Дюма Александр. Графиня де Шарни. Том 2

   — Пропустите гражданина Жильбера, пусть унесет тело несчастной сумасшедшей, убитой по недоразумению.
   Все расступились, и Жильбер прошел сквозь строй убийц; ни один не посмел преградить ему путь — так велика была власть Майяра.

Глава 14. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТАМПЛЕ ВО ВРЕМЯ БОЙНИ

   Устраивая бойню — а как она проходила, мы только что попытались изобразить, — коммуна хотела запугать Собрание и печать, однако она опасалась, как бы с узниками Тампля не случилось несчастья.
   И действительно, в том положении, в каком находилась Франция, когда Лонгви был захвачен, Верден осажден, а неприятель находился всего в пятидесяти милях от Парижа, король и члены королевской семьи были драгоценными заложниками, которые обеспечивали жизнь самым отпетым бандитам коммуны.
   Вот почему в Тампль были отправлены комиссары.
   Пятисот вооруженных человек оказалось бы недостаточно для охраны этой тюрьмы; вполне возможно, что они сами оказались бы жертвами народного возмущения; одному из комиссаров пришло на ум попробовать средство более надежное, чем все пики и штыки Парижа: он предложил обнести Тампль трехцветной ленточкой с такой надписью:
   «Граждане! Вы умеете сочетать жажду мести с любовью к порядку: соблюдайте эту границу! Это необходимо для нашей бдительности и для нашей ответственности!»
   Странная эпоха! Люди разбивали в щепки дубовые Двери и взламывали железные решетки, но преклоняли колени перед ленточкой!
   Народ в самом деле с благоговением преклонил колени перед трехцветной лентой Тампля; никто не посмел ее перешагнуть.
   Король и королева не знали о том, что происходило 2 сентября в Париже; правда, вокруг Тампля наблюдалось большее, чем обыкновенно, волнение, однако члены королевской семьи начинали мало-помалу привыкать к шуму.
   Король обедал в два часа; итак, в этот день он, как обычно, сел за стол, а после обеда спустился в сад, чтобы совершить тоже уже вошедшую в привычку прогулку в обществе королевы, принцессы Елизаветы, наследной принцессы и юного дофина.
   Во время прогулки до их слуха донеслись громкие крики.
   Один из сопровождавших короля членов муниципалитета наклонился к уху своего коллеги и шепнул едва слышно, хотя Клери сумел разобрать:
   — Напрасно мы нынче разрешили им прогулку.
   Было около трех часов пополудни; как раз в это время началась резня пленников, перевозимых из коммуны в Аббатство.
   При короле оставались только два камердинера: г-н Клери и г-н Гю.
   Бедняга Тьерри, которого мы видели 10 августа, когда он предоставил в распоряжение королевы свою комнату, где она разговаривала с г-ном Редерером, находился в Аббатстве и должен был там погибнуть утром 3-го.
   Было похоже на то, что второй член муниципалитета разделял мнение своего коллеги: они напрасно вывели членов королевской семьи на прогулку; итак, оба они предложили им вернуться в замок.
   Те повиновались.
   Однако едва они собрались у королевы, как в комнату вошли два других офицера муниципалитета, которые были в тот день свободны от дежурства в башне; один из них, бывший капуцин по имени Матье, подошел к королю со словами:
   — Разве вам неизвестно, сударь, что происходит? Отечеству угрожает серьезнейшая опасность.
   — Как же, по вашему мнению, я могу об этом узнать, сударь? — отозвался король. — Я нахожусь под стражей!
   — В таком случае я вам скажу, что происходит: неприятель вторгся в Шампань, а прусский король двигается на Шалон.
   Королева не сумела сдержать радость.
   Как бы мимолетно ни было движение королевы, член муниципалитета успел его заметить.
   — О да! — вскричал офицер, обращаясь к королеве. — Да, мы знаем, что нам, нашим женам и детям суждено погибнуть; но вы ответите за все: вы умрете прежде нас, и народ будет отмщен!
   — Все во власти Господней, — молвил король. — Я Делал для народа все, что было в моих силах, и мне не в чем себя упрекнуть.
   Тот же офицер, не отвечая королю, поворотился к державшемуся в дверях г-ну Гю.
   — А тебя, — проговорил он, — коммуна приказала арестовать.
   — Кого арестовать? — не веря своим ушам, переспросил король.
   — Вашего камердинера.
   — Моего камердинера? Которого же?
   — Вот этого.
   И офицер указал на г-на Гю.
   — Господина Гю? — изумился король. — В чем же его обвиняют?
   — Это меня не касается; однако нынче же вечером за ним придут, а бумаги будут опечатаны. Уже в дверях он обернулся к Клери.
   — Последите за своим поведением: с вами будет то же, если вы будете хитрить! — пригрозил бывший капуцин.
   На следующий день, 3 сентября, в одиннадцать часов утра король и члены его семьи собрались у королевы; офицер муниципалитета приказал Клери подняться в комнату короля.
   Там уже находились Манюэль и другие члены коммуны.
   Все были заметно встревожены. Манюэль, как мы уже говорили, не поддерживал бойни: даже в коммуне существовало умеренное крыло.
   — Что думает король о похищении своего камердинера? — спросил Манюэль
   .
   — Его величество король весьма обеспокоен, — отвечал Клери.
   — Королю ничто не угрожает, — продолжал Манюэль, — однако мне поручено передать ему, что камердинер не вернется; совет пришлет ему замену. Вы можете предупредить короля об этой мере.
   — Я не обязан это Делать, сударь, — заметил Клери. — Будьте добры, избавьте меня от необходимости передавать моему господину новость, которая будет ему неприятна.
   Манюэль на минуту задумался, потом кивнул и проговорил:
   — Хорошо, я спущусь к королеве.
   Он в самом деле отправился в комнату королевы и застал там короля.
   Король спокойно встретил новость, которую ему принес прокурор коммуны; потом с такой же невозмутимостью, с какой он пережил 20 июня, 10 августа и тот день, когда всходил на эшафот, король промолвил:
   — Благодарю вас, сударь. Я воспользуюсь услугами камердинера моего сына, а если совет и на это, не даст согласия, я обойдусь без камердинера.
   Он повел головой и прибавил:
   — Я к этому готов!
   — Не будет ли у вас каких-нибудь пожеланий? — спросил Манюэль.
   — Нам не хватает постельного белья, — пожаловался король, — и это для нас
   — огромное лишение. Как вы полагаете: могли бы вы добиться от коммуны, чтобы у нас было столько белья, сколько нам необходимо?
   — Я передам вашу просьбу членам совета, — пообещал Манюэль.
   Видя, что король не собирается расспрашивать его о том, что творится в парижских тюрьмах, Манюэль удалился.
   В час пополудни король высказал желание прогуляться.
   Во время прогулок членам королевской семьи всегда выказывались знаки внимания из какого-нибудь окошка, из мансарды, из-за жалюзи, и это служило им утешением.
   На сей раз члены муниципалитета отказали королевской семье в прогулке.
   В Два часа семья села обедать.
   Во время обеда послышались барабанная дробь и громкие крики; они приближались к Тамплю.
   Члены королевской семьи поднялись из-за стола и поспешили в комнату королевы.
   Шум становился все отчетливее.
   Откуда он исходил?
   В Ла Форсе шла такая же резня, как в Аббатстве; однако проходила она под председательством не Майяра, а Эбера и потому оказалась еще более кровавой.
   А ведь там узников спасти было легче: в Ла Форсе было меньше политических заключенных, нежели в Аббатстве: убийцы там были не столь многочисленны, а зрители — не столь озлобленны; но если в Аббатстве Майяр держал убийц в руках, то Эбер в Ла Форсе, напротив, был целиком во власти происходящего.
   Вот почему если в Аббатстве было спасено от расправы сорок два человека, то в Ла Форсе — только шесть.
   Среди узников Ла Форса оказалась несчастная принцесса де Ламбаль. Мы уже встречались с ней в трех последних романах: в «Ожерелье королевы», в «Анже Питу» и в «Графине де Шарни»; она повсюду тенью следовала за королевой.
   Ее люто ненавидел народ и называл «Советчицей Австриячки». Она была ее доверенным лицом, ее интимной подругой, возможно, чем-то большим — так по крайней мере говорили, — но уж никак не советчицей. Очаровательная внучка принца Савойского, с изящно очерченным, но плотно сжатым ротиком и застывшей улыбкой, умела любить, что она и доказала; но давать советы, да еще женщине властной, упрямой, волевой, — а именно такой и была королева — никогда!
   Королева любила ее так же, как г-жу де Гемене, г-жу де Марсан, г-жу де Полиньяк; однако, будучи легкомысленной, пристрастной, непостоянной во всех своих чувствах, она, быть может, заставляла страдать свою подругу так же, как заставляла страдать своего возлюбленного Шарни; правда, мы видели, возлюбленному это наскучило, а вот подруга сохранила верность.
   Оба они погибли ради той, которую любили.
   Читатели, несомненно, помнят вечер в павильоне Флоры. Принцесса де Ламбаль устраивала в своих апартаментах приемы, на которых королева виделась с теми, кого не могла принимать у себя: Сюло и Барнава в Тюильри, Мирабо в Сен-Клу.
   Некоторое время спустя принцесса де Ламбаль отправилась в Англию; она могла бы там остаться и жить долго; однако, узнав о том, какая опасность угрожает обитателям Тюильри, она, будучи существом Добрым и нежным, возвратилась и заняла при королеве прежнее место.
   10 августа она была разлучена со своей подругой: сначала принцесса была препровождена в Тампль, потом ее перевели в Ла Форс.
   Там она едва не задохнулась под тяжестью своей преданности; она хотела умереть рядом с королевой, вместе с королевой; умереть на глазах у королевы, возможно, было бы для нее счастьем: вдали от королевы она страшилась смерти. Ей было далеко до Андре! Она не вынесла всего этого ужаса и заболела.
   Она понятия не имела о том, какую ненависть вызывает в народе. Будучи заключена в одну из камер верхнего этажа тюрьмы вместе с принцессой Наваррской, она видела, как в ночь со 2-го на 3-е увели принцессу де Турзель; это было все равно, как если бы ей сказали: «Вы остаетесь умирать».
   Ложась в постель, она забивалась под одеяло от каждого долетавшего до нее крика, как ребенок, которому страшно; каждую минуту она теряла сознание, а когда приходила в себя, шептала:
   — Ах, Боже мой; я так надеялась умереть! И прибавляла:
   — Вот если бы можно было умереть так же, как падаешь без чувств! Это и не больно, и не трудно!
   Убийства совершались повсюду: и во дворе, и за воротами, и во внутренних комнатах; запах крови преследовал принцессу по пятам.
   В восемь часов утра дверь в камеру распахнулась.
   Ее охватил такой ужас, что на сей раз она не лишилась чувств; у нее Даже не достало сил забиться под одеяло Она повернула голову и увидела двух солдат Национальной гвардии.
   — А ну вставайте, сударыня! — грубо приказал один из них принцессе. — Пора отправляться в Аббатство.
   — О господа! — вскричала она. — Я не могу подняться с постели: я так слаба, что не смогу идти.
   И едва слышно прибавила:
   — Если вы пришли, чтобы убить меня, можете сделать это и здесь.
   Один из гвардейцев склонился к ее уху, в то время как другой караулил в дверях.
   — Поторопитесь, ваше высочество, — предупредил он, — мы хотим вас спасти.
   — В таком случае прошу вас выйти, мне нужно одеться, — молвила узница.
   Оба гвардейца вышли, и принцесса Наваррская помогла ей одеться, вернее было бы сказать: одела принцессу де Ламбаль.
   Через десять минут гвардейцы вернулись.
   Принцесса была готова; но, как она и предупреждала, ноги отказывались ей служить; бедняжка дрожала всем телом. Она взяла за руку национального гвардейца, который с ней заговорил, и, опираясь на эту руку, спустилась по лестнице.
   Пройдя в дверь, она неожиданно оказалась перед кровавым трибуналом под председательством Эбера.
   При виде этих людей с засученными рукавами, превратившихся в судей; при виде этих людей с окровавленными руками, превратившихся в палачей, она упала без чувств.
   Трижды к ней обращались с вопросами, но все три раза она лишалась чувств прежде, чем успевала ответить.
   — Да ведь вас хотят спасти!.. — повторил ей едва слышно тот же гвардеец, который с ней уже заговаривал.
   Это обещание придало несчастной женщине немного смелости.
   — Что вам от меня угодно, господа? — пробормотала она.
   — Кто вы? — спросил Эбер.
   — Мария-Тереза-Луиза де Савой-Кариньян, принцесса де Ламбаль.
   — Ваша должность?
   — Суперинтендантка дома королевы.
   — Было ли вам что-либо известно о заговорах двора десятого августа?
   — Я не знаю, были ли десятого августа заговоры; но если таковые и были, я не имею к этому ни малейшего отношения.
   — Поклянитесь в верности свободе и равенству, а также в ненависти к королю, королеве и монархии.
   — Я охотно принесу первые две клятвы, но в остальном поклясться не могу, потому что это неправда.
   — Да поклянитесь же! — приказал ей шепотом гвардеец. — Иначе вы погибли!
   Принцесса простерла руки и, шатаясь, инстинктивно шагнула к воротам.
   — Ну, поклянитесь! — продолжал настаивать ее покровитель.
   Тогда, словно из опасения произнести под страхом смерти позорную клятву, она зажала себе рот, чтобы не дать ей сорваться с языка.
   Она промычала нечто нечленораздельное.
   — Поклялась! — крикнул сопровождавший ее национальный гвардеец.
   Наклонившись к принцессе, он шепотом прибавил:
   — Скорее выходите вот через эту дверь. Когда выйдете, крикните: «Да здравствует нация!», и вы спасены.
   Едва очутившись за дверью, она попала в руки поджидавшего ее убийцы; это был силач-Никола, тот самый, что отрезал в Версале головы двум телохранителям.
   На сей раз он обещал спасти принцессу.
   Он потащил ее к бесформенной, окровавленной, колышущейся массе, шепча на ходу:
   — Кричите: «Да здравствует нация!», да кричите же! Она, без сомнения, выкрикнула бы то, что от нее требовалось; к несчастью, в эту минуту она открыла глаза: перед ней возвышалась гора окровавленных тел, по которым расхаживал человек в кованых сапогах, из-под которых летели брызги крови, словно виноградный сок из-под пресса.
   При виде этого страшного зрелища принцесса отвернулась и вскрикнула:
   — Ох, какой ужас!..
   Сопровождавший ее убийца успел зажать ей рот.
   За спасение принцессы ее отчим, г-н де Пантьевр, заплатил, по слухам, сто тысяч франков.
   Ее вытолкнули в узкий переулок, соединявший Сент-Антуанскую улицу с тюрьмой и носивший название тупика Священников; вдруг какой-то негодяй, цирюльник по имени Шарло, записавшийся барабанщиком в ряды Добровольцев, прорвался сквозь цепь охранявших принцессу подкупленных гвардейцев и поддел пикой ее чепчик.
   Хотел ли он только сорвать чепец или намеревался ударить ее в лицо?
   Хлынула кровь! А кровь требует крови: какой-то человек метнул в принцессу топор; он угодил ей в затылок; она споткнулась и упала на одно колено.
   Теперь спасти ее было невозможно: со всех сторон к ней потянулись сабли и пики.
   Она не проронила ни звука; она, в сущности, была уже мертва с той самой минуты, как вымолвила последние слова.
   Едва она испустила дух, — а быть может, она еще дышала, — как на нее накинулись со всех сторон; в одно мгновение вся одежда на ней вплоть до сорочки была растерзана в клочья; еще подрагивая в агонии, она уже оказалась обнажена.
   Ее убийцами владели низменные чувства: они торопились ее раздеть, потому что жаждали собственными глазами увидеть прекрасное тело, достойное преклонения женщин Лесбоса.
   Ее выставили на всеобщее обозрение, прислонив к каменной тумбе; четверо мужчин встали напротив этой тумбы, смывая и вытирая кровь, сочившуюся из полученных принцессой семи ран, а пятый, вооружившись указкой, в подробностях стал рассказывать о ее прелестях, которым она, как говорили, была обязана когда-то сыпавшимися на нее милостями королевы и которые теперь, вне всякого сомнения, послужили причиной ее смерти.
   Так она была выставлена с восьми часов утра до полудня.
   Наконец, толпе наскучил этот курс скандальной истории, преподанный для наглядности на трупе: какой-то человек подошел к телу принцессы и отделил голову от туловища.
   Увы, не стоило особого труда переломить ее длинную и гибкую, как у лебедя, шею.
   Негодяя, совершившего это преступление, — быть может, еще более отвратительно калечить труп, нежели живого человека, — звали Гризоном. История — самая неумолимая богиня: она вырывает перо из собственного крыла обмакивает его в кровь; она записывает чье-нибудь имя, и имя это обречено на проклятие потомков!
   Итак, этот человек был позднее гильотинирован как главарь банды грабителей.
   Другой, по имени Роди, рассек принцессе ножом грудь я вырвал сердце.
   Третий, Мамен, завладел другой частью ее тела.
   Над телом несчастной женщины надругались так из-за ее любви к королеве. Да, должно быть, сильна была ненависть в народе к ее величеству!
   Итак, эти три части, вырванные из тела прекрасной принцессы, были насажены на пики, и толпа направилась с ними к Тамплю.
   Необъятная толпа сопровождала трех убийц с пиками, однако за исключением гомонивших ребятишек да нескольких изрыгавших ругательства пьяниц все остальные хранили гробовое молчание.
   По дороге попалось заведение цирюльника; убийцы ввалились к нему.
   Тот из них, кто нес надетую на пику голову принцессы, снял ее и положил на стол со словами:
   — Завейте-ка мне эту голову! У нее свидание с хозяйкой в Тампле.
   Цирюльник завил восхитительные волосы принцессы, и толпа продолжала путь, но теперь — с громкими криками Эти-то крики и достигли слуха членов королевской семьи.
   Убийцы подходили все ближе; им пришла отвратительная мысль показать королеве голову, сердце и другую часть тела принцессы.
   Они подошли к Тамплю.
   Путь им преграждала трехцветная лента.
   И эти люди, эти убийцы, эти Душегубы, эти участники бойни не посмели перешагнуть через ленточку!
   Они попросили позволения войти в Тампль депутации из шести убийц — трое из них несли части тела растерзанной принцессы, — чтобы они могли пройтись по башне и показать свою кровавую добычу королеве.
   Просьба была до такой степени разумна, что ее удовлетворили без единого возражения.
   Король сидел и делал вид, что играет с королевой в триктрак. Под предлогом игры узники могли обменяться несколькими словами так, чтобы их не слышали дежурные офицеры.
   Вдруг король увидел, как один из офицеров притворил дверь и, бросившись к окну, стал торопливо задергивать шторы.
   Это был Данжу, бывший семинарист, которого за огромный рост прозвали шестифутовым Аббатом.
   — Что случилось — спросил король.
   Пользуясь тем, что королева в эту минуту отвернулась, офицер знаком попросил короля ни о чем не спрашивать.
   Крики, ругательства, угрозы проникали в комнату, несмотря на запертые окна и дверь; король понял, что происходит нечто ужасное: он положил руку королеве на плечо, чтобы удержать ее на месте.
   В эту минуту раздался стук в дверь, и Данжу пришлось отпереть.
   За дверью стояли офицеры гвардии и муниципалитета.
   — Господа! — обратился к ним король. — Моя семья в безопасности?
   — В безопасности, — отвечал человек в форме национального гвардейца и в двойных эполетах, — просто был пущен слух, что в Тампле никого нет и что вы сбежали Покажитесь в окно, чтобы успокоить толпу.
   Не имея ни малейшего понятия о том, что происходит, король не стал возражать.
   Он пошел было к окну, однако Данжу остановил его.
   — Не делайте этого, сударь! — взмолился он. Поворотившись к офицерам Национальной гвардии, он заметил:
   — Народ должен доверять своим слугам!
   — Да дело вовсе не в этом, — обозлившись, молвил человек с эполетами, — народ хочет, чтобы вы подошли к окну и увидели голову и сердце принцессы де Ламбаль: люди хотят вам показать, как они расправляются с тиранами. Так что советую вам показаться, ежели вы не хотите, чтобы все это вам принесли прямо сюда.
   Королева вскрикнула и упала без чувств на руки принцессе Елизавете и наследной принцессе.
   — Ах, сударь! — с упреком проговорил король. — Вы могли бы избавить королеву от этой страшной новости. Показав на трех женщин, он прибавил:
   — Взгляните, что вы наделали!
   Человек пожал плечами и вышел, напевая «Карманьолу».
   В шесть часов явился секретарь Петиона; он пришел, чтобы отсчитать королю две с половиной тысячи франков.
   Видя, что королева стоит не двигаясь, он решил, что она делает это из уважения к нему, и был настолько любезен, что предложил ей сесть.
   «Моя мать стояла так, — рассказывает в своих мемуарах наследная принцесса, — потому что после той ужасной сцены она застыла в неподвижности, не замечая ничего вокруг».
   Ужас обратил ее в статую.

Глава 15. ВАЛЬМИ

   А теперь отведем на время наши взгляды от этих жестоких сцен бойни и последуем в Аргонские ущелья за одним из героев нашей истории, от которого в эту минуту зависит судьба Франции.
   Как уже догадались читатели, речь идет о Дюмурье.
   Мы видели, что Дюмурье, покинув кабинет министров, вернулся к своим войскам, а после бегства Лафайета он получил звание главнокомандующего Восточной армией.
   Это назначение Дюмурье было настоящим чудом интуиции со стороны людей, стоявших тогда у власти.
   В самом деле, одни Дюмурье ненавидели, другие — презирали; однако ему больше повезло, чем Дантону 2 сентября: он был всеми признан единственным человеком, способным спасти Францию.
   Жирондисты, которым Дюмурье был обязан своим назначением, ненавидели Дюмурье: они ввели его в кабинет министров, а он, как помнят читатели, их оттуда изгнал; однако именно они разыскали его в Северной армии, когда он прозябал в безвестности, и назначили его главнокомандующим.
   Якобинцы ненавидели и презирали Дюмурье; однако они поняли, что человек этот весьма честолюбив, что он жаждет славы и потому будет сражаться до последнего Робеспьер не осмеливался поддержать Дюмурье из-за его дурной репутации и потому приказал поддержать его Кутону.
   Дантон не ненавидел и не презирал Дюмурье; сам обладая мощным темпераментом, он судил обо всем свысока, и его нимало не интересовали чужие репутации; он был из тех, кто готов использовать в своих целях людей порочных, если от них возможно добиться желаемых результатов. Однако, зная, какую выгоду можно извлечь из Дюмурье, Дантон в то же время не вполне доверял ему и потому послал к нему двух своих людей: Фабра д'Эглантина, бывшего выразителем его идей, и Вестермана, то есть свою карающую десницу.
   Все силы Франции были сосредоточены в руках того, кого называли интриганом. Старый Люкнер, немецкий солдафон, доказавший свою полную неспособность в самом начале кампании, был отправлен в Шалон за рекрутами. Дилон, храбрый солдат, заслуженный генерал, занимавший в военной иерархии более высокое положение, чем Дюмурье, получил приказ ему повиноваться. Келлерман также был отдан под начало этого человека, которому безутешная Франция неожиданно вручала свой меч со словами: «Я не знаю никого, кроме тебя, кто мог бы меня защитить; защити меня!».
   Келлерман поворчал, поругался, поплакал и смирился; однако повиновался он неохотно, и нужно было грянуть пушке, чтобы заставить его быть тем, кем он, в сущности, и был: верным сыном отечества.
   А теперь выясним, почему победоносное движение войск бывших союзников, которое, как предполагалось, не остановится до самого Парижа, вдруг задержалось после взятия Лонгви, после капитуляции Вердена.
   Между войсками неприятелей и Парижем встал призрак: это был Призрак Борпера.
   Борпер, бывший командир карабинеров, сформировал и возглавил батальон Мен-э-Луар. В ту самую минуту, как стало известно, что неприятель ступил на французскую землю, он со своими людьми проскакал через всю Францию с запада на восток.
   На дороге они повстречали возвращавшегося домой депутата-патриота, их земляка.
   — Что передать вашим родным? — спросил депутат.
   — Что мы погибли! — ответил кто-то из них.
   Ни одному спартанцу, отправлявшемуся в Фермопилы, не удалось дать более достойный ответ.
   Как мы уже сказали, враг подступил к Вердену. Это произошло 30 августа 1792 года; а 31-го городу было предложено сдаться.
   Борпер со своими людьми, пользуясь поддержкой Марсо, хотел сражаться до последнего.
   Совет обороны, состоявший из членов муниципалитета и старейшин города, приказал ему сдать город.
   Борпер презрительно усмехнулся.
   — Я поклялся скорее умереть, чем сдаться, — молвил он. — Живите в позоре и бесчестье, если это вам нравится: я же буду верен клятве. Вот мое последнее слово: я умираю.
   И он пустил себе пулю в лоб.
   Его призрак был таким же огромным, как великан Адамастор
   , только еще более устрашающим!
   Кроме того, союзники, полагавшие, судя по рассказам эмигрантов, что жители Франции встретят их с распростертыми объятиями, ясно видели, что это было далеко от действительности.
   Они видели, что плодородные и заселенные земли Франции при их приближении меняются словно по мановению волшебной палочки: все зерно исчезало, будто унесенное ураганом. Его перевозили на запад.
   В борозде вместо колосьев стояли только вооруженные крестьяне; у кого были ружья, взяли в руки ружья, у кого были косы — вооружились косами, у кого были вилы — взяли вилы.
   Погода нам тоже благоприятствовала; под проливным дождем солдаты промокали до нитки, дороги развезло. Конечно, дождь этот мочил всех — и французов, и пруссаков; однако то, что благоприятствовало французам, было враждебно по отношению к пруссакам. Для врага у крестьянина были припасены ружье, вилы, коса да зеленый виноград, а для соотечественников у него находились и лучшее вино, и кружка пива, припрятанного в подвале, и охапка сухой соломы — настоящая постель солдата.