Дюма Александр. Графиня де Шарни. Том 2

   Десять минут спустя нашлись и носилки.
   Раненого уложили на матрац; двое носильщиков взялись за ручки, и мрачный кортеж двинулся по направлению к госпиталю Гро-Кайу в сопровождении молодого человека; в одной руке он сжимал фонарь, а другой поддерживал голову раненого.
   Жутко было идти ночью по залитой кровью улице, спотыкаясь о неподвижные и холодные тела или о раненых, приподнимавшихся и снова со стоном падавших наземь.
   Спустя четверть часа они наконец прибыли в госпиталь Гро-Кайу.

Глава 24. ГОСПИТАЛЬ ГРО-КАЙУ

   В те времена госпитали, в особенности военные, были далеко не так хорошо устроены, как в наши дни.
   Пусть же не удивляет читателей царившая в госпитале Гро-Кайу путаница, а также беспорядок, мешавший хирургам работать в полную силу.
   Прежде всего не хватало кроватей. Пришлось реквизировать матрацы у жителей близлежащих улиц.
   Матрацы эти лежали не только на полу, но и на госпитальном дворе; на каждом из них ожидал помощи раненый; однако хирургов не хватало точно так же, как матрацев, и разыскать их было еще сложнее.
   Офицер — читатели, вне всякого сомнения, признали в нем нашего старого приятеля Питу — добился за два экю, чтобы ему оставили матрац с носилок; Бийо осторожно занесли на госпитальный двор и оставили там вместе с матрацем.
   Желая добиться хотя бы того малого, что было возможно в сложившихся обстоятельствах, Питу приказал положить раненого как можно ближе к двери, чтобы перехватить на ходу первого же входящего или выходящего хирурга.
   Он испытывал огромное искушение прорваться внутрь и любой ценой привести оттуда доктора; но он не решался оставить раненого: он опасался, что Бийо невольно примут за мертвого и заберут матрац, а фермера сбросят на голую землю, Питу провел во дворе уже около часу и за это время он несколько раз окликал проходивших хирургов, но никто из них не обратил на его крики ни малейшего внимания; вдруг он заметил одетого в черное господина, осматривавшего при помощи двух санитаров одного за другим умиравших.
   По мере того как господин в черном приближался к Питу, ему все более становилось ясно, что он знает этого человека; вскоре у него не осталось сомнений, и Питу решился отойти на несколько шагов от раненого и поспешил навстречу врачу, крича во все горло:
   — Эй! Сюда, господин Жильбер, сюда!
   Это и в самом деле был Жильбер; он поспешил на зов.
   — А-а, это ты, Питу? — спросил он.
   — Да я, же, я, господин Жильбер!
   — Ты не видел Бийо?
   — Вот он, сударь, — отвечал Питу, показывая на неподвижно лежавшего фермера.
   — Он мертв? — спросил Жильбер.
   — Надеюсь, что нет, дорогой господин Жильбер. Но не буду от вас скрывать, он недалек от смерти.
   Жильбер подошел к матрацу, и двое следовавших за ним санитара осветили лицо раненого.
   — В голову, в голову он ранен, — говорил тем временем Питу. — В голову, господин Жильбер!.. Бедный господин Бийо! Голова у него рассечена до самого подбородка!
   Жильбер внимательно осмотрел рану.
   — Да, рана в самом деле серьезная! — пробормотал он. Обернувшись к санитарам, он прибавил:
   — Этому человеку нужна отдельная палата, это мой друг.
   Санитары посовещались.
   — Палаты отдельной нет, — сказали они, — но есть бельевая.
   — Превосходно! — одобрил Жильбер. — Давайте перенесем его в бельевую.
   Они бережно приподняли раненого, но, несмотря на все их старания, тот застонал.
   — Ага! — вскричал Жильбер. — Никогда еще ничей радостный вопль не доставлял мне такого удовольствия, как этот стон! Он жив, это — главное.
   Бийо был перенесен в бельевую и переложен на постель одного из санитаров; Жильбер немедленно приступил к перевязке.
   Височная артерия была повреждена, по этой причине раненый потерял много крови; однако потеря крови вызвала обморок, из-за обморока сердце замедлило сокращения, благодаря чему не произошло кровоизлияния в мозг.
   Природа немедленно этим воспользовалась: образовался тромб, который и закупорил артерию.
   Жильбер с восхитительной ловкостью сначала перетянул артерию шелковым шнурком, потом промыл ткани и прикрыл череп. Прохлада, а также, возможно, резкая боль при перевязке заставили Бийо приоткрыть глаза; он неразборчиво пробормотал несколько бессвязных слов.
   — Имело место сотрясение мозга, — прошептал Жильбер.
   — Но ведь раз он не умер, вы его спасете, правда, господин Жильбер? — умоляюще пробормотал Питу. Жильбер печально улыбнулся.
   — Постараюсь, — пообещал он, — но ты ведь сам только что в очередной раз убедился, дорогой мой Питу, что природа — гораздо более опытный, хирург, чем все мы.
   Жильбер закончил перевязку. Он как можно короче состриг больному волосы, соединил края раны, закрепил их диахилоновыми скрепками и приказал позаботиться о том, чтобы больного усадили в постели и чтобы он опирался на подушки Не головой, а спиной.
   Лишь после того, как он все закончил, он спросил у Питу, как тот прибыл в Париж и каким образом оказался на Марсовом поле в нужную минуту.
   Все объяснялось просто: с тех пор, как исчезла Катрин и уехал Бийо, мамаша Бийо, которую наши читатели знали как сильную натуру, вдруг впала в состояние, близкое к помешательству, и оно беспрестанно ухудшалось. Она еще жила, но уже как-то механически, и с каждым днем очередная пружина в этой бедной человеческой машине либо ослабевала, либо лопалась; она говорила все меньше, потом совсем замолчала, а скоро и вовсе слегла; доктор Рейналь объявил, что существует один-единственный способ вывести мамашу Бийо из этого состояния оцепенения: привезти ее дочь.
   Питу тотчас вызвался поехать в Париж или, точнее, ни слова не говоря, отправился в путь.
   Благодаря длинным ногам капитана Национальной гвардии Арамона восемнадцать миль, отделяющих родину Демутье от столицы, оказались для него неутомительной прогулкой.
   Питу пустился в путь в четыре часа утра, а к половине восьмого вечера уже был в Париже.
   Анжу Питу словно самой судьбой было уготовано являться в Париж в дни великих событий.
   В первый раз он прибыл, чтобы принять участие во взятии Бастилии; в другой раз — в федерации 1790 года; в третий раз он пришел в день бойни на Марсовом поле.
   В столице было неспокойно; впрочем, к такому Парижу он уже привык.
   От первых же встреченных им парижан он узнал о том, что произошло на Марсовом поле.
   Байи и Лафайет приказали стрелять в народ; народ в открытую проклинал Лафайета и Байи.
   Когда Питу видел их в последний раз, они были всеми обожаемыми богами! Теперь их сбрасывали с пьедесталов: он ничего не мог понять.
   Единственное, что он уразумел: на Марсовом поле было кровопролитие, убийство, побоище из-за патриотической петиции, и Жильбер с Бийо, должно быть, находились там.
   Хотя у Питу было за плечами восемнадцать миль, он прибавил шагу и прибыл на улицу Сен-Оноре, на квартиру Жильбера.
   Доктор вернулся, но Бийо он не видел.
   Судя по тому, что рассказал Анжу Питу лакей, Марсово поле было усеяно убитыми и ранеными; Бийо мог быть как среди тех, так и среди других.
   Марсово поле усеяно убитыми и ранеными! Эта новость удивила Питу не меньше, что сообщение о Байи и Лафайете, этих двух идолах народа, стрелявших в народ.
   Марсово поле усеяно убитыми и ранеными! Питу никак не мог себе этого представить. Ведь он сам вместе с другими десятью тысячами помогал возводить на Марсовом поле алтарь Отечества; в его памяти Марсово поле было залито огнями, в его ушах еще звучали радостное пение, зажигательная фарандола!.. Усеяно убитыми и ранеными! И только потому, что народ хотел, как в прошлом году, отпраздновать День взятия Бастилии и годовщину федерации!..
   Это было непостижимо!
   Как могло случиться, что всего за год то, что служило причиной радости и гордости, обратилось восстанием и бойней?
   Может, парижане за этот год обезумели?
   Как мы уже сказали, за этот год благодаря влиянию Мирабо, благодаря созданию Клуба фельянов, благодаря поддержке Байи и Лафайета, наконец, благодаря реакции, наступившей после возвращения королевской семьи из Варенна, двор сумел восстановить утерянную было власть; и эта власть давала о себе знать в трауре и в бойне.
   17 июля мстило за 5 — 6 октября.
   Как и говорил Жильбер, шансы монархии и народа сравнялись; оставалось узнать, кто выиграет решающую партию.
   Мы уже видели, как, захваченный этими мыслями, — ни одна из которых, впрочем, не заставила его замедлить шаг, — наш приятель Анж Питу, одетый в неизменную форму капитана Национальной гвардии Арамона, пришел на Марсово поле со стороны моста Людовика XV по Гренельскйй улице как раз вовремя, чтобы не дать сбросить Бийо в реку вместе с мертвецами.
   С другой стороны, читатели помнят, как Жильбер, будучи у короля, получил записку без подписи, написанную, однако, знакомым ему почерком Калиостро, в которой были такие слова!
   «Оставь же этих двух обреченных людей, которых еще называют по привычке королем и королевой, и сейчас же отправляйся в госпиталь Гро-Кайу; там ты найдешь умирающего, менее безнадежного, чем они; возможно, тебе удастся его спасти; этих же двоих ты не спасешь, а вот они увлекут тебя за собой в бездну!»
   Как только он узнал от г-жи Кампан, что королева, оставившая его и попросившая порождать ее возвращение, задерживается и отпускает его, Жильбер сейчас же вышел из Тюильри и отправился тою же дорогой, что Питу; он прошел через Марсово поле, вошел в госпиталь Гро-Кайу и в сопровождении двух санитаров с фонарями стал осматривать кровать за кроватью, матрац за матрацем, палаты, коридоры, вестибюли и даже двор, пока чей-то голос не позвал его к умирающему.
   Как мы уже знаем, этот голос принадлежал Питу, а умирающим оказался Бийо.
   Мы рассказали о том, в каком состоянии Жильбер нашел славного фермера; положение Бийо было критическим, и смерть, несомненно, одержала бы верх, если бы раненый имел дело с менее опытным врачом, нежели доктор Жильбер.

Глава 25. КАТРИН

   Доктор Рейналь считал своим долгом предупредить двух человек о безнадежном состоянии г-жи Бийо; один из них, как видят читатели, лежал в постели в состоянии, близком к смерти: это был муж; итак, дочь была единственным человеком, кто мог бы приехать посидеть у постели умирающей в последние ее минуты.
   Необходимо было дать знать Катрин, в каком положении находилась ее мать, да и отец тоже, но где искать Катрин?
   Было лишь одно возможное средство: обратиться к графу де Шарни.
   Питу был так ласково, так доброжелательно принят графиней в тот день, когда по просьбе Жильбера он привез к ней ее сына, что он без малейшего колебания вызвался зайти к ней на улицу Кок-Эрон за адресом Катрин, хотя время уже было позднее.
   Часы на башне Военной школы пробили половину двенадцатого, когда, окончив перевязку, Жильбер и Питу вышли от Бийо.
   Жильбер поручил раненого заботам санитаров: он сделал все, что было в его силах; теперь оставалось положиться на природу.
   Доктор обещал зайти на следующий день.
   Питу и Жильбер сели в карету доктора, ожидавшую у дверей госпиталя; доктор приказал ехать на улицу Кок-Эрон.
   Во всем квартале не было ни огонька.
   Питу звонил в дверь уже около четверти часа и собрался было взяться за молоток, как вдруг услышал скрип, но не входной двери, а двери, ведшей из каморки привратника; хриплый недовольный голос нетерпеливо спросил:
   — Кто там?
   — Я, — отвечал Питу.
   — Кто вы?
   — А-а, верно… Анж Питу, капитан Национальной гвардии… Анж Питу?.. Не знаю такого!
   — Капитан Национальной гвардии!
   — Капитан… — повторил привратник, — капитан…
   — Капитан! — еще раз проговорил Питу, напирая на свое звание, которое, как он знал, звучало довольно внушительно.
   И действительно, в те времена Национальная гвардия пользовалась не меньшей славой, чем армия, и привратник подумал, что имеет дело с одним из адъютантов Лафайета.
   Вот почему он несколько смягчился, но, по-прежнему не отпирая, а только подойдя поближе, спросил:
   — Так что вам угодно, господин капитан?
   — Я хочу поговорить с графом де Шарни.
   — Его здесь нет.
   — Тогда — с графиней.
   — Ее тоже нет.
   — Где же они?
   — Нынче утром уехали.
   — Куда?
   — В свое поместье Бурсон.
   — Ах, дьявол! — словно говоря сам с собою, воскликнул Питу. — Должно быть, я встретил их в Даммартене; верно, это они проехали в почтовой, карете… Если б я знал!..
   Однако Питу знать это было не дано, и он упустил графа с графиней.
   — Друг мой! — вмешался в разговор доктор. — Не могли бы вы в отсутствие своих хозяев ответить нам на один вопрос?
   — Ах, простите, сударь, — спохватился привратник, привыкший иметь дело с аристократами и по голосу признавший в говорившем барина, — так вежливо и ласково тот к нему обращался.
   Отворив дверь, старик вышел в исподнем и с бумажным колпаком в руке «за приказаниями», как принято говорить на языке лакеев; он подошел к дверке кареты.
   — О чем угодно узнать господину? — спросил привратник.
   — Знаете ли вы, друг мой, девушку, о которой заботятся их сиятельства?
   — Мадмуазель Катрин?
   — Совершенно верно! — подтвердил Жильбер.
   — Да, сударь… Их сиятельства дважды навещали ее и частенько посылали меня к ней справиться, не нужно ли ей чего. Бедная девушка! Хотя мне показалось, что ни она, ни ее мальчишечка-сиротинка не очень богаты, она всегда отвечает, что ей ничего не нужно.
   При слове «сиротинка» Питу не сдержался и горестно вздохнул.
   — Дело в том, друг мой, что отец бедняжки Катрин был нынче ранен на Марсовом поле, — продолжал Жильбер, — а ее мать, госпожа Бийо, умирает в Виллер-Котре: нам необходимо сообщить ей эти печальные новости. Не дадите ли вы нам ее адрес?
   — Ах, бедная девочка! Помоги ей. Боже! Она ведь и так несчастна! Она проживает в Виль-д'Аврее, сударь, на главной улице… Номера дома назвать вам не могу, дом стоит напротив фонтана.
   — Этого вполне достаточно. — заметил Питу, — я ее найду.
   — Благодарю вас, друг мой, — молвил Жильбер, вложив привратнику в руку экю в шесть ливров.
   — Напрасно вы это, сударь, — заметил старик, — христиане должны друг другу помогать.
   Поклонившись доктору, он ушел в свою каморку.
   — Ну что? — спросил Жильбер.
   — Я отправляюсь в Виль-д'Аврей, — отвечал Питу. Питу всегда был скор на ногу.
   — А дорогу ты знаешь? — продолжал доктор.
   — Кет, но вы мне ее укажете.
   — У тебя золотое сердце и стальные икры! — рассмеялся Жильбер. — Но тебе необходимо отдохнуть. Ты пойдешь завтра утром.
   — А если дело не терпит отлагательств?
   — Спешки нет ни там, ни здесь, — заметил доктор, — состояние Бийо серьезно, но если не случится ничего непредвиденного, он будет жить. А мамаша Бийо еще протянет дней десять-двенадцать.
   — Ах, господин доктор, как ее уложили третьего дня, так она больше и не говорила, не шевелилась: только в глазах еще теплится жизнь.
   — Ничего, Питу, я знаю, что говорю: ручаюсь, что недели полторы она еще продержится.
   — Еще бы, господин Жильбер! Вам лучше знать.
   — Пусть бедняжка Катрин лишнюю ночь поспит спокойно; для несчастных целая ночь — это немало, Питу! Питу согласился с этим последним доводом.
   — Куда же мы отправимся, господин Жильбер? — спросил он.
   — Ко мне, черт возьми! Тебя ждет твоя комната.
   — Знаете, мне будет приятно туда вернуться! — улыбнулся Питу.
   — А завтра, — продолжал Жильбер, — в шесть часов утра лошади уже будут запряжены.
   — Зачем запрягать лошадей? — удивился Питу, считавший лошадь предметом роскоши.
   — Чтобы отвезти тебя в Виль-д'Аврей.
   — А что, до Виль-д'Аврея отсюда — пятьдесят миль?
   — Нет, всего две-три, — отвечал Жильбер; перед глазами у него, подобно вспышке, промелькнули его юные годы, прогулки с его учителем Руссо в лесах Лувенсьена, Медона и Виль-д'Аврея. . — Три мили? Сущие пустяки! Да я их пройду и не замечу за какой-нибудь час, господин Жильбер.
   — А как же Катрин? — спросил Жильбер. — Она, по-твоему, тоже пройдет и не заметит? Три мили из Виль-д'Аврея в Париж, а потом еще восемнадцать миль из Парижа В Виллер-Котре?
   — Да, вы правы! — кивнул Питу. — Прошу прощения, господин Жильбер. Какой я дурак!.. А как, кстати, поживает Себастьен?
   — Превосходно! Ты его завтра увидишь.
   — Он по-прежнему у аббата Верардье?
   — Да.
   — Тем лучше! Мне будет очень приятно с ним повидаться.
   — Ему тоже, Питу, потому что он, как и я, любит тебя от всего сердца.
   В это время доктор и Анж Питу остановились перед дверью Жильбера на улице Сент-Оноре.
   Питу спал так же, как ходил, как ел, как дрался, то есть от всей души. Впрочем, по деревенской привычке вставать засветло в пять часов он уже был на ногах.
   В шесть карета была готова.
   В семь он уже барабанил в дверь Катрин.
   Он условился с доктором Жильбером, что в восемь часов они встретятся у постели Бийо.
   Катрин пошла отворять и при виде Питу вскрикнула:
   — Ах! Моя матушка умерла!
   Она сильно побледнела и привалилась к стене.
   — Нет, — возразил Питу, — но если вы хотите застать ее в живых, вам следует поторопиться, мадмуазель Катрин.
   Отменявшись с Катрин немногими словами, в которых заключалось так много смысла, Питу без околичностей сообщил Катрин о печальном происшествии.
   — Случилось еще одно несчастье, — продолжал он.
   — Какое? — отрывисто и равнодушно спросила Катрин, будто исчерпав душевные силы и потому не страшась новых испытаний.
   — Господин Бийо был вчера серьезно ранен на Марсовом поле.
   — Ах! — вскрикнула Катрин.
   Очевидно, девушка приняла это известие не так близко к сердцу, как первое.
   — Вот я и подумал, — продолжал Питу, — впрочем, и доктор Жильбер со мной согласился: «Мадмуазель Катрин сможет навестить господина Бийо, доставленного в госпиталь Гро-Кайу, а оттуда отправится на дилижансе в Виллер-Котре».
   — А вы, господин Питу? — поинтересовалась Катрин.
   — Я подумал, что, раз вы поедете туда облегчить госпоже Бийо страдания в последние ее дни, я останусь здесь и попытаюсь помочь господину Бийо вернуться к жизни… Я, понимаете, останусь с тем, кто одинок, мадмуазель Кэтрин.
   Питу проговорил это как всегда простодушно, не думая о том, что в нескольких словах он выразил всю свою сущность.
   Катрин протянула ему руку.
   — Вы — славный, Питу! — молвила она. — Ступайте поцелуйте моего бедного мальчика, моего Изидора.
   Она пошла вперед, так как только что описанная нами короткая сцена произошла в дверях. Бедняжка Катрин была хороша, как никогда, в траурном наряде, что заставило Питу еще раз тяжело вздохнуть.
   Катрин пригласила молодого человека в небольшую выходившую в сад спальню: из этой спальни, не считая кухни и туалетной комнаты, и состояло все жилище Катрин; там стояли кровать и колыбель.
   Кровать матери и колыбель сына.
   Мальчик спал.
   Катрин отодвинула газовую занавеску и отошла в сторону, давая возможность Питу разглядеть ребенка.
   — Ой, да он — просто ангелочек! — прошептал Питу, сложив руки, словно для молитвы.
   Он опустился на колени, будто перед ним в самом деле был ангел, и поцеловал малышу ручку.
   Питу скоро был вознагражден за свой поступок: он почувствовал, как волосы Катрин заструились по его лицу, а ее губы коснулись его лба.
   Мать возвращала поцелуй, которым он одарил ее сына.
   — Спасибо, дружочек Питу! — молвила она. — С тех пор, как бедного мальчика в последний раз поцеловал его отец, никто, кроме меня, его не ласкал.
   — О мадмуазель Катрин! — прошептал Питу, ослепленный и потрясенный до глубины души ее поцелуем.
   Впрочем, это был чистый поцелуй признательной матери, и только.

Глава 26. ДОЧЬ И ОТЕЦ

   Десять минут спустя Катрин, Питу и маленький Изидор уже ехали в экипаже доктора Жильбера в Париж.
   Карета остановилась у госпиталя Гро-Кайу.
   Катрин вышла, подхватила сынишку на руки и последовала за Питу.
   Подойдя к двери бельевой, она остановилась.
   — Вы сказали, что у постели отца нас будет ждать доктор Жильбер, не так ли?
   — Да…
   Питу приотворил дверь.
   — Он уже там, — сообщил молодой человек.
   — Посмотрите, могу ли я зайти и не причиню ли я отцу слишком сильного беспокойства.
   Питу вошел в комнату, справился у доктора и почти тотчас вернулся к Катрин.
   — Он получил такой сильный удар, что пока никого не узнает, как считает доктор Жильбер.
   Катрин пошла было к больному с Изидором на руках.
   — Дайте мне мальчика, мадмуазель Катрин, — предложил Питу.
   Катрин замерла в нерешительности.
   — Дать его мне, — заметил Питу, — это все равно, как если б вы с ним не расставались.
   — Вы правы, — кивнула Катрин.
   Она передала мальчика Анжу Питу, как брату, с рук на руки, решительно шагнула в комнату больного и подошла прямо к постели отца.
   Как мы уже сказали, доктор Жильбер сидел у его изголовья.
   Состояние больного почти не изменилось; как его накануне усадили в подушки, так он теперь и сидел, а доктор смачивал влажной губкой бинты на голове больного. Несмотря на лихорадку, естественную в его положении, из-за большой потери крови раненый был смертельно бледен; глаз и часть левой щеки припухли.
   Как только он ощутил прохладу, он пролепетал что-то бессвязное и поднял веки; но сильная сонливость, которую врачи называют «кома», заставила его замолчать и закрыть глаза.
   Подойдя к постели, Катрин упала на колени и, простерев руки к небу, воскликнула:
   — Боже мой! Ты видишь: я от чистого сердца прошу Тебя: спаси моего отца!
   Это было все, что девушка могла сделать для своего отца, едва не убившего ее возлюбленного.
   При звуке ее голоса по телу больного пробежала дрожь; дыхание его участилось, он открыл глаза и, поискав взглядом, откуда доносится голос, остановил глаза на Катрин.
   Он пошевелил рукой, словно отгоняя видение, которое больной, по всей видимости, принял за горячечный бред.
   Взгляды дочери и отца встретились, и Жильбер с ужасом прочел в глазах одной и другого не любовь, а скорее ненависть.
   Девушка поднялась и тем же решительным шагом, каким вошла, возвратилась к Питу.
   Питу стоял на четвереньках, играя с малышом.
   Катрин схватила Малыша и прижала его к груди со словами:
   — Мальчик мой! О мой мальчик!
   В этом крике было все: и скорбь матери, и жалоба вдовы, и боль женщины.
   Питу хотел проводить Катрин до дорожной конторы и посадить в дилижанс, отправлявшийся в десять часов утра.
   Однако она отказалась.
   — Нет, — заметила она, — вы сказали, что ваше место рядом с тем, кто одинок; оставайтесь, Питу.
   Она подтолкнула Питу к двери.
   Когда Катрин приказывала. Пяту мог только подчиняться.
   Когда Питу вернулся к постели Бийо, тот, заслышав тяжелые шаги капитана Национальной гвардии, открыл глаза и выражение благожелательности сменило на его физиономии выражение ненависти, подобно грозовой туче, набежавшее при виде дочери; а Катрин тем временем спустилась по лестнице с ребенком на руках и поспешила на улицу Сен-Дени к особняку Пла-д'Этен, откуда в Виллер-Котре отправлялся дилижанс.
   Лошади были уже заложены, форейтор — в седле; оставалось одно свободное место, Катрин его и заняла.
   Спустя восемь часов дилижанс остановился на улице Суассон.
   Было шесть часов пополудни, то есть еще не стемнело.
   Если бы это происходило раньше, если бы Изидор был жив, если бы ее матушка была в добром здравии, Катрин приказала бы остановиться в конце улицы Ларни, прошла бы дворами и пробралась бы в Писле незамеченной, потому что ей было бы стыдно.
   Теперь же, будучи вдовой и матерью, она даже не подумала о деревенских сплетницах; она вышла из дилижанса, оглянувшись по сторонам, но без страха: ее траур и ее ребенок, как ей казалось, были один — мрачным ангелом, другой
   — улыбавшимся, они-то и должны были, по ее мнению, оградить ее от оскорблений и презрения.
   Поначалу Катрин никто не узнал: она была так бледна и так изменилась, что ее можно было принять за другую женщину; в особенности жителей деревни вводил в заблуждение ее вид — вид благородной дамы: общаясь с дворянином, она невольно перенимала его манеры.
   Единственное лицо, узнавшее Катрин, осталось уже далеко позади.
   Это была тетушка Анжелика.
   Тетушка Анжелика стояла на пороге ратуши и судачила с кумушками о том, что от священников требуют принести клятву; она сообщила, что сама слышала, как господин Фортье сказал, что никогда не станет присягать якобинцам и Революции и что он скорее готов принята мученичество, чем подставить шею под революционное ярмо.
   — Ой! — прервавшись на полуслове, закричала она. — Боже правый! Да ведь это дочка Бийо с ребенком вышла из Дилижанса!
   — Катрин? Это Катрин? — затараторили кумушки.
   — Ну да; глядите, вон убегает дворами.
   Тетушка Анжелика ошибалась: Катрин не убегала, она торопилась к матери и потому удалялась скорой походкой. Катрин пошла дворами, потому что так было короче.
   Детвора при этих словах тетушки Анжелики бросилась за ней вдогонку с криками:
   — Ой, гляди-ка, это и впрямь мадмуазель…
   — Да, детки, это я, — ласково молвила Катрин. Все относились к ней хорошо, а особенно дети, потому что она всегда припасала для них гостинец или, за неимением большего, ласковое слово.
   — Здравствуйте, мадмуазель Катрин! — загалдели Дети.