Страница:
Он сообщил мне, что был влюблен в женщину, которая умерла, и ни к кому уже не сможет чувствовать то, что чувствовал к ней. Романтика. На романтику я сделала стойку, как пойнтер на дичь. Я хотела узнать побольше, а чем больше я узнавала, тем больше мне это нравилось. Титулованная дама необыкновенных обаяния, отзывчивости и благородства. Все это было очень мило. Но потом его история, как мне показалось, стала все больше походить на фарс. Дама была немолодой. Мне удалось выяснить, что когда он впервые ее увидел, ей было за шестьдесят. Никаких нежностей между ними не было, потому что он слишком ее уважал, но зато ему была предоставлена честь читать ей Библию. Вот тут-то я и рассмеялась.
Магнус впал в ярость. Чем больше он бушевал, тем сильнее я смеялась; мне стыдно говорить об этом, но чем сильнее я смеялась, тем презрительнее становились мои колкости. Я была молода, а молодость может быть ужасающе жестока к любви, которая ей не по нутру. Ах-ах, какие мы: еще вчера гомик, а сегодня рыцарь прекрасной дамы! Каких только гадостей я ему не наговорила и при этом просто умирала от смеха.
Я заслужила пощечину и получила ее. Но тут же дала сдачи. Завязалась драка – мы катались по полу, бутузя друг друга. Но каждый знает: если хочешь наказать женщину, никогда с ней не дерись. Физический контакт приводит совсем к другим последствиям. Именно эти последствия и имели место. Так скоро я не была готова к половому акту, а Магнус его не хотел, но это все равно произошло. Мы оба делали это впервые, и удивительно, что у нас вообще что-то получилось. Это все равно что писать акварелью – вроде бы ничего трудного, а попробуй-ка. Настоящее умение приходит только с опытом. Мы оба были удивлены и рассержены. Я решила, что была изнасилована. Магнус считал, что изменил своей истинной любви. Мы словно загнали себя в тупик.
Но так казалось только на первый взгляд. Потом мы много раз повторяли – я говорю о последующих неделях, – а эта привычка, как вы все знаете, сродни наркотику и очень приятственна, хотя, конечно, это и не смысл жизни и никакая не панацея, как считают глупцы. Мне это пошло на пользу. Я стала элегантной, насколько позволяла моя внешность, начала следить за своими волосами – как видите, они очень хороши. Мой дед был счастлив, потому что я снова стала есть за семейным столом, а когда приходили гости, могла быть такой обаятельной, что они почти забывали о моей внешности. А знаете, эта внучка «герра директора», фрейлейн Орангутанг, такая обаятельная и умненькая, хотя мужа ей вряд ли удастся найти даже на деньги старика.
Дед наверняка знал, что я сплю с Магнусом, а это, видимо, было мучительно для его кальвинистского воспитания, но он не стал бы выдающимся промышленником, будь он дураком. Он взвесил все за и против и решил, что лучше оставить все как есть. Я думаю, он бы и на брак согласился, если бы Магнус попросил. Но Магнус, конечно, ни о чем таком не просил.
Да и я не стала бы подстегивать события. Чем ближе мы становились, тем больше я понимала: нам суждено стать неразлучными друзьями и, наверно, любовниками, но никак не счастливой по буржуазным меркам семейной парой. Какое-то время я называла Магнуса Тиресием[203], потому что это чудесное древнее существо семь лет было женщиной и таким образом приобрело необыкновенную мудрость и проницательность. Иногда я думала о нем как о Галахаде[204] – ведь он был одержим благородной любовью к женщине, которую мы теперь знаем как Миледи, но в лицо я его так никогда не называла, потому что больше не решалась посмеиваться над его рыцарским благородством. Рыцарства я никогда не понимала, но научилась о нем помалкивать.
– Это дело мужское, – сказал я. – И я думаю, мы присутствовали при закате рыцарства. Ему нет места в мире эмансипированных женщин, а эмансипация женщин, вероятно, стоит той цены, в которую она непременно обойдется. Но рыцарство не умрет легко или незаметно. Изгоняя рыцарство из мира, вы лишаете смысла многие жизни.
– Добрый, старый, седой Рамзи, – сказала Лизл, похлопав меня по руке, – ты всегда исполнен мрачных сожалений, всегда с грустью оглядываешься в прошлое.
– Вы оба не правы, – сказал Магнус. – Я не считаю, что рыцарство ушло в прошлое. Оно – часть мировосприятия, о котором так много говорит Лизл и которым я, по ее мнению обладаю, хотя и не понимаю его. У сэра Джона в полной мере были те качества, которые сделали меня преданным поклонником Миледи. Он был редкой птицей – однолюбом. Он любил Миледи в молодости, любил ее в старости, и ее величие в значительной мере было создано его любовью. Послушать, о чем говорят люди, или посмотреть, что они читают и на что ходят в театры и кино, так можно подумать, что настоящий мужчина непременно любвеобилен и чем больше у него женщин, тем он мужественнее. Идеальный мужчина для них – Дон Жуан. Недостижимый идеал для большинства мужчин, поскольку если вы хотите посвятить свою жизнь распутству, то должны располагать досугом и деньгами, я уж не говорю о том, что такая жизнь требует неистощимой энергии, неутолимой похоти, а сексуальный орган по стойкости при этом должен не уступать клюву дятла. Идеал недостижимый, но тем не менее тысячи мужчин пробуют себя на этом поприще, а в старости перебирают свои жалкие победы, словно бусинки четок. А вот однолюб – очень редкое явление. Ему нужны духовные ресурсы и психологический артистизм – не чета заурядности, а еще ему нужно везение, потому что однолюб должен найти женщину выдающихся качеств. Именно однолюба и играл сэр Джон на сцене, и эту же роль он играл в жизни.
Я завидовал сэру Джону и дорожил тем нравственным величием, которое исходило от этой пары. Если бы вдруг, по какому-то невероятному случаю, Миледи проявила ко мне сексуальный интерес, я был бы потрясен и поставил бы это ей в укор. Но ничего такого она ко мне, конечно, не проявляла, и я просто грелся у ее огня, а Господь свидетель – мне нужно было тепло. Было время, во мне зажглась надежда – показалось, что я нашел что-то подобное в тебе, Лизл, но моей удаче не суждено было идти этим путем. Я был бы счастлив стать однолюбом, но твоя судьба была иной. И моя тоже. Я не мог забыть Миледи.
– Да, мы пошли каждый своим путем, – сказала Лизл. – И ты знаешь, Магнус, что любовник из тебя был очень так себе. Но какое это имеет значение? Ты великий волшебник, а был ли хоть один великий волшебник еще и великим любовником? Возьмите Мерлина: единственный неверный шаг он сделал, когда влюбился. И в результате за все свои труды оказался заточенным в дереве. А возьмите бедного старого Клингсора[205]: он умел создавать сады, полные соблазнительных женщин, но волшебное копье лишило его мужского достоинства. Ты был счастлив со своей магией. А я, когда обрела достаточно уверенности и снова стала выходить в мир, бывала счастлива телесно с довольно многими людьми, и лучшие из них принадлежали к моему полу.
– Вот оно как, – сказал Магнус. – Вот, значит, кто увел прекрасную Фаустину прямо у меня из-под носа.
– Ах, Фаустина, Фаустина. Ты всегда ее вспоминаешь, когда обижен. Итак, джентльмены, когда умер мой дедушка, а я оказалась наследницей большого состояния, мы с Магнусом осуществили наш общий честолюбивый замысел: мы создали представление, которое развивалось, совершенствовалось и шлифовалось, пока не превратилось в знаменитое «Суаре иллюзий». Вы прекрасно знаете: чтобы поставить такую вещь, нужны деньги. Но когда все организовано, подобное предприятие может стать очень прибыльным.
Ни одно шоу этого рода не обходится без хорошеньких девушек, которых распиливают пополам, обезглавливают или растворяют в воздухе. В иллюзионном представлении секс играет важную, хотя и не главенствующую роль. Поскольку наше шоу было лучшим из всех существовавших или стремилось стать таким, нам требовались не просто хорошенькие дурочки, согласные выполнять нехитрую работу, в которой они – не более чем живой реквизит.
Одну девушку я нашла в Перу. Она и в самом деле была необыкновенной красавицей, хотя и не очень развитая в европейском понимании – красивый зверек. Если откровенно, то я ее купила. Людей можно покупать и сегодня – нужно только знать, как это делается. Нельзя прийти к любящему папаше и сказать ему: «Продайте мне вашу дочь». Вы ему говорите: «Я могу дать вашей дочери блестящее будущее, она станет богатой леди, и у нее будет много пар туфелек. Но я вижу, она вам нужна для работы по дому. Надеюсь, вы не будете в обиде, если я предложу вам пятьсот американских долларов в качестве компенсации за эту потерю». Он не в обиде – ничуть. А вы не забываете попросить его поставить закорючку на официального вида бумаге, согласно которой девушка поступает к вам в обучение. В нашем случае в обучение профессии белошвейки, потому что, напиши вы «актрисы», если что произойдет, это может быть истолковано в дурную сторону. Ну, и дело в шляпе. Вы моете девушку, учите ее спокойно стоять на сцене и делать, что ей говорят, а если она скандалистка, отвешиваете ей пару затрещин. Скоро она начинает думать, что без нее и шоу – не шоу. Но это можно и перетерпеть.
На сцене Фаустина производила фурор, потому что и правда была поразительно красива, и какое-то время для бизнеса вроде было полезно делать вид, что она любовница Магнуса. Только немногие очень проницательные люди знают, что у великих магов в отличие от бездарных фокусников не бывает любовниц. На самом деле Фаустина была моей любовницей, но мы об этом помалкивали, чтобы какой-нибудь крикливый моралист не устроил скандала. В Латинской Америке священники особенно нетерпимы к вещам такого рода. Рамзи, ты должен помнить Фаустину. У тебя ведь тоже были какие-то слабые поползновения на ее счет, а?
– Не надо вредничать, Лизл, – сказал я. – Ты прекрасно знаешь, кто пресек мои поползновения.
– Ну да, я их и пресекла, а попутно неизмеримо обогатила твою жизнь, – сказала Лизл и легонько прикоснулась ко мне одной из своих огромных рук. – Вот как оно было, джентльмены, – продолжила она. – Теперь, я думаю, вы знаете все.
– Не все, – сказал Инджестри. – Имя Магнус Айзенгрим – его кто придумал?
– Я, – сказала Лизл. – Разве я не говорила, что получила степень в Цюрихском университете? Я училась на философском факультете, склоняясь к тому, что называлось филологией, – вполне тевтонская специализация. Поэтому я была знакома с величайшими европейскими легендами. А в «Романе о лисе», как вы знаете, есть такой персонаж – кровожадный волк Айзенгрим[206]; он на всех нагоняет страх, но на самом деле не так уж и плох. Подходящее имя для иллюзиониста, как вы думаете?
– А ваше имя, – спросил Линд. – Лизелотта Вицлипуцли? В программках вы всегда именовались: «Самодержица труппы – Лизелотта Вицлипуцли».
– Ах, да. Ну, в предприятии такого рода непременно должен быть самодержец – это звучит лучше и честнее, чем просто «администратор». К тому же я была больше чем администратором – я была боссом. Ведь все это создавалось на мои деньги. Но я знала свое место. Хоть сто раз администратор, но без Магнуса Айзенгрима я была нуль. Отсюда и имя – Вицлипуцли. Что, еще не понятно?
– Нет, gnädiges Fräulein[207], не понятно, – сказал Линд. – И вы прекрасно знаете, что не понятно. Но зато я начинаю понимать, что вы, когда не в настроении, можете попортить немало крови вашим коллегам Айзенгриму и Рамзи. Итак, еще раз – что же такое Вицлипуцли?
– Господи ты боже мой, до чего же люди невежественны в наш считающийся самым образованным век, – сказала Лизл. – Вы, конечно же, знаете «Фауста». Но я говорю не о Гетевском «Фаусте» – этого каждый тевтонец знает наизусть, обе его части. Я говорю о старинной немецкой пьесе, которую Гете положил в основу своего труда. Посмотрите там список действующих лиц, и вы обнаружите, что самого скромного из духов, посещающих великого мага, зовут Вицлипуцли.[208] Вот почему я и выбрала это имя. Тонкая лесть в адрес Магнуса. Так несколько принижалось словечко «самодержица».
Но сейчас я должна проявить себя как самодержица. Джентльмены, мы долго беседовали, и я надеюсь, вы получили ваш подтекст. Вы увидели, какая пропасть существует между реальной жизнью иллюзиониста, обладающего волшебным мировосприятием, и набором лжи, каковой являют собой льстивые мемуары Робера-Гудена, написанные на потребу буржуазным вкусам. Вы увидели также, какая огромная дистанция существует между набором лжи, искусно состряпанным Рамзи, – жизнью нашего дорогого Айзенгрима, так сказать, в коммерческой упаковке, – и печальной судьбой маленького мальчика из Дептфорда. А теперь – завтра мы отбываем, и я должна отправить двух моих старых джентльменов в постель, иначе они будут неважно себя чувствовать в самолете. Поэтому нам пора прощаться.
От Линда – глубочайшая благодарность за гостеприимство, за рассказ, за удовольствие работать вместе над фильмом «Un Hommage à Robert-Houdin». Довольно странный обмен любезностями и рукопожатиями между Айзенгримом и Роландом Инджестри. Нелегкая миссия – вывести Кингховна из пьяного ступора, внушить ему, что больше пить нельзя, пока он не доберется до дома. И вот наконец мы остались втроем.
– Странно столько времени подряд отвечать на вопросы, – сказала Лизл.
– Странно и неприятно, – сказал Айзенгрим.
– Странно то, какие вопросы не были заданы и не получили ответа, – сказал я.
– Например? – спросила Лизл.
– Например: «Кто убил Боя Стонтона?» – сказал я.
III. Le Lit de Justice[209]
1
Магнус впал в ярость. Чем больше он бушевал, тем сильнее я смеялась; мне стыдно говорить об этом, но чем сильнее я смеялась, тем презрительнее становились мои колкости. Я была молода, а молодость может быть ужасающе жестока к любви, которая ей не по нутру. Ах-ах, какие мы: еще вчера гомик, а сегодня рыцарь прекрасной дамы! Каких только гадостей я ему не наговорила и при этом просто умирала от смеха.
Я заслужила пощечину и получила ее. Но тут же дала сдачи. Завязалась драка – мы катались по полу, бутузя друг друга. Но каждый знает: если хочешь наказать женщину, никогда с ней не дерись. Физический контакт приводит совсем к другим последствиям. Именно эти последствия и имели место. Так скоро я не была готова к половому акту, а Магнус его не хотел, но это все равно произошло. Мы оба делали это впервые, и удивительно, что у нас вообще что-то получилось. Это все равно что писать акварелью – вроде бы ничего трудного, а попробуй-ка. Настоящее умение приходит только с опытом. Мы оба были удивлены и рассержены. Я решила, что была изнасилована. Магнус считал, что изменил своей истинной любви. Мы словно загнали себя в тупик.
Но так казалось только на первый взгляд. Потом мы много раз повторяли – я говорю о последующих неделях, – а эта привычка, как вы все знаете, сродни наркотику и очень приятственна, хотя, конечно, это и не смысл жизни и никакая не панацея, как считают глупцы. Мне это пошло на пользу. Я стала элегантной, насколько позволяла моя внешность, начала следить за своими волосами – как видите, они очень хороши. Мой дед был счастлив, потому что я снова стала есть за семейным столом, а когда приходили гости, могла быть такой обаятельной, что они почти забывали о моей внешности. А знаете, эта внучка «герра директора», фрейлейн Орангутанг, такая обаятельная и умненькая, хотя мужа ей вряд ли удастся найти даже на деньги старика.
Дед наверняка знал, что я сплю с Магнусом, а это, видимо, было мучительно для его кальвинистского воспитания, но он не стал бы выдающимся промышленником, будь он дураком. Он взвесил все за и против и решил, что лучше оставить все как есть. Я думаю, он бы и на брак согласился, если бы Магнус попросил. Но Магнус, конечно, ни о чем таком не просил.
Да и я не стала бы подстегивать события. Чем ближе мы становились, тем больше я понимала: нам суждено стать неразлучными друзьями и, наверно, любовниками, но никак не счастливой по буржуазным меркам семейной парой. Какое-то время я называла Магнуса Тиресием[203], потому что это чудесное древнее существо семь лет было женщиной и таким образом приобрело необыкновенную мудрость и проницательность. Иногда я думала о нем как о Галахаде[204] – ведь он был одержим благородной любовью к женщине, которую мы теперь знаем как Миледи, но в лицо я его так никогда не называла, потому что больше не решалась посмеиваться над его рыцарским благородством. Рыцарства я никогда не понимала, но научилась о нем помалкивать.
– Это дело мужское, – сказал я. – И я думаю, мы присутствовали при закате рыцарства. Ему нет места в мире эмансипированных женщин, а эмансипация женщин, вероятно, стоит той цены, в которую она непременно обойдется. Но рыцарство не умрет легко или незаметно. Изгоняя рыцарство из мира, вы лишаете смысла многие жизни.
– Добрый, старый, седой Рамзи, – сказала Лизл, похлопав меня по руке, – ты всегда исполнен мрачных сожалений, всегда с грустью оглядываешься в прошлое.
– Вы оба не правы, – сказал Магнус. – Я не считаю, что рыцарство ушло в прошлое. Оно – часть мировосприятия, о котором так много говорит Лизл и которым я, по ее мнению обладаю, хотя и не понимаю его. У сэра Джона в полной мере были те качества, которые сделали меня преданным поклонником Миледи. Он был редкой птицей – однолюбом. Он любил Миледи в молодости, любил ее в старости, и ее величие в значительной мере было создано его любовью. Послушать, о чем говорят люди, или посмотреть, что они читают и на что ходят в театры и кино, так можно подумать, что настоящий мужчина непременно любвеобилен и чем больше у него женщин, тем он мужественнее. Идеальный мужчина для них – Дон Жуан. Недостижимый идеал для большинства мужчин, поскольку если вы хотите посвятить свою жизнь распутству, то должны располагать досугом и деньгами, я уж не говорю о том, что такая жизнь требует неистощимой энергии, неутолимой похоти, а сексуальный орган по стойкости при этом должен не уступать клюву дятла. Идеал недостижимый, но тем не менее тысячи мужчин пробуют себя на этом поприще, а в старости перебирают свои жалкие победы, словно бусинки четок. А вот однолюб – очень редкое явление. Ему нужны духовные ресурсы и психологический артистизм – не чета заурядности, а еще ему нужно везение, потому что однолюб должен найти женщину выдающихся качеств. Именно однолюба и играл сэр Джон на сцене, и эту же роль он играл в жизни.
Я завидовал сэру Джону и дорожил тем нравственным величием, которое исходило от этой пары. Если бы вдруг, по какому-то невероятному случаю, Миледи проявила ко мне сексуальный интерес, я был бы потрясен и поставил бы это ей в укор. Но ничего такого она ко мне, конечно, не проявляла, и я просто грелся у ее огня, а Господь свидетель – мне нужно было тепло. Было время, во мне зажглась надежда – показалось, что я нашел что-то подобное в тебе, Лизл, но моей удаче не суждено было идти этим путем. Я был бы счастлив стать однолюбом, но твоя судьба была иной. И моя тоже. Я не мог забыть Миледи.
– Да, мы пошли каждый своим путем, – сказала Лизл. – И ты знаешь, Магнус, что любовник из тебя был очень так себе. Но какое это имеет значение? Ты великий волшебник, а был ли хоть один великий волшебник еще и великим любовником? Возьмите Мерлина: единственный неверный шаг он сделал, когда влюбился. И в результате за все свои труды оказался заточенным в дереве. А возьмите бедного старого Клингсора[205]: он умел создавать сады, полные соблазнительных женщин, но волшебное копье лишило его мужского достоинства. Ты был счастлив со своей магией. А я, когда обрела достаточно уверенности и снова стала выходить в мир, бывала счастлива телесно с довольно многими людьми, и лучшие из них принадлежали к моему полу.
– Вот оно как, – сказал Магнус. – Вот, значит, кто увел прекрасную Фаустину прямо у меня из-под носа.
– Ах, Фаустина, Фаустина. Ты всегда ее вспоминаешь, когда обижен. Итак, джентльмены, когда умер мой дедушка, а я оказалась наследницей большого состояния, мы с Магнусом осуществили наш общий честолюбивый замысел: мы создали представление, которое развивалось, совершенствовалось и шлифовалось, пока не превратилось в знаменитое «Суаре иллюзий». Вы прекрасно знаете: чтобы поставить такую вещь, нужны деньги. Но когда все организовано, подобное предприятие может стать очень прибыльным.
Ни одно шоу этого рода не обходится без хорошеньких девушек, которых распиливают пополам, обезглавливают или растворяют в воздухе. В иллюзионном представлении секс играет важную, хотя и не главенствующую роль. Поскольку наше шоу было лучшим из всех существовавших или стремилось стать таким, нам требовались не просто хорошенькие дурочки, согласные выполнять нехитрую работу, в которой они – не более чем живой реквизит.
Одну девушку я нашла в Перу. Она и в самом деле была необыкновенной красавицей, хотя и не очень развитая в европейском понимании – красивый зверек. Если откровенно, то я ее купила. Людей можно покупать и сегодня – нужно только знать, как это делается. Нельзя прийти к любящему папаше и сказать ему: «Продайте мне вашу дочь». Вы ему говорите: «Я могу дать вашей дочери блестящее будущее, она станет богатой леди, и у нее будет много пар туфелек. Но я вижу, она вам нужна для работы по дому. Надеюсь, вы не будете в обиде, если я предложу вам пятьсот американских долларов в качестве компенсации за эту потерю». Он не в обиде – ничуть. А вы не забываете попросить его поставить закорючку на официального вида бумаге, согласно которой девушка поступает к вам в обучение. В нашем случае в обучение профессии белошвейки, потому что, напиши вы «актрисы», если что произойдет, это может быть истолковано в дурную сторону. Ну, и дело в шляпе. Вы моете девушку, учите ее спокойно стоять на сцене и делать, что ей говорят, а если она скандалистка, отвешиваете ей пару затрещин. Скоро она начинает думать, что без нее и шоу – не шоу. Но это можно и перетерпеть.
На сцене Фаустина производила фурор, потому что и правда была поразительно красива, и какое-то время для бизнеса вроде было полезно делать вид, что она любовница Магнуса. Только немногие очень проницательные люди знают, что у великих магов в отличие от бездарных фокусников не бывает любовниц. На самом деле Фаустина была моей любовницей, но мы об этом помалкивали, чтобы какой-нибудь крикливый моралист не устроил скандала. В Латинской Америке священники особенно нетерпимы к вещам такого рода. Рамзи, ты должен помнить Фаустину. У тебя ведь тоже были какие-то слабые поползновения на ее счет, а?
– Не надо вредничать, Лизл, – сказал я. – Ты прекрасно знаешь, кто пресек мои поползновения.
– Ну да, я их и пресекла, а попутно неизмеримо обогатила твою жизнь, – сказала Лизл и легонько прикоснулась ко мне одной из своих огромных рук. – Вот как оно было, джентльмены, – продолжила она. – Теперь, я думаю, вы знаете все.
– Не все, – сказал Инджестри. – Имя Магнус Айзенгрим – его кто придумал?
– Я, – сказала Лизл. – Разве я не говорила, что получила степень в Цюрихском университете? Я училась на философском факультете, склоняясь к тому, что называлось филологией, – вполне тевтонская специализация. Поэтому я была знакома с величайшими европейскими легендами. А в «Романе о лисе», как вы знаете, есть такой персонаж – кровожадный волк Айзенгрим[206]; он на всех нагоняет страх, но на самом деле не так уж и плох. Подходящее имя для иллюзиониста, как вы думаете?
– А ваше имя, – спросил Линд. – Лизелотта Вицлипуцли? В программках вы всегда именовались: «Самодержица труппы – Лизелотта Вицлипуцли».
– Ах, да. Ну, в предприятии такого рода непременно должен быть самодержец – это звучит лучше и честнее, чем просто «администратор». К тому же я была больше чем администратором – я была боссом. Ведь все это создавалось на мои деньги. Но я знала свое место. Хоть сто раз администратор, но без Магнуса Айзенгрима я была нуль. Отсюда и имя – Вицлипуцли. Что, еще не понятно?
– Нет, gnädiges Fräulein[207], не понятно, – сказал Линд. – И вы прекрасно знаете, что не понятно. Но зато я начинаю понимать, что вы, когда не в настроении, можете попортить немало крови вашим коллегам Айзенгриму и Рамзи. Итак, еще раз – что же такое Вицлипуцли?
– Господи ты боже мой, до чего же люди невежественны в наш считающийся самым образованным век, – сказала Лизл. – Вы, конечно же, знаете «Фауста». Но я говорю не о Гетевском «Фаусте» – этого каждый тевтонец знает наизусть, обе его части. Я говорю о старинной немецкой пьесе, которую Гете положил в основу своего труда. Посмотрите там список действующих лиц, и вы обнаружите, что самого скромного из духов, посещающих великого мага, зовут Вицлипуцли.[208] Вот почему я и выбрала это имя. Тонкая лесть в адрес Магнуса. Так несколько принижалось словечко «самодержица».
Но сейчас я должна проявить себя как самодержица. Джентльмены, мы долго беседовали, и я надеюсь, вы получили ваш подтекст. Вы увидели, какая пропасть существует между реальной жизнью иллюзиониста, обладающего волшебным мировосприятием, и набором лжи, каковой являют собой льстивые мемуары Робера-Гудена, написанные на потребу буржуазным вкусам. Вы увидели также, какая огромная дистанция существует между набором лжи, искусно состряпанным Рамзи, – жизнью нашего дорогого Айзенгрима, так сказать, в коммерческой упаковке, – и печальной судьбой маленького мальчика из Дептфорда. А теперь – завтра мы отбываем, и я должна отправить двух моих старых джентльменов в постель, иначе они будут неважно себя чувствовать в самолете. Поэтому нам пора прощаться.
От Линда – глубочайшая благодарность за гостеприимство, за рассказ, за удовольствие работать вместе над фильмом «Un Hommage à Robert-Houdin». Довольно странный обмен любезностями и рукопожатиями между Айзенгримом и Роландом Инджестри. Нелегкая миссия – вывести Кингховна из пьяного ступора, внушить ему, что больше пить нельзя, пока он не доберется до дома. И вот наконец мы остались втроем.
– Странно столько времени подряд отвечать на вопросы, – сказала Лизл.
– Странно и неприятно, – сказал Айзенгрим.
– Странно то, какие вопросы не были заданы и не получили ответа, – сказал я.
– Например? – спросила Лизл.
– Например: «Кто убил Боя Стонтона?» – сказал я.
III. Le Lit de Justice[209]
1
– Ты ведь знаешь – полиция Торонто не удовлетворена тем, что ты им рассказал о смерти Боя Стонтона?
– Я сказал им все, что считал нужным.
– Но ведь это было далеко не все?
– Конечно, не все. Полиция должна основываться на фактах, а не на фантазиях и предположениях. Факты же были просты. Я встретил его впервые в жизни, когда посетил тебя в твоей школе в Торонто вечером третьего ноября шестьдесят восьмого года. Мы прошли в твою комнату, где между нами состоялся разговор, который длился меньше часа. Я принял его предложение отвезти меня назад в мой отель. Мы поболтали еще какое-то время – ведь мы оба родом из Дептфорда. Потом он отъехал от подъезда отеля – и больше я его не видел.
– Да, а меньше чем три часа спустя его автомобиль нашли в воде у причала, и, когда тело извлекли из машины, во рту у него оказался камень.
– Именно так, насколько я понимаю.
– Если бы вопрос был закрыт, разве полиция все еще подозревала бы тебя?
– Не думаю.
– Это моя вина, – сказала Лизл. – Будь я благоразумнее, полиция удовлетворилась бы тем, что им рассказал Магнус. Но, понимаешь, у каждого свое актерское тщеславие, и, когда мне задали вопрос, я решила, что могу дать ответ в самую точку, а получилось, что лишь подлила масла в огонь.
Если бы кто-нибудь увидел нас в этот момент, пришло бы ему в голову, что мы говорим об убийстве? Я был (и не без оснований) убежден, что Стонтона убил Магнус. Разве не Стонтон спровоцировал многое из того, о чем мы слышали в подтексте жизни Магнуса Айзенгрима? Если бы Перси Бойд Стонтон, когда нам – ему и мне – было по десять лет, не швырнул в меня снежок, который попал не в меня, а в миссис Демпстер, что привело к преждевременному появлению на свет ее сына Пола, а ее самое лишило разума, разве я лежал бы сегодня в отеле «Савой» в одной постели с Магнусом Айзенгримом и Лизелоттой Вицлипуцли, обсуждая обстоятельства смерти Стонтона?
У нас это вошло в привычку, потому что мы были склонны все важные вопросы обсуждать в постели. Те, кто думает о постели лишь в свете сна или занятий сексом, просто не понимают, что постель – лучшее место для философских дискуссий, споров и, если нужно, для откровений. Не случайно в старину так много королей отправляли правосудие из своих постелей. И даже сегодня есть что-то восхитительно парламентарное в постельном собрании персон, имеющих общие интересы в каком-то деле.
Конечно же, кровать должна быть большой. В «Савое» в комнате Магнуса стояли две шикарные кровати, каждая из которых была достаточно просторна, чтобы вместить троих взрослых людей. (До односпальных кроватей «Савой» не опускается.) И вот после долгого дня признаний и откровений мы втроем расположились в кровати, полулежа на высоких подушках, – Лизл в середине, Магнус слева от нее, я – справа. На Магнусе был красивый халат и шарф, которым он, ложась спать, повязывал голову, потому что, как истый европеец, боялся сквозняков. Я – человек простой, приверженный пижаме. Лизл любила тонкие ночные рубашки, и с ней в постели всегда уютно, потому что она такая теплая. С годами я стал чувствителен к температуре, к тому же по какой-то причине, отстегнув свой протез, я около часа испытываю озноб, а протез я, конечно же, всегда снимал, когда мы укладывались втроем. Моя холодная культя была прижата к Лизл.
И вот мы уютно устроились втроем. Я выпил свой традиционный стакан горячего молока с ромом, Лизл – пузатую рюмку коньяка, а Магнус, всегда склонный к эксцентричности, выпил стакан теплой воды с лимонным соком, без которого, как полагал, не сможет заснуть. Со стороны мы, несомненно, могли показаться этакой очаровательной семейкой, но настроен я был вполне решительно – историк, идущий по следу и не расположенный упустить добычу. Если мне суждено заполучить признание, которое увенчает мой документ (тот документ, который позволит будущим исследователям с уверенностью писать: «Рамзи говорит…»), то это случится еще до того, как мы уснем. Если Магнус не скажет мне того, что я хочу знать, непременно выужу это у Лизл.
– Вспомни все обстоятельства, – сказала она. – Это было последнее субботнее представление наших двухнедельных гастролей в театре королевы Александры в Торонто. Раньше мы никогда не давали там «Суаре иллюзий», и успех был ошеломляющий. Но самое сильное впечатление на публику производила «Медная голова Роджера Бэкона» – предпоследний номер в программе.
А вот как это было устроено. Большая, на вид латунная, «голова» висела в воздухе посредине сцены. Опознав несколько предметов, о которых было известно только их владельцам, она давала три совета. К этим советам и нужно было готовиться самым тщательным образом. Голова обычно говорила: «Я обращаюсь к мадемуазель Такой-то, которая сидит в шестом ряду на месте тридцать два». (Мы всегда называли зрителей мадемуазель, месье и так далее, потому что в английской аудитории это придавало речи некий аристократизм.) Затем я произносила для мадемуазель Такой-то несколько слов, от которых все сразу навостряли ушки, а мадемуазель могла даже пискнуть от удивления. Конечно, мы с помощью нашего антрепренера собирали в городе всякие сплетни, а то и администратор мог подслушать в фойе что-нибудь этакое. Он не брезговал даже пошарить по сумочкам и бумажникам – очень был умный карманник, со стажем; мы ценили его за этот талант. Голосом «головы» была я, поскольку умела из минимума информации делать далеко идущие выводы.
Мы с самого начала решили: никогда не просить публику задавать вопросы. Слишком опасно. Слишком трудно отвечать на них убедительно. Но в субботу вечером кто-то прокричал с балкона (мы знаем кто – сын Стонтона, Дэвид, который был пьян в стельку и почти спятил от горя из-за смерти отца): «Кто убил Боя Стонтона?»
Рамзи, что бы ты сделал в такой ситуации? Что, по-твоему, должна была сделать я? Ты же меня знаешь – я не из тех, кто отступает перед вызовом. И вот мне был брошен вызов. Не прошло и секунды, как на меня снизошло что-то вроде вдохновения – совсем в духе Медной головы. Совсем в духе лучших мировых шоу. Магнус всю неделю рассказывал мне о Стонтоне. Он передал мне все, о чем говорил ему Стонтон. Неужели я могла упустить такой случай? Ну, Рамзи, пошевели мозгами!
Я дала знак осветителю – теплый свет на голову, чтобы она начала сверкать, а сама заговорила в микрофон, нажимая на мистицизм и пророческие интонации. И я сказала – ты ведь помнишь, что я сказала: «Его убили те же, что и всегда, персонажи жизненной драмы: во-первых, он сам, а еще – женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал, мужчина, исполнивший самое заветное его желание, и неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня». Ты помнишь, как прекрасно это было воспринято.
– Прекрасно?! Лизл, ты это называешь – прекрасно?
– Конечно! Публика была вне себя. Такого ажиотажа в том театре наше «Суаре» еще не вызывало. Мы все никак не могли их успокоить и завершить вечер «Видением доктора Фауста». Магнус хотел сразу же опустить занавес и закончить представление. У него ноги похолодели…
– И на это были основания, – сказал Магнус. – Я решил, что за нами тут же придут фараоны. Я никогда не чувствовал такого облегчения, как на следующее утро, когда мы сели на самолет в Копенгаген.
– А еще называешь себя шоуменом! Да ведь это был настоящий триумф!
– Может быть, триумф для тебя. А ты помнишь, что сталось со мной?
– Бедный Рамзи, тебя свалил инфаркт – прямо в театре. Верхняя правая ложа над сценой – там ты прятался. Я сквозь занавески видела, как ты рухнул, и сразу же послала кого-то о тебе позаботиться. Неужели ты будешь ворчать даже невзирая на успех «Суаре»? Да и инфаркт у тебя был не такой уж обширный, правда ведь? Просто маленькое предупреждение: лучше бы, мол, тебе впредь так не волноваться. И потом ты ведь был не один. Сын Стонтона тоже тогда сильно переживал. А жена Стонтона! Как только она об этом узнала (а узнала она – и часа не прошло), сразу забыла о своей роли скорбящей вдовы и напустилась на нас, заручившись, насколько это было в ее возможностях, поддержкой полиции, которая, к нашему счастью, не проявляла особого рвения. Да и в чем они, в конце концов, могли нас обвинить? Мы даже гаданием не занимались – вот от гадания всегда нужно держаться подальше. Но ни один триумф не обходится без небольших потерь. Смотри на вещи шире, Рамзи.
Я глотнул моего рома с молоком и задумался о всепоглощающем актерском тщеславии: Магнус – чудовище тщеславия, а этому, по его словам, он научился у сэра Джона Тресайза; Лизл по тщеславию не уступает ему ни на йоту. Для нее возможное убийство, настоящий скандал в театре, взбешенная семья и мой – мой! – инфаркт были всего лишь искрами от наковальни, на которой она выковывала свой замечательный триумф. Ну что можно поделать с такими людьми?
Ничего. Нужно просто благодарить Бога за то, что они есть. Лизл была права: нужно смотреть на вещи шире. Но будь и мне позволителен эгоизм, я бы получил ответы на интересующие меня вопросы. Тема смерти Боя Стонтона возникает в наших беседах отнюдь не в первый раз. Прежде Магнус отделывался шуточками и экивоками, а если еще и Лизл присутствовала, то она помогала ему уходить от ответа. Они оба знали: я глубоко убежден, что Магнус каким-то образом послал Стонтона на смерть, и им нравилось подпитывать мои сомнения. Лизл говорила, что мне это полезно – не получать ответа на все вопросы, – а мое жгучее желание историка собирать и записывать факты она пыталась выставить лишь как праздное любопытство.
Итак, теперь или никогда. Магнус раскрылся перед киношниками, как еще ни перед кем не раскрывался; ну то есть Лизл, видимо, знала кое-что из его прошлого, но явно лишь отрывочно. А я хотел получить мои ответы, пока его исповедальное настроение еще не прошло. Давай, Рамзи, куй железо. Пусть они презирают тебя за это – потом остынут, и все вернется на круги своя.
– Я сказал им все, что считал нужным.
– Но ведь это было далеко не все?
– Конечно, не все. Полиция должна основываться на фактах, а не на фантазиях и предположениях. Факты же были просты. Я встретил его впервые в жизни, когда посетил тебя в твоей школе в Торонто вечером третьего ноября шестьдесят восьмого года. Мы прошли в твою комнату, где между нами состоялся разговор, который длился меньше часа. Я принял его предложение отвезти меня назад в мой отель. Мы поболтали еще какое-то время – ведь мы оба родом из Дептфорда. Потом он отъехал от подъезда отеля – и больше я его не видел.
– Да, а меньше чем три часа спустя его автомобиль нашли в воде у причала, и, когда тело извлекли из машины, во рту у него оказался камень.
– Именно так, насколько я понимаю.
– Если бы вопрос был закрыт, разве полиция все еще подозревала бы тебя?
– Не думаю.
– Это моя вина, – сказала Лизл. – Будь я благоразумнее, полиция удовлетворилась бы тем, что им рассказал Магнус. Но, понимаешь, у каждого свое актерское тщеславие, и, когда мне задали вопрос, я решила, что могу дать ответ в самую точку, а получилось, что лишь подлила масла в огонь.
Если бы кто-нибудь увидел нас в этот момент, пришло бы ему в голову, что мы говорим об убийстве? Я был (и не без оснований) убежден, что Стонтона убил Магнус. Разве не Стонтон спровоцировал многое из того, о чем мы слышали в подтексте жизни Магнуса Айзенгрима? Если бы Перси Бойд Стонтон, когда нам – ему и мне – было по десять лет, не швырнул в меня снежок, который попал не в меня, а в миссис Демпстер, что привело к преждевременному появлению на свет ее сына Пола, а ее самое лишило разума, разве я лежал бы сегодня в отеле «Савой» в одной постели с Магнусом Айзенгримом и Лизелоттой Вицлипуцли, обсуждая обстоятельства смерти Стонтона?
У нас это вошло в привычку, потому что мы были склонны все важные вопросы обсуждать в постели. Те, кто думает о постели лишь в свете сна или занятий сексом, просто не понимают, что постель – лучшее место для философских дискуссий, споров и, если нужно, для откровений. Не случайно в старину так много королей отправляли правосудие из своих постелей. И даже сегодня есть что-то восхитительно парламентарное в постельном собрании персон, имеющих общие интересы в каком-то деле.
Конечно же, кровать должна быть большой. В «Савое» в комнате Магнуса стояли две шикарные кровати, каждая из которых была достаточно просторна, чтобы вместить троих взрослых людей. (До односпальных кроватей «Савой» не опускается.) И вот после долгого дня признаний и откровений мы втроем расположились в кровати, полулежа на высоких подушках, – Лизл в середине, Магнус слева от нее, я – справа. На Магнусе был красивый халат и шарф, которым он, ложась спать, повязывал голову, потому что, как истый европеец, боялся сквозняков. Я – человек простой, приверженный пижаме. Лизл любила тонкие ночные рубашки, и с ней в постели всегда уютно, потому что она такая теплая. С годами я стал чувствителен к температуре, к тому же по какой-то причине, отстегнув свой протез, я около часа испытываю озноб, а протез я, конечно же, всегда снимал, когда мы укладывались втроем. Моя холодная культя была прижата к Лизл.
И вот мы уютно устроились втроем. Я выпил свой традиционный стакан горячего молока с ромом, Лизл – пузатую рюмку коньяка, а Магнус, всегда склонный к эксцентричности, выпил стакан теплой воды с лимонным соком, без которого, как полагал, не сможет заснуть. Со стороны мы, несомненно, могли показаться этакой очаровательной семейкой, но настроен я был вполне решительно – историк, идущий по следу и не расположенный упустить добычу. Если мне суждено заполучить признание, которое увенчает мой документ (тот документ, который позволит будущим исследователям с уверенностью писать: «Рамзи говорит…»), то это случится еще до того, как мы уснем. Если Магнус не скажет мне того, что я хочу знать, непременно выужу это у Лизл.
– Вспомни все обстоятельства, – сказала она. – Это было последнее субботнее представление наших двухнедельных гастролей в театре королевы Александры в Торонто. Раньше мы никогда не давали там «Суаре иллюзий», и успех был ошеломляющий. Но самое сильное впечатление на публику производила «Медная голова Роджера Бэкона» – предпоследний номер в программе.
А вот как это было устроено. Большая, на вид латунная, «голова» висела в воздухе посредине сцены. Опознав несколько предметов, о которых было известно только их владельцам, она давала три совета. К этим советам и нужно было готовиться самым тщательным образом. Голова обычно говорила: «Я обращаюсь к мадемуазель Такой-то, которая сидит в шестом ряду на месте тридцать два». (Мы всегда называли зрителей мадемуазель, месье и так далее, потому что в английской аудитории это придавало речи некий аристократизм.) Затем я произносила для мадемуазель Такой-то несколько слов, от которых все сразу навостряли ушки, а мадемуазель могла даже пискнуть от удивления. Конечно, мы с помощью нашего антрепренера собирали в городе всякие сплетни, а то и администратор мог подслушать в фойе что-нибудь этакое. Он не брезговал даже пошарить по сумочкам и бумажникам – очень был умный карманник, со стажем; мы ценили его за этот талант. Голосом «головы» была я, поскольку умела из минимума информации делать далеко идущие выводы.
Мы с самого начала решили: никогда не просить публику задавать вопросы. Слишком опасно. Слишком трудно отвечать на них убедительно. Но в субботу вечером кто-то прокричал с балкона (мы знаем кто – сын Стонтона, Дэвид, который был пьян в стельку и почти спятил от горя из-за смерти отца): «Кто убил Боя Стонтона?»
Рамзи, что бы ты сделал в такой ситуации? Что, по-твоему, должна была сделать я? Ты же меня знаешь – я не из тех, кто отступает перед вызовом. И вот мне был брошен вызов. Не прошло и секунды, как на меня снизошло что-то вроде вдохновения – совсем в духе Медной головы. Совсем в духе лучших мировых шоу. Магнус всю неделю рассказывал мне о Стонтоне. Он передал мне все, о чем говорил ему Стонтон. Неужели я могла упустить такой случай? Ну, Рамзи, пошевели мозгами!
Я дала знак осветителю – теплый свет на голову, чтобы она начала сверкать, а сама заговорила в микрофон, нажимая на мистицизм и пророческие интонации. И я сказала – ты ведь помнишь, что я сказала: «Его убили те же, что и всегда, персонажи жизненной драмы: во-первых, он сам, а еще – женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал, мужчина, исполнивший самое заветное его желание, и неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня». Ты помнишь, как прекрасно это было воспринято.
– Прекрасно?! Лизл, ты это называешь – прекрасно?
– Конечно! Публика была вне себя. Такого ажиотажа в том театре наше «Суаре» еще не вызывало. Мы все никак не могли их успокоить и завершить вечер «Видением доктора Фауста». Магнус хотел сразу же опустить занавес и закончить представление. У него ноги похолодели…
– И на это были основания, – сказал Магнус. – Я решил, что за нами тут же придут фараоны. Я никогда не чувствовал такого облегчения, как на следующее утро, когда мы сели на самолет в Копенгаген.
– А еще называешь себя шоуменом! Да ведь это был настоящий триумф!
– Может быть, триумф для тебя. А ты помнишь, что сталось со мной?
– Бедный Рамзи, тебя свалил инфаркт – прямо в театре. Верхняя правая ложа над сценой – там ты прятался. Я сквозь занавески видела, как ты рухнул, и сразу же послала кого-то о тебе позаботиться. Неужели ты будешь ворчать даже невзирая на успех «Суаре»? Да и инфаркт у тебя был не такой уж обширный, правда ведь? Просто маленькое предупреждение: лучше бы, мол, тебе впредь так не волноваться. И потом ты ведь был не один. Сын Стонтона тоже тогда сильно переживал. А жена Стонтона! Как только она об этом узнала (а узнала она – и часа не прошло), сразу забыла о своей роли скорбящей вдовы и напустилась на нас, заручившись, насколько это было в ее возможностях, поддержкой полиции, которая, к нашему счастью, не проявляла особого рвения. Да и в чем они, в конце концов, могли нас обвинить? Мы даже гаданием не занимались – вот от гадания всегда нужно держаться подальше. Но ни один триумф не обходится без небольших потерь. Смотри на вещи шире, Рамзи.
Я глотнул моего рома с молоком и задумался о всепоглощающем актерском тщеславии: Магнус – чудовище тщеславия, а этому, по его словам, он научился у сэра Джона Тресайза; Лизл по тщеславию не уступает ему ни на йоту. Для нее возможное убийство, настоящий скандал в театре, взбешенная семья и мой – мой! – инфаркт были всего лишь искрами от наковальни, на которой она выковывала свой замечательный триумф. Ну что можно поделать с такими людьми?
Ничего. Нужно просто благодарить Бога за то, что они есть. Лизл была права: нужно смотреть на вещи шире. Но будь и мне позволителен эгоизм, я бы получил ответы на интересующие меня вопросы. Тема смерти Боя Стонтона возникает в наших беседах отнюдь не в первый раз. Прежде Магнус отделывался шуточками и экивоками, а если еще и Лизл присутствовала, то она помогала ему уходить от ответа. Они оба знали: я глубоко убежден, что Магнус каким-то образом послал Стонтона на смерть, и им нравилось подпитывать мои сомнения. Лизл говорила, что мне это полезно – не получать ответа на все вопросы, – а мое жгучее желание историка собирать и записывать факты она пыталась выставить лишь как праздное любопытство.
Итак, теперь или никогда. Магнус раскрылся перед киношниками, как еще ни перед кем не раскрывался; ну то есть Лизл, видимо, знала кое-что из его прошлого, но явно лишь отрывочно. А я хотел получить мои ответы, пока его исповедальное настроение еще не прошло. Давай, Рамзи, куй железо. Пусть они презирают тебя за это – потом остынут, и все вернется на круги своя.