коротко представился он, обменявшись крепким рукопожатием с Сережей.
– Ржевский.
– К сожалению, придется подождать минут десять, взлетать пока темновато. Но на поле, пожалуй, лучше пройдем сейчас.
– Товарищ со мной, – бросил он дремавшему, сидя на ящике у выхода на аэродром, красноармейцу.
– После ареста Берга усилился контроль, – отвечая на Сережин взгляд, сказал он, быстро и легко шагая по промерзшей земле летного поля.
…Несмотря ни на что, Сережино сердце охватил радостный холодок, когда перед ними возникла из предрассветного сырого тумана как будто уже летящая конструкция «Блерио»: хрупкие сочленения деревянных планок и рам, обтекаемая форма медного бензобака, сиденья, мотор…
– Аэроплан… – Сережа невольно протянул руку, коснулся гладкой деревянной рейки, покрытой темным лаком…
«Звезды ни с какими успехами авиации не станут ближе».
О да, конечно же, Вы, как всегда, правы, Николай Степанович! Но…
Чудинов невольно усмехнулся, заметив этот детский жест, жест мальчика, потянувшегося к настоящему аэроплану… Аэроплан – щемящая сказочная мечта мальчиков девятисотых годов… Вверить жизнь этим легким, радостно легким крыльям, улететь покорять пресловутые terrae incognitae58 …Разве эти крылья не донесут к скалам, в которых сверкает огненный столп хаггардовской «She» 59? Африка… Как многие мальчики девятисотых годов, Петр Чудинов бредил неведомыми землями и воздухоплаванием… И, как самое естественное и простое, две мечты соединились в одну – в мечту о воздушном исследовании Африки, в мечту невозможно далекую, но осуществимую. Несколько лет напряженной работы после окончания коммерческого училища – конечно, не отрываясь от аэронавтики, – и необходимый капитал будет составлен. В конце концов есть пример Шлимана.
Все казалось простым и ясным, путь был определен.
– Я всю жизнь мечтал полететь на аэроплане, – с улыбкой сказал Сережа, повернувшись от аппарата к Чудинову. – Даже подавал заявление, когда поступал на военные курсы. Но войска других видов требовались, видимо, более срочно.
– В воздушные части брали уже тех, кто знаком с аппаратами. Наденьте это. – Чудинов извлек из-под сиденья массивные летные очки и темный кожаный шлем. – Не слетает?
– Нет, спасибо, все нормально. – Сережа затянул под подбородком ремешок и поднялся на сиденье вместе с Чудиновым.
Тарахтенье мотора… Запах не привычного, автомобильного, а чистейшего нобелевского бензина… А широкие удобные сиденья словно висят в воздухе, застрявшие в хрупком соединении перекладин, реек и рам. И ты сам кажешься себе неуклюжим и громоздким, повисший внутри этого летящего сплетения.
Аэроплан резко качнулся… Колеса застучали по ухабам промерзшей земли… сейчас… сейчас… Есть! Сережа счастливо рассмеялся: дорога, подводившая к летному полю, сначала выплыла из-за хозяйственных строений и ангаров, а затем почти сразу же сузилась в неширокую ленту и протянулась в длину… Деревья показались кустами, строения – игрушками, раскиданными по столу…
– Нравится? – крикнул сквозь тарахтенье мотора Чудинов.
– Еще бы!! – прокричал в ответ Сережа.
– Сейчас наберем высоту – еще интереснее будет! Вон, обернитесь назад!
Из серых декабрьских облаков выплывал шпиль Петропавловского собора… Рассветный серый город проступил через облачные прорехи рисунком питерских четких улиц.
Холодная линия побережья… Лоскутное одеяло полей… Неровный черный край леса…
Ощущение полета… Наверное, так же отлетает из тела дух… А тело, тело осталось там, внизу. Страшный Петербург, по улицам которого когда-то, тысячу лет назад, бродили Женя и Елена Ронстон… Мама и отец – растворившийся в небытии покой родного очага… Гимназия… Манеж… Скрипящий под ногами снег, когда Вишневский отмеривал шаги от барьера… Донской монастырь… Дачный поселок в Останкине… Бесшумный пистолет, вывалившийся на паркетный пол из мертвой руки Ольки Абардышева…
Все это – внизу.
Возврата нет.
«За шеломянем еси…» – Сережа уронил на руки голову в тяжелом шлеме и летных очках.
Чудинов увидел, как сидевший рядом с ним прапорщик упал головой на руки и затрясся в рыданиях, неслышных из-за шума мотора, однако, казалось, не обратил на это внимания…
«Ведь это же – смерть, именно это – смерть!»
КНИГА ТРЕТЬЯ
ПРЕДДВЕРИЕ
апрель-сентябрь 1921 года. Петроград-Париж
Fuimus60
1
Изумрудная, подсвеченная солнечным золотом волна – жизнь. Раскаленные и пыльные плоские крыши татарских домишек… Зеленые дощатые купальни… Навесы, шезлонги… белые муслиновые платья… женские лица в плывущей нежной тени белых кружевных зонтов…
Лето 1916 года – последние летние каникулы. Каникулы, как всегда, на даче в Алуште – как всегда, но последние, невозвратные, о которых так жадно будет вспоминаться потом, последние солнечные брызги счастья, но что это – счастье, станет потом только ясно… А тогда казалось наоборот… Тогда лето началось с тщательно скрываемого от домашних горького разочарования…
Лето 1916 года – последние летние каникулы. Каникулы, как всегда, на даче в Алуште – как всегда, но последние, невозвратные, о которых так жадно будет вспоминаться потом, последние солнечные брызги счастья, но что это – счастье, станет потом только ясно… А тогда казалось наоборот… Тогда лето началось с тщательно скрываемого от домашних горького разочарования…