Страница:
Владетель – сорвиголова, искатель приключений, авантюрист по характеру. Он становится английским шпионом в лагере принца Чарли. Мистер Генри склоняется к наукам и поэзии. Он остается дома и страдает по мисс Алисон Грэм. Старый лорд – ее опекун, а она, конечно же, влюблена в сорвиголову Владетеля. Когда приходит известие, что Владетель погиб, она соглашается выйти замуж за мистера Генри, считая, что ее долг – родить наследника Дэррисдира. Но, как с сочным шотландским акцентом объяснил мне Макгрегор, она не любит парня, ее сердце навсегда принадлежит Владетелю – живому или мертвому. Оказывается, однако, что Владетель жив – он из тех, кого так просто не убьешь. Он бежал с поля боя и стал пиратом; но не немытым грубияном, а шикарным капером[143] и шпионом. И вот, когда смута закончилась и принц Чарли потерпел поражение, Владетель возвращается домой, чтобы предъявить свои права на мисс Алисон, но обнаруживает, что она теперь миссис Генри и мать маленького наследника.
Владетель пытается увести мисс Алисон у мужа. Мистер Генри проявляет благородство и помалкивает о том, что Владетель во время войны был шпионом. «Кр-райне душещипательная ситуация», – сказал об этом Макгрегор. В результате – масса упреков со стороны Владетеля и столь же гордое молчание мистера Генри. И наконец, воистину хорошая сцена, из тех, что так ненавидит Роли, но обожала наша публика.
В своих странствиях Владетель обзавелся слугой-индийцем по имени Секундра Дасс, сведущим во всяких восточных тайнах, в которые так безоговорочно верят европейцы. Когда мистер Генри больше не в силах терпеть, он дерется с Владетелем и вроде бы убивает его. Но я вам уже говорил, что Владетель не из тех, кого легко убить. Он позволяет себя похоронить, проглотив собственный язык (этому он научился у Секундры Дасса) и, как говорится в пьесе, «ослабив в себе жизненный тонус до такой степени, чтобы в нем теплилась лишь малая искра жизни». Мистер Генри, которого мучает чувство вины, признается в своем преступлении жене и старому лорду и ведет их в рощу, где похоронено тело. Когда слуги откапывают труп, оказывается, что это и не труп вовсе, а живой Владетель, правда, в очень плохом состоянии. Трюк с глотанием языка прошел не так гладко, как он предполагал (а по-моему, он просто не учел холодного шотландского климата), и Владетелю хватает сил лишь на то, чтобы возопить: «Убийца – Генри. Лжец! Лжец!» – и рухнуть замертво, правда, уже после того, как мистер Генри пустит себе пулю в лоб. И тут, ко всеобщему удовлетворению, занавес падает.
Я пересказал вам все это не очень благоговейно, потому что чувствую воздействие непочтительных эманации, исходящих от Роли. Наверно, то же самое испытывает медиум, когда среди публики находится скептик. Но заверяю вас: игра Хозяина могла поколебать и потрясти до глубины души любого скептика. Изюминка этой старинной вещицы, как ее видел Хозяин, состояла в том, что она давала ему роль из тех, которые в актерской среде назывались «двойняшками». Он, к огромному удовольствию публики, играл и Владетеля, и мистера Генри, а то, как тонко передавал он различия между двумя персонажами, вызывало огромный интерес к постановке.
Кроме того, это требовало очень четкой работы за кулисами, потому что в нескольких эпизодах не успевал мистер Генри покинуть сцену, как из других дверей с важным видом появлялся Владетель. Костюмер сэра Джона здорово поднаторел в искусстве замены на Хозяине плащей, камзолов, сапог и париков и делал это за считанные секунды, а создаваемые сэром Джоном образы были так непохожи, что, конечно, это требовало искусства особого рода.
В двух случаях требовался дублер. Один раз всего на какое-то мгновение, чтобы создать у зрителей соответствующую иллюзию, а в другом – в краткой последней сцене – дублер был чрезвычайно важен, поскольку должен был стоять спиной к публике в качестве мистера Генри, пока Хозяина откапывали из могилы в качестве Владетеля, который произносил свои гневные обвинения. А потом – дублерам редко предоставляется такая возможность – дублер приставлял к своему виску пистолет, нажимал на спусковой крючок и под злобным взглядом Владетеля падал к ногам мисс Алисой. С удовольствием говорю, что, поскольку я был очень похожим дублером – вылитый Хозяин, как не уставал повторять старый Франк Мур, – мне позволялось падать так, чтобы зрители видели часть моего лица, а не отходить в мир иной, давая им основания подозревать, что перед ними кто-то другой.
Репетиции проходили как по маслу, потому что многие актеры играли эту пьесу не один год, и им нужно было лишь освежить роли в памяти. Франк Мур играл старого лорда Дэррисдира в дюжине постановок, а Юджин Фитцуоррен был заправский Секундра Дасс. Гордон Барнард играл ирландца Верка и делал это без сучка, без задоринки. К. Пенджли Спиккернелл изображал Фонда Барни, чокнутого шотландца, напевавшего отрывки из песен, а у Гровера Паскина была хорошая смешная роль пьяного дворецкого. Эмилия Понсфорт, игравшая в «Скарамуше» мадам Плугатель, с удовольствием исполняла роль шотландской ведьмы, которая произносит страшное проклятие Дэррисдира:
В этом-то и состояла трудность. Сэр Джон в роли Владетеля был, как и прежде, великолепен и оставался на удивление похож на свои ранние – снятые тридцать лет назад – фотографии в этой роли. Что же касается Миледи, то время было к ней не так милосердно. Кроме того, ее исполнительский стиль развивался в сторону большей аффектированности, что могло быть приемлемо в роли Климены, но в роли благородной шотландской леди это было слишком.
Молодые актеры роптали. Почему бы Миледи вместо Эмилии Понсфорт не сыграть старую ведьму Дженни. В труппе была молодая самоуверенная девица – Одри Севенхоус, которая своего мнения не скрывала: она была бы идеальной Алисой. Но другие – среди них Холройд и Макгрегор – ни слова не хотели слышать против Миледи. Я бы тоже был среди последних, спроси кто-нибудь мое мнение. Только вот никто не спрашивал. А вообще мне стало казаться: в труппе считают, что я больше, чем дублер сэра Джона: меня подозревали в наушничестве, а потому, как только я появлялся, все неверноподданнические разговоры смолкали. Разговоров, конечно, было много – а в какой театральной труппе их нет? Репетиции продолжались, а поскольку сэр Джон и Миледи не утруждались совместными репетициями общих сцен, никто даже не подозревал, насколько серьезна эта проблема.
Было и еще одно обстоятельство, связанное с этими первыми репетициями и вызывавшее поначалу некоторое любопытство и беспокойство. В нашей среде появился чужак, о чьих целях, казалось, никому ничего не было известно. Тем не менее он сидел в партере, делал какие-то записи, а время от времени издавал неодобрительные восклицания. Иногда видели, как он беседует с сэром Джоном. Что ему было нужно? Актером он совершенно точно не был. Он был молод и носил пышную шевелюру, но одевался совсем не так, как одеваются люди, причастные к сцене. Из-за его мешковатого серого костюма и твидового плаща, его темно-синих рубашек и галстука, висящего, как кусок старой веревки, – ручной вязки, я думаю, – и его туфель со сбитыми носками он казался еще моложе. «Университетский, – вполголоса сообщала Одри Севенхоус, опознавшая стиль. – Из Кембриджа, – сообщила она день спустя. А потом – неожиданное откровение: – Пьесу пишет!» Конечно же, она делилась своими соображениями не со мной, но от ее близких друзей эта информация кругами расходилась по всей труппе.
Пишет пьесу! Слухи будоражили актеров. Это будет новая сенсационная вещь для труппы сэра Джона, и если подольститься к драматургу, то можно выхлопотать для себя что-нибудь из ряда вон. Реджинальд Чарльтон и Леонард Вудс, которым почти нечего было делать в «Скарамуше» и того меньше – во «Владетеле», начали обхаживать университетского гения, угощая его выпивкой. Одри Севенхоус с ним не разговаривала, но все время отиралась где-то поблизости, заливаясь серебряным смехом и выставляя напоказ все свое обаяние. Старая Эмилия Понсфорт часто проходила мимо и каждый раз делала величественный кивок в его сторону. Гровер Паскин рассказывал ему анекдоты. Гению все это нравилось, и через несколько дней он уже был на дружеской ноге со всеми, кто имел хоть какой-то вес в труппе, и скоро правда выплыла наружу. Сэру Джону нужна была сценическая версия «Доктора Джекила и мистера Хайда»[144], и гений был приглашен для ее создания. Но поскольку прежде писать пьес ему не приходилось да и сценического опыта у него не было никакого (разве что приобретенного в Кембриджском обществе Кристофера Марло[145]), он приходил на репетиции, чтобы «почувствовать атмосферу», как он выражался.
Гений высказывал свои соображения вполне открыто. Он был не ахти какого мнения о «Владетеле Баллантрэ». «Высокопарщина» – так он говорил об этой постановке, заявляя, что дни высокопарщины позади. Публика просто больше не принимает таких вещей. В театре занималась новая заря, а он был одним из ярчайших лучей восходящего солнца.
Тем не менее он был скромен. Были лучи и поярче, а самым ярким, ослепляющим лучом литературы того времени был Олдос Хаксли. Нет, пьес Хаксли не писал. Это для него было делом будущего; гений восхищался им – насмешливым, блестяще остроумным, потрясающе образованным, проникнутым Ироническим Духом; этот-то дух гений и собирался перенести на сцену. В мгновение ока при нем образовался маленький двор, заводилами в котором были Чарльтон, Вудс и Одри Севенхоус. После репетиции их всегда можно было найти в ближайшем пабе. Смех за их столиком не умолкал. Уши у меня были длинные, а потому вскоре я был в курсе: они смеются над Миледи, Франком Муром и Эмилией Понсфорт, которые являли собой высокопарщину в худшем ее виде и никоим образом не могли участвовать в пьесе, задуманной гением. Нет, писать он еще не начал, но концепцию уже выстроил, и хотя слово «метафизический» он презирал, но частенько им пользовался, чтобы дать самое общее представление о том, как его концепция будет воплощаться.
Сэр Джон первое время не знал о концепции, но когда ему объяснили, не стал скрывать удивления. Гений крутился на репетициях «Владетеля Баллантрэ», потому что эта пьеса была по роману того же парня, что написал «Джекила и Хайда». Но этому парню (Стивенсон – так, кажется, говорит Роли; ему, конечно, виднее) никогда и в голову не приходило огранить алмаз своего художественного таланта. Именно это гений и должен был сделать за него. Задумывая «Джекила и Хайда», Стивенсон ухватился за тему в духе Достоевского, но разработал ее на манер, который многим мог показаться романтическим, а для гения был прискорбно высокопарным. Единственное, что мог сделать гений для воплощения своей концепции, это переработать исходный материал таким образом, чтобы выявить его истинное содержание – то, к которому Стивенсон лишь приблизился, но потом в страхе бежал от него.
Он решил, что это можно сделать с помощью масок. Гений, посмеиваясь над собственной решимостью, признавался, что ни за что не возьмется за это дело, если ему не дадут полную свободу пользоваться масками по его усмотрению. Маски должны были носить не только Джекил и Хайд, но и весь состав, и иногда на сцене одновременно будет восемь или десять Джекилов – все в масках, отражающих различные стороны личности этого героя. И мы будем видеть, как они меняют маски Джекила (потому что никакого такого реализма гений терпеть не собирается, как не намеревается вводить в заблуждение публику: они должны сразу понять, что происходящее на сцене не имеет никакого отношения к тому, что они по глупости считают реальной жизнью) на маски Хайда. Конечно, будут и диалоги, вернее, главным образом, монологи, но большая часть действия будет развиваться как пантомима. Слово это наш гений произносил нараспев, чтобы придать ему необходимую, на его взгляд, выразительность.
Чарльтон, Вудс и Одри Севенхоус принимали это на ура, хотя и не без некоторых вежливых оговорок по поводу масок. Они считали, что стилизованный грим может быть ничем не хуже масок. Но гений был тверд как скала и настаивал на масках, иначе, говорил, он этим вообще не будет заниматься.
Когда об этих замыслах узнали другие члены труппы, они испытали шок. Они вспоминали о других известных им постановках «Джекила и Хайда», которые прекрасно обходились без всяких дурацких масок. Старый Франк Мур играл с Г. Б. – сыном Ирвинга[146] – в постановке «Джекила и Хайда», где Г. Б. на глазах публики преображался из добропорядочного доктора в негодяя Хайда, а делал он это, просто растрепав себе волосы и принимая неестественную позу. Старый Франк показал нам, как это делал Г. Б.: сначала он напускал на себя вид человека, исполненного такого нравственного величия, что, того и гляди, воспарит над землей, потом он выпивал страшное питье из собственной старой кружки, после чего, издавая звериное рычание и хватая ртом воздух, преображался в отвратительного карлика. Он продемонстрировал нам это однажды днем в пабе, и какие-то незнакомцы, никогда прежде не сталкивавшиеся с актерскими штучками, поспешили выйти прочь, а хозяин попросил Франка о личной услуге – не делать этого больше в его заведении. У Франка был цепкая актерская хватка.
Восхищаясь его способностью воспроизводить зло звериным ревом и конвульсивными движениями, я тем не менее отдавал себе отчет в том, что видел более убедительное зло – в лице волшебника Виллара, а оно было недвижно и спокойно, как камень.
Однажды во время репетиции с гения совершенно неожиданно сбили всю его спесь. Его позвал сэр Джон: «Подойди-ка сюда, дружок, ты бы вполне мог вписаться в эту сцену, э? Это даст тебе практический опыт, кн?» Мы и понять не успели, что происходит, а гений уже играл одного из слуг лорда Дэррисдира. Играл он совсем неплохо – я думаю, кое-чему он научился в Кембридже, увлекаясь самодеятельностью. Но в критический момент сэр Джон сказал: «Убери-ка кресло твоего хозяина, дружок. Когда он направляется на авансцену к мисс Алисой, ты должен переставить кресло подальше, за камин». Гений сделал, что ему было сказано, но это пришлось не по вкусу сэру Джону: гений одной рукой взялся за сиденье снизу, другой – за спинку и перенес кресло за камин. Сэр Джон сказал: «Не так, дружок. Подними его за ручки». Но гений улыбнулся и возразил: «Нет-нет, сэр Джон, так кресла не носят. Одной рукой нужно всегда держать под сиденьем, чтобы не создавать лишних нагрузок на спинку». Сэр Джон был невозмутим – явный признак недовольства. «Это вполне могло бы сойти в лавке твоего отца, дружок, – сказал он, – но не на моей сцене. Подними его, как я говорю». Тут гений покраснел как рак и принялся возражать. Тогда сэр Джон обратился к другому статисту: «Сделай-ка, что я прошу, покажи ему, как надо». До окончания сцены он больше не обращал на гения никакого внимания.
Вроде бы пустяк, но гений был совершенно выбит из колеи. После этого у него ничего толком не получалось. А люди, которые прежде смотрели ему в рот, после того незначительного события здорово к нему охладели. А все дело было в словечке «лавка». Не думаю, что актерам больше, чем другим, свойствен снобизм, но, вероятно, Одри Севенхоус и ее компания прежде видели в нем блестящего дебютанта, а он вдруг превратился в неумеху-актера из какой-то лавки. Былой блеск к нему уже никогда не вернулся. На генеральной репетиции «Владетеля» выяснилось, что он ни бельмеса не смыслит в гриме – он вышел с жутким красным лицом и огромными фальшивыми рыжими бровями. «Боже мой, дружок, – сказал из первого ряда партера сэр Джон, увидев этого призрака, – что ты сделал со своим лицом?» Гений подошел к рампе – грубая ошибка; – говорить ему нужно было с того места, где он стоял, – и начал объяснять, что поскольку он играет слугу-шотландца, то, по его мнению, у него должен быть свежий цвет лица, свидетельствующий о предках-землепашцах, о детстве, проведенном на вересковых полях, и о многом-многом другом в таком же роде. Сэр Джон прервал его и попросил Дартона Флешера, хорошего, способного актера, показать парню, как наложить нормальный ненавязчивый грим, отвечающий обязанности переносить кресла.
Гений не скрывал раздражения, – впрочем, удалившись предварительно вглубь сцены, – говорил, что бросит все это дело с Джекилом и Хайдом, пусть себе сэр Джон варится в собственном соку. Но Одри Севенхоус сказала: «Да не валяй дурака. Все мы учимся». И парень остыл. Одри добавила еще доброе словцо, сказав, что ей, мол, без него и жизнь не в жизнь, ведь он напишет для нее хорошенькую рольку в новой пьесе, и она улыбнулась ему улыбкой, которая тронула бы… нет, не хочу преувеличивать – которая тронула бы любого выходца из Кембриджа с задетым самолюбием. Меня бы она не тронула. Я этот ее номер видел и раньше. Но впрочем, я-то был тяжелый случай.
Хотя и не настолько тяжелый, чтобы не испытывать симпатии к потерпевшей фиаско Адели Честертон. Она продолжала играть в «Скарамуше», но в состав «Владетеля» ее не включили. Для исполнения второй по значению роли в пьесе была приглашена некто Фелисити Ларком. Красивее женщины мне не доводилось видеть: очень темные каштановые волосы, очаровательные глаза, превосходная фигура и это неотразимое для многих мужчин выражение стоически переносимой тайной скорби. Но и это еще не все. Она умела играть, тогда как у бедняжки Адели (которая по типажу была персидским котенком) это получалось по настроению. Но Адель была славной девушкой, и я жалел ее, потому что в труппе ею пренебрегали, хотя и без злого умысла. Вы же знаете, как это бывает в театральных труппах: если вы с ними работаете, то живете полной жизнью, если нет, то, по их представлению, прозябаете. Адель была убывающей, а Фелисити – молодой луной.
Как и всегда, у Одри Севенхоус нашлось что сказать. «Сама во всем виновата, – сказала она. – Играет так, что шмальцы торчат. Ну просто торчат… Я могла бы показать, как это нужно играть, но…» – Она пожала плечами, выражая свое отношение ко вкусам постановщика. Словечко «шмальцы» то и дело срывалось с ее уст. Означало оно «яйца», но звучало куда как приличнее. Чарльтону и Вудсу нравилось, когда она его произносила, – оно казалось восхитительно смелым, сексуальным и щегольским. С такого рода клубничкой я столкнулся впервые, и она мне не понравилась.
Я сказал Макгрегору, что мисс Ларком слишком хороша и дорога для такой маленькой роли во «Владетеле». «Ну, зато на гастролях дел у нее будет хоть отбавляй», – ответил он. Я навострил уши, но ничего больше о гастролях выудить из него не удалось.
Все, однако, прояснилось еще до премьеры «Владетеля». Сэр Джон подбирал труппу для долгих зимних гастролей в Канаде, намереваясь включить в репертуар самые ходовые старые постановки, а в качестве новинки – «Скарамуша». Холройд приглашал людей в свой кабинет и вел с ними переговоры о контрактах.
Конечно, в труппе началось брожение. Актерам с репутацией предстояло решать, стоит ли им уезжать из Лондона в лучший сезон. Все актеры, достигшие определенного возраста, лелеют надежду на какой-нибудь чудесный случай, который поставит их в ряд со знаменитостями, а на гастролях в труппе сэра Джона такой случай вряд ли мог подвернуться. С другой стороны, гастроли в Канаде могли быть забавны, потому что всем известно, как там любят сэра Джона. Там они будут играть в больших залах, а заодно можно будет посмотреть на незнакомую страну.
Для актеров средних лет такая перспектива была привлекательной. Джим Хейли и его жена Гвенда Льюис уцепились за эту возможность, потому что им нужно было воспитывать сына и зарабатывать деньги. Франк Мур был заядлым путешественником – успел побывать в Австралии и Южной Африке, а в Канаду не наведывался с 1924 года. Гровер Паскин и К. Пенджли Спиккернелл были старыми единомышленниками сэра Джона и с радостью отправились бы гастролировать с ним хоть в ад. Эмилия Понсфорт вряд ли получила бы другие предложения, потому что зимой в Вест-Энде почти не было спроса на величественных старых дам или живописных хрычовок, а в «Олд-Вике»[147], где у нее прежде был застолблен участочек – желчные старые королевы, – сменился директор, и новому она не приглянулась.
Но почему Гордон Барнард, который был превосходным премьером, и Фелисити Ларком, которую наверняка ждало блестящее будущее? Макгрегор объяснил мне, что амбиции Барнарда не дотягивали до его таланта, а мисс Ларком, умница, хотела максимально разнообразить свой опыт, прежде чем приступить к покорению Вест-Энда, чтобы потом уже властвовать там до конца дней. Собрать хорошую труппу было нетрудно, и я с радостью подписал контракт, по которому должен был исполнять обязанности помрежа и дублера (без упоминания моей фамилии в программке). Ко всеобщему удивлению, гению тоже была предложена работа в гастрольной труппе, и он ее принял. Не считая сэра Джона и Миледи, в труппу набрали восемнадцать актеров, а с Холройдом и необходимым техническим персоналом общее число отъезжающих составило двадцать восемь.
Работа не прерывалась ни на минуту. Состоялся показ «Владетеля Баллантрэ», и хотя многие критики не нашли для пьесы добрых слов, Агат ее поддержал, и мы шесть недель с успехом играли в Лондоне. Бог ты мой, какая публика! Люди из каких только дыр не повылезали, чтобы увидеть постановку, и, хотя все они уже видели ее прежде, насмотреться, казалось, не могли. «Все равно что подглядывать в глубокую бездну времени»[148], – сказал гений, и даже я чувствовал, что, когда мы сыграли эту сильную, захватывающую, но странным образом патриархальную вещь, театр в некотором роде был отброшен на тридцать лет назад.
Каждый день нас созывали на репетиции, чтобы подготовить пьесы к гастролям. Ах, что это были за пьесы! «Лионская почта», «Корсиканские братья» – и там, и там я был дублером сэра Джона – и «Розмари» – небольшая пьеска с минимумом декораций, необходимая для того, чтобы разнообразить репертуар, составленный преимущественно из крупных вещей, требовавших кучу декораций и десятки костюмов. «Розмари» мне особенно нравилась, потому что в ней я выступал не дублером – я эффектно появлялся на ходулях. Ох и пришлось нам попотеть! Здорово доставалось молодым, кому за несколько дней нужно было выучить одну-две роли, а при этом еще и работать полных восемь часов. А вот у Мура, Спиккернелла, Паскина и мисс Понсфорт, которые играли в этих мелодрамах не первый год, текст от зубов отскакивал. Что же касалось сэра Джона и Миледи, то они были счастливы дальше некуда, а никто не бывает так убийственно требователен и неутомим, как счастливый актер.
Я сказал, что мы работали по восемь часов? Холройд, Макгрегор и я горбатились гораздо больше, потому что три пьесы, которые добавлялись к «Скарамушу» и «Владетелю», нужно было извлечь из запасников, обновить и подготовить к гастролям. Но наконец все было закончено, и в субботу вечером, упаковав все необходимое, мы дали последний спектакль в Лондоне, чтобы во вторник отплыть в Канаду.
Не забыть бы упомянуть обходном незначительном событии. Уже перед самым отплытием на представление «Владетеля» пришла матушка гения, и мне выпало показать ей гримерную сэра Джона. Она была славная маленькая женщина – ничуть не похожа на мать столь блистательного деятеля, – и, когда мы вошли в дверь гримерной, она, казалось, готова была упасть в обморок при одной мысли о том, что в этих стенах бывает великий человек. Мне было жаль ее. Наверно, нелегко быть матерью вундеркинда, и у нее был скромный вид женщины, которая не может поверить в свое счастье.
Тут Айзенгрима прервал Роланд Инджестри, который в последние полчаса явно был не в своей тарелке:
– Магнус, если уж вам так хочется выставить в дурацком свете меня – пожалуйста, не возражаю, тешьтесь на здоровье. Но, думаю, вы могли бы оставить в покое мою бедную старую матушку.
Магнус изобразил удивление:
– Но, любезный, это невозможно. Я изо всех сил старался сохранить ваше лицо, не называя вас. И выдавать вашу тайну в мои намерения вовсе не входило. Я мог бы и дальше называть вас «гений», хотя в труппе у вас были другие прозвища. Некоторые звали вас «Студент», намекая на ваше кембриджское образование, другие предпочитали местоимение «Он», потому что вы, случалось, принимая шутливо-скромный вид, говорили о себе в третьем лице: «Он», тогда как из вашей души рвался крик: «Я, я, великолепный Я!» Но совсем не упомянуть вас или вашу матушку я никак не могу, потому что она помогла мне в вас разобраться, и в результате вся история гастролей сэра Джона приобрела особый оттенок.
Владетель пытается увести мисс Алисон у мужа. Мистер Генри проявляет благородство и помалкивает о том, что Владетель во время войны был шпионом. «Кр-райне душещипательная ситуация», – сказал об этом Макгрегор. В результате – масса упреков со стороны Владетеля и столь же гордое молчание мистера Генри. И наконец, воистину хорошая сцена, из тех, что так ненавидит Роли, но обожала наша публика.
В своих странствиях Владетель обзавелся слугой-индийцем по имени Секундра Дасс, сведущим во всяких восточных тайнах, в которые так безоговорочно верят европейцы. Когда мистер Генри больше не в силах терпеть, он дерется с Владетелем и вроде бы убивает его. Но я вам уже говорил, что Владетель не из тех, кого легко убить. Он позволяет себя похоронить, проглотив собственный язык (этому он научился у Секундры Дасса) и, как говорится в пьесе, «ослабив в себе жизненный тонус до такой степени, чтобы в нем теплилась лишь малая искра жизни». Мистер Генри, которого мучает чувство вины, признается в своем преступлении жене и старому лорду и ведет их в рощу, где похоронено тело. Когда слуги откапывают труп, оказывается, что это и не труп вовсе, а живой Владетель, правда, в очень плохом состоянии. Трюк с глотанием языка прошел не так гладко, как он предполагал (а по-моему, он просто не учел холодного шотландского климата), и Владетелю хватает сил лишь на то, чтобы возопить: «Убийца – Генри. Лжец! Лжец!» – и рухнуть замертво, правда, уже после того, как мистер Генри пустит себе пулю в лоб. И тут, ко всеобщему удовлетворению, занавес падает.
Я пересказал вам все это не очень благоговейно, потому что чувствую воздействие непочтительных эманации, исходящих от Роли. Наверно, то же самое испытывает медиум, когда среди публики находится скептик. Но заверяю вас: игра Хозяина могла поколебать и потрясти до глубины души любого скептика. Изюминка этой старинной вещицы, как ее видел Хозяин, состояла в том, что она давала ему роль из тех, которые в актерской среде назывались «двойняшками». Он, к огромному удовольствию публики, играл и Владетеля, и мистера Генри, а то, как тонко передавал он различия между двумя персонажами, вызывало огромный интерес к постановке.
Кроме того, это требовало очень четкой работы за кулисами, потому что в нескольких эпизодах не успевал мистер Генри покинуть сцену, как из других дверей с важным видом появлялся Владетель. Костюмер сэра Джона здорово поднаторел в искусстве замены на Хозяине плащей, камзолов, сапог и париков и делал это за считанные секунды, а создаваемые сэром Джоном образы были так непохожи, что, конечно, это требовало искусства особого рода.
В двух случаях требовался дублер. Один раз всего на какое-то мгновение, чтобы создать у зрителей соответствующую иллюзию, а в другом – в краткой последней сцене – дублер был чрезвычайно важен, поскольку должен был стоять спиной к публике в качестве мистера Генри, пока Хозяина откапывали из могилы в качестве Владетеля, который произносил свои гневные обвинения. А потом – дублерам редко предоставляется такая возможность – дублер приставлял к своему виску пистолет, нажимал на спусковой крючок и под злобным взглядом Владетеля падал к ногам мисс Алисой. С удовольствием говорю, что, поскольку я был очень похожим дублером – вылитый Хозяин, как не уставал повторять старый Франк Мур, – мне позволялось падать так, чтобы зрители видели часть моего лица, а не отходить в мир иной, давая им основания подозревать, что перед ними кто-то другой.
Репетиции проходили как по маслу, потому что многие актеры играли эту пьесу не один год, и им нужно было лишь освежить роли в памяти. Франк Мур играл старого лорда Дэррисдира в дюжине постановок, а Юджин Фитцуоррен был заправский Секундра Дасс. Гордон Барнард играл ирландца Верка и делал это без сучка, без задоринки. К. Пенджли Спиккернелл изображал Фонда Барни, чокнутого шотландца, напевавшего отрывки из песен, а у Гровера Паскина была хорошая смешная роль пьяного дворецкого. Эмилия Понсфорт, игравшая в «Скарамуше» мадам Плугатель, с удовольствием исполняла роль шотландской ведьмы, которая произносит страшное проклятие Дэррисдира:
И конечно же, с самого первого дня самой первой постановки роль Алисой, несчастной невесты мистера Генри, которая сохнет по Владетелю, исполняла Миледи.
Двое Дьюру у нас в Дэррисдире, —
Не ужиться им в замке вместе;
Жениху день свадьбы горек,
Но горше был день тот невесте.
В этом-то и состояла трудность. Сэр Джон в роли Владетеля был, как и прежде, великолепен и оставался на удивление похож на свои ранние – снятые тридцать лет назад – фотографии в этой роли. Что же касается Миледи, то время было к ней не так милосердно. Кроме того, ее исполнительский стиль развивался в сторону большей аффектированности, что могло быть приемлемо в роли Климены, но в роли благородной шотландской леди это было слишком.
Молодые актеры роптали. Почему бы Миледи вместо Эмилии Понсфорт не сыграть старую ведьму Дженни. В труппе была молодая самоуверенная девица – Одри Севенхоус, которая своего мнения не скрывала: она была бы идеальной Алисой. Но другие – среди них Холройд и Макгрегор – ни слова не хотели слышать против Миледи. Я бы тоже был среди последних, спроси кто-нибудь мое мнение. Только вот никто не спрашивал. А вообще мне стало казаться: в труппе считают, что я больше, чем дублер сэра Джона: меня подозревали в наушничестве, а потому, как только я появлялся, все неверноподданнические разговоры смолкали. Разговоров, конечно, было много – а в какой театральной труппе их нет? Репетиции продолжались, а поскольку сэр Джон и Миледи не утруждались совместными репетициями общих сцен, никто даже не подозревал, насколько серьезна эта проблема.
Было и еще одно обстоятельство, связанное с этими первыми репетициями и вызывавшее поначалу некоторое любопытство и беспокойство. В нашей среде появился чужак, о чьих целях, казалось, никому ничего не было известно. Тем не менее он сидел в партере, делал какие-то записи, а время от времени издавал неодобрительные восклицания. Иногда видели, как он беседует с сэром Джоном. Что ему было нужно? Актером он совершенно точно не был. Он был молод и носил пышную шевелюру, но одевался совсем не так, как одеваются люди, причастные к сцене. Из-за его мешковатого серого костюма и твидового плаща, его темно-синих рубашек и галстука, висящего, как кусок старой веревки, – ручной вязки, я думаю, – и его туфель со сбитыми носками он казался еще моложе. «Университетский, – вполголоса сообщала Одри Севенхоус, опознавшая стиль. – Из Кембриджа, – сообщила она день спустя. А потом – неожиданное откровение: – Пьесу пишет!» Конечно же, она делилась своими соображениями не со мной, но от ее близких друзей эта информация кругами расходилась по всей труппе.
Пишет пьесу! Слухи будоражили актеров. Это будет новая сенсационная вещь для труппы сэра Джона, и если подольститься к драматургу, то можно выхлопотать для себя что-нибудь из ряда вон. Реджинальд Чарльтон и Леонард Вудс, которым почти нечего было делать в «Скарамуше» и того меньше – во «Владетеле», начали обхаживать университетского гения, угощая его выпивкой. Одри Севенхоус с ним не разговаривала, но все время отиралась где-то поблизости, заливаясь серебряным смехом и выставляя напоказ все свое обаяние. Старая Эмилия Понсфорт часто проходила мимо и каждый раз делала величественный кивок в его сторону. Гровер Паскин рассказывал ему анекдоты. Гению все это нравилось, и через несколько дней он уже был на дружеской ноге со всеми, кто имел хоть какой-то вес в труппе, и скоро правда выплыла наружу. Сэру Джону нужна была сценическая версия «Доктора Джекила и мистера Хайда»[144], и гений был приглашен для ее создания. Но поскольку прежде писать пьес ему не приходилось да и сценического опыта у него не было никакого (разве что приобретенного в Кембриджском обществе Кристофера Марло[145]), он приходил на репетиции, чтобы «почувствовать атмосферу», как он выражался.
Гений высказывал свои соображения вполне открыто. Он был не ахти какого мнения о «Владетеле Баллантрэ». «Высокопарщина» – так он говорил об этой постановке, заявляя, что дни высокопарщины позади. Публика просто больше не принимает таких вещей. В театре занималась новая заря, а он был одним из ярчайших лучей восходящего солнца.
Тем не менее он был скромен. Были лучи и поярче, а самым ярким, ослепляющим лучом литературы того времени был Олдос Хаксли. Нет, пьес Хаксли не писал. Это для него было делом будущего; гений восхищался им – насмешливым, блестяще остроумным, потрясающе образованным, проникнутым Ироническим Духом; этот-то дух гений и собирался перенести на сцену. В мгновение ока при нем образовался маленький двор, заводилами в котором были Чарльтон, Вудс и Одри Севенхоус. После репетиции их всегда можно было найти в ближайшем пабе. Смех за их столиком не умолкал. Уши у меня были длинные, а потому вскоре я был в курсе: они смеются над Миледи, Франком Муром и Эмилией Понсфорт, которые являли собой высокопарщину в худшем ее виде и никоим образом не могли участвовать в пьесе, задуманной гением. Нет, писать он еще не начал, но концепцию уже выстроил, и хотя слово «метафизический» он презирал, но частенько им пользовался, чтобы дать самое общее представление о том, как его концепция будет воплощаться.
Сэр Джон первое время не знал о концепции, но когда ему объяснили, не стал скрывать удивления. Гений крутился на репетициях «Владетеля Баллантрэ», потому что эта пьеса была по роману того же парня, что написал «Джекила и Хайда». Но этому парню (Стивенсон – так, кажется, говорит Роли; ему, конечно, виднее) никогда и в голову не приходило огранить алмаз своего художественного таланта. Именно это гений и должен был сделать за него. Задумывая «Джекила и Хайда», Стивенсон ухватился за тему в духе Достоевского, но разработал ее на манер, который многим мог показаться романтическим, а для гения был прискорбно высокопарным. Единственное, что мог сделать гений для воплощения своей концепции, это переработать исходный материал таким образом, чтобы выявить его истинное содержание – то, к которому Стивенсон лишь приблизился, но потом в страхе бежал от него.
Он решил, что это можно сделать с помощью масок. Гений, посмеиваясь над собственной решимостью, признавался, что ни за что не возьмется за это дело, если ему не дадут полную свободу пользоваться масками по его усмотрению. Маски должны были носить не только Джекил и Хайд, но и весь состав, и иногда на сцене одновременно будет восемь или десять Джекилов – все в масках, отражающих различные стороны личности этого героя. И мы будем видеть, как они меняют маски Джекила (потому что никакого такого реализма гений терпеть не собирается, как не намеревается вводить в заблуждение публику: они должны сразу понять, что происходящее на сцене не имеет никакого отношения к тому, что они по глупости считают реальной жизнью) на маски Хайда. Конечно, будут и диалоги, вернее, главным образом, монологи, но большая часть действия будет развиваться как пантомима. Слово это наш гений произносил нараспев, чтобы придать ему необходимую, на его взгляд, выразительность.
Чарльтон, Вудс и Одри Севенхоус принимали это на ура, хотя и не без некоторых вежливых оговорок по поводу масок. Они считали, что стилизованный грим может быть ничем не хуже масок. Но гений был тверд как скала и настаивал на масках, иначе, говорил, он этим вообще не будет заниматься.
Когда об этих замыслах узнали другие члены труппы, они испытали шок. Они вспоминали о других известных им постановках «Джекила и Хайда», которые прекрасно обходились без всяких дурацких масок. Старый Франк Мур играл с Г. Б. – сыном Ирвинга[146] – в постановке «Джекила и Хайда», где Г. Б. на глазах публики преображался из добропорядочного доктора в негодяя Хайда, а делал он это, просто растрепав себе волосы и принимая неестественную позу. Старый Франк показал нам, как это делал Г. Б.: сначала он напускал на себя вид человека, исполненного такого нравственного величия, что, того и гляди, воспарит над землей, потом он выпивал страшное питье из собственной старой кружки, после чего, издавая звериное рычание и хватая ртом воздух, преображался в отвратительного карлика. Он продемонстрировал нам это однажды днем в пабе, и какие-то незнакомцы, никогда прежде не сталкивавшиеся с актерскими штучками, поспешили выйти прочь, а хозяин попросил Франка о личной услуге – не делать этого больше в его заведении. У Франка был цепкая актерская хватка.
Восхищаясь его способностью воспроизводить зло звериным ревом и конвульсивными движениями, я тем не менее отдавал себе отчет в том, что видел более убедительное зло – в лице волшебника Виллара, а оно было недвижно и спокойно, как камень.
Однажды во время репетиции с гения совершенно неожиданно сбили всю его спесь. Его позвал сэр Джон: «Подойди-ка сюда, дружок, ты бы вполне мог вписаться в эту сцену, э? Это даст тебе практический опыт, кн?» Мы и понять не успели, что происходит, а гений уже играл одного из слуг лорда Дэррисдира. Играл он совсем неплохо – я думаю, кое-чему он научился в Кембридже, увлекаясь самодеятельностью. Но в критический момент сэр Джон сказал: «Убери-ка кресло твоего хозяина, дружок. Когда он направляется на авансцену к мисс Алисой, ты должен переставить кресло подальше, за камин». Гений сделал, что ему было сказано, но это пришлось не по вкусу сэру Джону: гений одной рукой взялся за сиденье снизу, другой – за спинку и перенес кресло за камин. Сэр Джон сказал: «Не так, дружок. Подними его за ручки». Но гений улыбнулся и возразил: «Нет-нет, сэр Джон, так кресла не носят. Одной рукой нужно всегда держать под сиденьем, чтобы не создавать лишних нагрузок на спинку». Сэр Джон был невозмутим – явный признак недовольства. «Это вполне могло бы сойти в лавке твоего отца, дружок, – сказал он, – но не на моей сцене. Подними его, как я говорю». Тут гений покраснел как рак и принялся возражать. Тогда сэр Джон обратился к другому статисту: «Сделай-ка, что я прошу, покажи ему, как надо». До окончания сцены он больше не обращал на гения никакого внимания.
Вроде бы пустяк, но гений был совершенно выбит из колеи. После этого у него ничего толком не получалось. А люди, которые прежде смотрели ему в рот, после того незначительного события здорово к нему охладели. А все дело было в словечке «лавка». Не думаю, что актерам больше, чем другим, свойствен снобизм, но, вероятно, Одри Севенхоус и ее компания прежде видели в нем блестящего дебютанта, а он вдруг превратился в неумеху-актера из какой-то лавки. Былой блеск к нему уже никогда не вернулся. На генеральной репетиции «Владетеля» выяснилось, что он ни бельмеса не смыслит в гриме – он вышел с жутким красным лицом и огромными фальшивыми рыжими бровями. «Боже мой, дружок, – сказал из первого ряда партера сэр Джон, увидев этого призрака, – что ты сделал со своим лицом?» Гений подошел к рампе – грубая ошибка; – говорить ему нужно было с того места, где он стоял, – и начал объяснять, что поскольку он играет слугу-шотландца, то, по его мнению, у него должен быть свежий цвет лица, свидетельствующий о предках-землепашцах, о детстве, проведенном на вересковых полях, и о многом-многом другом в таком же роде. Сэр Джон прервал его и попросил Дартона Флешера, хорошего, способного актера, показать парню, как наложить нормальный ненавязчивый грим, отвечающий обязанности переносить кресла.
Гений не скрывал раздражения, – впрочем, удалившись предварительно вглубь сцены, – говорил, что бросит все это дело с Джекилом и Хайдом, пусть себе сэр Джон варится в собственном соку. Но Одри Севенхоус сказала: «Да не валяй дурака. Все мы учимся». И парень остыл. Одри добавила еще доброе словцо, сказав, что ей, мол, без него и жизнь не в жизнь, ведь он напишет для нее хорошенькую рольку в новой пьесе, и она улыбнулась ему улыбкой, которая тронула бы… нет, не хочу преувеличивать – которая тронула бы любого выходца из Кембриджа с задетым самолюбием. Меня бы она не тронула. Я этот ее номер видел и раньше. Но впрочем, я-то был тяжелый случай.
Хотя и не настолько тяжелый, чтобы не испытывать симпатии к потерпевшей фиаско Адели Честертон. Она продолжала играть в «Скарамуше», но в состав «Владетеля» ее не включили. Для исполнения второй по значению роли в пьесе была приглашена некто Фелисити Ларком. Красивее женщины мне не доводилось видеть: очень темные каштановые волосы, очаровательные глаза, превосходная фигура и это неотразимое для многих мужчин выражение стоически переносимой тайной скорби. Но и это еще не все. Она умела играть, тогда как у бедняжки Адели (которая по типажу была персидским котенком) это получалось по настроению. Но Адель была славной девушкой, и я жалел ее, потому что в труппе ею пренебрегали, хотя и без злого умысла. Вы же знаете, как это бывает в театральных труппах: если вы с ними работаете, то живете полной жизнью, если нет, то, по их представлению, прозябаете. Адель была убывающей, а Фелисити – молодой луной.
Как и всегда, у Одри Севенхоус нашлось что сказать. «Сама во всем виновата, – сказала она. – Играет так, что шмальцы торчат. Ну просто торчат… Я могла бы показать, как это нужно играть, но…» – Она пожала плечами, выражая свое отношение ко вкусам постановщика. Словечко «шмальцы» то и дело срывалось с ее уст. Означало оно «яйца», но звучало куда как приличнее. Чарльтону и Вудсу нравилось, когда она его произносила, – оно казалось восхитительно смелым, сексуальным и щегольским. С такого рода клубничкой я столкнулся впервые, и она мне не понравилась.
Я сказал Макгрегору, что мисс Ларком слишком хороша и дорога для такой маленькой роли во «Владетеле». «Ну, зато на гастролях дел у нее будет хоть отбавляй», – ответил он. Я навострил уши, но ничего больше о гастролях выудить из него не удалось.
Все, однако, прояснилось еще до премьеры «Владетеля». Сэр Джон подбирал труппу для долгих зимних гастролей в Канаде, намереваясь включить в репертуар самые ходовые старые постановки, а в качестве новинки – «Скарамуша». Холройд приглашал людей в свой кабинет и вел с ними переговоры о контрактах.
Конечно, в труппе началось брожение. Актерам с репутацией предстояло решать, стоит ли им уезжать из Лондона в лучший сезон. Все актеры, достигшие определенного возраста, лелеют надежду на какой-нибудь чудесный случай, который поставит их в ряд со знаменитостями, а на гастролях в труппе сэра Джона такой случай вряд ли мог подвернуться. С другой стороны, гастроли в Канаде могли быть забавны, потому что всем известно, как там любят сэра Джона. Там они будут играть в больших залах, а заодно можно будет посмотреть на незнакомую страну.
Для актеров средних лет такая перспектива была привлекательной. Джим Хейли и его жена Гвенда Льюис уцепились за эту возможность, потому что им нужно было воспитывать сына и зарабатывать деньги. Франк Мур был заядлым путешественником – успел побывать в Австралии и Южной Африке, а в Канаду не наведывался с 1924 года. Гровер Паскин и К. Пенджли Спиккернелл были старыми единомышленниками сэра Джона и с радостью отправились бы гастролировать с ним хоть в ад. Эмилия Понсфорт вряд ли получила бы другие предложения, потому что зимой в Вест-Энде почти не было спроса на величественных старых дам или живописных хрычовок, а в «Олд-Вике»[147], где у нее прежде был застолблен участочек – желчные старые королевы, – сменился директор, и новому она не приглянулась.
Но почему Гордон Барнард, который был превосходным премьером, и Фелисити Ларком, которую наверняка ждало блестящее будущее? Макгрегор объяснил мне, что амбиции Барнарда не дотягивали до его таланта, а мисс Ларком, умница, хотела максимально разнообразить свой опыт, прежде чем приступить к покорению Вест-Энда, чтобы потом уже властвовать там до конца дней. Собрать хорошую труппу было нетрудно, и я с радостью подписал контракт, по которому должен был исполнять обязанности помрежа и дублера (без упоминания моей фамилии в программке). Ко всеобщему удивлению, гению тоже была предложена работа в гастрольной труппе, и он ее принял. Не считая сэра Джона и Миледи, в труппу набрали восемнадцать актеров, а с Холройдом и необходимым техническим персоналом общее число отъезжающих составило двадцать восемь.
Работа не прерывалась ни на минуту. Состоялся показ «Владетеля Баллантрэ», и хотя многие критики не нашли для пьесы добрых слов, Агат ее поддержал, и мы шесть недель с успехом играли в Лондоне. Бог ты мой, какая публика! Люди из каких только дыр не повылезали, чтобы увидеть постановку, и, хотя все они уже видели ее прежде, насмотреться, казалось, не могли. «Все равно что подглядывать в глубокую бездну времени»[148], – сказал гений, и даже я чувствовал, что, когда мы сыграли эту сильную, захватывающую, но странным образом патриархальную вещь, театр в некотором роде был отброшен на тридцать лет назад.
Каждый день нас созывали на репетиции, чтобы подготовить пьесы к гастролям. Ах, что это были за пьесы! «Лионская почта», «Корсиканские братья» – и там, и там я был дублером сэра Джона – и «Розмари» – небольшая пьеска с минимумом декораций, необходимая для того, чтобы разнообразить репертуар, составленный преимущественно из крупных вещей, требовавших кучу декораций и десятки костюмов. «Розмари» мне особенно нравилась, потому что в ней я выступал не дублером – я эффектно появлялся на ходулях. Ох и пришлось нам попотеть! Здорово доставалось молодым, кому за несколько дней нужно было выучить одну-две роли, а при этом еще и работать полных восемь часов. А вот у Мура, Спиккернелла, Паскина и мисс Понсфорт, которые играли в этих мелодрамах не первый год, текст от зубов отскакивал. Что же касалось сэра Джона и Миледи, то они были счастливы дальше некуда, а никто не бывает так убийственно требователен и неутомим, как счастливый актер.
Я сказал, что мы работали по восемь часов? Холройд, Макгрегор и я горбатились гораздо больше, потому что три пьесы, которые добавлялись к «Скарамушу» и «Владетелю», нужно было извлечь из запасников, обновить и подготовить к гастролям. Но наконец все было закончено, и в субботу вечером, упаковав все необходимое, мы дали последний спектакль в Лондоне, чтобы во вторник отплыть в Канаду.
Не забыть бы упомянуть обходном незначительном событии. Уже перед самым отплытием на представление «Владетеля» пришла матушка гения, и мне выпало показать ей гримерную сэра Джона. Она была славная маленькая женщина – ничуть не похожа на мать столь блистательного деятеля, – и, когда мы вошли в дверь гримерной, она, казалось, готова была упасть в обморок при одной мысли о том, что в этих стенах бывает великий человек. Мне было жаль ее. Наверно, нелегко быть матерью вундеркинда, и у нее был скромный вид женщины, которая не может поверить в свое счастье.
Тут Айзенгрима прервал Роланд Инджестри, который в последние полчаса явно был не в своей тарелке:
– Магнус, если уж вам так хочется выставить в дурацком свете меня – пожалуйста, не возражаю, тешьтесь на здоровье. Но, думаю, вы могли бы оставить в покое мою бедную старую матушку.
Магнус изобразил удивление:
– Но, любезный, это невозможно. Я изо всех сил старался сохранить ваше лицо, не называя вас. И выдавать вашу тайну в мои намерения вовсе не входило. Я мог бы и дальше называть вас «гений», хотя в труппе у вас были другие прозвища. Некоторые звали вас «Студент», намекая на ваше кембриджское образование, другие предпочитали местоимение «Он», потому что вы, случалось, принимая шутливо-скромный вид, говорили о себе в третьем лице: «Он», тогда как из вашей души рвался крик: «Я, я, великолепный Я!» Но совсем не упомянуть вас или вашу матушку я никак не могу, потому что она помогла мне в вас разобраться, и в результате вся история гастролей сэра Джона приобрела особый оттенок.