Страница:
Он снова переждал, толкнул стекло и схватился за задвижку.
Задвижка повернулась сама собой, и окно приотворилось.
Господин Жерар огляделся, желая убедиться, что вокруг никого нет, и шагнул через подоконник.
В сарае он двинулся ощупью вдоль стен в поисках необходимого инструмента.
Ему попались два или три древка других инструментов, прежде чем он нащупал лопату.
Наконец он добился чего хотел.
Он взял лопату и выбрался из сарая тем же путем.
Часы пробили десять раз.
Он решил, что будет быстрее, если он выйдет через ворота парка к мосту Го до, а не через этот проклятый пруд, все время бросающийся ему в глаза, а уж после того ужаса, который ему еще предстоял, пруд и вовсе заставит его пережить настоящий ад.
Еще он решил предупредить кучера, чтобы тот подъехал к воротам, выходившим на
равнину, а не на деревню, как они условились раньше.
Господин Жерар снова отпер ворота, поставил лопату в угол и поспешил вдоль домов к кабачку.
По дороге он снова переменил свое решение.
Карета, ожидающая у ворот парка, могла привлечь к себе внимание, ведь всем было известно, что в доме никто не жил.
Было бы куда осмотрительнее, если бы кучер ожидал на большой дороге на Фонтенбло в сотне футов от Кур-де-Франс.
Подойдя к кабачку, г-н Жерар заглянул в окно.
Он увидел, что его кучер потягивает вино и играет в карты с извозчиками.
Господин Жерар с удовольствием бы не показывался в кабачке, где его могли узнать, хотя с тех пор, как он оставил Вири, он ужасно изменился.
Однако Барнабе не мог догадаться, что г-н Жерар стоит под окном и хочет с ним поговорить. Придется, видно, г-ну Жерару отворить дверь и поманить к себе кучера.
Еще четверть часа ушло на то, чтобы г-н Жерар решился на этот отчаянный поступок.
Он надеялся, что кто-нибудь выйдет из кабачка, и тогда он попросит его вызвать кучера на улицу.
Никто так и не вышел.
Господину Жерару пришлось войти самому.
Когда мы говорим «войти», мы допускаем ошибку: г-н Жерар не вошел, он чуть приотворил дверь и дрожащим голосом позвал:
— Господин Барнабе!
Кучер с головой ушел в карты. Г-ну Жерару трижды пришлось повторить его имя, каждый раз все громче.
Наконец мэтр Барнабе поднял голову.
— Ага! Это вы, милейший! — воскликнул он.
— Да, это я, — отвечал г-н Жерар.
— Хотите ехать?..
— Не сейчас.
— Вот и хорошо. Бедные лошади еще не отдохнули.
— Дело не в этом.
— В чем же?
— Можно попросить вас на два слова?
— Это ваше право, вы же платите!
Он встал и подошел к двери, задев на ходу всех, кого только мог.
Лица всех тех, кого он побеспокоил, повернулись к входу.
Господин Жерар отпрянул в тень коридора.
— Ого! — вскричал один из посетителей. — Уж не считает ли ваш седок для себя унизительным зайти в харчевню?
— Да это же сердцеед! — пошутил другой.
— Тогда он просунул бы в дверь колено, а не голову, — возразил третий.
— Дурак! Он же разговаривал! — заметил первый.
— Ну и что?
— Коленом не поговоришь.
— Вот я, милейший, — сказал Барнабе. — Чем могу служить?
Господин Жерар изложил ему изменения в программе, попросив ждать его на главной дороге, а не у ворот замка.
Мэтр Барнабе прерывал речь г-на Жерара частыми «хм-хм!».
Господин Жерар понял, что в изменениях, внесенных в первоначальный план, есть нечто такое, что вызывает неудовольствие мэтра Барнабе.
Когда он изложил свое желание, кучер спросил:
— А если мы не встретимся на главной дороге?
— Почему же нет?
— Вдруг вы пройдете мимо и не заметите меня, к примеру?
— Не беспокойтесь, у меня отличное зрение.
— Видите ли, у некоторых людей зрение неожиданно слабеет, после того как их прождешь четырнадцать часов, а они задолжали пятьдесят франков кучеру. Я знавал таких седоков — Боже сохрани, я не имею в виду вас, — которые выглядели вполне прилично, а продержав меня целый день, приказывали отвезти их около пяти часов вечера к переходу Дофин или Веро-Дода, потом говорили: «Подождите меня здесь, кучер, я сейчас вернусь».
— И что? — спросил г-н Жерар.
— И не возвращались.
— Что вы, дружище, я на такое не способен.
— Я вам верю, верю. Но, видите ли…
— Дорогой друг! Если дело только в этом… — сказал г-н Жерар.
Он вынул из кармана два луидора и протянул их мэтру Барнабе.
Воспользовавшись тем, что через приоткрытую дверь пробивался луч света, кучер убедился в том, что они настоящие.
— Я буду вас ждать в ста футах от Кур-де-Франс начиная с одиннадцати часов, как и договорились. После того как вы заплатили мне вперед, я ничего не имею против.
— Зато у меня есть вопрос.
— Какой?
— Если… Что если…
Господин Жерар не смел договорить.
— Если что?
— …если я вас не найду, что тогда?
— Где?
— На главной дороге.
— Почему вы меня не найдете? — Я же заплатил вам вперед…
— Вы, стало быть, не доверяете Барнабе?
— Вы же мне не доверяете!
— На вас номера нету, а у меня — вот он… Да еще какой!
Номер, который приносит счастье всем, кто его видит: первый!
— Я бы предпочел, чтобы он приносил счастье тем, кто сидит внутри.
— Им он тоже приносит счастье… Первый номер для всех хорош.
— Тем лучше, тем лучше, — проговорил г-н Жерар, пытаясь умерить пыл своего кучера, расхваливавшего собственный номер.
— Значит, я вас буду ждать с одиннадцати часов на большой дороге, раз вы так хотите.
— Хорошо, — прошептал г-н Жерар.
— В ста футах от Кур-де-Франс, так?
— Да, да, все так, дружище. Только не надо так кричать.
— Правильно! Молчок! Раз у вас есть причины прятаться…
— Нет у меня причин прятаться! — возразил г-н Жерар. — Почему вы так решили?
— Да меня это не касается. Вы мне заплатили — я ничего не видел, не слышал. В одиннадцать жду вас в условленном месте.
— Постараюсь не заставить вас ждать.
— Наоборот! Я не буду в обиде. Вы мне платите за простой, так я отвезу вас куда пожелаете, хоть в Иосафатскую долину, и вы, вероятно, единственный приедете на Страшный суд в фиакре.
Довольный собственной шуткой, мэтр Барнабе со смехом вернулся в кабачок, а г-н Жерар, отирая со лба пот, вернулся в замок.
XLVI. Стесняющий предмет
XLVII. Любитель живописи
Задвижка повернулась сама собой, и окно приотворилось.
Господин Жерар огляделся, желая убедиться, что вокруг никого нет, и шагнул через подоконник.
В сарае он двинулся ощупью вдоль стен в поисках необходимого инструмента.
Ему попались два или три древка других инструментов, прежде чем он нащупал лопату.
Наконец он добился чего хотел.
Он взял лопату и выбрался из сарая тем же путем.
Часы пробили десять раз.
Он решил, что будет быстрее, если он выйдет через ворота парка к мосту Го до, а не через этот проклятый пруд, все время бросающийся ему в глаза, а уж после того ужаса, который ему еще предстоял, пруд и вовсе заставит его пережить настоящий ад.
Еще он решил предупредить кучера, чтобы тот подъехал к воротам, выходившим на
равнину, а не на деревню, как они условились раньше.
Господин Жерар снова отпер ворота, поставил лопату в угол и поспешил вдоль домов к кабачку.
По дороге он снова переменил свое решение.
Карета, ожидающая у ворот парка, могла привлечь к себе внимание, ведь всем было известно, что в доме никто не жил.
Было бы куда осмотрительнее, если бы кучер ожидал на большой дороге на Фонтенбло в сотне футов от Кур-де-Франс.
Подойдя к кабачку, г-н Жерар заглянул в окно.
Он увидел, что его кучер потягивает вино и играет в карты с извозчиками.
Господин Жерар с удовольствием бы не показывался в кабачке, где его могли узнать, хотя с тех пор, как он оставил Вири, он ужасно изменился.
Однако Барнабе не мог догадаться, что г-н Жерар стоит под окном и хочет с ним поговорить. Придется, видно, г-ну Жерару отворить дверь и поманить к себе кучера.
Еще четверть часа ушло на то, чтобы г-н Жерар решился на этот отчаянный поступок.
Он надеялся, что кто-нибудь выйдет из кабачка, и тогда он попросит его вызвать кучера на улицу.
Никто так и не вышел.
Господину Жерару пришлось войти самому.
Когда мы говорим «войти», мы допускаем ошибку: г-н Жерар не вошел, он чуть приотворил дверь и дрожащим голосом позвал:
— Господин Барнабе!
Кучер с головой ушел в карты. Г-ну Жерару трижды пришлось повторить его имя, каждый раз все громче.
Наконец мэтр Барнабе поднял голову.
— Ага! Это вы, милейший! — воскликнул он.
— Да, это я, — отвечал г-н Жерар.
— Хотите ехать?..
— Не сейчас.
— Вот и хорошо. Бедные лошади еще не отдохнули.
— Дело не в этом.
— В чем же?
— Можно попросить вас на два слова?
— Это ваше право, вы же платите!
Он встал и подошел к двери, задев на ходу всех, кого только мог.
Лица всех тех, кого он побеспокоил, повернулись к входу.
Господин Жерар отпрянул в тень коридора.
— Ого! — вскричал один из посетителей. — Уж не считает ли ваш седок для себя унизительным зайти в харчевню?
— Да это же сердцеед! — пошутил другой.
— Тогда он просунул бы в дверь колено, а не голову, — возразил третий.
— Дурак! Он же разговаривал! — заметил первый.
— Ну и что?
— Коленом не поговоришь.
— Вот я, милейший, — сказал Барнабе. — Чем могу служить?
Господин Жерар изложил ему изменения в программе, попросив ждать его на главной дороге, а не у ворот замка.
Мэтр Барнабе прерывал речь г-на Жерара частыми «хм-хм!».
Господин Жерар понял, что в изменениях, внесенных в первоначальный план, есть нечто такое, что вызывает неудовольствие мэтра Барнабе.
Когда он изложил свое желание, кучер спросил:
— А если мы не встретимся на главной дороге?
— Почему же нет?
— Вдруг вы пройдете мимо и не заметите меня, к примеру?
— Не беспокойтесь, у меня отличное зрение.
— Видите ли, у некоторых людей зрение неожиданно слабеет, после того как их прождешь четырнадцать часов, а они задолжали пятьдесят франков кучеру. Я знавал таких седоков — Боже сохрани, я не имею в виду вас, — которые выглядели вполне прилично, а продержав меня целый день, приказывали отвезти их около пяти часов вечера к переходу Дофин или Веро-Дода, потом говорили: «Подождите меня здесь, кучер, я сейчас вернусь».
— И что? — спросил г-н Жерар.
— И не возвращались.
— Что вы, дружище, я на такое не способен.
— Я вам верю, верю. Но, видите ли…
— Дорогой друг! Если дело только в этом… — сказал г-н Жерар.
Он вынул из кармана два луидора и протянул их мэтру Барнабе.
Воспользовавшись тем, что через приоткрытую дверь пробивался луч света, кучер убедился в том, что они настоящие.
— Я буду вас ждать в ста футах от Кур-де-Франс начиная с одиннадцати часов, как и договорились. После того как вы заплатили мне вперед, я ничего не имею против.
— Зато у меня есть вопрос.
— Какой?
— Если… Что если…
Господин Жерар не смел договорить.
— Если что?
— …если я вас не найду, что тогда?
— Где?
— На главной дороге.
— Почему вы меня не найдете? — Я же заплатил вам вперед…
— Вы, стало быть, не доверяете Барнабе?
— Вы же мне не доверяете!
— На вас номера нету, а у меня — вот он… Да еще какой!
Номер, который приносит счастье всем, кто его видит: первый!
— Я бы предпочел, чтобы он приносил счастье тем, кто сидит внутри.
— Им он тоже приносит счастье… Первый номер для всех хорош.
— Тем лучше, тем лучше, — проговорил г-н Жерар, пытаясь умерить пыл своего кучера, расхваливавшего собственный номер.
— Значит, я вас буду ждать с одиннадцати часов на большой дороге, раз вы так хотите.
— Хорошо, — прошептал г-н Жерар.
— В ста футах от Кур-де-Франс, так?
— Да, да, все так, дружище. Только не надо так кричать.
— Правильно! Молчок! Раз у вас есть причины прятаться…
— Нет у меня причин прятаться! — возразил г-н Жерар. — Почему вы так решили?
— Да меня это не касается. Вы мне заплатили — я ничего не видел, не слышал. В одиннадцать жду вас в условленном месте.
— Постараюсь не заставить вас ждать.
— Наоборот! Я не буду в обиде. Вы мне платите за простой, так я отвезу вас куда пожелаете, хоть в Иосафатскую долину, и вы, вероятно, единственный приедете на Страшный суд в фиакре.
Довольный собственной шуткой, мэтр Барнабе со смехом вернулся в кабачок, а г-н Жерар, отирая со лба пот, вернулся в замок.
XLVI. Стесняющий предмет
Ворота оставались приотворены, г-н Жерар нашел лопату на прежнем месте.
Он запер ворота на ключ и опустил его в карман.
Вдруг он вздрогнул и замер, не сводя глаз с окон замка.
Одно окно было освещено.
От ужаса негодяй затрясся всем телом.
Неожиданно он вспомнил о двух свечах, которые он оставил зажженными на камине.
Он понял, что совершил оплошность.
Этот свет мог видеть кто-то еще. Все знали, что в замке никто не живет, и свет непременно должен был натолкнуть на всякого рода догадки.
Господин Жерар торопливо подошел к дому, стараясь не смотреть в сторону пруда, и взбежал на крыльцо.
Он задул одну свечу и уже подошел к другой, как вдруг представил себе, что ему сейчас придется идти по коридору и спускаться по лестнице в кромешной темноте.
Еще за минуту до того он об этом и не подумал, так он боялся, что кто-нибудь увидит свет.
Материальный страх улегся, на его место пришел ужас душевный.
Чего мог опасаться г-н Жерар в коридорах и на лестницах безлюдного замка?
Того, чего одинаково боятся — как бы мало ни было между ними общего — и ребенок, и преступник: привидений.
В темноте г-н Жерар дрожал как лист: ему чудились шаги за спиной.
Он ждал, что сзади его вот-вот кто-нибудь схватит за редингот.
Ему казалось, что за поворотом коридора он вдруг столкнется лицом к лицу с призраком ребенка или женщины.
Ведь в этом проклятом доме произошло два, а то и три убийства.
Вот почему г-н Жерар не стал гасить вторую свечу.
Он мог выйти через главную дверь или через подвал.
В передней он заколебался.
Напротив главного входа находился пруд, этот наводящий ужас пруд!
Чтобы добраться до двери из подвала, необходимо было миновать сводчатый погребок, где была задушена Урсула.
Господину Жерару вспомнились пятна крови на плитах.
Он все же предпочел выйти через подвал: в этой крови он не был повинен.
Одной рукой г-н Жерар держал свечу, другой взялся за лопату, спустился по лестнице, прошел кухню, замешкался перед дверью в подвал, помотал головой, чтобы стряхнуть капли пота:
обе его руки были заняты, он не мог отереть лоб.
Наконец он пнул ногой дверь в погреб; через разбитое окно ворвался ветер и задул свечу.
Господин Жерар постоял в темноте, ощущая себя ее пленником.
Когда погас свет, у него из груди вырвался крик. Он вздрогнул и умолк. Он испугался, как бы при звуке его голоса не проснулись мертвые.
Ему было необходимо пройти через подвал или отступить.
Отступить! А вдруг его станет преследовать призрак Урсулы?..
Он предпочел продолжать путь.
Невозможно описать, что творилось в душе убийцы, трепетавшего сильнее, чем осиновый лист, в те несколько секунд, за которые он миновал темный погреб.
Наконец он добрался до дровяного сарая.
Господин Жерар решил, что там он почти в безопасности.
Но дверь, выходившая в парк, оказалась заперта, ключа в замке не было; язычок замка заржавел, не двигался в пазу, и дверь не поддавалась.
Несчастный едва не лишился последних сил.
Ему казалось, что он никогда не выберется из подвала и умрет здесь от ужаса.
Он собрал все свои силы.
Замок поддался, дверь распахнулась.
Свежий ветер ударил г-ну Жерару в лицо, он почувствовал, как его потное лицо мгновенно остыло под порывом ветра.
Однако это ощущение показалось ему бесконечно приятным после удушливого подвала.
Он вдыхал полной грудью чистый ночной воздух!
Его легкие расширились.
Он открыл было рот, чтобы возблагодарить Всевышнего, и не посмел.
Если Бог существовал, то как вышло, что он, Жерар, гулял на свободе, а г-н Сарранти сидел в темнице?
Правда, г-н Сарранти, по всей вероятности, спал так же безмятежно, как поднимается праведник на эшафот, тогда как г-н Жерар не спал вовсе, снедаемый угрызениями совести и смертельным страхом; колени у него тряслись, руки дрожали, на лице то и дело выступал пот.
С какой же страшной целью он бодрствовал? Какое жуткое дело ему еще предстояло исполнить?
Необходимо было выкопать и перепрятать останки его жертвы.
Хватит ли ему мужества? А сил?
Он хотел, во всяком случае, попытаться это сделать.
Он торопливо, почти решительно прошел расстояние, отделявшее замок от парка.
Но когда он вошел в тень высоких деревьев и по обе стороны от него таинственно зашелестела листва, он негнущимися от ужаса пальцами снова схватился за волосы.
Он стоял в аллее, ведущей в рощу.
С этого места уже был виден большой дуб, г-н Жерар уже различал скамейку.
Его охватила такая тоска, что он был бы рад убежать прочь, однако ему во что бы то ни стало нужно было идти вперед.
Его так же неизбежно влекла судьба, как осужденного эшафот.
В какой-то момент он спросил себя, не лучше ли взойти на эшафот, чем совершить то, что он собирался сделать.
Он был бы счастлив, если бы умер вдруг и безболезненно.
Но агония следствия, темница, смрадное и холодное преддверие склепа, палач в мрачном одеянии, выкрашенный в красное эшафот, две тощие руки которого видны издалека, неизбежные ступени, по которым придется взойти при помощи двух подручных палача, когда тебе изменят силы, приподнимающий вас рычаг, металлическое треугольное лезвие, скользящее по двум пазам, — вот что превращает смерть в мучение, безобразное и невозможное!
Вот из-за чего убийце казалось, что лучше выкопать труп, обмирая от страха, чем принять смерть Кастенгов и Папавуанов.
Он решительно вошел в рощу и взялся за дело.
Прежде всего необходимо было найти могилу.
Господин Жерар опустился на колени и ощупал землю.
Кровь застыла у него в жилах, но не от того, что он делал, хотя, конечно, это было ужасно! — стряслось еще нечто более ужасное.
Ему показалось, что в так хорошо ему знакомом месте земля была свежевскопана.
Неужели он опоздал?
Один страх уступил место другому.
Обезумев от ужаса, он сунул руку в землю и радостно вскрикнул.
Тело по-прежнему лежало тут.
Господин Жерар ощутил в пальцах мягкие шелковистые волосы мальчика, испугавшие когда-то Сальватора.
Преступник же успокоился…
Он стал копать.
Отведем взоры от его отвратительного занятия!
Вдохнем свежего воздуху!
Полюбуемся прекрасными звездами — золотой пылью, летящей из-под ног Всевышнего.
Прислушаемся, не донесется ли до нашего слуха в эту ясную ночь сквозь неизмеримые пространства эфира небесное пение ангелов, прославляющих Бога?
Мы еще успеем вновь обратить взгляды на землю, когда бледный и трясущийся негодяй выйдет из темной рощи с лопатой в одной руке, а в другой неся нечто бесформенное, завернутое в его плащ.
Что же он ищет, затравленно озираясь и мигая маленькими глазками?
Он ищет надежное место для своего мрачного груза.
Господин Жерар прошел не останавливаясь в другой конец парка, там опустил сверток наземь и взялся за лопату.
Но, копнув несколько раз, покачал головой и пробормотал:
— Нет, нет, не здесь!
Он снова поднял плащ, прошел около ста футов под деревьями, снова остановился, засомневался…
Потом еще раз покачал головой:
— Слишком близко от предыдущей могилы!
Наконец его осенило.
Он снова поднял сверток и торопливо пошел дальше.
Теперь он направился к пруду: на сей раз он не боялся увидеть на его поверхности призрак.
Дело в том, что призрак был завернут в плащ, и негодяй крепко держал его в руках.
На берегу пруда он положил плащ на траву и начал развязывать сверток.
В это мгновение издали донесся жуткий вой.
Это на соседней ферме выла какая-то собака.
— Нет, нет! — крикнул он. — Не сюда, не сюда! Собака уже вытащила его отсюда однажды… И потом, когда будут чистить пруд, найдут скелет… Что же делать?.. Боже мой, надоумь меня!
Его молитва, казалось, достигла небес, словно она не была кощунством.
— Да, да, — пробормотал негодяй. — Верно!
Как бы тщательно он ни спрятал останки в парке Вири, их могли обнаружить снова.
Господин Жерар должен унести их с собой и закопать в своем ванврском саду.
В Ванвре г-на Жерара больше чем где бы то ни было считали честнейшим г-ном Жераром.
Он снова взялся за плащ, однако оставил лопату и поспешил к воротам парка, выходившим к мосту Го до.
У него был ключ от этих ворот, и он отпер их без малейшего труда.
Странное дело! С тех пор как он завернул скелет мальчика в плащ, ужас перед сверхъестественным словно отступил.
Правда, он уступил место страху, и честнейший г-н Жерар ничего не потерял при этом обмене.
Заперев ворота, г-н Жерар двинулся напрямик через поле, чтобы как можно скорее выйти на проезжую дорогу.
Роланд уже показал нам, где прошел г-н Жерар.
Барнабе сдержал слово: он ждал вместе со своим фиакром в условленном месте.
И не просто ждал, а крепко спал на козлах. Однако, когда г-н Жерар отворил дверцу, карета покачнулась и кучер проснулся.
— Хм! Это вы, милейший? — спросил Барнабе.
— Я, не беспокойтесь, — отозвался г-н Жерар.
— Хотите я положу ваш сверток к себе на козлы? Похоже, он вам мешает? — предложил кучер.
— Не надо, не надо! — в ужасе закричал г-н Жерар. — Это редкие растения, с ними надо обращаться крайне бережно; я положу их к себе на колени.
— Ну, как хотите… Куда едем?
— В Ванвр, — приказал г-н Жерар.
— Будь по-вашему! — крикнул кучер и огрел лошадей кнутом.
Тяжелая карета тронулась с места.
Вот как случилось, что Сальватор не обнаружил под большим дубом недалеко от рощи скелет, за которым он приходил.
Он запер ворота на ключ и опустил его в карман.
Вдруг он вздрогнул и замер, не сводя глаз с окон замка.
Одно окно было освещено.
От ужаса негодяй затрясся всем телом.
Неожиданно он вспомнил о двух свечах, которые он оставил зажженными на камине.
Он понял, что совершил оплошность.
Этот свет мог видеть кто-то еще. Все знали, что в замке никто не живет, и свет непременно должен был натолкнуть на всякого рода догадки.
Господин Жерар торопливо подошел к дому, стараясь не смотреть в сторону пруда, и взбежал на крыльцо.
Он задул одну свечу и уже подошел к другой, как вдруг представил себе, что ему сейчас придется идти по коридору и спускаться по лестнице в кромешной темноте.
Еще за минуту до того он об этом и не подумал, так он боялся, что кто-нибудь увидит свет.
Материальный страх улегся, на его место пришел ужас душевный.
Чего мог опасаться г-н Жерар в коридорах и на лестницах безлюдного замка?
Того, чего одинаково боятся — как бы мало ни было между ними общего — и ребенок, и преступник: привидений.
В темноте г-н Жерар дрожал как лист: ему чудились шаги за спиной.
Он ждал, что сзади его вот-вот кто-нибудь схватит за редингот.
Ему казалось, что за поворотом коридора он вдруг столкнется лицом к лицу с призраком ребенка или женщины.
Ведь в этом проклятом доме произошло два, а то и три убийства.
Вот почему г-н Жерар не стал гасить вторую свечу.
Он мог выйти через главную дверь или через подвал.
В передней он заколебался.
Напротив главного входа находился пруд, этот наводящий ужас пруд!
Чтобы добраться до двери из подвала, необходимо было миновать сводчатый погребок, где была задушена Урсула.
Господину Жерару вспомнились пятна крови на плитах.
Он все же предпочел выйти через подвал: в этой крови он не был повинен.
Одной рукой г-н Жерар держал свечу, другой взялся за лопату, спустился по лестнице, прошел кухню, замешкался перед дверью в подвал, помотал головой, чтобы стряхнуть капли пота:
обе его руки были заняты, он не мог отереть лоб.
Наконец он пнул ногой дверь в погреб; через разбитое окно ворвался ветер и задул свечу.
Господин Жерар постоял в темноте, ощущая себя ее пленником.
Когда погас свет, у него из груди вырвался крик. Он вздрогнул и умолк. Он испугался, как бы при звуке его голоса не проснулись мертвые.
Ему было необходимо пройти через подвал или отступить.
Отступить! А вдруг его станет преследовать призрак Урсулы?..
Он предпочел продолжать путь.
Невозможно описать, что творилось в душе убийцы, трепетавшего сильнее, чем осиновый лист, в те несколько секунд, за которые он миновал темный погреб.
Наконец он добрался до дровяного сарая.
Господин Жерар решил, что там он почти в безопасности.
Но дверь, выходившая в парк, оказалась заперта, ключа в замке не было; язычок замка заржавел, не двигался в пазу, и дверь не поддавалась.
Несчастный едва не лишился последних сил.
Ему казалось, что он никогда не выберется из подвала и умрет здесь от ужаса.
Он собрал все свои силы.
Замок поддался, дверь распахнулась.
Свежий ветер ударил г-ну Жерару в лицо, он почувствовал, как его потное лицо мгновенно остыло под порывом ветра.
Однако это ощущение показалось ему бесконечно приятным после удушливого подвала.
Он вдыхал полной грудью чистый ночной воздух!
Его легкие расширились.
Он открыл было рот, чтобы возблагодарить Всевышнего, и не посмел.
Если Бог существовал, то как вышло, что он, Жерар, гулял на свободе, а г-н Сарранти сидел в темнице?
Правда, г-н Сарранти, по всей вероятности, спал так же безмятежно, как поднимается праведник на эшафот, тогда как г-н Жерар не спал вовсе, снедаемый угрызениями совести и смертельным страхом; колени у него тряслись, руки дрожали, на лице то и дело выступал пот.
С какой же страшной целью он бодрствовал? Какое жуткое дело ему еще предстояло исполнить?
Необходимо было выкопать и перепрятать останки его жертвы.
Хватит ли ему мужества? А сил?
Он хотел, во всяком случае, попытаться это сделать.
Он торопливо, почти решительно прошел расстояние, отделявшее замок от парка.
Но когда он вошел в тень высоких деревьев и по обе стороны от него таинственно зашелестела листва, он негнущимися от ужаса пальцами снова схватился за волосы.
Он стоял в аллее, ведущей в рощу.
С этого места уже был виден большой дуб, г-н Жерар уже различал скамейку.
Его охватила такая тоска, что он был бы рад убежать прочь, однако ему во что бы то ни стало нужно было идти вперед.
Его так же неизбежно влекла судьба, как осужденного эшафот.
В какой-то момент он спросил себя, не лучше ли взойти на эшафот, чем совершить то, что он собирался сделать.
Он был бы счастлив, если бы умер вдруг и безболезненно.
Но агония следствия, темница, смрадное и холодное преддверие склепа, палач в мрачном одеянии, выкрашенный в красное эшафот, две тощие руки которого видны издалека, неизбежные ступени, по которым придется взойти при помощи двух подручных палача, когда тебе изменят силы, приподнимающий вас рычаг, металлическое треугольное лезвие, скользящее по двум пазам, — вот что превращает смерть в мучение, безобразное и невозможное!
Вот из-за чего убийце казалось, что лучше выкопать труп, обмирая от страха, чем принять смерть Кастенгов и Папавуанов.
Он решительно вошел в рощу и взялся за дело.
Прежде всего необходимо было найти могилу.
Господин Жерар опустился на колени и ощупал землю.
Кровь застыла у него в жилах, но не от того, что он делал, хотя, конечно, это было ужасно! — стряслось еще нечто более ужасное.
Ему показалось, что в так хорошо ему знакомом месте земля была свежевскопана.
Неужели он опоздал?
Один страх уступил место другому.
Обезумев от ужаса, он сунул руку в землю и радостно вскрикнул.
Тело по-прежнему лежало тут.
Господин Жерар ощутил в пальцах мягкие шелковистые волосы мальчика, испугавшие когда-то Сальватора.
Преступник же успокоился…
Он стал копать.
Отведем взоры от его отвратительного занятия!
Вдохнем свежего воздуху!
Полюбуемся прекрасными звездами — золотой пылью, летящей из-под ног Всевышнего.
Прислушаемся, не донесется ли до нашего слуха в эту ясную ночь сквозь неизмеримые пространства эфира небесное пение ангелов, прославляющих Бога?
Мы еще успеем вновь обратить взгляды на землю, когда бледный и трясущийся негодяй выйдет из темной рощи с лопатой в одной руке, а в другой неся нечто бесформенное, завернутое в его плащ.
Что же он ищет, затравленно озираясь и мигая маленькими глазками?
Он ищет надежное место для своего мрачного груза.
Господин Жерар прошел не останавливаясь в другой конец парка, там опустил сверток наземь и взялся за лопату.
Но, копнув несколько раз, покачал головой и пробормотал:
— Нет, нет, не здесь!
Он снова поднял плащ, прошел около ста футов под деревьями, снова остановился, засомневался…
Потом еще раз покачал головой:
— Слишком близко от предыдущей могилы!
Наконец его осенило.
Он снова поднял сверток и торопливо пошел дальше.
Теперь он направился к пруду: на сей раз он не боялся увидеть на его поверхности призрак.
Дело в том, что призрак был завернут в плащ, и негодяй крепко держал его в руках.
На берегу пруда он положил плащ на траву и начал развязывать сверток.
В это мгновение издали донесся жуткий вой.
Это на соседней ферме выла какая-то собака.
— Нет, нет! — крикнул он. — Не сюда, не сюда! Собака уже вытащила его отсюда однажды… И потом, когда будут чистить пруд, найдут скелет… Что же делать?.. Боже мой, надоумь меня!
Его молитва, казалось, достигла небес, словно она не была кощунством.
— Да, да, — пробормотал негодяй. — Верно!
Как бы тщательно он ни спрятал останки в парке Вири, их могли обнаружить снова.
Господин Жерар должен унести их с собой и закопать в своем ванврском саду.
В Ванвре г-на Жерара больше чем где бы то ни было считали честнейшим г-ном Жераром.
Он снова взялся за плащ, однако оставил лопату и поспешил к воротам парка, выходившим к мосту Го до.
У него был ключ от этих ворот, и он отпер их без малейшего труда.
Странное дело! С тех пор как он завернул скелет мальчика в плащ, ужас перед сверхъестественным словно отступил.
Правда, он уступил место страху, и честнейший г-н Жерар ничего не потерял при этом обмене.
Заперев ворота, г-н Жерар двинулся напрямик через поле, чтобы как можно скорее выйти на проезжую дорогу.
Роланд уже показал нам, где прошел г-н Жерар.
Барнабе сдержал слово: он ждал вместе со своим фиакром в условленном месте.
И не просто ждал, а крепко спал на козлах. Однако, когда г-н Жерар отворил дверцу, карета покачнулась и кучер проснулся.
— Хм! Это вы, милейший? — спросил Барнабе.
— Я, не беспокойтесь, — отозвался г-н Жерар.
— Хотите я положу ваш сверток к себе на козлы? Похоже, он вам мешает? — предложил кучер.
— Не надо, не надо! — в ужасе закричал г-н Жерар. — Это редкие растения, с ними надо обращаться крайне бережно; я положу их к себе на колени.
— Ну, как хотите… Куда едем?
— В Ванвр, — приказал г-н Жерар.
— Будь по-вашему! — крикнул кучер и огрел лошадей кнутом.
Тяжелая карета тронулась с места.
Вот как случилось, что Сальватор не обнаружил под большим дубом недалеко от рощи скелет, за которым он приходил.
XLVII. Любитель живописи
Любителей, приходивших в мастерскую к Петрусу, одни — из чистого любопытс! ва, другие — с определенным желанием что-нибудь купить, приходило так много, что у входа постоянно стояла очередь.
Распродажа должна была состояться в ближайшее воскресенье, то есть через три дня.
Теперь был четверг.
Около одиннадцати часов утра мастерская напоминала морской прилив.
Людские волны набегали одна на другую, поднимаясь все выше и с шумом разбиваясь.
Зато в соседней комнате царили покой, неподвижность, безлюдность.
Нам следовало бы сказать не «безлюдность», а «одиночество», так как в комнате находился Петрус.
Он сидел у окна, опершись локтем о небольшой круглый столик, на котором лежало распечатанное письмо. Он прочел его всего один раз, но каждое слово будто отпечаталось у него в сердце.
Было нетрудно заметить, что молодой человек подавлен.
Время от времени молодой человек зажимал руками уши, чтобы не слышать шум, доносившийся из соседней комнаты.
Почему же Петрус, твердо решивший, по совету Сальватора, начать новую жизнь, выглядел бледным и нерешительным, как никогда?
Он только что получил письмо от Регины, оно-то и выбило молодого человека из колеи.
Читатели помнят, что в тот момент, как он расстался с Региной, та нежно пообещала ему, что на следующий день он получит письмо.
Однако она не пожелала ему сказать, что будет в этом письме.
С чисто женской деликатностью она хотела сделать так, чтобы аромат счастья, тем более сладостный, когда он незнаком, окружал ее возлюбленного повсюду.
И Петрус получил это письмо.
На нем теперь он останавливал свой взгляд, на него ронял слезы.
Вы убедитесь сами, что оно сулило счастье и что можно было долго и безутешно рыдать над утерянным счастьем.
Вот это письмо:
"Мой любимый Ван-Дейк!
Вчера, расставаясь с Вами, я обещала сообщить Вам приятную новость.
Вот она!
Через месяц — именины моего отца, и мы с тетей решили преподнести ему в подарок портрет Пчелки, Кроме того, вчера его сиятельство граф Рапт получил во дворце назначение ко двору в Санкт-Петербурге, и его не будет целых полтора месяца…
Вы догадались, верно?
Как только было решено подарить маршалу портрет его юной любимицы, было нетрудно и решить, что выполнит этот портрет господин Петрус Эрбелъ де Куртеней.
Вы знаете, что это имя производит огромное впечатление на маркизу де Латурнелъ, благоговеющую перед закрытыми коронами.
Мне остается сообщить Вам следующее.
Начиная с воскресенья сеансы будут проходить ежедневно в полдень в мастерской г-на Петруса Эрбеля де Куртенея.
Пчелку будут сопровождать к ее постоянному живописцу ее тетя, маркиза де Латурнелъ, и старшая сестра, графиня Регина.
Иногда маркиза де Латурнелъ не сможет присутствовать на сеансах из-за своего строгого гигиенического режима или обязанностей истинной христианки.
В такие дни сестра Регина будет сопровождать девочку одна.
В зависимости от умения художника портрет будет выполнен за несколько сеансов или же через месяц.
Лишь бы портрет имел сходство с оригиналом, а сколько художник будет его писать — не имеет значения.
Чтобы избежать обсуждений относительно цены, она назначена заранее и составляет двести луидоров.
Однако поскольку господину Петрусу Эрбелю де Куртенею гордость, возможно, не позволит принять эти деньги, было также заранее решено, что эта сумма пойдет на милостыню, китайские вазы и небесно-голубое платье для Розочки, о котором так мечтала несчастная сказочная принцесса.
Итак, дорогой мой Ван-Дейк, ждите в воскресенье в полдень Пчелку, маркизу де Латурнелъ и нежно Любящую Вас,
РЕГИНА".
Это письмо, несмотря на добрую весть, а может быть и благодаря доброй вести, которая в нем заключалась, приводила Петруса в отчаяние.
В воскресенье в полдень Регина приедет со своей теткой и сестрой, и что они увидят?
Оценщика, продающего картины и мебель Петруса!
А Петрус ничего не сказал!
Как он переживет такой позор!
На мгновение ему вздумалось убежать, скрыться, никогда больше не видеть Регину.
Но не видеться с ней значило бы отказаться от жизни.
Более того, это означало бы сгубить душу в его живом теле.
На мгновение Петрус пожалел, но не о том, что спас отца от разорения — заверим читателей, что эта дурная мысль ни разу не пришла ему на ум, — а о том, что он не принял предложение Жана Робера.
Петрусу оставалось лишь много трудиться, как он работал когда-то, чтобы вернуться Жану Роберу в короткий срок деньги, которые тот ему одолжил бы.
Его временная праздность, роскошь, лошади, экипаж произвели даже, говоря языком коммерсантов, отличное действие.
Все решили, что он получил наследство от какого-нибудь неведомого дядюшки, что ему не нужны деньги, и с этой минуты его картины стали стоить вдвое дороже.
Но, отдавшись своей любви, Петрус перестал работать.
Однако, если бы ему удалось занять всего десять тысяч франков, он написал бы десятки картин и за три месяца вернул бы сумму с любыми процентами.
Почему бы не обратиться за помощью с Сальватору?
Нет, строгое выражение его лица отпугивало Петруса.
Кстати сказать, голос Сальватора, подобный эху непреклонной верности, уже изрек: «Четвертое апреля!»
Петрус покачал головой и, словно в ответ на собственные мысли, произнес:
— Нет, нет, все, что угодно, только не Сальватор!
Правда, он сейчас же прибавил:
— Все, что угодно, лишь бы не потерять Регину!..
В это самое мгновение в мастерскую вошел новый посетитель.
Поскольку этот новый посетитель призван сыграть в последующих сценах важную роль, мы просим позволения читателей оставить Петруса с его мрачными мыслями и бросить взгляд на вновь прибывшего.
Это был человек лет пятидесяти, довольно высокий, широкоплечий, с могучей шеей и мощной грудью.
Шапка рыжих вьющихся волос на голове и черные как смоль щетинистые брови, густые и жесткие, не вязались с цветом волос.
Длинные бакенбарды, рыжевато-каштановые с проседью, почти сходились у него на шее.
В целом лицо у незнакомца было открытое, пожалуй, грубоватое, но совсем не злое.
Напротив, не сходившая с его губ улыбка выдавала в нем добродушного весельчака, внешне грубоватого, но в глубине души мягкого и славного.
Первое впечатление, которое он производил, было отталкивающим.
При втором приближении ему хотелось подать руку, настолько веселое выражение его лица внушало симпатию.
Мы уже упоминали о его возрасте.
Этот возраст как бы подтверждала довольно глубокая двойная морщинка на переносице.
Что же касается его рода занятий, определить его было нетрудно сразу по нескольким признакам.
Прежде всего, его раскачивающаяся походка выдавала в нем моряка, долгое время проведшего на море; даже когда моряки оказываются на суше, они и здесь ходят, широко расставляя ноги; так сыновья Нептуна, как сказал бы член Французской академии, борются обычно с бортовой и килевой качкой.
Но даже если бы не походка, любопытные могли догадаться о том, что перед ними моряк, по не менее заметному признаку.
У незнакомца были продеты в уши два золотых якорька.
Одет он был довольно изысканно, хотя даже людям непритязательным его наряд мог показаться отчасти двусмысленным.
Он состоял из синего редингота с металлическими пуговицами, довольно открытого, так что был виден жилет с толстой золотой цепью.
На незнакомце были широкие панталоны со складками, обуженные в голенищах и известные в те времена как «казачки».
Сапоги же, широкие в отличие от панталонов, повторяли очертания ноги, которую природа в своей материнской прозорливости создала, видимо, такой, чтобы она могла поддерживать своего владельца в равновесии среди самых неожиданных всплесков разбушевавшегося океана.
Его красное лицо выделялось на фоне белого галстука, повязанного под широким воротничком, напоминая букет маков в белой обертке.
Косынка в красную и зеленую клетку, повязанная вокруг шеи морским узлом, и черная фетровая шляпа с широкими полями и длинным ворсом дополняли его костюм.
Прибавим, что он держал в руке огромную трость, приобретенную им, несомненно, в восточной или западной Индии, где растет удивительный тростник. Очевидно, в память о какомто событии, с которым была связана и эта трость, моряк приказал приделать к ней золотой набалдашник, пропорциональный ее гигантским размерам.
Что могло привлечь на распродажу картин этого необыкновенного господина?
Если бы Петрус был художником-маринистом, посещение какого-нибудь богатого моряка в отставке, желающего иметь коллекцию марин, не вызвало бы удивления.
Но моряк в мастерской исторического, даже, скорее, жанрового художника не мог не вызвать удивления у истинных любителей.
Вот почему появление моряка в мастерской привлекло к себе внимание присутствовавших, до тех пор занятых исключительно картинами.
Он же не смущаясь остановился посреди лестницы, бросил вокруг испытующий взгляд, вынул из кармана чехол, из чехла — очки с золотыми дужками, водрузил их на нос и пошел прямиком к картине Шардена, привлекшего, казалось, его особое внимание, как только он ее заметил.
На картине была изображена хозяйка, чистившая овощи, которые она сейчас опустит в котелок.
Огонь, котелок, овощи были написаны так правдоподобно, что моряк при виде котелка, крышка которого лежала на печи, громко воскликнул, поднеся нос к полотну и шумно вдохнув воздух:
Распродажа должна была состояться в ближайшее воскресенье, то есть через три дня.
Теперь был четверг.
Около одиннадцати часов утра мастерская напоминала морской прилив.
Людские волны набегали одна на другую, поднимаясь все выше и с шумом разбиваясь.
Зато в соседней комнате царили покой, неподвижность, безлюдность.
Нам следовало бы сказать не «безлюдность», а «одиночество», так как в комнате находился Петрус.
Он сидел у окна, опершись локтем о небольшой круглый столик, на котором лежало распечатанное письмо. Он прочел его всего один раз, но каждое слово будто отпечаталось у него в сердце.
Было нетрудно заметить, что молодой человек подавлен.
Время от времени молодой человек зажимал руками уши, чтобы не слышать шум, доносившийся из соседней комнаты.
Почему же Петрус, твердо решивший, по совету Сальватора, начать новую жизнь, выглядел бледным и нерешительным, как никогда?
Он только что получил письмо от Регины, оно-то и выбило молодого человека из колеи.
Читатели помнят, что в тот момент, как он расстался с Региной, та нежно пообещала ему, что на следующий день он получит письмо.
Однако она не пожелала ему сказать, что будет в этом письме.
С чисто женской деликатностью она хотела сделать так, чтобы аромат счастья, тем более сладостный, когда он незнаком, окружал ее возлюбленного повсюду.
И Петрус получил это письмо.
На нем теперь он останавливал свой взгляд, на него ронял слезы.
Вы убедитесь сами, что оно сулило счастье и что можно было долго и безутешно рыдать над утерянным счастьем.
Вот это письмо:
"Мой любимый Ван-Дейк!
Вчера, расставаясь с Вами, я обещала сообщить Вам приятную новость.
Вот она!
Через месяц — именины моего отца, и мы с тетей решили преподнести ему в подарок портрет Пчелки, Кроме того, вчера его сиятельство граф Рапт получил во дворце назначение ко двору в Санкт-Петербурге, и его не будет целых полтора месяца…
Вы догадались, верно?
Как только было решено подарить маршалу портрет его юной любимицы, было нетрудно и решить, что выполнит этот портрет господин Петрус Эрбелъ де Куртеней.
Вы знаете, что это имя производит огромное впечатление на маркизу де Латурнелъ, благоговеющую перед закрытыми коронами.
Мне остается сообщить Вам следующее.
Начиная с воскресенья сеансы будут проходить ежедневно в полдень в мастерской г-на Петруса Эрбеля де Куртенея.
Пчелку будут сопровождать к ее постоянному живописцу ее тетя, маркиза де Латурнелъ, и старшая сестра, графиня Регина.
Иногда маркиза де Латурнелъ не сможет присутствовать на сеансах из-за своего строгого гигиенического режима или обязанностей истинной христианки.
В такие дни сестра Регина будет сопровождать девочку одна.
В зависимости от умения художника портрет будет выполнен за несколько сеансов или же через месяц.
Лишь бы портрет имел сходство с оригиналом, а сколько художник будет его писать — не имеет значения.
Чтобы избежать обсуждений относительно цены, она назначена заранее и составляет двести луидоров.
Однако поскольку господину Петрусу Эрбелю де Куртенею гордость, возможно, не позволит принять эти деньги, было также заранее решено, что эта сумма пойдет на милостыню, китайские вазы и небесно-голубое платье для Розочки, о котором так мечтала несчастная сказочная принцесса.
Итак, дорогой мой Ван-Дейк, ждите в воскресенье в полдень Пчелку, маркизу де Латурнелъ и нежно Любящую Вас,
РЕГИНА".
Это письмо, несмотря на добрую весть, а может быть и благодаря доброй вести, которая в нем заключалась, приводила Петруса в отчаяние.
В воскресенье в полдень Регина приедет со своей теткой и сестрой, и что они увидят?
Оценщика, продающего картины и мебель Петруса!
А Петрус ничего не сказал!
Как он переживет такой позор!
На мгновение ему вздумалось убежать, скрыться, никогда больше не видеть Регину.
Но не видеться с ней значило бы отказаться от жизни.
Более того, это означало бы сгубить душу в его живом теле.
На мгновение Петрус пожалел, но не о том, что спас отца от разорения — заверим читателей, что эта дурная мысль ни разу не пришла ему на ум, — а о том, что он не принял предложение Жана Робера.
Петрусу оставалось лишь много трудиться, как он работал когда-то, чтобы вернуться Жану Роберу в короткий срок деньги, которые тот ему одолжил бы.
Его временная праздность, роскошь, лошади, экипаж произвели даже, говоря языком коммерсантов, отличное действие.
Все решили, что он получил наследство от какого-нибудь неведомого дядюшки, что ему не нужны деньги, и с этой минуты его картины стали стоить вдвое дороже.
Но, отдавшись своей любви, Петрус перестал работать.
Однако, если бы ему удалось занять всего десять тысяч франков, он написал бы десятки картин и за три месяца вернул бы сумму с любыми процентами.
Почему бы не обратиться за помощью с Сальватору?
Нет, строгое выражение его лица отпугивало Петруса.
Кстати сказать, голос Сальватора, подобный эху непреклонной верности, уже изрек: «Четвертое апреля!»
Петрус покачал головой и, словно в ответ на собственные мысли, произнес:
— Нет, нет, все, что угодно, только не Сальватор!
Правда, он сейчас же прибавил:
— Все, что угодно, лишь бы не потерять Регину!..
В это самое мгновение в мастерскую вошел новый посетитель.
Поскольку этот новый посетитель призван сыграть в последующих сценах важную роль, мы просим позволения читателей оставить Петруса с его мрачными мыслями и бросить взгляд на вновь прибывшего.
Это был человек лет пятидесяти, довольно высокий, широкоплечий, с могучей шеей и мощной грудью.
Шапка рыжих вьющихся волос на голове и черные как смоль щетинистые брови, густые и жесткие, не вязались с цветом волос.
Длинные бакенбарды, рыжевато-каштановые с проседью, почти сходились у него на шее.
В целом лицо у незнакомца было открытое, пожалуй, грубоватое, но совсем не злое.
Напротив, не сходившая с его губ улыбка выдавала в нем добродушного весельчака, внешне грубоватого, но в глубине души мягкого и славного.
Первое впечатление, которое он производил, было отталкивающим.
При втором приближении ему хотелось подать руку, настолько веселое выражение его лица внушало симпатию.
Мы уже упоминали о его возрасте.
Этот возраст как бы подтверждала довольно глубокая двойная морщинка на переносице.
Что же касается его рода занятий, определить его было нетрудно сразу по нескольким признакам.
Прежде всего, его раскачивающаяся походка выдавала в нем моряка, долгое время проведшего на море; даже когда моряки оказываются на суше, они и здесь ходят, широко расставляя ноги; так сыновья Нептуна, как сказал бы член Французской академии, борются обычно с бортовой и килевой качкой.
Но даже если бы не походка, любопытные могли догадаться о том, что перед ними моряк, по не менее заметному признаку.
У незнакомца были продеты в уши два золотых якорька.
Одет он был довольно изысканно, хотя даже людям непритязательным его наряд мог показаться отчасти двусмысленным.
Он состоял из синего редингота с металлическими пуговицами, довольно открытого, так что был виден жилет с толстой золотой цепью.
На незнакомце были широкие панталоны со складками, обуженные в голенищах и известные в те времена как «казачки».
Сапоги же, широкие в отличие от панталонов, повторяли очертания ноги, которую природа в своей материнской прозорливости создала, видимо, такой, чтобы она могла поддерживать своего владельца в равновесии среди самых неожиданных всплесков разбушевавшегося океана.
Его красное лицо выделялось на фоне белого галстука, повязанного под широким воротничком, напоминая букет маков в белой обертке.
Косынка в красную и зеленую клетку, повязанная вокруг шеи морским узлом, и черная фетровая шляпа с широкими полями и длинным ворсом дополняли его костюм.
Прибавим, что он держал в руке огромную трость, приобретенную им, несомненно, в восточной или западной Индии, где растет удивительный тростник. Очевидно, в память о какомто событии, с которым была связана и эта трость, моряк приказал приделать к ней золотой набалдашник, пропорциональный ее гигантским размерам.
Что могло привлечь на распродажу картин этого необыкновенного господина?
Если бы Петрус был художником-маринистом, посещение какого-нибудь богатого моряка в отставке, желающего иметь коллекцию марин, не вызвало бы удивления.
Но моряк в мастерской исторического, даже, скорее, жанрового художника не мог не вызвать удивления у истинных любителей.
Вот почему появление моряка в мастерской привлекло к себе внимание присутствовавших, до тех пор занятых исключительно картинами.
Он же не смущаясь остановился посреди лестницы, бросил вокруг испытующий взгляд, вынул из кармана чехол, из чехла — очки с золотыми дужками, водрузил их на нос и пошел прямиком к картине Шардена, привлекшего, казалось, его особое внимание, как только он ее заметил.
На картине была изображена хозяйка, чистившая овощи, которые она сейчас опустит в котелок.
Огонь, котелок, овощи были написаны так правдоподобно, что моряк при виде котелка, крышка которого лежала на печи, громко воскликнул, поднеся нос к полотну и шумно вдохнув воздух: