Дюма Александр. Графиня де Шарни. Том 2

   — Здравствуйте, ребятки! — отозвалась Катрин. — А что моя мать, еще не умерла, не правда ли!
   — О нет, мадмуазель, нет еще. Кто-то из ребятишек прибавил:
   — Доктор Рейналь говорит, что она проживет еще с недельку.
   — Спасибо, детки! — поблагодарила Катрин.
   И она пошла дальше, протянув им несколько монет.
   Дети возвратились к ратуше.
   — Ну что? — стали их допрашивать кумушки.
   — Да, это она, — доложили ребята, — она спросила, что с ее матерью, и вот что нам дала) С этими словами дети показали полученные от Катрин деньги.
   — Похоже, то, чем она торговала, в Париже дорого стоит, — ядовито заметила тетушка Анжелика, — раз она раздает серебро гоняющейся за ней ребятне. Тетушка Анжелика не любила Катрин Бийо. И потом, Катрин Бийо была молода и хороша собой, а тетушка Анжелика — стара и безобразна; Катрин Бийо была высока и безупречно сложена, а тетушка Анжелика была, хромоногой коротышкой.
   Кроме того, именно у Бийо нашел приют Анж Питу, после того как его выгнала тетушка Анжелика.
   И, наконец, в день оглашения Декларации прав человека и гражданина именно Бийо пошел за аббатом Фортье, чтобы заставить его отслужить обедню на алтаре Отечества.
   Всех этих причин, особенно вкупе с ядовитым характером тетушки Анжелики, оказалось достаточно, чтобы она возненавидела семейство Бийо, в особенности
   — Катрин.
   А уж ежели тетушка Анжелика кого ненавидела, она ненавидела всей душой.
   Она побежала к мадмуазель Аделаиде, племяннице аббата Фортье, и выложила ей новость.
   Аббат Фортье ужинал: он ел карпа, пойманного в прудах Валю; по одну сторону от его тарелки стояло блюдо с болтушкой, по другую — со шпинатом.
   Это был постный день.
   Аббат Фортье держался чопорно, строго, словно мученик, готовый в любую минуту пойти на плаху.
   — Что там такое? — спросил он, услыхав, как в коридоре шепчутся женщины.
   — Кто-нибудь пришел пригласить меня к умирающему?
   — Нет, дорогой дядюшка, — отвечала мадмуазель Аделаида, — нет, это тетушка Анжелика (все в деревне по примеру Питу называли так старуху), она пришла рассказать про очередной скандал.
   — Мы переживаем такие времена, когда скандал расхаживает по улицам в открытую, как хозяин, — заметил аббат Фортье. — б каком еще скандале вы пришли нам поведать, тетушка Анжелика?
   Мадмуазель Аделаида ввела в комнату старуху, промышлявшую сдачей стульев внаем во время службы, и та замерла перед аббатом.
   — Ваша покорная слуга, господин аббат! — сказала она.
   — Вам бы следовало сказать служанка, тетушка Анжелика, — поправил тот, верный своим педагогическим привычкам.
   — Я слышала, как все говорят слуга, — возразила та, — вот я и повторяю, что слышали; простите, господин аббат, если я вас обидела.
   — Вы обидели не меня, а синтаксис.
   — Яну него попрошу прощения, как только встречу, — пообещала тетушка Анжелика.
   — Хорошо, хорошо, тетушка Анжелика! Хотите стаканчик вина?
   — Спасибо, господин аббат! — отвечала старуха. — Я не пью, вина.
   — И напрасно: вино не запрещается канонами церкви.
   — Я не пью вино не потому, что это запрещено или не запрещено, а потому, что оно стоит девять су за бутылку.
   — А вы все так же скупы, тетушка Анжелика? — откинувшись в кресле, удивлений спросил аббат.
   — Бог с вами, господин аббат! Я — скупая?! Что гае поделаешь, коли я бедная?
   — Ну уж и бедная! А сдача стульев внаем, за которую я с вас беру сущую безделицу, тетушка Анжелика? Да ведь я мог бы с любого другого потребовать за это сотню экю!
   — Что вы, господин аббат! Как же можно?! Ничего себе — безделица! Да после этого только и остается пить воду.
   — Вот потому я вам и предлагаю стаканчик вина, тетушка Анжелика.
   — Не отказывайтесь, — шепнула мадмуазель Аделаида. — Дядюшка рассердится, если вы откажетесь.
   — Думаете, это может рассердить вашего дядюшку? — спросила старуха, сгорая от желания выпить предложенного вина.
   — Еще бы!
   — Ну, господин аббат, налейте мне на самое донышко, пожалуйста, но это только для того, чтоб доставить вам удовольствие.
   — Вот и хорошо! — обрадовался аббат Фортье, наливая полный стакан прекрасного, отливавшего рубином бургундского. — Вот пейте, тетушка Анжелика, и когда станете считать свои экю, вам будет казаться, что монет вдвое больше.
   Тетушка Анжелика поднесла было стакан к губам.
   — Мои экю? — поперхнулась она. — Ах, господин аббат, не говорите таких слов, ведь вы — служитель Господа, и вам могут поверить.
   —  — Пейте, тетушка Анжелика, пейте!
   Тетушка Анжелика пригубила вино, словно лишь для того, чтобы доставить удовольствие аббату Фортье, и, прикрыв глаза, сама не заметила, как стакан опустел примерно на треть.
   — Ой, какое крепкое! — заметила она. — Уж и не знаю, как можно пить вино неразбавленным!
   — А я, — возразил аббат, — не понимаю, как можно разбавлять вино водой; впрочем, не в этом дело.., могу поклясться, тетушка Анжелика, что у вас припрятана где-нибудь увесистая кубышка.
   — Ах, господин аббат, господин аббат! Не говорите так? Мне нечем даже платить налоги, ведь они составляют целых тря ливра и десять су в год.
   И тетушка Анжелика отпила еще треть.
   — Да, я знаю, что вы так говорите; однако я могу поручиться, что, если ваш племянник Анж Питу пошарит хорошенько в тот день, когда вы отдадите Богу душу, он найдет в каком-нибудь старом чулке кругленькую сумму, на которую сможет купить всю улицу Пле.
   — Господин аббат! Господин аббат! — взмолилась тетушка Анжелика. — Если вы будете говорить такие вещи, меня убьют разбойники, которые поджигают фермы и отнимают урожай; ведь они поверят словам такого святого человека, как вы, они подумают, что я богата… Ах, Боже мой. Боже мой! Какое несчастье!
   И она допила вино, причем глаза ее подернулись от удовольствия слезой.
   — Так, глядишь, к винишку-то вы и приохотитесь, тетушка Анжелика, — по-прежнему насмешливо заметил аббат.
   — Нет, как вы хотите, но уж очень оно крепкое, — проворчала старуха.
   Ужин аббата подходил к концу.
   — Итак, что за новый скандал сотрясает Израиль?
   — Господин аббат! Дочка Бийо только что приехала в дилижансе с ребенком!
   — Ага! — пропел аббат. — А я-то думал, что она подбросила его в приют…
   — И хорошо бы сделала, — прошипела тетушка Анжелика, — уж во всяком случае, ей не пришлось бы из-за него краснеть!
   — По правде говоря, тетушка Анжелика, это все плоды нового воспитания… А зачем она сюда явилась?
   — Похоже, хочет повидаться с матерью: она спрашивала у детворы, жива ли еще ее мать.
   — А знаете ли вы, тетушка Анжелика, — злорадно проговорил аббат, — что мамаша Бийо забыла исповедаться?
   — В том не ее вина, господин аббат, — возразила тетушка Анжелика, — бедняжка уже месяца четыре как лишилась рассудка; а вот в те времена, когда дочь не доставляла ей столько хлопот, это была женщина благочестивая, богобоязненная; приходя в церковь, она всегда брала два стула: на один садилась, на другой ставила ноги.
   — А ее муж?! — воскликнул аббат, я глаза его сверкнули злобой. — Гражданин Бийо, взявший Бастилию, сколько стульев брал он?
   — Подумать только!.. Не знаю… — растерянно пробормотала тетушка Анжелика. — Кажется, он вовсе не бывал в церкви; зато уж мамаша Бийо…
   — Хорошо, хорошо, — замахал на нее руками аббат, — об этом мы поговорим в день ее похорон.
   Осенив себя крестным знамением, он прибавил:
   — Помолитесь вместе со мною, сестры. Обе Старые девы перекрестились и стали горячо молиться.

Глава 27. ДОЧЬ И МАТЬ

   Тем временем Катрин продолжала свой путь. Дойдя до конца улицы, она свернула влево, прошла по улице Лорме, а потом зашагала по тропинке, протоптанной через поле; тропинка вывела ее к Писле.
   Печальные воспоминания охватили Катрин, пока она шла к дому.
   Увидев мостик, она вспомнила, как прощалась с Изидором, как, лишившись чувств, упала и лежала до тех пор, пока ее не подобрал Питу.
   Подходя к ферме, она почувствовала, как у нее сжалось сердце при виде дуплистой ивы, где Изидор оставлял свои письма.
   Подойдя еще ближе, она взглянула на окошко, через которое к ней в комнату влез Изидор в ту самую ночь, когда Бийо целился в молодого человека, но, к счастью, не попал.
   Наконец, когда Катрин подошла к воротам фермы, она вспомнила, как часто ходила этой хорошо знакомой дорогой в Бурсон, как Изидор приходил к ней…
   Не раз ночью сиживала она у окошка, устремив взгляд на дорогу и с замиравшим сердцем поджидая возлюбленного, который появлялся всегда точно в назначенный час; едва она его замечала, как руки ее сами тянулись к нему навстречу!
   Теперь он был мертв, а ее руки крепко прижимали к груди его ребенка. И какое дело было ей до того, что люди говорили о ее бесчестье, о ее позоре? Разве такой красивый малыш мог быть для матери бесчестьем или позором?
   Она торопливо и безбоязненно вошла на ферму.
   Огромный пес залаял при ее появлении, но вдруг, узнав свою молодую хозяйку, подбежал к ней, насколько позволяла цепь, и, радостно заскулив, встал на задние лапы.
   На лай собаки на порог вышел какой-то человек посмотреть, в чем дело.
   — Мадмуазель Катрин! — вскричал он.
   — Папаша Клуи! — воскликнула Катрин.
   — Добро пожаловать, мадмуазель, — пригласил старый сторож. — Вас здесь так недоставало…
   — Что с матушкой? — спросила Катрин.
   — Увы, ни хуже, ни лучше или, вернее сказать, скорее хуже, чем лучше: она прямо тает на глазах, бедняжка!
   — Где она?
   — В своей комнате.
   — Одна?
   — Нет, нет! Я бы этого не допустил. Ах, черт возьми! Вы уж меня извините, мадмуазель Катрин, но в отсутствие всех вас я тут немножко похозяйничал! За то время, пока вы жили в моей убогой лачуге, я привык к вам, как к родной: я так любил вас и бедного господина Изидора!
   — Вы знаете?.. — смахнув слезы, спросила Катрин.
   — Да, да, погиб, сражаясь за королеву, как и господин Жорж… Что ж поделаешь, мадмуазель! Это его ребенок, верно? Оплакивая отца, не забывайте улыбаться сыну.
   — Спасибо, папаша Клуи, — поблагодарила Катрин, протянув ему руку. — А матушка?..
   — Как я вам сказал, она в своей комнате, за ней присматривает госпожа Клеман, та самая сиделка, которая выходила вас.
   — А.., она в сознании, бедная моя матушка? — нерешительно промолвила Катрин.
   — Временами вроде как да, — отвечал панаша Клуи, — это когда кто-нибудь произносит ваше имя… Эх, только это и помогало до недавнего времени… Однако вот уж третий день она не подает признаков жизни, даже когда с ней заговаривают о вас.
   — Пойдемте, пойдемте к ней, папаша Клуи! — попросила Катрин.
   — Входите, мадмуазель, — распахнув дверь в комнату г-жи Бийо, пригласил старый лесничий.
   Катрин заглянула в комнату. Ее мать лежала на кровати с занавесками из зеленой саржи, освещаемая трехрожковой лампой, — такие лампы еще и сегодня можно увидеть на старых фермах; как и говорил папаша Клуи, у постели находилась г-жа Клеман.
   Она сидела в огромном кресле, погрузившись в состояние полудремоты, свойственной всем сиделкам.
   Бедная г-жа Бийо внешне почти не изменилась, только сильно побледнела.
   Можно было подумать, что она спит.
   — Матушка! Матушка! — бросаясь к кровати, закричала Катрин.
   Больная открыла глаза, повернула к Катрин голову; в ее взгляде засветилась мысль; губы шевельнулись, но, кроме отдельных звуков, ничего нельзя было разобрать; она приподняла руку, пытаясь прикосновением помочь почти совершенно угасшим слуху и зрению; однако она так и не успела окончательно прийти в себя: взгляд ее потух, рука безвольно опустилась на голову Катрин, стоявшей на коленях перед ее постелью, и больная снова замерла в неподвижности, на которой ее ненадолго вывел крик дочери.
   Отец и мать, оба на пороге смерти, встретили дочь по-разному: папаша Бийо, выйдя из забытья, оттолкнул Катрин; мамаша Бийо, придя в себя, приласкала дочь.
   Приезд Катрин вызвал на ферме настоящий переворот.
   Все ждали Бийо, а вовсе не его дочь.
   Катрин поведала о случившемся с Бийо несчастье и рассказала о том, что в Париже муж так же близок к смерти, как жена — в Писле.
   Правда, было очевидно, что шли они разными путями:
   Бийо — от, смерти к жизни, жена — от жизни к смерти.
   Печальные воспоминания нахлынули на Катрин, едва она зашла в свою девичью комнату, где она видела счастливые сны детства, где она испытала юную страсть, куда возвратилась вдовою с разбитым сердцем.
   С этой минуты Катрин взяла в свои руки управление расстроенным хозяйством, которое отец уже однажды доверил именно ей, а не матери.
   Она отблагодарила папашу Клуи, и тот вернулся в свою «нору», как он называл свой домик.
   На следующий день на ферму прибыл доктор Рейналь.
   Он приходил через день из чувства сострадания, а не потому, что надеялся чем-нибудь помочь; он отлично понимал, что сделать ничего нельзя, что жизнь его больной догорает, как керосин в лампе, и ни один человек не в состоянии ей помочь.
   Доктор очень обрадовался приезду Катрин. Он завел разговор на важную тему, которую не смел обсуждать с Бийо: речь шла об исповеди и причащении.
   Бийо, как известно, был ярым вольтерьянцем.
   Не то чтобы доктор Рейналь был очень благочестив, скорее напротив: вольнодумство, характерное для той эпохи, сочеталось в нем с научными знаниями.
   И ежели эпоха лишь успела посеять в умах сомнение, то наука уже дошла до полного отрицания церкви.
   Однако доктор Рейналь считал своим долгом предупреждать родственников о близкой кончине своих больных.
   Набожные родственники благодаря предупреждению успевали послать за священником.
   Безбожники же приказывали, в случае, если священник приходил без приглашения, захлопнуть у него перед носом дверь.
   Катрин была набожна. Она понятия не имела о разногласиях между Бийо и аббатом Фортье, вернее, не придавала им значения.
   Она поручила г-же Клеман сходить к аббату Фортье и попросить его соборовать ее мать. Писле был небольшой деревушкой, не имел ни собственной церкви, ни своего священника и потому находился в ведении Виллер-Котре.
   И мертвых из Писле хоронили на кладбище Виллер-Котре.
   Час спустя у ворот фермы зазвонил колокольчик, возвещая о причащении умирающей.
   Катрин встретила священника со святыми дарами, стоя на коленях.
   Однако едва аббат Фортье вошел в комнату больной, едва он заметил, что больная не может говорить, никого не узнает, ни на что не отзывается, как он поспешил объявить, что отпускает грехи лишь тем, кто исповедуется, и, как его ни упрашивали, унес святые дары.
   Аббат Фортье был священником строгих правил: в Испании он был бы святым Домиником, в Мексике — Вальверде.
   Кроме аббата Фортье, обратиться было не к кому:
   Писле, как мы уже сказали, относился к его приходу, и ни один священник не посмел бы посягнуть на его права.
   Катрин была набожной и мягкосердечной, но в то же время не лишена была здравого смысла: она отнеслась к отказу аббата Фортье спокойно в надежде, что Господь отнесется к несчастной умирающей более снисходительно, нежели творящий волю Его на земле.
   И она продолжала исполнять свои обязанности: обязанности дочери по отношению к матери, матери — по отношению к сыну, без остатка отдавая себя юному, только вступавшему в жизнь существу и утомленной жизнью отлетающей душе.
   Восемь дней и ночей она разрывалась между постелью матери и колыбелью сына.
   На девятую ночь, когда девушка сидела у кровати умирающей, походившей на лодку, отплывающую все дальше и дальше в море и, подобно лодке, мало-помалу отходящую в вечность, — дверь в комнату г-жи Бийо отворилась, и на пороге появился Питу.
   Он прибыл из Парижа, откуда утром вышел, по своему обыкновению, пешком.
   При виде Питу Катрин вздрогнула.
   Она было подумала, что ее отец умер.
   Но хотя Питу и не улыбался, он в то же время не был похож на человека, принесшего печальную весть.
   В самом деле, Бийо чувствовал себя все лучше; вот уже дней пять как у доктора не оставалось сомнении в том, что фермер поправится; в то утро, когда Питу должен был уйти, больного перевезли из госпиталя Гро-Кайу к доктору домой.
   Когда состояние Бийо перестало вызывать опасения, Питу собрался в Писле.
   Теперь он беспокоился не о Бийо, а о Катрин.
   Питу представил себе, как фермеру расскажут о том, о чем пока остерегались сообщать больному, то есть о состоянии его жены.
   Он был убежден, что как бы ни был Бийо слаб, он сейчас же поспешит в Виллер-Котре. И что будет, если он застанет Катрин на ферме?..
   Доктор Жильбер не стал скрывать от Питу, какое действие оказало на раненого появление Катрин.
   Было очевидно, что это видение отпечаталось в его сознании, как остается в памяти после пробуждения воспоминание о дурном сне.
   По мере того, как к раненому возвращалось сознание, он поглядывал вокруг с беспокойством, сменявшимся мало-помалу ненавистью.
   Несомненно, он ожидал, что роковое видение вот-вот явится вновь.
   Он за все время ни единым словом не упомянул о дочери, ни разу не произнес имени Катрин; однако доктор Жильбер был отличным наблюдателем и догадался о том, что творится у фермера в душе.
   Вот почему, как только Бийо пошел на поправку, Жильбер отослал Питу на ферму.
   Он должен был позаботиться о том, чтобы Катрин там не оказалось, когда вернется Бийо. У Питу было в распоряжении два-три дня, потому что доктор пока не хотел сообщать выздоравливавшему принесенную Питу дурную весть.
   Питу поделился с Катрин своими опасениями, объяснив их тяжелым, характером Бийо, которого он и сам побаивался; однако Катрин объявила, что, даже если отец захочет убить ее у постели умирающей, она и тогда не уйдет, пока не закроет матери глаза.
   Питу в глубине души был очень опечален такой решимостью, но не нашелся, что возразить.
   Он остался, готовый в случае необходимости встать между отцом и дочерью Прошло еще два дня и две ночи; жизнь мамаши Бийо уходила с каждой минутой.
   Вот уже десять дней, как больная не брала в рот ни крошки; ее поддерживали тем, что время от времени вливали ей в рот ложку сиропу.
   Невозможно было поверить в то, что человек так долго способен жить без еды. Правда, и жизнь-то еле теплилась в этом чахлом теле!
   На одиннадцатую ночь, в ту минуту, когда Катрин казалось, что больная уже не дышит, мамаша Бийо вдруг ожила, повела плечами, губы ее дрогнули, глаза широко открылись и уставились в одну точку.
   — Матушка! Матушка! — закричала Катрин.
   И на бросилась к двери, чтобы принести сына. Можно было подумать, что душа мамаши Бийо устремилась вслед за Катрин! когда девушка возвратилась с маленьким Изидором на руках, умирающая была обращена всем телом к двери.
   Глаза ее были все так же широко раскрыты и устремлены в одну точку.
   Когда девушка возвратилась, глаза матери сверкнули, она вскрикнула и вскинула руки.
   Катрин упала на колени, притягивая сына к постели матери.
   Произошло невероятное: мамаша Бийо приподнялась на подушке, простерла руки над Катрин и ее сыном и, сделав над собой усилие, молвила:
   — Благословляю вас, дети мои!
   Уронив голову на подушку, она затихла.
   Госпожа Бийо скончалась. Только глаза ее остались открыты, словно бедная женщина не успела при жизни насмотреться на дочь и хотела еще полюбоваться ею с того света.

Глава 28. АББАТ ФОРТЬЕ ПРИВОДИТ В ИСПОЛНЕНИЕ УГРОЗУ МАМАШЕ БИЙО — УГРОЗУ, О КОТОРОЙ ОН ПРЕДУПРЕЖДАЛ ТЕТУШКУ АНЖЕЛИКУ

   Катрин закрыла матери глаза, потом поцеловала ее в опущенные веки.
   Госпожа Клеман давно предвидела эту минуту и заранее купила свечи.
   Пока Катрин, обливаясь слезами, переносила в свою комнату раскричавшегося малыша и успокаивала его, дав ему грудь, г-жа Клеман зажгла две свечи в изголовье покойницы, сложила ей руки на груди, вложила в руки крест и поставила на стул чашу со святой водой и веткой самшита, оставшейся от последнего праздника Входа Господня в Иерусалим.
   Когда Катрин вернулась, ей оставалось лишь опуститься на колени с молитвенником в руках.
   Тем временем Питу взял на себя другие заботы: не смея пойти к аббату Фортье, с которым, как помнят читатели, он был не в ладах, он отправился к ризничему, чтобы заказать отпевание, потом к носильщикам — предупредить их о времени выноса тела, затем к могильщику — заказать могилу.
   От могильщика он отправился в Арамон, чтобы сообщить своему лейтенанту, младшему лейтенанту и тридцати одному солдату Национальной гвардии, что погребение г-жи Бийо состоится на следующий день в одиннадцать часов утра.
   Так как при жизни мамаша Бийо, простая крестьянка, не занимала никакой общественной должности, не имела никакого звания ни в Национальной гвардии, ни в армии, то распоряжение, которое дал Питу своим подчиненным, не носило, разумеется, официального характера; это было приглашение принять участие в похоронах, а вовсе не приказ.
   Однако всем было отлично известно, какую огромную роль Бийо сыграл в Революции, которая кружила всем головы и переполняла радостью сердца; солдаты знали, какой опасности подвергался в те самые минуты Бийо, получивший ранение, защищая правое дело; потому-то они и восприняли это приглашение как приказ: все как один солдаты Национальной гвардии Арамона обещали своему командиру, что непременно будут на следующий день ровно в одиннадцать часов у дома покойной.
   Вечером Питу возвратился на ферму; в дверях он столкнулся со столяром, тащившим на плече гроб.
   Питу был по натуре очень деликатен, что так редко встречается не только среди крестьян, но даже и среди людей светских; он велел столяру спрятаться вместе с гробом в конюшне, чтобы избавить Катрин от самого вида гроба, а также от ужасного стука молотка, и вошел один.
   Катрин молилась, стоя на коленях у кровати матери: тело покойной заботами двух набожных женщин было обмыто и зашито в саван.
   Питу дал Катрин отчет о том, что он сделал за день, и пригласил ее пройтись.
   Однако Катрин хотела исполнить свои долг до конца и отказалась.
   — Маленькому Изидору будет плохо, ежели вы с ним не погуляете, — заметил Питу.
   — Возьмите его и погуляйте с ним, господин Питу. Должно быть, Катрин очень доверяла Питу, ежели поручала ему заботу о своем сыне, пусть даже на несколько минут.
   Питу послушно вышел, во спустя минут пять вновь появился в комнате.
   — Малыш со мной гулять не хочет, он плачет! — доложил Питу.
   В самом деле, через отворенную дверь Катрин услыхала крик сына.
   Она поцеловала покойницу в лоб, вырисовывавшийся сквозь полотно савана, и чувствуя, как сердце ее словно рвется на части, оставила мать и пошла к сыну.
   Маленький Изидор плакал; Катрин взяла его на руки и следом за Питу вышла с фермы.
   Тем временем столяр с гробом вошел в дом.
   Питу хотел на полчаса увести Катрин подальше от фермы.
   Будто ненароком он повел ее по дороге в Бурсон. Эта дорога о многом напомнила бедной девочке, и Катрин не заметила, как они прошли полмили; за это время она не сказала Питу ни слова, прислушиваясь к тому, что творилось в ее душе, и мысленно разговаривая сама с собой.
   Когда Питу решил, что столяру пора бы кончить свое дело, он предложил:
   — Мадмуазель Катрин! Не вернуться ли нам на ферму?
   Катрин очнулась от нахлынувших воспоминаний.
   — Да! — спохватилась она. — Вы очень добры, дорогой Питу.
   И они пошли обратно в Писле.
   Когда они вернулись, г-жа Клеман кивнула Питу в знак того, что дело сделано.
   Катрин пошла к себе, чтобы уложить Изидора.
   Исполнив материнский долг, она хотела было занять прежнее место у постели покойницы.
   Однако за дверью ее поджидал Питу.
   — Не ходите, мадмуазель Катрин, все уже кончено, — предупредил он.
   — Как кончено?
   — Да… Пока нас не было, мадмуазель… Питу помолчал, потом продолжал:
   — Пока нас не было, столяр…
   — Так вот почему вы настаивали, чтобы я вышла из дому… Понимаю, славный мой Питу! Катрин благодарно на него взглянула.
   — Прочитаю последнюю молитву и вернусь, — пообещала она.
   Катрин решительно зашагала к комнате матери и вошла туда.
   Питу на цыпочках шел за ней, но на пороге комнаты остановился.
   Гроб стоял на двух стульях посреди комнаты.
   Катрин вздрогнула и замерла, слезы снова хлынули у нее из глаз.
   Она опустилась перед гробом на зелени, прижавшись бледным от изнеможения и страданий челом к дубовой крышке.
   На том скорбном пути, что ведет покойника от его предсмертной постели к могиле, его вечному приюту, провожающие его живые люди ежеминутно наталкиваются на нечто такое, что будто нарочно предназначено для того, чтобы истерзанные сердца выплакали все слезы до последней капли.
   Катрин молилась долго; она никак не могла оставить гроб; бедняжка понимала, что после смерти Изидора у нее оставалось на земле лишь два близких человека: мать и Питу.
   Мать благословила ее и простилась с ней; сегодня мать лежит в гробу, а завтра будет уже в могиле.
   Оставался один Питу!
   Нелегко оставить своего близкого друга, когда этот друг — мать!
   Питу почувствовал, что пора прийти на помощь Катрин; он переступил через порог и, видя, что слова бесполезны, попытался поднять ее за плечи.
   — Еще одну молитву, господин Питу, одну-единственную!
   — Вы заболеете, мадмуазель Катрин! — возразил Питу.
   — Ну и что?
   — Мне придется искать господину Изидору кормилицу.
   — Ты прав, прав, Питу, — согласилась Катрин. — Боже мой! Как ты добр, Питу! Боже мой! Я тебя так люблю!