Страница:
Питу покачнулся и едва не свалился.
Он попятился, привалился спиной к стене, и тихие, почти счастливые слезы покатились у него из глаз.
Разве Катрин не сказала сейчас, что любит его?
Питу не обольщался относительно того, как любит его Катрин, но как бы она его ни любила, для него и этого было довольно.
Кончив молитву, Катрин, как и обещала Питу, поднялась, медленно приблизилась к молодому человеку и уткнулась головой ему в плечо.
Питу обнял Катрин за талию и повел из комнаты.
Она не сопротивлялась, но, прежде чем переступить порог, оглянулась, бросив последний взгляд на освещенный двумя свечами гроб.
— Прощай, матушка! Прощай навсегда! — прошептала она и вышла.
На пороге комнаты Катрин Питу ее остановил. Катрин, хорошо зная Питу, поняла, что он хочет сказать ей нечто важное.
— В чем дело? — спросила она.
— Не кажется ли вам, мадмуазель Катрин, — смущенно пролепетал Питу, — что настало время покинуть ферму?
— Я уйду отсюда вместе с матерью, — отвечала она. Катрин проговорила эти слова с такой твердостью, что Питу понял: спорить бесполезно.
— Когда вы покинете ферму, — продолжал Питу, — знайте, что в миле отсюда есть два места, где вы всегда будете приняты: в хижине папаши Клуи и в доме Питу.
Питу называл «домом» свою комнату и свой кабинет.
— Спасибо, Питу! — кивнула она, давая понять, что примет одно из этих предложений.
Катрин возвратилась к себе, не заботясь о Питу, потому что знала, что он всегда найдет, где переночевать.
На следующее утро на ферму с десяти часов стали сходиться приглашенные на похороны друзья.
Собрались все фермеры окрестных деревень: Бурсона, Ну, Ивора, Куайоля, Ларни, Арамона и Вивьера.
Одним из первых пришел мэр Виллер-Котре, славный г-н де Лонпре.
В половине одиннадцатого с барабанным боем и развернутым знаменем прибыла Национальная гвардия Арамона в полном составе.
Катрин, вся в черном, держа на руках одетого в черное малыша, принимала каждого приходящего, и, надобно заметить, никто не испытал ничего, кроме уважения, к этой матери и к ее ребенку, одетым в траур.
К одиннадцати часам на ферме собралось более трехсот человек.
Не было лишь священника, причта, носильщиков.
Их подождали еще четверть часа.
Они не шли.
Питу взобрался на самый высокий чердак фермы.
Из окна была видна на две мили вокруг равнина, раскинувшаяся между Виллер-Котре и деревушкой Писле.
Несмотря на хорошее зрение, Питу никого не увидел.
Он спустился и поделился с г-ном де Лонпре не только своими наблюдениями, но и соображениями.
Его «наблюдения» заключались в том, что никто не шел; его «соображения» были следующими: никто, вероятно, и не придет.
Он уже знал о визите аббата Фортье и о его отказе соборовать матушку Бийо.
Питу знал аббата Фортье; он догадался: аббат на хочет предоставлять свой причт для погребения г-жи Бийо под предлогом, а не по причине того, что она не исповедалась.
Эти соображения, переданные Анжем Питу г-ну де Лонпре, а г-ном де Лонпре
— всем присутствовавшим, произвели тягостное впечатление.
Все молча переглянулись, потом кто-то сказал:
— Ну что ж! Если аббат Фортье не хочет служить, обойдемся и без него!
Это сказал Дезире Манике.
Дезире Манике был известен своими антирелигиозными взглядами.
На мгновение воцарилась тишина.
Очевидно, собравшимся казалось, что обойтись без отпевания — чересчур смелое решение. Однако все тогда находились под влиянием учений Вольтера и Руссо.
— Господа, пойдемте в Виллер-Котре! — предложил мэр. — В Виллер-Котре все объяснится.
— В Виллер-Котре! — дружно подхватили собравшиеся.
Питу подал знак четверым своим солдатам; они подвели под гроб стволы двух ружей и подняли покойницу.
Катрин провожала гроб, стоя на коленях на пороге дома; рядом с ней стоял на коленях маленький Изидор.
Когда гроб пронесли мимо них, Катрин поцеловала порог дома, на который, как она полагала, никогда уже больше не ступит ее нога, и, поднявшись, сказала Питу:
— Вы найдете меня в хижине папаши Клуи. С этими словами она торопливо пошла прочь через двор и сады по направлению к Ну.
Глава 29. АББАТ ФОРТЬЕ УБЕЖДАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО НЕ ВСЕГДА БЫВАЕТ ПРОСТО СДЕРЖАТЬ СЛОВО
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава 1. БИЙО-ДЕПУТАТ
Он попятился, привалился спиной к стене, и тихие, почти счастливые слезы покатились у него из глаз.
Разве Катрин не сказала сейчас, что любит его?
Питу не обольщался относительно того, как любит его Катрин, но как бы она его ни любила, для него и этого было довольно.
Кончив молитву, Катрин, как и обещала Питу, поднялась, медленно приблизилась к молодому человеку и уткнулась головой ему в плечо.
Питу обнял Катрин за талию и повел из комнаты.
Она не сопротивлялась, но, прежде чем переступить порог, оглянулась, бросив последний взгляд на освещенный двумя свечами гроб.
— Прощай, матушка! Прощай навсегда! — прошептала она и вышла.
На пороге комнаты Катрин Питу ее остановил. Катрин, хорошо зная Питу, поняла, что он хочет сказать ей нечто важное.
— В чем дело? — спросила она.
— Не кажется ли вам, мадмуазель Катрин, — смущенно пролепетал Питу, — что настало время покинуть ферму?
— Я уйду отсюда вместе с матерью, — отвечала она. Катрин проговорила эти слова с такой твердостью, что Питу понял: спорить бесполезно.
— Когда вы покинете ферму, — продолжал Питу, — знайте, что в миле отсюда есть два места, где вы всегда будете приняты: в хижине папаши Клуи и в доме Питу.
Питу называл «домом» свою комнату и свой кабинет.
— Спасибо, Питу! — кивнула она, давая понять, что примет одно из этих предложений.
Катрин возвратилась к себе, не заботясь о Питу, потому что знала, что он всегда найдет, где переночевать.
На следующее утро на ферму с десяти часов стали сходиться приглашенные на похороны друзья.
Собрались все фермеры окрестных деревень: Бурсона, Ну, Ивора, Куайоля, Ларни, Арамона и Вивьера.
Одним из первых пришел мэр Виллер-Котре, славный г-н де Лонпре.
В половине одиннадцатого с барабанным боем и развернутым знаменем прибыла Национальная гвардия Арамона в полном составе.
Катрин, вся в черном, держа на руках одетого в черное малыша, принимала каждого приходящего, и, надобно заметить, никто не испытал ничего, кроме уважения, к этой матери и к ее ребенку, одетым в траур.
К одиннадцати часам на ферме собралось более трехсот человек.
Не было лишь священника, причта, носильщиков.
Их подождали еще четверть часа.
Они не шли.
Питу взобрался на самый высокий чердак фермы.
Из окна была видна на две мили вокруг равнина, раскинувшаяся между Виллер-Котре и деревушкой Писле.
Несмотря на хорошее зрение, Питу никого не увидел.
Он спустился и поделился с г-ном де Лонпре не только своими наблюдениями, но и соображениями.
Его «наблюдения» заключались в том, что никто не шел; его «соображения» были следующими: никто, вероятно, и не придет.
Он уже знал о визите аббата Фортье и о его отказе соборовать матушку Бийо.
Питу знал аббата Фортье; он догадался: аббат на хочет предоставлять свой причт для погребения г-жи Бийо под предлогом, а не по причине того, что она не исповедалась.
Эти соображения, переданные Анжем Питу г-ну де Лонпре, а г-ном де Лонпре
— всем присутствовавшим, произвели тягостное впечатление.
Все молча переглянулись, потом кто-то сказал:
— Ну что ж! Если аббат Фортье не хочет служить, обойдемся и без него!
Это сказал Дезире Манике.
Дезире Манике был известен своими антирелигиозными взглядами.
На мгновение воцарилась тишина.
Очевидно, собравшимся казалось, что обойтись без отпевания — чересчур смелое решение. Однако все тогда находились под влиянием учений Вольтера и Руссо.
— Господа, пойдемте в Виллер-Котре! — предложил мэр. — В Виллер-Котре все объяснится.
— В Виллер-Котре! — дружно подхватили собравшиеся.
Питу подал знак четверым своим солдатам; они подвели под гроб стволы двух ружей и подняли покойницу.
Катрин провожала гроб, стоя на коленях на пороге дома; рядом с ней стоял на коленях маленький Изидор.
Когда гроб пронесли мимо них, Катрин поцеловала порог дома, на который, как она полагала, никогда уже больше не ступит ее нога, и, поднявшись, сказала Питу:
— Вы найдете меня в хижине папаши Клуи. С этими словами она торопливо пошла прочь через двор и сады по направлению к Ну.
Глава 29. АББАТ ФОРТЬЕ УБЕЖДАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО НЕ ВСЕГДА БЫВАЕТ ПРОСТО СДЕРЖАТЬ СЛОВО
Похоронная процессия медленно двигалась вперед, растянувшись вдоль дороги, как вдруг замыкавшие шествие услыхали позади крики.
Они обернулись.
Со стороны Ивора, то есть по парижской дороге, крупной рысью скакал всадник.
Через левую его щеку проходили заметные издали две черные скрепки; зажав шляпу в руке, он размахивал ею, прося его подождать.
Питу тоже обернулся.
— Глядите-ка! — воскликнул он. — Господин Бийо… Ну, не хотел бы я оказаться на месте аббата Фортье!
При имени Бийо все остановились.
Всадник стремительно приближался, и по мере того, как он становился все ближе, присутствовавшие вслед за Питу узнавали в нем фермера.
Подъехав к голове процессии, Бийо спрыгнул с коня, забросив повод ему на спину, и громко и отчетливо, так чтобы его все слышали, проговорил: «Здравствуйте и спасибо, граждане!», после чего занял за гробом место Питу, исполнявшего в отсутствие фермера его обязанности.
Конюх позаботился о лошади Бийо, отведя ее на конюшню.
Все с любопытством разглядывали Бийо.
Он немного осунулся и заметно побледнел.
Кожа его на лбу и вокруг глаз еще отливала синевой после полученного удара.
Сцепив зубы, нахмурившись, он будто только и ждал подходящей минуты, чтобы излить на кого-нибудь свою злость.
— Вы знаете, что произошло? — спросил Питу.
— Я все знаю, — отвечал Бийо.
Как только Жильбер сообщил фермеру, в каком состоянии находится его жена, тот сел в кабриолет и доехал до Нантея.
Дальше, несмотря на слабость, Бийо пришлось взять почтовую лошадку; в Левиньяне он переменил коня и прибыл на ферму как раз в ту минуту, как похоронная процессия только что двинулась в путь.
Госпожа Клеман в двух словах рассказала ему обо всем. Бийо снова вскочил в седло; проскакав вдоль забора и свернув за угол, Бийо увидал растянувшуюся вдоль дороги процессию и крикнул, чтобы его подождали.
Теперь, как мы уже сказали, он сам, насупившись, поджав губы, скрестив руки на груди, шагал впереди.
Принимавшие участие в траурной церемонии люди еще больше помрачнели и затихли.
У въезда в Виллер-Котре их поджидала группа людей.
Они влились в процессию.
По мере того как процессия продвигалась по улицам, мужчины, женщины, дети выходили на улицу, приветствовали кивавшего в ответ Бийо и пристраивались в хвост.
Когда похоронная процессия вышла на площадь, в ее рядах собралось более пятисот человек.
С площади была видна церковь.
Случилось то, что и предвидел Питу: церковь была заперта.
Провожавшие г-жу Бийо в последний путь подошли к церкви и остановились.
Бийо смертельно побледнел; выражение его лица становилось все более и более угрожающим.
Церковь и мэрия стояли бок о бок. Ризничий, служивший в то же время в мэрии привратником и, стало быть, подчинявшийся и мэру и аббату Фортье, был вызван г-ном де Лонпре и, допрошен.
Аббат Фортье запретил причту оказывать помощь в погребении.
Мэр спросил, где ключи от церкви.
Ключи были у церковного сторожа.
— Сходи за ключами! — приказал Бийо Анжу Питу. Питу встал на свои ходули и через пять минут вернулся назад с таким сообщением:
— Аббат Фортье приказал принести ключи ему для полной уверенности в том, что церковь не отопрут.
— Надо сходить к аббату за ключами, — предложил Дезире Манике, новоиспеченный сторонник крайних мер.
— Да, да, идемте к аббату за ключами! — подхватили сотни две голосов.
— Это слишком долго, — возразил Бийо, — а когда смерть стучит в окно, она не имеет привычки ждать.
Он огляделся: напротив церкви строился дом, строительные рабочие укладывали балку. Бийо пошел прямо к ним и показал жестом, что ему нужна балка, которую они закладывают.
Рабочие расступились.
Балка лежала на брусах.
Бийо просунул руку под балку, взявшись посредине, и одним рывком приподнял ее.
Однако Бийо не рассчитал свои истаявшие за время болезни силы.
Под неимоверной тяжестью балки колосс пошатнулся и едва не рухнул.
Это длилось одно мгновение; Бийо выпрямился, на губах его мелькнула зловещая усмешка; потом он двинулся вперед с балкой под мышкой и пошел медленно, но верно.
Он был похож на один из таранов, с помощью которых в древние времена Александры, Ганнибалы и Цезари брали крепостные стены.
Широко расставив ноги, он встал перед дверью, и восхитительная машина начала действовать.
Дверь была сработана из дуба; засовы, замки, петли были железные.
С третьим ударом засовы, замки, петли были сорваны; дубовая дверь поддалась.
Бийо выпустил балку из рук.
Четверо мужчин подняли ее и с трудом оттащили на Место.
— А теперь, господин мэр, — обратился Бийо к г-ну де Лонпре, — прикажите поставить гроб моей несчастной супруги, никогда никому не причинившей зла, на хоры, а ты, Питу, приведи сторожа, привратника, певчих и мальчиков из хора; я же возьму на себя священника.
Мэр вошел в храм, за ним внесли гроб; Питу поспешил на поиски певчих, мальчиков из хора, сторожа и привратника в сопровождении своего лейтенанта Деаире Манике и еще четырех человек на тот случай, если придется укрощать слишком строптивых; Бийо направился к дому аббата Фортье.
Кое-кто из присутствовавших хотел пойти вместе с Бийо.
— Оставьте меня, — попросил он. — Возможно, мне придется пойти на крайние меры: я один отвечу за все.
Он спустился по Соборной улице и свернул на улицу Суассон.
Вот уже во второй раз за последний год фермер-революционер отправлялся к священнику-роялисту.
Читатели помнят, что произошло в первый раз; вероятно, теперь нам предстоит стать свидетелями подобной сцены.
Видя, как он торопливо шагает к дому аббата, каждый замер на пороге собственного дома, провожая его глазами и качая головой, но не смея ему помешать.
— Он запретил за ним идти, — говорили друг Другу зрители.
Входная дверь в доме аббата была заперта точно так же, как и дверь церкви.
Бийо огляделся, нет ли поблизости какой-нибудь постройки, откуда можно было бы позаимствовать еще одну балку, но увидел лишь тумбу из песчаника, расшатанную бездельниками-мальчишками и качавшуюся, как старый зуб в десне.
Фермер подошел к тумбе, с силой тряхнул ее, еще расшатал и выдернул из мостовой.
Приподняв ее над головой, как Аякс или новый Диомед, он отступил на три шага и метнул кусок камня с такой силой, как это сделала бы катапульта.
Дверь разлетелась в щепки.
В то время, как Бийо расчищал себе путь, во втором этаже распахнулось окно и в нем появился аббат Фортье, во всю мочь сзывая прихожан на помощь.
Однако паства не вняла голосу своего пастыря, решив, по-видимому, предоставить волку и агнцу возможность свести друг с другом счеты.
Бийо необходимо было некоторое время, чтобы разбить две-три двери, отделявшие его от аббата Фортье.
На это у него ушло не более десяти минут.
Спустя десять минут после того, как он выломал входную дверь, можно было, судя по все более отчаянным крикам и выразительным жестам аббата, догадаться, что опасность неуклонно приближается.
В самом деле, в окне позади священника вдруг мелькнуло бледное лицо Бийо, потом на плечо аббата опустилась тяжелая рука.
Священник вцепился в деревянную перекладину, служившую подоконником; он тоже обладал неслыханной силой, и даже самому Геркулесу вряд ли удалось бы оторвать его от подоконника.
Бийо обхватил его поперек туловища, уперся ногами в пол и рывком, способным выкорчевать дуб, оторвал аббата Фортье вместе с подоконником.
Фермер и священник пропали из виду, крики аббата стали затихать, подобно реву быка, которого атласский лев тащит к себе в логово.
Тем временем Питу привел трепетавших от страха певчих, мальчиков из хора, церковного сторожа и привратника; все они по примеру ризничего поспешили облачиться в мантии и стихари, потом зажгли свечи и приготовили все необходимое для отпевания.
И вот собравшиеся на паперти заметили, как Бийо, которого ожидали увидеть со стороны улицы Суассон, появился со стороны водонапорной башни.
Он тащил упиравшегося священника и, несмотря на сопротивление аббата, шагал споро, будто шел один.
Это был уже не просто человек, он превратился в стихию, в нечто подобное урагану или снежной лавине; казалось, будто ни одно живое существо не могло перед ним устоять!
Когда до церкви оставалась сотня шагов, бедный аббат перестал сопротивляться.
Он был окончательно сломлен.
Собравшиеся расступились, пропуская Бийо и аббата.
Аббат бросил испуганный взгляд на выломанную дверь, рассыпавшуюся в щепки, словно она была из стекла, а не из дуба, и, видя, что все те, кому он строго-настрого запретил появляться в церкви, заняли свои места — кто с инструментом, кто с алебардой, кто С книгой в руках, — он покачал головой, будто признавая, что неведомая грозная сила нависла если не над церковью, то над его слугами.
Он вошел в ризницу и некоторое время спустя вышел оттуда в облачении со святыми дарами в руках.
Но в ту самую минуту, как, поднявшись по ступеням алтаря и возложив святые дары на престол, он повернулся, собираясь начать отпевание, Бийо протянул руку со словами:
— Довольно, худой служитель Господа! Я желал сломить твою гордыню, и только! Но я хочу, чтобы все знали, что святая женщина, каковой была и остается моя супруга, может обойтись без твоих молитв, злобный фанатик!
Под сводами церкви поднялся ропот. Тогда он прибавил:
— Ежели в этом есть что-либо святотатственное, пусть наказание падет на мою голову.
Поворотившись к огромной толпе, затопившей не только церковь, но площадь перед мэрией и ту площадь, на которой находилась водонапорная башня, он крикнул:
— Граждане! На кладбище! Собравшиеся подхватили:
— На кладбище!
Четверо солдат снова просунули под гроб ружейные стволы, подняли его, и, как пришли, без священника, без церковных песнопений, без похоронных почестей, которыми церковь обыкновенно сопровождает человеческие страдания, шестьсот человек двинулись во главе с Бийо к кладбищу, расположенному, как помнят читатели, в конце узкой улочки Пле, в двадцати пяти шагах от дома тетушки Анжелики.
Ворота кладбища были заперты.
Удивительная вещь: это обстоятельство остановило Бийо.
Смерть чтила мертвых.
По знаку Бийо Питу бросился на поиски могильщика.
У могильщика был ключ от ворот; это не вызывало сомнений.
Пять минут спустя Питу вернулся, неся не только ключ, но и две лопаты.
Аббат Фортье отказал несчастной г-же Бийо и в церкви, и в освященной земле: могильщик получил приказание не рыть могилу.
Когда стало известно об этой демонстрации ненависти священника по отношению к фермеру, по рядам собравшихся пробежал ропот возмущения. Если бы в душе Бийо было на четверть желчи, то есть столько же, сколько в душе любого святоши, что, кажется, весьма удивляло Буало, фермеру довольно было бы шепнуть словечко, и аббат Фортье был бы удовлетворен в своем желании стать мучеником, о чем он кричал во все горло в тот день, когда отказывался служить обедню на алтаре Отечества.
Однако Бийо умел ненавидеть, как дикий зверь: он мог разорвать, растоптать, разметать в клочья походя, но никогда не возвращался назад.
Он жестом поблагодарил Питу, одобряя его намерения, взял у него ключ, отпер ворота, пропустил вперед гроб, потом прошел сам, а за ним хлынула похоронная процессия, в которой были все способные ходить.
Дома остались только роялисты и святоши.
Само собою разумеется, что тетушка Анжелика, принадлежавшая к числу последних, в ужасе захлопнула свою дверь, вопя о мерзостях и призывая на голову своего племянника громы небесные.
Но все, у кого были доброе сердце, здравый ум, сыновняя почтительность; все, кого возмущала ненависть, вытеснившая сострадание, жажда мести, заменившая любовь к ближнему, то есть три четверти всего города, были там, выражая протест не против Бога, не против церкви, а против священников и фанатизма.
Они пришли к тому месту, где их должна была ожидать вырытая могила и где могильщик до приказа аббата успел лишь наметить ее контуры. Бийо взял у Питу одну из лопат.
Обнажив головы, Бийо и Питу, окруженные толпой сограждан, также снявших шляпы и подставивших головы обжигающим лучам июльского солнца, взялись копать могилу для несчастной женщины, одной из самых набожных и смиренных прихожанок аббата, которая очень удивилась бы, если бы при жизни ей сказали, причиной какого неслыханного скандала она явится после смерти.
Эта работа заняла около часу, и ни тот, ни другой ни разу не подняли головы, пока дело не было сделано.
Тем временем были принесены веревки.
Бийо и Питу опустили гроб в могилу.
Они так просто и естественно воздавали последний долг той, которая этого от них и ожидала, что никому из присутствовавших не пришло в голову предлагать им помощь.
Напротив, казалось святотатством мешать им исполнить все до конца.
После того, как о крышку дубового гроба стукнули первые комья земли, Бийо провел по лицу рукой, а Питу вытер глаза рукавом.
И они опять замахали лопатами.
Когда все было кончено, Бийо отшвырнул лопату и протянул Питу руки.
Питу бросился фермеру на грудь.
— Бог мне свидетель, — молвил Бийо, — что я обнимаю в твоем лице все то, что составляет простые и великие земные добродетели: милосердие, преданность, самоотверженность, верность, — и что я готов посвятить всю свою жизнь торжеству этих добродетелей!
Простерев руку над могилой, он продолжал:
— Бог мне свидетель в том, что я объявляю беспощадную войну королю, приказавшему меня убить дворянству, обесчестившему мою дочь; духовенству, отказавшему в погребении моей жене!
Повернувшись лицом к слушателям, с одобрением внимавшим его клятве, он обратился к ним с такими словами:
— Братья! Скоро будет созвано новое Собрание вместо кучки предателей, заседающих в этот час в Клубе фельянов: выберите меня своим представителем в это Собрание, и вы увидите, умею ли я исполнять свои клятвы!
В ответ на предложение Бийо послышались дружные крики всеобщего одобрения; и в эту минуту на могиле жены, мрачном алтаре, достойном страшной клятвы фермера. Бийо был избран в Законодательное собрание. Бийо поблагодарил сограждан за поддержку, только что оказанную ему и в его любви и в его ненависти, после чего все жители разошлись по домам, и каждый из них унес в своем сердце самый дух Революции, против которой выставляли в слепой злобе свое самое страшное оружие короли, знать и духовенство, — те самые, кого она неизбежно должна была поглотить!
Они обернулись.
Со стороны Ивора, то есть по парижской дороге, крупной рысью скакал всадник.
Через левую его щеку проходили заметные издали две черные скрепки; зажав шляпу в руке, он размахивал ею, прося его подождать.
Питу тоже обернулся.
— Глядите-ка! — воскликнул он. — Господин Бийо… Ну, не хотел бы я оказаться на месте аббата Фортье!
При имени Бийо все остановились.
Всадник стремительно приближался, и по мере того, как он становился все ближе, присутствовавшие вслед за Питу узнавали в нем фермера.
Подъехав к голове процессии, Бийо спрыгнул с коня, забросив повод ему на спину, и громко и отчетливо, так чтобы его все слышали, проговорил: «Здравствуйте и спасибо, граждане!», после чего занял за гробом место Питу, исполнявшего в отсутствие фермера его обязанности.
Конюх позаботился о лошади Бийо, отведя ее на конюшню.
Все с любопытством разглядывали Бийо.
Он немного осунулся и заметно побледнел.
Кожа его на лбу и вокруг глаз еще отливала синевой после полученного удара.
Сцепив зубы, нахмурившись, он будто только и ждал подходящей минуты, чтобы излить на кого-нибудь свою злость.
— Вы знаете, что произошло? — спросил Питу.
— Я все знаю, — отвечал Бийо.
Как только Жильбер сообщил фермеру, в каком состоянии находится его жена, тот сел в кабриолет и доехал до Нантея.
Дальше, несмотря на слабость, Бийо пришлось взять почтовую лошадку; в Левиньяне он переменил коня и прибыл на ферму как раз в ту минуту, как похоронная процессия только что двинулась в путь.
Госпожа Клеман в двух словах рассказала ему обо всем. Бийо снова вскочил в седло; проскакав вдоль забора и свернув за угол, Бийо увидал растянувшуюся вдоль дороги процессию и крикнул, чтобы его подождали.
Теперь, как мы уже сказали, он сам, насупившись, поджав губы, скрестив руки на груди, шагал впереди.
Принимавшие участие в траурной церемонии люди еще больше помрачнели и затихли.
У въезда в Виллер-Котре их поджидала группа людей.
Они влились в процессию.
По мере того как процессия продвигалась по улицам, мужчины, женщины, дети выходили на улицу, приветствовали кивавшего в ответ Бийо и пристраивались в хвост.
Когда похоронная процессия вышла на площадь, в ее рядах собралось более пятисот человек.
С площади была видна церковь.
Случилось то, что и предвидел Питу: церковь была заперта.
Провожавшие г-жу Бийо в последний путь подошли к церкви и остановились.
Бийо смертельно побледнел; выражение его лица становилось все более и более угрожающим.
Церковь и мэрия стояли бок о бок. Ризничий, служивший в то же время в мэрии привратником и, стало быть, подчинявшийся и мэру и аббату Фортье, был вызван г-ном де Лонпре и, допрошен.
Аббат Фортье запретил причту оказывать помощь в погребении.
Мэр спросил, где ключи от церкви.
Ключи были у церковного сторожа.
— Сходи за ключами! — приказал Бийо Анжу Питу. Питу встал на свои ходули и через пять минут вернулся назад с таким сообщением:
— Аббат Фортье приказал принести ключи ему для полной уверенности в том, что церковь не отопрут.
— Надо сходить к аббату за ключами, — предложил Дезире Манике, новоиспеченный сторонник крайних мер.
— Да, да, идемте к аббату за ключами! — подхватили сотни две голосов.
— Это слишком долго, — возразил Бийо, — а когда смерть стучит в окно, она не имеет привычки ждать.
Он огляделся: напротив церкви строился дом, строительные рабочие укладывали балку. Бийо пошел прямо к ним и показал жестом, что ему нужна балка, которую они закладывают.
Рабочие расступились.
Балка лежала на брусах.
Бийо просунул руку под балку, взявшись посредине, и одним рывком приподнял ее.
Однако Бийо не рассчитал свои истаявшие за время болезни силы.
Под неимоверной тяжестью балки колосс пошатнулся и едва не рухнул.
Это длилось одно мгновение; Бийо выпрямился, на губах его мелькнула зловещая усмешка; потом он двинулся вперед с балкой под мышкой и пошел медленно, но верно.
Он был похож на один из таранов, с помощью которых в древние времена Александры, Ганнибалы и Цезари брали крепостные стены.
Широко расставив ноги, он встал перед дверью, и восхитительная машина начала действовать.
Дверь была сработана из дуба; засовы, замки, петли были железные.
С третьим ударом засовы, замки, петли были сорваны; дубовая дверь поддалась.
Бийо выпустил балку из рук.
Четверо мужчин подняли ее и с трудом оттащили на Место.
— А теперь, господин мэр, — обратился Бийо к г-ну де Лонпре, — прикажите поставить гроб моей несчастной супруги, никогда никому не причинившей зла, на хоры, а ты, Питу, приведи сторожа, привратника, певчих и мальчиков из хора; я же возьму на себя священника.
Мэр вошел в храм, за ним внесли гроб; Питу поспешил на поиски певчих, мальчиков из хора, сторожа и привратника в сопровождении своего лейтенанта Деаире Манике и еще четырех человек на тот случай, если придется укрощать слишком строптивых; Бийо направился к дому аббата Фортье.
Кое-кто из присутствовавших хотел пойти вместе с Бийо.
— Оставьте меня, — попросил он. — Возможно, мне придется пойти на крайние меры: я один отвечу за все.
Он спустился по Соборной улице и свернул на улицу Суассон.
Вот уже во второй раз за последний год фермер-революционер отправлялся к священнику-роялисту.
Читатели помнят, что произошло в первый раз; вероятно, теперь нам предстоит стать свидетелями подобной сцены.
Видя, как он торопливо шагает к дому аббата, каждый замер на пороге собственного дома, провожая его глазами и качая головой, но не смея ему помешать.
— Он запретил за ним идти, — говорили друг Другу зрители.
Входная дверь в доме аббата была заперта точно так же, как и дверь церкви.
Бийо огляделся, нет ли поблизости какой-нибудь постройки, откуда можно было бы позаимствовать еще одну балку, но увидел лишь тумбу из песчаника, расшатанную бездельниками-мальчишками и качавшуюся, как старый зуб в десне.
Фермер подошел к тумбе, с силой тряхнул ее, еще расшатал и выдернул из мостовой.
Приподняв ее над головой, как Аякс или новый Диомед, он отступил на три шага и метнул кусок камня с такой силой, как это сделала бы катапульта.
Дверь разлетелась в щепки.
В то время, как Бийо расчищал себе путь, во втором этаже распахнулось окно и в нем появился аббат Фортье, во всю мочь сзывая прихожан на помощь.
Однако паства не вняла голосу своего пастыря, решив, по-видимому, предоставить волку и агнцу возможность свести друг с другом счеты.
Бийо необходимо было некоторое время, чтобы разбить две-три двери, отделявшие его от аббата Фортье.
На это у него ушло не более десяти минут.
Спустя десять минут после того, как он выломал входную дверь, можно было, судя по все более отчаянным крикам и выразительным жестам аббата, догадаться, что опасность неуклонно приближается.
В самом деле, в окне позади священника вдруг мелькнуло бледное лицо Бийо, потом на плечо аббата опустилась тяжелая рука.
Священник вцепился в деревянную перекладину, служившую подоконником; он тоже обладал неслыханной силой, и даже самому Геркулесу вряд ли удалось бы оторвать его от подоконника.
Бийо обхватил его поперек туловища, уперся ногами в пол и рывком, способным выкорчевать дуб, оторвал аббата Фортье вместе с подоконником.
Фермер и священник пропали из виду, крики аббата стали затихать, подобно реву быка, которого атласский лев тащит к себе в логово.
Тем временем Питу привел трепетавших от страха певчих, мальчиков из хора, церковного сторожа и привратника; все они по примеру ризничего поспешили облачиться в мантии и стихари, потом зажгли свечи и приготовили все необходимое для отпевания.
И вот собравшиеся на паперти заметили, как Бийо, которого ожидали увидеть со стороны улицы Суассон, появился со стороны водонапорной башни.
Он тащил упиравшегося священника и, несмотря на сопротивление аббата, шагал споро, будто шел один.
Это был уже не просто человек, он превратился в стихию, в нечто подобное урагану или снежной лавине; казалось, будто ни одно живое существо не могло перед ним устоять!
Когда до церкви оставалась сотня шагов, бедный аббат перестал сопротивляться.
Он был окончательно сломлен.
Собравшиеся расступились, пропуская Бийо и аббата.
Аббат бросил испуганный взгляд на выломанную дверь, рассыпавшуюся в щепки, словно она была из стекла, а не из дуба, и, видя, что все те, кому он строго-настрого запретил появляться в церкви, заняли свои места — кто с инструментом, кто с алебардой, кто С книгой в руках, — он покачал головой, будто признавая, что неведомая грозная сила нависла если не над церковью, то над его слугами.
Он вошел в ризницу и некоторое время спустя вышел оттуда в облачении со святыми дарами в руках.
Но в ту самую минуту, как, поднявшись по ступеням алтаря и возложив святые дары на престол, он повернулся, собираясь начать отпевание, Бийо протянул руку со словами:
— Довольно, худой служитель Господа! Я желал сломить твою гордыню, и только! Но я хочу, чтобы все знали, что святая женщина, каковой была и остается моя супруга, может обойтись без твоих молитв, злобный фанатик!
Под сводами церкви поднялся ропот. Тогда он прибавил:
— Ежели в этом есть что-либо святотатственное, пусть наказание падет на мою голову.
Поворотившись к огромной толпе, затопившей не только церковь, но площадь перед мэрией и ту площадь, на которой находилась водонапорная башня, он крикнул:
— Граждане! На кладбище! Собравшиеся подхватили:
— На кладбище!
Четверо солдат снова просунули под гроб ружейные стволы, подняли его, и, как пришли, без священника, без церковных песнопений, без похоронных почестей, которыми церковь обыкновенно сопровождает человеческие страдания, шестьсот человек двинулись во главе с Бийо к кладбищу, расположенному, как помнят читатели, в конце узкой улочки Пле, в двадцати пяти шагах от дома тетушки Анжелики.
Ворота кладбища были заперты.
Удивительная вещь: это обстоятельство остановило Бийо.
Смерть чтила мертвых.
По знаку Бийо Питу бросился на поиски могильщика.
У могильщика был ключ от ворот; это не вызывало сомнений.
Пять минут спустя Питу вернулся, неся не только ключ, но и две лопаты.
Аббат Фортье отказал несчастной г-же Бийо и в церкви, и в освященной земле: могильщик получил приказание не рыть могилу.
Когда стало известно об этой демонстрации ненависти священника по отношению к фермеру, по рядам собравшихся пробежал ропот возмущения. Если бы в душе Бийо было на четверть желчи, то есть столько же, сколько в душе любого святоши, что, кажется, весьма удивляло Буало, фермеру довольно было бы шепнуть словечко, и аббат Фортье был бы удовлетворен в своем желании стать мучеником, о чем он кричал во все горло в тот день, когда отказывался служить обедню на алтаре Отечества.
Однако Бийо умел ненавидеть, как дикий зверь: он мог разорвать, растоптать, разметать в клочья походя, но никогда не возвращался назад.
Он жестом поблагодарил Питу, одобряя его намерения, взял у него ключ, отпер ворота, пропустил вперед гроб, потом прошел сам, а за ним хлынула похоронная процессия, в которой были все способные ходить.
Дома остались только роялисты и святоши.
Само собою разумеется, что тетушка Анжелика, принадлежавшая к числу последних, в ужасе захлопнула свою дверь, вопя о мерзостях и призывая на голову своего племянника громы небесные.
Но все, у кого были доброе сердце, здравый ум, сыновняя почтительность; все, кого возмущала ненависть, вытеснившая сострадание, жажда мести, заменившая любовь к ближнему, то есть три четверти всего города, были там, выражая протест не против Бога, не против церкви, а против священников и фанатизма.
Они пришли к тому месту, где их должна была ожидать вырытая могила и где могильщик до приказа аббата успел лишь наметить ее контуры. Бийо взял у Питу одну из лопат.
Обнажив головы, Бийо и Питу, окруженные толпой сограждан, также снявших шляпы и подставивших головы обжигающим лучам июльского солнца, взялись копать могилу для несчастной женщины, одной из самых набожных и смиренных прихожанок аббата, которая очень удивилась бы, если бы при жизни ей сказали, причиной какого неслыханного скандала она явится после смерти.
Эта работа заняла около часу, и ни тот, ни другой ни разу не подняли головы, пока дело не было сделано.
Тем временем были принесены веревки.
Бийо и Питу опустили гроб в могилу.
Они так просто и естественно воздавали последний долг той, которая этого от них и ожидала, что никому из присутствовавших не пришло в голову предлагать им помощь.
Напротив, казалось святотатством мешать им исполнить все до конца.
После того, как о крышку дубового гроба стукнули первые комья земли, Бийо провел по лицу рукой, а Питу вытер глаза рукавом.
И они опять замахали лопатами.
Когда все было кончено, Бийо отшвырнул лопату и протянул Питу руки.
Питу бросился фермеру на грудь.
— Бог мне свидетель, — молвил Бийо, — что я обнимаю в твоем лице все то, что составляет простые и великие земные добродетели: милосердие, преданность, самоотверженность, верность, — и что я готов посвятить всю свою жизнь торжеству этих добродетелей!
Простерев руку над могилой, он продолжал:
— Бог мне свидетель в том, что я объявляю беспощадную войну королю, приказавшему меня убить дворянству, обесчестившему мою дочь; духовенству, отказавшему в погребении моей жене!
Повернувшись лицом к слушателям, с одобрением внимавшим его клятве, он обратился к ним с такими словами:
— Братья! Скоро будет созвано новое Собрание вместо кучки предателей, заседающих в этот час в Клубе фельянов: выберите меня своим представителем в это Собрание, и вы увидите, умею ли я исполнять свои клятвы!
В ответ на предложение Бийо послышались дружные крики всеобщего одобрения; и в эту минуту на могиле жены, мрачном алтаре, достойном страшной клятвы фермера. Бийо был избран в Законодательное собрание. Бийо поблагодарил сограждан за поддержку, только что оказанную ему и в его любви и в его ненависти, после чего все жители разошлись по домам, и каждый из них унес в своем сердце самый дух Революции, против которой выставляли в слепой злобе свое самое страшное оружие короли, знать и духовенство, — те самые, кого она неизбежно должна была поглотить!
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава 1. БИЙО-ДЕПУТАТ
События, о которых мы только что рассказали, произвели глубокое впечатление не только на жителей Виллер-Котре, но и на фермеров окрестных деревень.
А фермеры — большая сила на выборах: каждый из них нанимает десять, двадцать, тридцать поденщиков, и хотя выборы в те времена были двухступенчатыми, исход их зависел исключительно от деревни.
Прощаясь с Бийо и пожимая ему руку, каждый из них сказал всего два слова:
— Будь спокоен!
И Бийо возвратился на ферму, в самом деле успокоившись, потому что впервые за последнее время он наконец понял, что сможет воздать знати и королевской власти за причиненное ему зло.
Бийо чувствовал, он не рассуждал, и его жажда мести была столь же слепа, как полученные им удары.
Он вернулся на ферму, ни словом не обмолвившись о Катрин; никто так и не понял, догадался ли он о ее недолгом пребывании на ферме. Вот уже год он не упоминал ее имени; для него дочь словно перестала существовать Не то Питу — золотое сердце! Он в глубине души сокрушался, что Катрин не может его полюбить; однако сравнивая себя с Изидором, молодым галантным дворянином, он прекрасно понимал чувства Катрин Он завидовал Изидору, но ничуть не сердился на Катрин; напротив, он любил ее преданно, любил До самозабвения.
Было бы ложью утверждать, что его преданность была совершенно лишена тревоги; но даже эта тревога, заставлявшая сердце Питу сжиматься всякий раз, как Катрин проявляла любовь к Изидору, свидетельствовала о невыразимой доброте его души.
Когда до Питу дошла весть о гибели Изидора в Варенне, он почувствовал к Катрин искреннюю жалость; воздавая молодому дворянину должное, он, в противоположность Бийо, вспомнил, какой тот был красивый, добрый, щедрый, словно позабыв, что Изидор был его соперником.
Это привело к тому, что мы уже видели: Питу не только полюбил Катрин в печали и трауре еще больше, чем в те времена, когда она была беззаботной и кокетливой девушкой, но и, что может показаться вовсе невероятным, он почти так же горячо полюбил ее бедного малютку.
Неудивительно поэтому, что, распрощавшись с Бийо, Питу, вместо того чтобы пойти в сторону фермы, зашагал в Арамон.
Все так привыкли к неожиданным исчезновениям и столь же неожиданным появлениям Питу, что, несмотря на высокое общественное положение капитана Национальной гвардии, его исчезновения ни у кого не вызывали больше беспокойства; когда Питу уходил, жители друг другу сообщали по секрету:
— Анжа Питу вызвал генерал Лафайет!
И этим все было сказано.
Когда Питу появлялся вновь, его расспрашивали о событиях в столице; благодаря знакомству с Жильбером Питу сообщал самые свежие, самые верные новости, а несколько дней спустя предсказания Питу сбывались, и потому жители слепо ему доверяли во всем и как капитану и как пророку.
А Жильбер знал, как Питу добр и предан; он чувствовал, что в нужную минуту ему можно будет доверить и собственную жизнь, и жизнь Себастьена, и сокровище, и секретное поручение, одним словом — все, что доверяют верному и сильному другу. Всякий раз как Питу приходил в Париж, Жильбер спрашивал, не нужно ли ему чего-нибудь, и делал это так деликатно, что Питу ни разу не покраснел; почти всегда Питу отвечал: «Нет, господин Жильбер», что, впрочем, не мешало Жильберу дать Питу несколько луидоров, которые тот опускал в карман.
Несколько луидоров для Питу были целым состоянием, принимая во внимание его необычайную неприхотливость, а также десятину, которую он взимал с природы в лесах герцога Орлеанского; кроме того, запасы его пополнялись всякий раз, как он вновь встречался с г-ном Жильбером и щедрая рука доктора оживляла в его карманах речку Пактол.
Зная, как Питу относился к Катрин и Изидору, мы не удивимся, что он торопился попрощаться с Бийо, дабы узнать, что сталось с матерью и ее сыном.
По пути в Арамон он решил заглянуть в хижину папаши Клуи и в сотне шагов от нее встретил хозяина, возвращавшегося с зайцем в подсумке.
Это был день зайца.
Папаша Клуи в двух словах рассказал Питу о том, что Катрин снова попросила у него приюта и что он охотно ее принял; она, бедняжка, долго плакала, когда вошла в комнату, где стала матерью, где Изидор клялся ей в любви.
Однако слезы имеют свою прелесть; кто испытал большое горе, знает, что самые страшные часы — те, когда слезы словно иссякают, а самые сладкие, самые счастливые минуты — это когда снова можно выплакать горе.
Когда Питу появился на пороге хижины, заплаканная Катрин сидела на кровати, прижимая сына к груди.
Завидев Питу, Катрин положила мальчика к себе на колени, протянула руки Питу и подставила ему для поцелуя лоб; молодой человек обрадовался, схватил ее руки в свои, поцеловал в голову, и малыш оказался на какое-то время под надежной крышей из их сплетенных рук и сомкнувшихся над ним голов.
Упав перед Катрин на колени и целуя мальчику ручки, Питу проговорил:
— Ах, мадмуазель Катрин, можете быть совершенно спокойны: я богат, и господин Изидор ни в чем не будет знать нужды!
У Питу было пятнадцать луидоров: он называл это богатством.
Катрин сама была добра и сердечна и потому умела ценить доброту в других.
— Благодарю вас, господин Питу; я вам верю, я счастлива, что могу вам довериться, потому что вы — мой единственный друг, и если вы нас покинете, мы останемся одни на всей земле; но ведь вы никогда нас не оставите, не правда ли?
— О мадмуазель! — разрыдавшись, пролепетал Питу. — Не говорите так! Я выплачу все слезы!
— Я не права, — молвила Катрин. — Я не права: простите меня!
— Нет, — возразил Питу. — Нет, вы правы, это я — глупец, что плачу.
— Господин Питу, я бы хотела подышать, — проговорила Катрин, — дайте мне руку и пойдемте немного погуляем по лесу… Я думаю, это пойдет мне на пользу.
— И мне тоже, мадмуазель, — поддакнул Питу, — я чувствую, что задыхаюсь.
Только ребенку воздух был не нужен; он всласть напился материнского молока: он хотел спать.
Катрин уложила его в кровать и подала Питу руку.
Пять минут спустя они уже были под сенью огромных деревьев в великолепном соборе, возведенном рукою Всевышнего в честь своей божественной, бессмертной дочери — Природы. Эта прогулка об руку с Катрин напомнила Питу о том, как два с половиной года тому назад они с Катрин вот так же, в Троицын день, шли на бал, где, к его величайшему огорчению, она танцевала с Изидором.
А фермеры — большая сила на выборах: каждый из них нанимает десять, двадцать, тридцать поденщиков, и хотя выборы в те времена были двухступенчатыми, исход их зависел исключительно от деревни.
Прощаясь с Бийо и пожимая ему руку, каждый из них сказал всего два слова:
— Будь спокоен!
И Бийо возвратился на ферму, в самом деле успокоившись, потому что впервые за последнее время он наконец понял, что сможет воздать знати и королевской власти за причиненное ему зло.
Бийо чувствовал, он не рассуждал, и его жажда мести была столь же слепа, как полученные им удары.
Он вернулся на ферму, ни словом не обмолвившись о Катрин; никто так и не понял, догадался ли он о ее недолгом пребывании на ферме. Вот уже год он не упоминал ее имени; для него дочь словно перестала существовать Не то Питу — золотое сердце! Он в глубине души сокрушался, что Катрин не может его полюбить; однако сравнивая себя с Изидором, молодым галантным дворянином, он прекрасно понимал чувства Катрин Он завидовал Изидору, но ничуть не сердился на Катрин; напротив, он любил ее преданно, любил До самозабвения.
Было бы ложью утверждать, что его преданность была совершенно лишена тревоги; но даже эта тревога, заставлявшая сердце Питу сжиматься всякий раз, как Катрин проявляла любовь к Изидору, свидетельствовала о невыразимой доброте его души.
Когда до Питу дошла весть о гибели Изидора в Варенне, он почувствовал к Катрин искреннюю жалость; воздавая молодому дворянину должное, он, в противоположность Бийо, вспомнил, какой тот был красивый, добрый, щедрый, словно позабыв, что Изидор был его соперником.
Это привело к тому, что мы уже видели: Питу не только полюбил Катрин в печали и трауре еще больше, чем в те времена, когда она была беззаботной и кокетливой девушкой, но и, что может показаться вовсе невероятным, он почти так же горячо полюбил ее бедного малютку.
Неудивительно поэтому, что, распрощавшись с Бийо, Питу, вместо того чтобы пойти в сторону фермы, зашагал в Арамон.
Все так привыкли к неожиданным исчезновениям и столь же неожиданным появлениям Питу, что, несмотря на высокое общественное положение капитана Национальной гвардии, его исчезновения ни у кого не вызывали больше беспокойства; когда Питу уходил, жители друг другу сообщали по секрету:
— Анжа Питу вызвал генерал Лафайет!
И этим все было сказано.
Когда Питу появлялся вновь, его расспрашивали о событиях в столице; благодаря знакомству с Жильбером Питу сообщал самые свежие, самые верные новости, а несколько дней спустя предсказания Питу сбывались, и потому жители слепо ему доверяли во всем и как капитану и как пророку.
А Жильбер знал, как Питу добр и предан; он чувствовал, что в нужную минуту ему можно будет доверить и собственную жизнь, и жизнь Себастьена, и сокровище, и секретное поручение, одним словом — все, что доверяют верному и сильному другу. Всякий раз как Питу приходил в Париж, Жильбер спрашивал, не нужно ли ему чего-нибудь, и делал это так деликатно, что Питу ни разу не покраснел; почти всегда Питу отвечал: «Нет, господин Жильбер», что, впрочем, не мешало Жильберу дать Питу несколько луидоров, которые тот опускал в карман.
Несколько луидоров для Питу были целым состоянием, принимая во внимание его необычайную неприхотливость, а также десятину, которую он взимал с природы в лесах герцога Орлеанского; кроме того, запасы его пополнялись всякий раз, как он вновь встречался с г-ном Жильбером и щедрая рука доктора оживляла в его карманах речку Пактол.
Зная, как Питу относился к Катрин и Изидору, мы не удивимся, что он торопился попрощаться с Бийо, дабы узнать, что сталось с матерью и ее сыном.
По пути в Арамон он решил заглянуть в хижину папаши Клуи и в сотне шагов от нее встретил хозяина, возвращавшегося с зайцем в подсумке.
Это был день зайца.
Папаша Клуи в двух словах рассказал Питу о том, что Катрин снова попросила у него приюта и что он охотно ее принял; она, бедняжка, долго плакала, когда вошла в комнату, где стала матерью, где Изидор клялся ей в любви.
Однако слезы имеют свою прелесть; кто испытал большое горе, знает, что самые страшные часы — те, когда слезы словно иссякают, а самые сладкие, самые счастливые минуты — это когда снова можно выплакать горе.
Когда Питу появился на пороге хижины, заплаканная Катрин сидела на кровати, прижимая сына к груди.
Завидев Питу, Катрин положила мальчика к себе на колени, протянула руки Питу и подставила ему для поцелуя лоб; молодой человек обрадовался, схватил ее руки в свои, поцеловал в голову, и малыш оказался на какое-то время под надежной крышей из их сплетенных рук и сомкнувшихся над ним голов.
Упав перед Катрин на колени и целуя мальчику ручки, Питу проговорил:
— Ах, мадмуазель Катрин, можете быть совершенно спокойны: я богат, и господин Изидор ни в чем не будет знать нужды!
У Питу было пятнадцать луидоров: он называл это богатством.
Катрин сама была добра и сердечна и потому умела ценить доброту в других.
— Благодарю вас, господин Питу; я вам верю, я счастлива, что могу вам довериться, потому что вы — мой единственный друг, и если вы нас покинете, мы останемся одни на всей земле; но ведь вы никогда нас не оставите, не правда ли?
— О мадмуазель! — разрыдавшись, пролепетал Питу. — Не говорите так! Я выплачу все слезы!
— Я не права, — молвила Катрин. — Я не права: простите меня!
— Нет, — возразил Питу. — Нет, вы правы, это я — глупец, что плачу.
— Господин Питу, я бы хотела подышать, — проговорила Катрин, — дайте мне руку и пойдемте немного погуляем по лесу… Я думаю, это пойдет мне на пользу.
— И мне тоже, мадмуазель, — поддакнул Питу, — я чувствую, что задыхаюсь.
Только ребенку воздух был не нужен; он всласть напился материнского молока: он хотел спать.
Катрин уложила его в кровать и подала Питу руку.
Пять минут спустя они уже были под сенью огромных деревьев в великолепном соборе, возведенном рукою Всевышнего в честь своей божественной, бессмертной дочери — Природы. Эта прогулка об руку с Катрин напомнила Питу о том, как два с половиной года тому назад они с Катрин вот так же, в Троицын день, шли на бал, где, к его величайшему огорчению, она танцевала с Изидором.