Дюма Александр. Сальватор. Том 1

   Я бросился в ту сторону, откуда доносились крики. С высоты скользкой лестницы, ведущей с улицы Бойни на улицу ВьейЛантерн, я увидел человека, отбивавшегося от трех нападавших, которые пытались через открытый люк сточного желоба спустить его в Сену. Я не стал сходить по лестнице, скользнул под балюстраду и спрыгнул на улицу. Я был в двух шагах от боровшихся, один из них отделился от группы и пошел на меня с занесенной палкой. В то же мгновение он покатился в сточную канаву, пронзенный пулей. При звуке выстрела двое других нападавших, видя такое дело, убежали, а я остался вдвоем с тем, кому на помощь послало меня Провидение столь чудесным образом. Это и был господин Жакаль. Я тогда знал его только понаслышке — как знают его все. Он представился и рассказал, как оказался в этом квартале: он собирался нагрянуть с обыском в вызывавшие подозрение меблирашки на улице Вьей-Лантерн в нескольких шагах от лестницы; прибыв за четверть часа до своих агентов, он спрятался за решеткой сточной канавы, как вдруг решетка распахнулась и на него набросились трое неизвестных. Это были в некотором роде посланцы от всех воров и убийц Парижа, поклявшихся разделаться с господином Жакалем: его слежка была для них настоящим бедствием. И они сдержали бы слово и покончили с ним, как вдруг, к несчастью для них и в особенности для того, кто испускал теперь предсмертные хрипы у моих ног, я пришел господину Жакалю на помощь… С этого дня господин Жакаль оказывает мне и моим друзьям небольшие услуги, насколько позволяют его обязанности начальника криминальной полиции.
   — Тогда действительно вполне возможно, что он хотел просто доставить вам удовольствие, — признал аббат Доминик.
   — Возможно, однако давайте войдем в дом. Взгляните вон на того пьяного: он следует за нами от Иерусалимской улицы.
   Как только мы окажемся по другую сторону двери, он мгновенно протрезвеет.
   Сальватор вынул из кармана ключ, отпер замок, пропустил Доминика вперед и закрыл за собой дверь.
   Роланд почуял хозяина. Молодые люди увидели пса на втором этаже, а Фрагола поджидала Сальватора за дверью
   Ужин был готов. Оказывается, время уже близилось к шести.
   Молодые люди были серьезны, но хранили невозмутимость Ничего по-настоящему страшного и не произошло
   Фрагола бросила на Сальватора вопросительный взгляд.
   — Все хорошо, — улыбнувшись одними глазами, успокоил он ее.
   — Господин аббат окажет нам честь, разделив с нами ужин? — спросила Фрагола.
   — Да.
   — Дайте-ка мне свой паспорт, брат мой, — попросил Сальватор.
   Монах достал из-за пазухи сложенный лист.
   Сальватор его развернул, тщательно осмотрел, повертел так и сяк в руках, но ничего подозрительного не заметил.
   Наконец он приложил его к стеклу.
   На свету проступили невидимые до тех пор буквы.
   — Видите? — спросил Сальватор.
   — Что? — не понял аббат.
   — Эту букву.
   И он ткнул в бумагу пальцем.
   — Буква "С"?
   — Да, "С", понимаете?
   — Нет.
   — "С" — первая буква в слова «слежка».
   — Ну и что?
   — Это означает: «Именем французского короля я, господин Жакаль, доверенное лицо господина префекта полиции, приказываю всем французским агентам в интересах его величества, а также всем агентам иноземным в интересах своих правительств преследовать, не спускать глаз, останавливать во время пути и даже в случае необходимости задержать владельца настоящего паспорта». Словом, вы, друг мой, сами того не зная, находитесь под наблюдением полиции.
   — Да мне-то что за дело?
   — О, отнесемся к этому серьезно, брат мой! — предостерег Сальватор. — Судя по тому, как проходил процесс над вашим отцом, кое-кому не терпится от него избавиться, и я не хочу подчеркивать роль Фраголы, — с едва уловимой улыбкой заметил Сальватор, — но понадобились ее светские связи, чтобы добиться для вас аудиенции, в результате чего король предоставил вам двухмесячную отсрочку.
   — Вы полагаете, король нарушит данное слово?
   — Нет, но у вас в распоряжении всего два месяца.
   — Этого времени более чем достаточно, чтобы побывать в Риме и вернуться назад.
   — Если только вам не будут чинить препятствий и не арестуют вас в пути, если по прибытии вам не помешают в результате тысячи тайных интриг увидеться с тем, к кому вы отправляетесь.
   — Я полагал, что любому монаху, совершившему странствие в четыреста лье и прибывшему в Рим босиком с посохом в руках, достаточно подойти к воротам Ватикана, и ему будет открыт доступ к тому, кто сам был когда-то простым монахом.
   — Брат мой! Вы пока верите тому, в чем постепенно вам придется разочароваться… Человек, вступающий в жизнь, похож на дерево, с которого ветер сначала сдувает цветы, потом срывает листья, ломает ветки до тех пор, пока буря, пришедшая на смену ветру, не свалит однажды дерево… Брат мой! Они заинтересованы в смерти господина Сарранти и употребят все возможные средства, чтобы стало бесполезным обещание, которое вы выманили у короля.
   — Выманил?! — изумился Доминик.
   — С их точки зрения — выманили… А как еще они, по-вашему, объясняют тот факт, что ее светлость герцогиня Беррийская, любимица короля, муж которой погиб от руки фанатика, проявляет интерес к сыну другого революционера, тоже революционеру и тоже фанатику?
   — Вы правы, — бледнея, прошептал Доминик. — Что же делать?
   — Вот об этом мы и позаботимся.
   — Каким образом?
   — Паспорт этот мы сожжем: кроме вреда, он ничего нам не даст.
   Сальватор разорвал бумагу и бросил обрывки в огонь.
   Доминик почувствовал беспокойство.
   — Что же теперь со мной будет? — молвил он.
   — Прежде всего, брат мой, поверьте, что лучше путешествовать без паспорта, чем с таким, как у вас; однако без документов вы не останетесь.
   — Кто же мне их даст?
   — Я, — ответил Сальватор.
   Открыв небольшой секретер, он отпер секретный ящичек и среди многочисленных бумаг нашел подписанный паспорт, в котором не хватало только имени владельца и описания примет.
   Он заполнил пустые графы: имя — брат Доминик, описание — точь-в-точь аббат Сарранти.
   — А виза? — заволновался Доминик.
   — Выписана сардинской миссией на Турин для следования инкогнито, разумеется. Я предусмотрительно обзавелся этим паспортом, он вам пригодится.
   — А после того, как я дойду до Турина?..
   — В Турине вы скажете, что дела вынуждают вас отправиться в Рим, вам без всяких трудностей завизируют паспорт.
   Монах схватил обе руки Сальватора и крепко их пожал.
   — Брат! Друг! Как я отплачу за все, что вы для меня сделали?! — воскликнул он
   — Как я вам уже юворил, брат мой, — улыбнулся Сальватор, — что бы я ни сделал, я навсегда останусь вашим должником.
   Вернулась Фрагола. Она слышала последние слова.
   — Подтверди нашему другу, что это так, дитя мое, — попросил Сальватор, подавая девушке руку.
   — Он обязан вам жизнью, отец мой. Я обязана ему своим счастьем. Франция в той мере, в какой это по силам одному человеку, будет ему, возможно, обязана своим освобождением.
   Как видите, долг огромный. Располагайте же нами!
   Монах посмотрел на очаровательную девушку и ее.возлюбленного.
   — Вы творите добро: будьте счастливы! — благословил аббат молодых людей.
   Фрагола указала на сервированный стол.
   Монах сел между Сальватором и его подругой, неторопливо прочел «Benedicite» <"Благословите" (латин )>, которую те выслушали с невозмутимостью чистых душ, убежденных в том, что молитва доходит до Бога.
   Ужинали скоро и в полном молчании.
   Сальватор прочел в глазах монаха нетерпение и, не дожидаясь окончания трапезы, встал.
   — Я к вашим услугам, отец мой, — сказал он. — Но перед тем, как отпустить вас в дорогу, я дам вам талисман. Фрагола!
   Подай шкатулку с письмами.
   Фрагола вышла.
   — Талисман? — переспросил монах.
   — Да, не беспокойтесь, отец мой, это не идолопоклонство.
   Я вам говорил, какие трудности ждут вас в пути, пока вы доберетесь до святого отца.
   — Так вы и там можете мне помочь?
   — Может быть, — улыбнулся Сальватор.
   Фрагола вернулась с шкатулкой в руках.
   — Свечу, воск и гербовую печать, девочка моя! — приказал Сальватор.
   Девушка поставила шкатулку на стол и снова вышла.
   Сальватор отпер шкатулку золоченым ключиком, висевшим у него на шее.
   В шкатулке лежало десятка два писем, он выбрал одно наугад.
   В это время Фрагола возвратилась, неся свечу, воск и печатку.
   Сальватор вложил письмо в конверт, запечатал воском и надписал: «Господину виконту де Шатобриану в Риме».
   — Возьмите, — сказал он Доминику. — Три дня назад тот, кому адресовано это письмо, устав от бессмысленной жизни в Париже, уехал в Рим.
   — "Господину виконту де Шатобриану"? — переспросил монах.
   — Да. Перед его именем распахнутся любые двери. Если вам покажется, что трудности непреодолимы, подайте ему это письмо, скажите, что вам передал письмо сын того, кто его написал, и сошлитесь во имя этого письма на воспоминания об эмиграции. Тогда виконт станет вами руководить и вам останется лишь следовать за ним. Но вы должны прибегнуть к этому средству лишь в случае крайней нужды, иначе откроется тайна, известная трем людям: вам, господину де Шатобриану и нам с Фраголой, а мы с ней — одно целое.
   — Я готов слепо исполнить ваши указания, брат.
   — Это все, что я хотел вам сказать. Поцелуйте у этого праведника руку, Фрагола, а я провожу его до городских ворот.
   Фрагола подошла и приложилась к руке монаха, тот следил за ней с ласковой улыбкой.
   — Еще раз вас благословляю, дитя мое, — проговорил он. — Будьте так же счастливы, как чисты, добры и хороши собой.
   Потом, словно все живые существа в этом доме заслуживали благословения, монах погладил собаку и вышел.
   Перед тем как последовать за ним, Сальватор нежно поцеловал Фраголу в губы и шепнул:
   — Вот именно: чиста, добра и хороша собой!
   И он пошел догонять аббата.

XXIX. Паломник

   Прежде чем отправиться в путь, аббату необходимо было зайти к себе; молодые люди направились на улицу По-де-Фер.
   Не успели они пройти и несколько шагов, как комиссионер, которому завернутый в плащ господин передал письмо, отделился от стены и последовал за ними.
   — Могу поспорить, что у этого комиссионера дело на той же улице, куда направляемся мы, — заметил Сальватор, обращаясь к монаху.
   — За нами следят?
   — Еще бы, черт побери!
   Молодые люди трижды оглядывались, в первый раз — на углу улицы Эперон, в другой — на углу улицы Сен-Сюльпис, потом — перед тем как войти к аббату. КазалЪсь, у комиссионера дело в том же месте, куда они идут.
   — Ого! — пробормотал Сальватор. — До чего ловок этот господин Жакаль! Но Бог на нашей стороне, а Жакалю помогает только сатана — может быть, мы окажемся удачливее.
   Они вошли в дом. Аббат взял ключ. С консьержкой разговаривал какой-то человек, поглаживая ее кота.
   — Приглядитесь к этому господину, когда мы будем выходить, — предупредил Сальватор, когда они с Домиником поднимались по лестнице.
   — К какому господину?
   — Который разговаривает с вашей консьержкой.
   — Зачем?
   — Он пойдет за нами до заставы, а может быть, последует за вами и дальше.
   Друзья вошли в комнату Доминика.
   После Консьержери и Префектуры комната представлялась оазисом. Заходящее солнце неярко освещало ее в этот час, из Люксембургского сада доносилось пение птиц, прятавшихся в цветущих каштанах, воздух был свеж, и на душе становилось радостно, стоило лишь войти в эту клетушку.
   У Сальватора сжалось сердце при мысли, что монах должен оставить эту тихую комнату и отправиться в путешествие по большим дорогам, из страны в страну, невзирая на палящие лучи южного солнца и пронизывающий ночной ветер.
   Аббат остановился на мгновение посреди комнаты и огляделся.
   — Как я был здесь счастлив! — сказал он, попытавшись облечь в слова то, что испытывал в эти минуты. — Я провел самые приятные часы моей жизни в этом тихом уголке, где единственной радостью мне были мои занятия, а утешение мне давал Господь.
   Подобно монахам Табора или Синая, я порой переживал нечто сродни воспоминаниям из прошлой жизни или предвидениям жизни предстоящей. Словно живые существа, проходили здесь перед моим взором самые счастливые мечты юности, блаженные воспоминания об отрочестве; я просил у Бога лишь послать мне друга: Господь дал мне Коломбана, Бог у меня и забрал его! Но Он ниспослал мне вас, Сальватор! Свершилась Божья воля!
   С этими словами монах взял книгу, опустил ее в карман, перепоясал свое простое белое одеяние веревкой, потом прошел у Сальватора за спиной, достал из угла суковатую палку и показал ее Сальватору.
   — Я принес ее из печального странствия, — сказал он. — Это единственная вещественная память о Коломбане.
   Словно опасаясь расчувствоваться, если останется в комнате хоть на одно мгновение, он предложил:
   — Не пора ли нам идти?
   — Идемте, — поднимаясь, кивнул Сальватор.
   Они сошли по лестнице: у консьержки уже никого не было, зато ее недавний посетитель поджидал на углу улицы.
   Молодые люди прошли через Люксембургский сад, незнакомец следовал за ними. Они вышли на аллею Обсерватуар, пошли по улице Кассини, потом через предместье Сен-Жак, молча миновали внешние бульвары и прибыли к заставе Фонтенбло. Они вышли за ворота, провожаемые любопытными взглядами таможенников и простолюдинов, которым было в диковинку монашеское платье Доминика. Двое друзей продолжали путь. Незнакомец по-прежнему шел следом.
   Дома встречались им на пути все реже, и наконец по обе стороны от дороги раскинулись колосящиеся поля.
   — Где вы нынче переночуете? — спросил Сальватор.
   — В первом же доме, где мне не откажут в гостеприимстве, — отозвался монах.
   — Вы не будете возражать, если гостеприимство окажу вам я, брат?
   Монах кивнул в знак согласия.
   — В пяти лье отсюда, — продолжал Сальватор, — немного не доходя до Кур-де-Франс, вы увидите слева тропинку; вы узнаете ее по столбу с белым крестом, который в геральдике принято называть «лапчатым».
   Доминик снова кивнул.
   — Пойдете по этой тропинке, она приведет вас на берег реки. В ста шагах от того места, среди купы ольх, тополей и ив, вы увидите в лунном свете белеющий домик. На его двери вы узнаете тот же белый крест, что и на столбе.
   Доминик кивнул в третий раз.
   — Рядом стоит дуплистая ива, — продолжал Сальватор. — В дупле вы найдете ключ: это ключ от входной двери. Возьмите его и отоприте дверь. На эту ночь, а также на все, сколько ни пожелаете, хижина к вашим услугам.
   Монах даже не подумал спросить Сальватора, зачем тому дом на берегу реки. Он распахнул объятия.
   Молодые люди в волнении обнялись.
   Пора было расставаться.
   Аббат тронулся в путь.
   Сальватор постоял некоторое время, провожая друга взглядом до тех пор, пока тот не исчез в сгущавшихся сумерках.
   Если бы кто-нибудь увидел со стороны, как мирно и не торопясь удаляется этот монах с суковатым посохом в руке, в ослепительно белой сутане и развевавшейся мантии, шагая уверенно и мерно, он проникся бы состраданием и грустью, уважением и восхищением.
   Но вот Сальватор потерял его из виду, взмахнул рукой, будто хотел сказать: «Храни тебя Бог» — и пошел назад в дымный и грязный город: теперь у него было одной заботой больше и одним другом меньше.

XXX. Девственный лес на улице Анфер

   Оставим аббата Доминика на большой дороге, соединяющей Францию с Италией, где он совершает долгое и утомительное паломничество в триста пятьдесят лье, сердце его разрывается от тоски, ноги изранены об острые камни. Посмотрим, что происходило через три недели после его отправления, то есть в понедельник, 21 мая, в полночь, в доме или, вернее, в парке пустовавшего дома в одном из самых многолюдных пригородов.
   Наши читатели помнят, может быть, о том далеком и быстро пролетевшем времени, когда влюбленные Кармелита и Коломбан пришли однажды ночью на могилу де Лавальер. Миновав тогда улицы Сен-Жак и Валь-де-Грас, они свернули влево, вышли на улицу Анфер и вскоре остановились перед небольшой деревянной калиткой — входом в бывший сад Кармелиток.
   А с другой стороны улицы, то есть справа, если идти в сторону Обсерватории, почти напротив все того же сада Кармелиток, расположена сводчатая дверь, забранная железной решеткой и запертая на железную цепь.
   Проходя мимо, загляните сквозь решетку этой двери, и вы будете очарованы при виде роскошной растительности, которую вам вряд ли когда-нибудь доводилось видеть даже во сне.
   Представьте, что вы входите в лес, где растут платаны, смоковницы, липы, каштаны, акации, сумахи, ели, тюльпанные деревья, переплетенные друг с другом, словно лианы, и густо увитые плющом, — нечто вроде непроходимой чащи, девственного леса в Индии или Америке. Человеку, случайно оказавшемуся в этих местах, могла бы прийти в голову мысль о волшебниках при виде пустынного и таинственного парка.
   Но очарование этого девственного леса и пышной растительности очень скоро рассеивалось и уступало место ужасу, если случайный прохожий заглядывал за решетку не при свете дня, а в сумерки или ночной порой при свете луны.
   Тогда в неярком сиянии королевы в серебристой диадеме прохожий мог разглядеть вдали развалины дома и огромный колодец, зияющий в высокой траве; человек настораживался и слышал тысячи странных ночных шорохов, какие раздаются в полночь на кладбищах, в башнях или пустующих замках; тогда, даже если запоздавший прохожий — вместо того чтобы иметь сердце, опоясанное тремя стальными обручами, о которых говорит Гораций и приписывает их первому мореплавателю, — обладает, будучи учеником Гете или любителем Гофмана, воображением, развитым этими двумя поэтами, он вспомнит о рейнских городах, куда возвращаются души владетельных баронов, о духах из Богемских лесов, а также все эти сказки, легенды, жуткие истории старой Германии и попросит эти безмолвные деревья, этот отверстый колодец, этот развалившийся дом рассказать свою историю, сказку или легенду.
   Что сталось бы с ним, если бы, расспросив торговку тряпьем и старьем — добрую славную женщину по имени г-жа Тома, которая проживает как раз напротив, через улицу, — он узнал, какая история или легенда связана с таинственным парком, а потом уговорами, силой или хитростью добился разрешения посетить его? Он затрепетал бы, разумеется, если бы только увидел через решетку это странное, мрачное, неописуемое нагромождение старых деревьев, высоких трав, папоротников, ползучих плющей.
   Ребенок не посмел бы ступить за калитку этого парка, женщина лишилась бы чувств от одного его вида.
   В сердце этого квартала, уже известного легендами, начиная с легенды о дьяволе Вовере, этот парк стал чем-то вроде очага, где зреют тысячи легенд, которые расскажет вам первый встречный от заставы до ворот Сен-Жак, от Обсерватории до площади Сен-Мишель.
   Какое из этих противоречивых сказаний ближе всех к правде?
   Мы не можем этого утверждать, но, не претендуя на евангельское сказание, поведаем свою собственную историю, и читатели поймут, как давно легенда об этом мрачном и фантастическом доме застряла у автора в голове и все еще остается там тридцать лет спустя.
   Я тогда только что приехал в Париж. Было мне двадцать лет.
   Я жил на улице Фобур-Сен-Дени и имел любовницу на улице Анфер.
   Вы спросите, каким образом, живя на улице Фобур-СенДени, я избрал любовницу так далеко от дома. Я вам отвечу, что, когда из Виллер-Котре приезжает двадцатилетний юноша с жалованием в тысячу двести франков, не он выбирает любовницу, а она — его.
   Итак, я был избранником юной, прелестной особы, проживавшей, как я уже сказал, на улице Анфер.
   Трижды в неделю я отправлялся, к величайшему ужасу моей несчастной маменьки, с ночным визитом к этой юной и прелестной особе; в десять вечера я выходил из дома, а к трем часам утра возвращался обратно.
   Я привык шататься по ночам и, полагаясь на свой рост и силу, не брал с собой ни трости, ни ножа, ни пистолета.
   Путь был нехитрый, его можно было бы вычертить на карте Парижа, проведя карандашом по линейке прямую линию: я отправлялся из дома номер пятьдесят три по улице Фобур-СенДени, проходил мост Менял, улицу Барийри, мост Сен-Мишель, улицу Лагарп — она-то и приводила меня на улицу Анфер, — оттуда я шел на Восточную улицу, потом — на площадь Обсерватуар, проходил вдоль приюта Анфан-Труве, миновал заставу и между улицами Пепиньер и Ларошфуко отворял калитку, которая вела к несуществующему ныне дому; возможно, он живет только в моей памяти. Возвращался я той же дорогой, то есть за ночь проходил около двух лье.
   Моя несчастная мать очень беспокоилась, не зная, куда я хожу. Что с нею стало бы, если бы она последовала за мной и увидела, через какую мрачную пустыню лежит мой путь начиная с того места, где стоит так называемая Шахтерская школа.
   Но страшнее всего были, бесспорно, пятьсот шагов, которые я проходил от улицы Аббе-де-л'Эпе до улицы Пор-Руаяль и обратно. В это время я следовал вдоль проклятого дома.
   Должен признать, что в безлунные ночи эти пятьсот шагов доставляли мне особенное беспокойство.
   Говорят, у пьяниц и влюбленных есть свой бог. Слава Всевышнему, за пьяниц я ничего сказать не мог, а вот как влюбленный готов был этому поверить: ни разу мне не встретился человек с дурными намерениями.
   Правда, подталкиваемый жаждой все проверять, я решил взять быка за рога, то есть проникнуть в этот таинственный дом.
   Я стал расспрашивать о легенде, связанной с ним, у девушки, из-за которой я через ночь совершал неосторожность, о чем только что поведал. Девушка обещала расспросить брата, одного из самых крикливых студентов Латинского квартала; ее брат не очень-то интересовался легендами, однако, дабы удовлетворить любопытство сестры, навел справки, и вот какие подробности ему удалось собрать.
   Одни утверждали, что дом принадлежит богатому набобу, пережившему собственных сыновей и дочерей, внуков и внучек, правнуков и правнучек — индус живет уже около полутора веков, он поклялся, что ни с кем не будет видеться, станет пить одну воду из источника, есть траву в своем саду и спать на голой земле, подложив под голову камень.
   Другие рассказывали, что в этом доме скрывается банда фальшивомонетчиков и все фальшивые деньги, имеющие хождение в Париже, изготовлены между улицами Обсерватуар и Восточной.
   Люди набожные шепотом передавали друг другу, что этот дом в далекие времена облюбовал глава иезуитов; навестив братьев на Монруже, он проходил в это необычное жилище через подземный ход не меньше полутора лье длиной.
   Впечатлительные люди поговаривали о привидениях, закованных в цепи, о мятущихся душах, о необъяснимом, необычном шуме, нечеловеческих криках, раздававшихся в полночь в определенные дни месяца, в определенные фазы луны.
   Те, кто занимался политикой, рассказывали всем желавшим их послушать, что этот парк является частью земель, на которых когда-то возвели монастырь; здесь был казнен маршал Ней, потом семья маршала купила в память о нем земли и дом, соседствовавшие с мрачным местом казни, и, забросив ключ от дома в колодец, а от калитки — через стену, удалилась, не смея оглянуться.
   Дом, в который никто никогда не входил, эта дверь, забранная железом, неисчислимые истории о кражах, убийствах, похищениях детей и самоубийствах, витавшие над заброшенным парком, словно стая ночных птиц, правдивые или выдуманные рассказы, ходившие в квартале, сук смоковницы, на котором повесился человек по имени Жорж и который показывали прохожим, когда они останавливались перед решеткой и расспрашивали о мрачном парке, — все это еще больше подхлестнуло мое любопытство, и я решил проникнуть днем в этот безмолвный сад и в этот заброшенный дом, перед которыми трижды в неделю трепетал, проходя ночью.
   Садовая калитка выходила на улицу Анфер, а сам дом, как и сейчас, — на Восточную улицу, под номером тридцать семь, то есть был последним перед монастырем.
   К несчастью, я был в те времена небогат — поймите меня правильно: я не хочу сказать, что с тех пор очень разбогател, — а потому не мог испытать волшебный ключик, который, как говорят, отпирает все двери, решетки и потайные ходы; тогда я пустил в ход уговоры, хитрости, интриги, лишь бы проникнуть в это недоступное место. Все напрасно!
   Можно, конечно, было перелезть через забор. Но это дело серьезное, предусмотренное Уголовным кодексом, и если бы меня схватили во время исследования моего девственного леса и необитаемого или обитаемого дома — кт о знает, что там было на самом деле? — я оказался бы в весьма затруднительном положении, убеждая судей, что залез туда из чистого любопытства.
   В конце концов я привык проходить мимо этой стены, над которой возвышались огромные деревья, — их ветви нависали над улицей. Вместо того чтобы ускорить шаг, как бывало поначалу, я замедлял ход, несколько раз останавливался и ловил себя на том, что готов обменять, если бы это было возможно, свое любовное свидание на посещение загадочного сада.
   Что сад был в самом деле загадочный, вы и сами скоро убедитесь.
   Однажды июльским вечером 1826 года, то есть примерно за год до описываемых нами событий, я перед свиданием поужинал в Латинском квартале и около девяти часов уже был на Восточной улице. Я по привычке поднял глаза на таинственный дом и увидел на высоте второго этажа огромную вывеску, на которой крупными черными буквами было написано: