Страница:
Это не было безумием. Поступив в труппу, я узнал, что такие же чувства, хотя и в меньшей мере, леди Тресайз вызывала у многих людей. Сэра Джона все называли Хозяин, потому что это был его титул. Многих владельцев театральных компаний называли Хозяин. Но помимо этого они и леди Тресайз называли Миледи. Если бы это делала ее горничная – ну, куда ни шло, но это делали все, и произносилось это с уважением, но и не без доброй насмешливости. Она чувствовала и эту доброту, и эту насмешку, потому что отнюдь не была дурочкой.
Пять дней – это очень много, если на этот срок тебя лишают доступа в рай; а мне к тому же нечем было себя занять. Наверно, за это время я сотню миль отшагал по лондонским улицам. А что еще мне было делать? Я долго слонялся по музею Виктории и Альберта[114], разглядывая настенные и наручные часы, но одет я был не вполне подобающе, а молодой парень хулиганского вида, слоняющийся по музею, должен был вызывать подозрения у охраны. Я походил на головореза, а наверно, и был таким и не очень обижался, когда меня вежливо просили не задерживаться. Глазел я и на бесплатные достопримечательности – церкви и всякое такое, – но они не находили отклика в моей душе. Мне больше нравилось на улицах, потому я бродил и смотрел, а спал в нищенской ночлежке Армии спасения. Но нищим я не был. Я был богат чувствами, а это было роскошью, которая прежде редко мне выпадала.
По мере приближения понедельника, когда я должен был снова подать себя в лучшем виде, меня все больше беспокоила моя одежда. Все мое было на мне. Моя бедняцкая одежонка неплохо защищала меня на улице, где я был похож на тысячи других людей, но чтобы сделать театральную карьеру, требовалось что-нибудь получше. Поделать с этим я ничего не мог, а мой опыт говорил, что лучшая тактика – демонстрировать честную бедность. Потому я потратил деньги на баню, выстирал платок, который повязывал вокруг шеи, заплатил чистильщику сапог, чтобы он сделал что можно с моими жуткими туфлями, от которых остались чуть ли не одни дыры.
Понедельник настал; я явился намного раньше назначенного времени и впервые в жизни вкусил все прелести театральной репетиции. Миледи не пришла, и это сильно меня разочаровало, но там все равно было на что посмотреть.
Я учился, наблюдая. Никто на меня не обращал внимания. Холройд кивнул мне, когда я вошел, и сказал, чтобы я не болтался под ногами. Поэтому я уселся на подоконник и принялся смотреть. Актеры пришли точно в назначенное время, а режиссер расставил несколько стульев, обозначив входы на сцену и ее границы. Ровно в десять появился сэр Джон – он сел на стул у стола, дважды стукнул по столешнице серебряным карандашом, и работа началась.
Вы знаете, что такое первые репетиции – и представить себе невозможно, что из этого когда-нибудь получится спектакль. Люди дефилировали по комнате – заходили на обозначенную сцену и покидали ее, читали с листков, переплетенных в оберточную бумагу, бормотали что-то невнятное, ошибались, словно впервые видели текст. Сэр Джон бормотал неразборчивее всех. У него была такая манера говорить, что мне иногда казалось, он не принадлежит к роду человеческому, потому что говорил он почти все время с вопросительной интонацией, то и дело вставляя бесконечные «э?» и «хм?» и всякие другие странные звуки, которые рождались у него где-то под переносицей, – «кн?». Но артисты, казалось, привыкли, и, невзирая на все это бормотание и кныканье, работа двигалась вперед. Время от времени в какой-либо сцене появлялся сам сэр Джон, и тогда бормотание становилось совсем невнятным. Очень скоро мне все это наскучило.
Но скучать вовсе не входило в мои планы, а потому я принялся искать – чем бы заняться. Я был ловкий парнишка и значительно моложе режиссера, а потому, когда понадобилось переставить стулья, я подскочил к нему и предложил помощь, которую он принял, не произнеся ни слова. Еще до конца репетиции я стал официальным перестановщиком стульев, и именно так я и оказался помощником режиссера. Моего непосредственного босса звали Макгрегор, и у него были больные ноги. Такие толстые – словно из одного куска мяса, и облаченные в тяжелые ботинки; он обрадовался, когда у него появился помощник. От него-то во время перерыва я и узнал, что мы здесь делаем.
«Новая постановка, – объяснил он мне. – „Скарамуш“. По роману Рафаэля Сабатини.[115] Ты слышал про Рафаэля Сабатини? Нет? Ну, держи уши шире, тогда поймешь что к чему. И конечно, кр-райне романтично». «Р» у него было шотландское, раскатистое.
«А что я должен делать, мистер Макгрегор?» – спросил я.
«Мне об этом не сказали, – ответил он. – Но, судя по твоей наружности, думаю, что ты – дублер».
«Какой такой дублер?»
«Дублер для два-два», – совсем по-шотландски ответил он. Имея дело с Рамзи, я давным-давно понял, что бесполезно задавать вопросы шотландцу, если он говорит таким тоном – сухим, как старое печенье. Этим мне и пришлось удовольствоваться.
Кое-что мне удалось узнать, слушая и задавая вопросы, когда кто-нибудь из второстепенных актеров спускался в бар на скромный ленч. Прошло три или четыре дня, и я узнал, что действие «Скарамуша» происходит во время Французской революции, хотя я понятия не имел, когда это было. Я ничего не знал о том, что у французов была какая-то революция. Я слышал про американскую, но что касается деталей… возможно, заварушка произошла оттого, что Джордж Вашингтон пристрелил Линкольна. Я неплохо ориентировался в царях Израилевых, а вот более поздняя история была для меня тайной за семью печатями. Хоть и по кусочкам, но все же я составил кой-какое общее представление о сюжете пьесы. Сэр Джон играл молодого француза, который «родился с даром смеха и ощущением, что мир сошел с ума». Именно так сказал о нем один из актеров. Удивительно, но никому не казалось странным, что сэр Джон, будучи в весьма солидном возрасте, ничуть не дорожит своей солидностью, играя молодого человека. Этот молодой француз поссорился с аристократами, потому что придерживался прогрессивных взглядов. Чтобы скрыться от преследователей, он поступает в труппу бродячих актеров, но его революционный пыл так силен, что он никак не может удержать язык за зубами и бросает со сцены обвинения белой кости, чем вызывает грандиозный скандал. Когда как нельзя кстати происходит революция, он становится одним из ее вождей; он уже близок к тому, чтобы отомстить аристократу, который злодейским образом убил его лучшего друга и упрятал в каталажку его девушку, но тут пожилая аристократка под давлением обстоятельств признается, что она его мать, а затем – естественно, против своей воли – вынуждена сообщить ему, что его смертельный враг, которого он собирается уничтожить, – его отец.
Кр-райне романтично, как сказал Макгрегор, но совсем не так глупо, как вы это, может быть, подумали с моей подачи. Просто я представил вам эту пьеску такой, какой она мне показалась на первый взгляд. Меня же интересовало только то, что должен был делать я, отрабатывая свое жалованье. Поскольку теперь у меня было жалованье – вернее, половина жалованья, так как, пока шли репетиции, платили только половину. Холройд дал мне пару напечатанных вкривь и вкось страничек машинописного текста – это был мой контракт. Подписал я его как Жюль Легран, что соответствовало моему паспорту. У Холройда это имя вызвало некоторые подозрения, и он спросил, говорю ли я по-французски. Я был рад, что могу ответить «да», но он настоятельно посоветовал мне найти для сцены другое имя – не такое иностранное. Я никак не мог понять, для чего это нужно, но мне все стало ясно, когда мы дошли до второй сцены второго акта.
В течение первой недели репетиций мы два или три раза подходили к этой критической точке – критической она была только для меня, – но сэр Джон просил актеров только «пробежать по ней», разве что определить свои места на сцене. Итак, все тот же юный защитник революции по имени Андре-Луи выходил на сцену с бродячими актерами – труппой «Итальянские комедианты». Все они играли характерные роли: Полишинеля – старика-отца, Климену – приму, Родомона – хвастуна, Леандра – любовника, Паскареля и других персонажей комедии масок[116]. Я ничего не знал про комедию масок, но общую идею ухватил – все это, как вы догадываетесь, было не очень далеко от атмосферы эстрадных театриков в Канаде и Америке. И в самом деле, чем-то это напоминало мне беднягу Дзовени, несчастного жонглера. Андре-Луи (его играл сэр Джон) исполнял роль Скарамуша – отчаянного, остроумного негодяя.
Во второй сцене второго акта «Итальянские комедианты» давали представление, и в самом его начале Скарамуш должен был демонстрировать несколько эффектных жонглерских трюков. Позднее он не упускал случая произнести пламенную революционную речь, которой не было в пьесе, представляемой «Комедиантами». Когда его главный враг со своими приятелями-аристократами бросался на сцену, чтобы наказать возмутителя спокойствия, тот убегал по канату, натянутому высоко над местом действия, не забыв сделать на прощание несколько издевательских жестов. Очень эффектно. И явно за пределами возможностей сэра Джона. А поэтому я должен был появиться точно в таком же костюме, продемонстрировать искусство жонглера, потом уступить место сэру Джону, чтобы он произнес свою зажигательную речь, а потом снова выйти на сцену – когда нужно было убегать по канату.
Все это требовало точной режиссуры. Когда Макгрегор сказал: «Занавес поднят», я выпрыгнул на обозначенную стульями сцену справа (если смотреть из зала) и, пританцовывая и жонглируя тарелками, направился в левое крыло. Когда Полишинель разбил тарелки своей тростью, произведя много звона и шума, я сделал вид, что ныряю за его плащ, а на сцене вместо меня тут же появился сэр Джон. Кажется – просто, но мне нужно было держать в голове отсутствующие тарелки, плащ и все остальное, и я чувствовал себя неуверенно. Сцену с канатом мы «пробежали» по такой же схеме. Сэр Джон всегда говорил «пробежим», если мы не были готовы играть. В критический момент, когда аристократы бросились на сцену, сэр Джон медленно отступил к левой кулисе, отбиваясь от них тростью, потом ринулся назад к своему стулу, что сделал с поразительной живостью – суматоха, мелькание плащей, он в это время исчезает из вида, и тут же появляюсь я – выбегаю по канату из-за кулис. Вы, вероятно, думаете, что все это не составляло труда для такого старого балаганного волка, как я. Уверяю вас, это был отнюдь не легкий труд – прошло два-три дня, и мне стало казаться, что я потеряю эту работу. Даже если мы «пробегали» сцену, сэр Джон оставался мной недоволен.
Мне по-прежнему никто ничего не говорил, но я понял, к чему идет дело, когда однажды утром Холройд привел на разговор к сэру Джону какого-то парня, который, судя по всему, был акробатом. Я терся поблизости, якобы помогая Макгрегору, и подслушал их разговор – не весь, но мне хватило. Акробат ни в какую не соглашался с чем-то и вскоре отбыл, оставив сэра Джона в исключительно дурном настроении. Во время репетиции он ко всем цеплялся. Он цеплялся к мисс Адели Честертон, хорошенькой девушке, исполнявшей роль романтической героини. Она была начинающей актрисой, и вымещать на ней дурное настроение было очень удобно. Он цеплялся к старому Франку Муру, который играл Полишинеля и был старым театральным волком и удивительно добрым человеком. Он ворчал на Холройда и отпускал язвительные замечания в адрес Макгрегора. Он не кричал и не бранился, но был нетерпелив и требователен, а от его раздражения в помещении словно образовалась дымовая завеса и видимость ухудшилась вдвое. Когда подошло время «два-два», он сказал, это, мол, сегодня пропустим, и быстро свернул репетицию. Холройд попросил меня остаться после всех, но не путаться под ногами. И я никому не мешал – держался у двери, пока сэр Джон, Холройд и Миледи совещались о чем-то в дальнем углу комнаты.
Я слышал лишь отдельные фразы из того, что они говорили, а говорили они обо мне, и дискуссия была довольно жаркой. Холройд повторял что-то вроде «Настоящий профи не согласится, чтобы его имени не было в афише» и «Найти дублера не так легко, как вы думаете, по крайней мере в данных обстоятельствах». У Миледи был настоящий сценический голос, и даже если она понижала его, он продолжал звучать чисто, как колокольчик, и в моем углу комнаты. И все ее аргументы в разных вариантах сводились вот к чему: «Ты должен предоставить бедняге шанс, Джек. Каждому должен быть предоставлен шанс». Но из того, что говорил сэр Джон, я не мог разобрать ни слова. У него тоже был сценический голос, и он знал свои возможности, а потому, когда не хотел, чтобы его слышали посторонние, переходил на неразборчивое бормотание, изрядно сдобренное его эканьем и кныканьем, которые вроде бы имели какой-то смысл для тех, кто знал его получше.
Минут через десять Миледи громким голосом – не оставляя никаких сомнений в том, что ее слова предназначаются и мне, – произнесла: «Верь мне, Джек. Он принесет нам удачу. Я это вижу по его лицу. Я никогда не ошибаюсь. И если мне не удастся вправить ему мозги, мы к этому разговору больше не вернемся». Она устремилась через комнату ко мне, используя зонтик, как трость, и с таким шиком, что вы и представить себе не можете. И вот что она мне сказала: «Ступай-ка со мной, дружок. Нам нужно поговорить без посторонних». Вдруг ей пришла в голову какая-то мысль, и она повернулась к сэру Джону и Холройду. «У меня же нет ни пенса», – сказал она, и по тому, как оба бросились к ней, доставая банкноты, можно было понять, как много она для них значит. Из-за этого у меня возникло к ним теплое чувство, хотя минуту назад они и собирались отделаться от меня.
Миледи шла впереди, я тащился за ней. Мы спустились вниз – она сунула голову в помещение бара, который как раз открывался, и на удивление по-приятельски (ведь она была леди Тресайз, а ее собеседник – простой бармен) сказала: «Мне бы на полчасика в „Раб Нулас“. Поговорить надо. Вы не возражаете, Джои?» Бармен прокричал в ответ: «Какие могут быть возражения, Миледи!» – и она провела меня в мрачноватый кабинет, огороженный с трех сторон грязным матовым стеклом; на дверях красовалась надпись «Салун-бар». Когда дверь закрылась, я смог прочесть надпись задом наперед и догадался, что мы в «Рабе Нуласе». Бармен подошел к прилавку, составлявшему четвертую сторону кабинета, и спросил, что нам подать. «Джин с тоником, Джои», – сказала Миледи. Я попросил то же самое, понятия не имея, что это такое. Джои принес джин, мы сели, и по тому, как это сделала Миледи, я понял, что настал решающий момент. Момент истины, как говорят.
«Давай откровенно. И я первая буду откровенной, потому что я старше. Ты просто не понимаешь, какой шанс дает тебе судьба в „Скарамуше“. Ведь это такой эпизод – пальчики оближешь! Я всегда говорю начинающим: нет маленьких ролей – есть эпизоды, а останется эта роль эпизодом в вашей жизни или будет первой ступенькой вашей карьеры, зависит только от вас. Покажите мне молодого актера, который из маленькой роли может сделать превосходный эпизод, и я покажу вам будущую звезду. А твоя роль предоставляет тебе такие возможности, о каких я за всю мою жизнь в театре еще не слышала, потому что ты должен играть с таким блеском, чтобы никто – ни один самый проницательный критик, ни один самый восторженный поклонник – не смог отличить тебя от моего мужа. Вдруг перед их глазами, великолепно жонглируя, возникает сэр Джон, а они, конечно, восторгаются им. Проходит несколько мгновений, и они видят сэра Джона на канате, они видят все его характерные жесты и движения головой, они просто поражены – они никак не могут поверить, что он выучился искусству канатоходца. А изюминка-то, видишь ли, как раз в том и есть, что все это время перед ними ты! Включи воображение, дружок. Только представь себе, какой фурор это произведет. А благодаря кому это возможно? Благодаря тебе!»
«Я все это понимаю, Миледи, – сказал я. – Но сэр Джон недоволен. А я не знаю почему. Я честно делаю, что в моих силах, а ведь у меня даже жонглировать нечем да и каната нет. Что я еще могу?»
«Ага, значит, ты уже обо всем догадался, дружок. Я как тебя увидела, сразу поняла, что ты парень очень-очень сообразительный. Я уж не говорю о том, что твое лицо должно приносить удачу. А теперь ты сам сказал: ты делаешь все, что в твоих силах. Но пойми, здесь нужно совсем другое. Ты должен делать все, что в силах сэра Джона».
«Да, но… Но сэр Джон ведь ничего не умеет, – сказал я. – Он не умеет жонглировать и ходить по канату. Если бы умел – зачем ему нужен я?»
«Нет-нет, ты меня не понял. Сэр Джон может сделать и сделает кое-что совершенно необыкновенное: он заставит публику – то огромное число людей, которые не пропускают ни одного, – его спектакля, – поверить, что именно он исполняет все эти великолепные, сложные трюки. Он может сделать так, что они захотят поверить, будто ему подвластно все. Они с радостью будут считать, что ты – это он, если только тебе удастся почувствовать его ритм».
«И все же я не понимаю. Ведь люди не такие глупые. Они догадаются, что это обман».
«Кто-нибудь, может, и догадается. Но большинство из них предпочтет верить, что это – всамделишное. Так уж устроен театр. Люди хотят верить, что происходящее перед ними – правда, пусть хотя бы только пока они сидят в зале. Вот что такое театр. Неужели ты не понимаешь? Люди хотят, чтобы мечта стала правдой – а мы им это и показываем».
Тут я начал понимать, что она имеет в виду. Я ведь видел выражение на лицах тех, кто смотрел на Абдуллу, кто смотрел, как Виллар глотает иголки с ниткой, чтобы потом вытащить изо рта эту же самую нитку с нанизанными на нее иголками. Я нервно спросил Миледи, не хочет ли она еще джина с тоником. Она сказала, что определенно хочет, и дала мне фунт, чтобы я расплатился. Когда я заартачился, она сказала: «Нет-нет, платить должна я. У меня больше денег, и я не собираюсь злоупотреблять твоей галантностью, хотя и ценю ее, дружок. Не думай, что не ценю. – Когда принесли джин, она продолжила: – Давай будем очень-очень откровенными. Твой замечательный эпизод должен быть большой тайной. Если мы всем все расскажем, то лишим их части удовольствия. Ты видел парня, который приходил сегодня утром, – как он занудно спорил? Он, видимо, умеет жонглировать и ходить по канату не хуже тебя, но нам от него мало проку, потому что у него гордыня циркача. Он хочет, чтобы его имя было в программе и в афише. Настаивал, чтобы в нижней строчке афиши, после всех участников, было написано: „и Требелли“. Нелепое требование. Все захотят узнать, кто такой Требелли, и сразу же догадаются, что это жонглер и канатоходец. И вся романтика – коту под хвост. А кроме того, я уверена: ему и на секунду не удастся никого обмануть; никто не поверит, что он – сэр Джон. У него такая нахальная, отталкивающая физиономия. А у тебя, дружок, великолепный козырь – почти никакой индивидуальности. Тебя никто и не замечает. Ты почти табула раса[117]».
«Извините, Миледи, я не знаю, что это такое».
«Не знаешь? Ну, это такое распространенное выражение… Мне даже никогда не приходилось его объяснять… Понимаешь, это просто милая пустышка, такая маленькая, смешная глупость, на которой можно нарисовать любое лицо. Бесценное свойство, понимаешь? Это говорят о детях, когда собираются научить их чему-нибудь невыносимо прекрасному. Они так легко поддаются обучению».
«Я хочу учиться. Что я должен выучить?»
«Я знала, что ты необыкновенно умный. Даже больше. Правда. Умные люди нередко просто несносны. А ты очень восприимчивый. Я хочу, чтобы ты научился быть в точности как сэр Джон».
«Вы хотите, чтобы я ему подражал?»
«От подражания мало проку. Ему подражали в эстрадных номерах. Нет. Если мы хотим, чтобы у нас что-то получилось, ты просто должен научиться быть им».
«Но как, если я не буду ему подражать?»
«Это очень тонкая вещь. Конечно, ты должен ему подражать, но смотри, чтобы он не застал тебя за этим занятием – он этого не любит. Ведь этого никто не любит, правда? Я хочу сказать, – боже мой, так ужасно трудно выразить то, что хочешь сказать, – что ты должен перенять его походку, его манеру поворачивать голову, его жесты и все такое, но самое главное – ты должен перенять его ритм».
«И с чего же мне начать?»
«Настройся на его колебания. Стань сверхчувствительным волшебным телеграфом или, может, как радио – принимай эти послания по воздуху. Делай то, что он делал с Хозяином».
«Я думал, он и есть Хозяин».
«Ну да, теперь-то он, конечно, Хозяин. Но когда мы оба работали у старого душки Хозяина в „Лицеуме“[118], сэр Джон просто обожал его и был распахнут перед ним, как Даная – перед золотым дождем (об этом-то ты, конечно, знаешь?), и во многом стал удивительно похож на него. Конечно, сэр Джон не так высок, как Хозяин. Но ты ведь тоже невысокий, правда? Он перенял у Хозяина романтический блеск. Именно это должен сделать и ты. Чтобы публика, когда ты будешь жонглировать перед нею своими тарелками, не чувствовала, будто внезапно выключили электричество. Еще джин с тоником?»
Вообще-то джин с тоником мне не очень понравился. В те времена я еще не мог себе позволять никакой выпивки, а джин с тоником – не лучшее начало. Но я бы и горячего жира со сковородки выпил, чтобы продолжить этот разговор. Поэтому мы заказали еще, и Миледи управилась со своей порцией значительно лучше меня. Еще один джин чуть позднее (наверно, минут через десять), и я совершенно потерял ориентацию. Вот только отдавал себе отчет в том, что хочу ей угодить и должен как-то попытаться понять, о чем она говорит.
Когда она собралась уходить, я ринулся за такси, но меня опередил Холройд – он явно бил в лучшей форме. Вероятно, он все это время просидел в баре. Мы оба помогли ей сесть в машину. Я, кажется, помню, что один мой туфель был на тротуаре, другой – на мостовой, и я никак не мог понять, что случилось с моими ногами, а когда машина отъехала, Холройд взял меня под руку и повел назад в бар, где мы устроились в уголке со старым Франком Муром.
«Она потчевала его советами и джином с тоником», – сказал Холройд.
«Теперь ему нужно старую добрую пинту портера пополам с элем – тогда он быстро очухается», – сказал Франк и сделал знак бармену.
Они вроде бы знали, что на уме у Миледи, и изъявляли готовность объяснить это на понятном мне языке, что было очень мило с их стороны. По их словам, все было очень просто: я должен подражать сэру Джону, но делать это элегантнее, чем прежде. Получалось, что я должен подражать великому актеру, который подражает жившему в восемнадцатом веке джентльмену, подражавшему персонажу комедии масок, – проще не придумаешь. Я же все делал слишком, к чертям собачьим, быстро, поверхностно – дешевка. А потому я должен все это бросить и уловить ритм сэра Джона.
«Вот этого ритма я как раз и не понимаю, – сказал я. – Я, пожалуй, знаю о ритме в жонглировании. Держишь ритм – значит, все у тебя под контролем и можешь не беспокоиться: ты ничего не уронишь, потому что все идет как надо. Но что такое этот чертов человеческий ритм? Это что, как в танце?»
«Нет-нет, танцы, которые ты знаешь, тут ни при чем, – ответил Холройд. – Впрочем, это и в самом деле немного похоже на танцы. Но не на чарльстон и не на всю эта дерготню. Скорее, на этакую изящную разновидность сложного, понимаешь, ритма».
«Ничего не понимаю, – сказал я. – Я должен воспринять ритм сэра Джона. А сэр Джон перенял свой ритм у того, кого называют Хозяином. Какой такой Хозяин? Что, в театре полным-полно Хозяев?»
«Вот теперь мы и дошли до главного, – сказал старый Франк. – Миледи говорила о Хозяине, да? Хозяином был Ирвинг, понял, дурья голова? Ты хоть слышал об Ирвинге?»
«Никогда», – сказал я.
Старый Франк недоуменно посмотрел на Холройда.
«Ты понял – он об Ирвинге никогда не слышал. Клинический случай».
«Не такой уж клинический, как тебе кажется, Франк, – сказал Холройд. – Эти нынешние никого не знают. Ну и нельзя забывать, что Ирвинг уже двадцать пять лет как в могиле. Ты-то его помнишь. Ты с ним играл. Я его немного помню. Но какое он может иметь отношение к такому вот парнишке? Подумай-ка лучше. Миледи считает, что здесь есть какая-то связь. Ты же знаешь, какой она бывает. Иногда чистый псих. Но вот когда тебе кажется, что у тебя сейчас тоже шарики от всего этого поедут, оказывается, что она права да еще правее любого из нас. Ты помнишь, где я тебя нашел?» – этот вопрос был обращен ко мне.
«На улице. Я показывал всякие штуки с картами».
Пять дней – это очень много, если на этот срок тебя лишают доступа в рай; а мне к тому же нечем было себя занять. Наверно, за это время я сотню миль отшагал по лондонским улицам. А что еще мне было делать? Я долго слонялся по музею Виктории и Альберта[114], разглядывая настенные и наручные часы, но одет я был не вполне подобающе, а молодой парень хулиганского вида, слоняющийся по музею, должен был вызывать подозрения у охраны. Я походил на головореза, а наверно, и был таким и не очень обижался, когда меня вежливо просили не задерживаться. Глазел я и на бесплатные достопримечательности – церкви и всякое такое, – но они не находили отклика в моей душе. Мне больше нравилось на улицах, потому я бродил и смотрел, а спал в нищенской ночлежке Армии спасения. Но нищим я не был. Я был богат чувствами, а это было роскошью, которая прежде редко мне выпадала.
По мере приближения понедельника, когда я должен был снова подать себя в лучшем виде, меня все больше беспокоила моя одежда. Все мое было на мне. Моя бедняцкая одежонка неплохо защищала меня на улице, где я был похож на тысячи других людей, но чтобы сделать театральную карьеру, требовалось что-нибудь получше. Поделать с этим я ничего не мог, а мой опыт говорил, что лучшая тактика – демонстрировать честную бедность. Потому я потратил деньги на баню, выстирал платок, который повязывал вокруг шеи, заплатил чистильщику сапог, чтобы он сделал что можно с моими жуткими туфлями, от которых остались чуть ли не одни дыры.
Понедельник настал; я явился намного раньше назначенного времени и впервые в жизни вкусил все прелести театральной репетиции. Миледи не пришла, и это сильно меня разочаровало, но там все равно было на что посмотреть.
Я учился, наблюдая. Никто на меня не обращал внимания. Холройд кивнул мне, когда я вошел, и сказал, чтобы я не болтался под ногами. Поэтому я уселся на подоконник и принялся смотреть. Актеры пришли точно в назначенное время, а режиссер расставил несколько стульев, обозначив входы на сцену и ее границы. Ровно в десять появился сэр Джон – он сел на стул у стола, дважды стукнул по столешнице серебряным карандашом, и работа началась.
Вы знаете, что такое первые репетиции – и представить себе невозможно, что из этого когда-нибудь получится спектакль. Люди дефилировали по комнате – заходили на обозначенную сцену и покидали ее, читали с листков, переплетенных в оберточную бумагу, бормотали что-то невнятное, ошибались, словно впервые видели текст. Сэр Джон бормотал неразборчивее всех. У него была такая манера говорить, что мне иногда казалось, он не принадлежит к роду человеческому, потому что говорил он почти все время с вопросительной интонацией, то и дело вставляя бесконечные «э?» и «хм?» и всякие другие странные звуки, которые рождались у него где-то под переносицей, – «кн?». Но артисты, казалось, привыкли, и, невзирая на все это бормотание и кныканье, работа двигалась вперед. Время от времени в какой-либо сцене появлялся сам сэр Джон, и тогда бормотание становилось совсем невнятным. Очень скоро мне все это наскучило.
Но скучать вовсе не входило в мои планы, а потому я принялся искать – чем бы заняться. Я был ловкий парнишка и значительно моложе режиссера, а потому, когда понадобилось переставить стулья, я подскочил к нему и предложил помощь, которую он принял, не произнеся ни слова. Еще до конца репетиции я стал официальным перестановщиком стульев, и именно так я и оказался помощником режиссера. Моего непосредственного босса звали Макгрегор, и у него были больные ноги. Такие толстые – словно из одного куска мяса, и облаченные в тяжелые ботинки; он обрадовался, когда у него появился помощник. От него-то во время перерыва я и узнал, что мы здесь делаем.
«Новая постановка, – объяснил он мне. – „Скарамуш“. По роману Рафаэля Сабатини.[115] Ты слышал про Рафаэля Сабатини? Нет? Ну, держи уши шире, тогда поймешь что к чему. И конечно, кр-райне романтично». «Р» у него было шотландское, раскатистое.
«А что я должен делать, мистер Макгрегор?» – спросил я.
«Мне об этом не сказали, – ответил он. – Но, судя по твоей наружности, думаю, что ты – дублер».
«Какой такой дублер?»
«Дублер для два-два», – совсем по-шотландски ответил он. Имея дело с Рамзи, я давным-давно понял, что бесполезно задавать вопросы шотландцу, если он говорит таким тоном – сухим, как старое печенье. Этим мне и пришлось удовольствоваться.
Кое-что мне удалось узнать, слушая и задавая вопросы, когда кто-нибудь из второстепенных актеров спускался в бар на скромный ленч. Прошло три или четыре дня, и я узнал, что действие «Скарамуша» происходит во время Французской революции, хотя я понятия не имел, когда это было. Я ничего не знал о том, что у французов была какая-то революция. Я слышал про американскую, но что касается деталей… возможно, заварушка произошла оттого, что Джордж Вашингтон пристрелил Линкольна. Я неплохо ориентировался в царях Израилевых, а вот более поздняя история была для меня тайной за семью печатями. Хоть и по кусочкам, но все же я составил кой-какое общее представление о сюжете пьесы. Сэр Джон играл молодого француза, который «родился с даром смеха и ощущением, что мир сошел с ума». Именно так сказал о нем один из актеров. Удивительно, но никому не казалось странным, что сэр Джон, будучи в весьма солидном возрасте, ничуть не дорожит своей солидностью, играя молодого человека. Этот молодой француз поссорился с аристократами, потому что придерживался прогрессивных взглядов. Чтобы скрыться от преследователей, он поступает в труппу бродячих актеров, но его революционный пыл так силен, что он никак не может удержать язык за зубами и бросает со сцены обвинения белой кости, чем вызывает грандиозный скандал. Когда как нельзя кстати происходит революция, он становится одним из ее вождей; он уже близок к тому, чтобы отомстить аристократу, который злодейским образом убил его лучшего друга и упрятал в каталажку его девушку, но тут пожилая аристократка под давлением обстоятельств признается, что она его мать, а затем – естественно, против своей воли – вынуждена сообщить ему, что его смертельный враг, которого он собирается уничтожить, – его отец.
Кр-райне романтично, как сказал Макгрегор, но совсем не так глупо, как вы это, может быть, подумали с моей подачи. Просто я представил вам эту пьеску такой, какой она мне показалась на первый взгляд. Меня же интересовало только то, что должен был делать я, отрабатывая свое жалованье. Поскольку теперь у меня было жалованье – вернее, половина жалованья, так как, пока шли репетиции, платили только половину. Холройд дал мне пару напечатанных вкривь и вкось страничек машинописного текста – это был мой контракт. Подписал я его как Жюль Легран, что соответствовало моему паспорту. У Холройда это имя вызвало некоторые подозрения, и он спросил, говорю ли я по-французски. Я был рад, что могу ответить «да», но он настоятельно посоветовал мне найти для сцены другое имя – не такое иностранное. Я никак не мог понять, для чего это нужно, но мне все стало ясно, когда мы дошли до второй сцены второго акта.
В течение первой недели репетиций мы два или три раза подходили к этой критической точке – критической она была только для меня, – но сэр Джон просил актеров только «пробежать по ней», разве что определить свои места на сцене. Итак, все тот же юный защитник революции по имени Андре-Луи выходил на сцену с бродячими актерами – труппой «Итальянские комедианты». Все они играли характерные роли: Полишинеля – старика-отца, Климену – приму, Родомона – хвастуна, Леандра – любовника, Паскареля и других персонажей комедии масок[116]. Я ничего не знал про комедию масок, но общую идею ухватил – все это, как вы догадываетесь, было не очень далеко от атмосферы эстрадных театриков в Канаде и Америке. И в самом деле, чем-то это напоминало мне беднягу Дзовени, несчастного жонглера. Андре-Луи (его играл сэр Джон) исполнял роль Скарамуша – отчаянного, остроумного негодяя.
Во второй сцене второго акта «Итальянские комедианты» давали представление, и в самом его начале Скарамуш должен был демонстрировать несколько эффектных жонглерских трюков. Позднее он не упускал случая произнести пламенную революционную речь, которой не было в пьесе, представляемой «Комедиантами». Когда его главный враг со своими приятелями-аристократами бросался на сцену, чтобы наказать возмутителя спокойствия, тот убегал по канату, натянутому высоко над местом действия, не забыв сделать на прощание несколько издевательских жестов. Очень эффектно. И явно за пределами возможностей сэра Джона. А поэтому я должен был появиться точно в таком же костюме, продемонстрировать искусство жонглера, потом уступить место сэру Джону, чтобы он произнес свою зажигательную речь, а потом снова выйти на сцену – когда нужно было убегать по канату.
Все это требовало точной режиссуры. Когда Макгрегор сказал: «Занавес поднят», я выпрыгнул на обозначенную стульями сцену справа (если смотреть из зала) и, пританцовывая и жонглируя тарелками, направился в левое крыло. Когда Полишинель разбил тарелки своей тростью, произведя много звона и шума, я сделал вид, что ныряю за его плащ, а на сцене вместо меня тут же появился сэр Джон. Кажется – просто, но мне нужно было держать в голове отсутствующие тарелки, плащ и все остальное, и я чувствовал себя неуверенно. Сцену с канатом мы «пробежали» по такой же схеме. Сэр Джон всегда говорил «пробежим», если мы не были готовы играть. В критический момент, когда аристократы бросились на сцену, сэр Джон медленно отступил к левой кулисе, отбиваясь от них тростью, потом ринулся назад к своему стулу, что сделал с поразительной живостью – суматоха, мелькание плащей, он в это время исчезает из вида, и тут же появляюсь я – выбегаю по канату из-за кулис. Вы, вероятно, думаете, что все это не составляло труда для такого старого балаганного волка, как я. Уверяю вас, это был отнюдь не легкий труд – прошло два-три дня, и мне стало казаться, что я потеряю эту работу. Даже если мы «пробегали» сцену, сэр Джон оставался мной недоволен.
Мне по-прежнему никто ничего не говорил, но я понял, к чему идет дело, когда однажды утром Холройд привел на разговор к сэру Джону какого-то парня, который, судя по всему, был акробатом. Я терся поблизости, якобы помогая Макгрегору, и подслушал их разговор – не весь, но мне хватило. Акробат ни в какую не соглашался с чем-то и вскоре отбыл, оставив сэра Джона в исключительно дурном настроении. Во время репетиции он ко всем цеплялся. Он цеплялся к мисс Адели Честертон, хорошенькой девушке, исполнявшей роль романтической героини. Она была начинающей актрисой, и вымещать на ней дурное настроение было очень удобно. Он цеплялся к старому Франку Муру, который играл Полишинеля и был старым театральным волком и удивительно добрым человеком. Он ворчал на Холройда и отпускал язвительные замечания в адрес Макгрегора. Он не кричал и не бранился, но был нетерпелив и требователен, а от его раздражения в помещении словно образовалась дымовая завеса и видимость ухудшилась вдвое. Когда подошло время «два-два», он сказал, это, мол, сегодня пропустим, и быстро свернул репетицию. Холройд попросил меня остаться после всех, но не путаться под ногами. И я никому не мешал – держался у двери, пока сэр Джон, Холройд и Миледи совещались о чем-то в дальнем углу комнаты.
Я слышал лишь отдельные фразы из того, что они говорили, а говорили они обо мне, и дискуссия была довольно жаркой. Холройд повторял что-то вроде «Настоящий профи не согласится, чтобы его имени не было в афише» и «Найти дублера не так легко, как вы думаете, по крайней мере в данных обстоятельствах». У Миледи был настоящий сценический голос, и даже если она понижала его, он продолжал звучать чисто, как колокольчик, и в моем углу комнаты. И все ее аргументы в разных вариантах сводились вот к чему: «Ты должен предоставить бедняге шанс, Джек. Каждому должен быть предоставлен шанс». Но из того, что говорил сэр Джон, я не мог разобрать ни слова. У него тоже был сценический голос, и он знал свои возможности, а потому, когда не хотел, чтобы его слышали посторонние, переходил на неразборчивое бормотание, изрядно сдобренное его эканьем и кныканьем, которые вроде бы имели какой-то смысл для тех, кто знал его получше.
Минут через десять Миледи громким голосом – не оставляя никаких сомнений в том, что ее слова предназначаются и мне, – произнесла: «Верь мне, Джек. Он принесет нам удачу. Я это вижу по его лицу. Я никогда не ошибаюсь. И если мне не удастся вправить ему мозги, мы к этому разговору больше не вернемся». Она устремилась через комнату ко мне, используя зонтик, как трость, и с таким шиком, что вы и представить себе не можете. И вот что она мне сказала: «Ступай-ка со мной, дружок. Нам нужно поговорить без посторонних». Вдруг ей пришла в голову какая-то мысль, и она повернулась к сэру Джону и Холройду. «У меня же нет ни пенса», – сказал она, и по тому, как оба бросились к ней, доставая банкноты, можно было понять, как много она для них значит. Из-за этого у меня возникло к ним теплое чувство, хотя минуту назад они и собирались отделаться от меня.
Миледи шла впереди, я тащился за ней. Мы спустились вниз – она сунула голову в помещение бара, который как раз открывался, и на удивление по-приятельски (ведь она была леди Тресайз, а ее собеседник – простой бармен) сказала: «Мне бы на полчасика в „Раб Нулас“. Поговорить надо. Вы не возражаете, Джои?» Бармен прокричал в ответ: «Какие могут быть возражения, Миледи!» – и она провела меня в мрачноватый кабинет, огороженный с трех сторон грязным матовым стеклом; на дверях красовалась надпись «Салун-бар». Когда дверь закрылась, я смог прочесть надпись задом наперед и догадался, что мы в «Рабе Нуласе». Бармен подошел к прилавку, составлявшему четвертую сторону кабинета, и спросил, что нам подать. «Джин с тоником, Джои», – сказала Миледи. Я попросил то же самое, понятия не имея, что это такое. Джои принес джин, мы сели, и по тому, как это сделала Миледи, я понял, что настал решающий момент. Момент истины, как говорят.
«Давай откровенно. И я первая буду откровенной, потому что я старше. Ты просто не понимаешь, какой шанс дает тебе судьба в „Скарамуше“. Ведь это такой эпизод – пальчики оближешь! Я всегда говорю начинающим: нет маленьких ролей – есть эпизоды, а останется эта роль эпизодом в вашей жизни или будет первой ступенькой вашей карьеры, зависит только от вас. Покажите мне молодого актера, который из маленькой роли может сделать превосходный эпизод, и я покажу вам будущую звезду. А твоя роль предоставляет тебе такие возможности, о каких я за всю мою жизнь в театре еще не слышала, потому что ты должен играть с таким блеском, чтобы никто – ни один самый проницательный критик, ни один самый восторженный поклонник – не смог отличить тебя от моего мужа. Вдруг перед их глазами, великолепно жонглируя, возникает сэр Джон, а они, конечно, восторгаются им. Проходит несколько мгновений, и они видят сэра Джона на канате, они видят все его характерные жесты и движения головой, они просто поражены – они никак не могут поверить, что он выучился искусству канатоходца. А изюминка-то, видишь ли, как раз в том и есть, что все это время перед ними ты! Включи воображение, дружок. Только представь себе, какой фурор это произведет. А благодаря кому это возможно? Благодаря тебе!»
«Я все это понимаю, Миледи, – сказал я. – Но сэр Джон недоволен. А я не знаю почему. Я честно делаю, что в моих силах, а ведь у меня даже жонглировать нечем да и каната нет. Что я еще могу?»
«Ага, значит, ты уже обо всем догадался, дружок. Я как тебя увидела, сразу поняла, что ты парень очень-очень сообразительный. Я уж не говорю о том, что твое лицо должно приносить удачу. А теперь ты сам сказал: ты делаешь все, что в твоих силах. Но пойми, здесь нужно совсем другое. Ты должен делать все, что в силах сэра Джона».
«Да, но… Но сэр Джон ведь ничего не умеет, – сказал я. – Он не умеет жонглировать и ходить по канату. Если бы умел – зачем ему нужен я?»
«Нет-нет, ты меня не понял. Сэр Джон может сделать и сделает кое-что совершенно необыкновенное: он заставит публику – то огромное число людей, которые не пропускают ни одного, – его спектакля, – поверить, что именно он исполняет все эти великолепные, сложные трюки. Он может сделать так, что они захотят поверить, будто ему подвластно все. Они с радостью будут считать, что ты – это он, если только тебе удастся почувствовать его ритм».
«И все же я не понимаю. Ведь люди не такие глупые. Они догадаются, что это обман».
«Кто-нибудь, может, и догадается. Но большинство из них предпочтет верить, что это – всамделишное. Так уж устроен театр. Люди хотят верить, что происходящее перед ними – правда, пусть хотя бы только пока они сидят в зале. Вот что такое театр. Неужели ты не понимаешь? Люди хотят, чтобы мечта стала правдой – а мы им это и показываем».
Тут я начал понимать, что она имеет в виду. Я ведь видел выражение на лицах тех, кто смотрел на Абдуллу, кто смотрел, как Виллар глотает иголки с ниткой, чтобы потом вытащить изо рта эту же самую нитку с нанизанными на нее иголками. Я нервно спросил Миледи, не хочет ли она еще джина с тоником. Она сказала, что определенно хочет, и дала мне фунт, чтобы я расплатился. Когда я заартачился, она сказала: «Нет-нет, платить должна я. У меня больше денег, и я не собираюсь злоупотреблять твоей галантностью, хотя и ценю ее, дружок. Не думай, что не ценю. – Когда принесли джин, она продолжила: – Давай будем очень-очень откровенными. Твой замечательный эпизод должен быть большой тайной. Если мы всем все расскажем, то лишим их части удовольствия. Ты видел парня, который приходил сегодня утром, – как он занудно спорил? Он, видимо, умеет жонглировать и ходить по канату не хуже тебя, но нам от него мало проку, потому что у него гордыня циркача. Он хочет, чтобы его имя было в программе и в афише. Настаивал, чтобы в нижней строчке афиши, после всех участников, было написано: „и Требелли“. Нелепое требование. Все захотят узнать, кто такой Требелли, и сразу же догадаются, что это жонглер и канатоходец. И вся романтика – коту под хвост. А кроме того, я уверена: ему и на секунду не удастся никого обмануть; никто не поверит, что он – сэр Джон. У него такая нахальная, отталкивающая физиономия. А у тебя, дружок, великолепный козырь – почти никакой индивидуальности. Тебя никто и не замечает. Ты почти табула раса[117]».
«Извините, Миледи, я не знаю, что это такое».
«Не знаешь? Ну, это такое распространенное выражение… Мне даже никогда не приходилось его объяснять… Понимаешь, это просто милая пустышка, такая маленькая, смешная глупость, на которой можно нарисовать любое лицо. Бесценное свойство, понимаешь? Это говорят о детях, когда собираются научить их чему-нибудь невыносимо прекрасному. Они так легко поддаются обучению».
«Я хочу учиться. Что я должен выучить?»
«Я знала, что ты необыкновенно умный. Даже больше. Правда. Умные люди нередко просто несносны. А ты очень восприимчивый. Я хочу, чтобы ты научился быть в точности как сэр Джон».
«Вы хотите, чтобы я ему подражал?»
«От подражания мало проку. Ему подражали в эстрадных номерах. Нет. Если мы хотим, чтобы у нас что-то получилось, ты просто должен научиться быть им».
«Но как, если я не буду ему подражать?»
«Это очень тонкая вещь. Конечно, ты должен ему подражать, но смотри, чтобы он не застал тебя за этим занятием – он этого не любит. Ведь этого никто не любит, правда? Я хочу сказать, – боже мой, так ужасно трудно выразить то, что хочешь сказать, – что ты должен перенять его походку, его манеру поворачивать голову, его жесты и все такое, но самое главное – ты должен перенять его ритм».
«И с чего же мне начать?»
«Настройся на его колебания. Стань сверхчувствительным волшебным телеграфом или, может, как радио – принимай эти послания по воздуху. Делай то, что он делал с Хозяином».
«Я думал, он и есть Хозяин».
«Ну да, теперь-то он, конечно, Хозяин. Но когда мы оба работали у старого душки Хозяина в „Лицеуме“[118], сэр Джон просто обожал его и был распахнут перед ним, как Даная – перед золотым дождем (об этом-то ты, конечно, знаешь?), и во многом стал удивительно похож на него. Конечно, сэр Джон не так высок, как Хозяин. Но ты ведь тоже невысокий, правда? Он перенял у Хозяина романтический блеск. Именно это должен сделать и ты. Чтобы публика, когда ты будешь жонглировать перед нею своими тарелками, не чувствовала, будто внезапно выключили электричество. Еще джин с тоником?»
Вообще-то джин с тоником мне не очень понравился. В те времена я еще не мог себе позволять никакой выпивки, а джин с тоником – не лучшее начало. Но я бы и горячего жира со сковородки выпил, чтобы продолжить этот разговор. Поэтому мы заказали еще, и Миледи управилась со своей порцией значительно лучше меня. Еще один джин чуть позднее (наверно, минут через десять), и я совершенно потерял ориентацию. Вот только отдавал себе отчет в том, что хочу ей угодить и должен как-то попытаться понять, о чем она говорит.
Когда она собралась уходить, я ринулся за такси, но меня опередил Холройд – он явно бил в лучшей форме. Вероятно, он все это время просидел в баре. Мы оба помогли ей сесть в машину. Я, кажется, помню, что один мой туфель был на тротуаре, другой – на мостовой, и я никак не мог понять, что случилось с моими ногами, а когда машина отъехала, Холройд взял меня под руку и повел назад в бар, где мы устроились в уголке со старым Франком Муром.
«Она потчевала его советами и джином с тоником», – сказал Холройд.
«Теперь ему нужно старую добрую пинту портера пополам с элем – тогда он быстро очухается», – сказал Франк и сделал знак бармену.
Они вроде бы знали, что на уме у Миледи, и изъявляли готовность объяснить это на понятном мне языке, что было очень мило с их стороны. По их словам, все было очень просто: я должен подражать сэру Джону, но делать это элегантнее, чем прежде. Получалось, что я должен подражать великому актеру, который подражает жившему в восемнадцатом веке джентльмену, подражавшему персонажу комедии масок, – проще не придумаешь. Я же все делал слишком, к чертям собачьим, быстро, поверхностно – дешевка. А потому я должен все это бросить и уловить ритм сэра Джона.
«Вот этого ритма я как раз и не понимаю, – сказал я. – Я, пожалуй, знаю о ритме в жонглировании. Держишь ритм – значит, все у тебя под контролем и можешь не беспокоиться: ты ничего не уронишь, потому что все идет как надо. Но что такое этот чертов человеческий ритм? Это что, как в танце?»
«Нет-нет, танцы, которые ты знаешь, тут ни при чем, – ответил Холройд. – Впрочем, это и в самом деле немного похоже на танцы. Но не на чарльстон и не на всю эта дерготню. Скорее, на этакую изящную разновидность сложного, понимаешь, ритма».
«Ничего не понимаю, – сказал я. – Я должен воспринять ритм сэра Джона. А сэр Джон перенял свой ритм у того, кого называют Хозяином. Какой такой Хозяин? Что, в театре полным-полно Хозяев?»
«Вот теперь мы и дошли до главного, – сказал старый Франк. – Миледи говорила о Хозяине, да? Хозяином был Ирвинг, понял, дурья голова? Ты хоть слышал об Ирвинге?»
«Никогда», – сказал я.
Старый Франк недоуменно посмотрел на Холройда.
«Ты понял – он об Ирвинге никогда не слышал. Клинический случай».
«Не такой уж клинический, как тебе кажется, Франк, – сказал Холройд. – Эти нынешние никого не знают. Ну и нельзя забывать, что Ирвинг уже двадцать пять лет как в могиле. Ты-то его помнишь. Ты с ним играл. Я его немного помню. Но какое он может иметь отношение к такому вот парнишке? Подумай-ка лучше. Миледи считает, что здесь есть какая-то связь. Ты же знаешь, какой она бывает. Иногда чистый псих. Но вот когда тебе кажется, что у тебя сейчас тоже шарики от всего этого поедут, оказывается, что она права да еще правее любого из нас. Ты помнишь, где я тебя нашел?» – этот вопрос был обращен ко мне.
«На улице. Я показывал всякие штуки с картами».