Дюма Александр. Сальватор. Том 1

   — Как?! — изумился Карманьоль. — Вы не знаете господина де Лафайета?
   — Я покинул Париж накануне того дня, когда меня должны были ему представить как перуанского кацика, прибывшего для изучения французской конституции.
   Двое полицейских, заложив руки за спину, с благодушным видом не спеша направились к группе, состоявшей из генерала де Лафайета, г-на де Маранда, генерала Пажоля, Дюпона (де л'Эра)
   и еще нескольких человек, которые примыкали к оппозиции и тем снискали всеобщую любовь. Вот в это время Сальватор и указал на полицейских своим друзьям.
   Жибасье не упустил ничего из того, что произошло между молодыми людьми. Казалось, у Жибасье зрение было развито особенно хорошо: он одновременно видел, что происходит справа и слева от него, подобно людям, страдающим косоглазием, а также — спереди и сзади, подобно хамелеону.
   — Я думаю, дорогой Карманьоль, что эти господа нас узнали, — проговорил Жибасье, одними глазами показав на пятерых молодых людей. — Хорошо бы нам расстаться — на время, разумеется. Кстати, так будет удобнее следить за нашим подопечным. Надо только условиться, где мы потом встретимся.
   — Вы правы, — согласился Карманьоль. — Эта мера предосторожности нелишняя. Заговорщики хитрее, чем может показаться на первый взгляд.
   — Я бы не стал высказываться столь категорично, Карманьоль. Впрочем, не важно, можете оставаться при своем мнении.
   — Вам известно, что мы должны арестовать только одного из них?
   — Конечно! А что делать с монахом? Он натравит на нас весь клир!
   — А мы арестуем его как Дюбрея за то, что он учинит в церкви дебош.
   — И ни за что другое!
   — Хорошо! — кивнул Карманьоль и пошел вправо, а его собеседник нырнул влево.
   Оба описали полукруг и расположились так: один — справа от отца, другой — слева от сына.
   Началась месса.
   Священник говорил слащаво, все сосредоточенно слушали.
   По окончании мессы учащиеся Шалонской школы, доставившие гроб в церковь, подошли, чтобы снова его поднять и отнести на кладбище.
   В ту минуту, как они склонились, чтобы в едином порыве поднять тяжелую ношу, высокий, одетый в черное, но без какихлибо знаков отличия человек появился словно из-под земли и повелительным тоном произнес:
   — Не прикасайтесь к гробу, господа!
   — Почему? — растерянно спросили молодые люди.
   — Я не намерен с вами объясняться, — заявил господин в черном. — Не трогать гроб!!
   Он повернулся к распорядителю и спросил:
   — Где ваши носильщики, сударь? Где ваши носильщики?
   Тот вышел вперед и сказал:
   — Но я полагал, что тело должны нести эти господа…
   — Я не знаю этих людей, — оборвал его человек в черном. — Я спрашиваю: где ваши носильщики? Немедленно приведите их сюда!
   Можно себе представить, что тут началось! Нелепое происшествие произвело в церкви волнение; поднялся шум, предшествующий обыкновенно буре; толпа ревела от возмущения.
   Очевидно, незнакомец чувствовал за собой силу, потому что в ответ на возмущение присутствовавших лишь презрительно ухмыльнулся.
   — Носильщиков! — повторил он.
   — Нет, нет, нет! Никаких носильщиков! — закричали учащиеся.
   — Никаких носильщиков! — вторила им толпа.
   — По какому праву, — продолжали молодые люди, — вы нам запрещаете нести тело нашего благодетеля, если у нас есть разрешение близких покойного?
   — Это ложь! — выкрикнул незнакомец. — Близкие настаивают на том, чтобы тело было доставлено обычным порядком.
   — Он говорит правду, господа? — обратились молодые люди к графам Гаэтану и Александру де Ларошфуко, сыновьям покойного, вышедшим в ту самую минуту вперед, чтобы идти за гробом. — Это правда, господа? Вы запрещаете нам нести тело нашего благодетеля и вашего отца, которого мы любили как родного?
   В церкви стоял неописуемый шум.
   Однако, когда присутст вующие услышали этот вопрос и увидели, что граф Гаэтан собирается ответить, со всех сторон донеслось:
   — Тише! Тише!
   Все стихло как по мановению волшебной палочки, и в установившейся тишине отчетливо прозвучал негромкий голос графа Гаэтана:
   — Близкие не запрещают, а, напротив, поручают вам сделать это, господа!
   Его слова были встречены громким «ура!»; оно эхом прокатилось по рядам собравшихся и отдалось под сводами церкви.
   Тем временем распорядитель привел носильщиков, и те взялись за носилки. Но когда граф Гаэтан выразил свою волю, они передали гроб учащимся, те подставили плечи и медленно двинулись из церкви.
   Процессия беспрепятственно пересекла двор и вышла на улицу Сент-Оноре.
   Незнакомец, учинивший беспорядок, исчез как по волшебству. В толпе перешептывались, спрашивая друг у друга, куда он делся, но никто не заметил, как он ушел.
   На улице Сент-Оноре похоронная процессия перестроилась:
   впереди шли сыновья герцога де Ларошфуко, за ними следовали пэры Франции, депутаты, люди, известные благодаря личным заслугам или занимавшие высокое общественное положение, друзья и близкие покойного.
   Герцог де Ларошфуко был генерал-лейтенантом. За гробом следовал почетный караул.
   Казалось, страсти улеглись, как вдруг в ту минуту, когда этого меньше всего ожидали, тот же незнакомец, послуживший причиной скандала в церкви, появился снова.
   При виде его в толпе послышались возмущенные крики.
   Однако незнакомец не обратил на крики ни малейшего внимания, приблизился к офицеру, командовавшему почетным караулом, и шепнул ему на ухо несколько слов.
   Потом он приказал ему во всеуслышание оказать поддержку полиции, дабы помешать молодым людям нести гроб и поставить его на катафалк, а затем вывезти из Парижа.
   Новое требование незнакомца, а в особенности то обстоятельство, что он прибег к помощи вооруженной силы, привело к тому, что толпа взорвалась возмущением и со всех сторон посыпались угрозы.
   Перекрывая гул толпы, кто-то отчетливо выкрикнул:
   — Нет, нет, не соглашайтесь… Да здравствует гвардия! Долой шпиков! Долой комиссара полиции! На фонарь его!
   В ответ на эти крики вся толпа всколыхнулась, словно море во время прилива.
   Комиссар полиции отпрянул.
   Он поискал глазами крикуна и, окинув собравшихся грозным взглядом, обратился к офицеру с такими словами:
   — Сударь! В другой раз приказываю вам прибегнуть к силе.
   Офицер посмотрел на своих солдат: они были непреклонны и суровы, готовые исполнить любое приказание.
   Снова послышались крики:
   — Да здравствует гвардия! Долой шпиков!
   — Сударь! — снова заговорил незнакомец в черном. — В третий, и последний раз приказываю прибегнуть к силе! У меня категорический приказ; пеняйте на себя, если посмеете помешать мне его исполнить!
   Офицер был побежден повелительным тоном комиссара и угрозой, звучавшей в его приказаниях. Он вполголоса отдал распоряжение, и мгновение спустя сверкнули штыки.
   Это движение будто толкнуло толпу на крайность.
   Крики, угрозы, призывы к отмщению понеслись со всех сторон.
   — Долой гвардию! Смерть комиссару! Долой правительство! Смерть Корбьеру! На фонарь иезуитов! Да здравствует свобода печати!
   Солдаты вышли вперед, чтобы захватить гроб.
   Теперь, если читателю угодно перейти от общего к частностям и от описания толпы к портретам отдельных индивидов, эту толпу составлявших, мы приглашаем обратить взоры на персонажей нашего романа в ту минуту, как учащиеся Шалонской школы спускаются по ступеням церкви Успения и выходят на улицу Сент-Оноре.
   Выйдя из церкви, г-н Сарранти и аббат Доминик незаметно сошлись, не подавая виду, что знакомы, и пошли в конец улицы Мондови, что рядом с площадью Оранжереи, напротив Тюильрийского сада, и там остановились; Жибасье и Карманьоль не спускали с них глаз.
   Господин де Маранд и его друзья собрались на улице МонТабор в ожидании, когда процессия двинется в путь.
   Сальватор в сопровождении четверых друзей остановился на улице Сент-Оноре, на углу улицы Нев-дю-Лкжсембур.
   Когда в толпе произошло движение, ряды сомкнулись, и молодые люди оказались всего в двадцати шагах от решетки, окружающей церковь Успения.
   Они обернулись, заслышав крики, которыми возмущенные парижане, принимавшие участие в похоронной церемонии, встретили вмешательство вооруженных сил.
   Впрочем, среди тех, кто выражал таким образом свое возмущение, громче других кричали те самые подозрительного вида господа, тут и там выглядывавшие из толпы.
   Жан Робер и Петрус отвернулись с отвращением. В эту минуту они хотели только одного: как можно скорее удалиться от этого скопища людей, над которым словно нависла гроза.
   Однако они оказались зажаты в кольцо: не было ни малейшей возможности двинуться с места; надо было позаботиться прежде всего о личной безопасности, а потому все их усилия свелись к тому, чтобы не быть задавленными.
   Сальватор, человек загадочный, которому были доступны не только тайны аристократии, но и уловки полиции, знал большинство из этих темных личностей, и не просто в лицо, а по именам; для любознательного Жана Робера, поэта с возвышенными чувствами, эти имена были словно вехи на неведомом пути, ведущем к кругам ада, описанным Данте.
   Это были Овсюг, Увалень, Хлыст, Драчун — одним словом, вся та команда, которую наши читатели видели во время осады таинственного дома на Почтовой улице, когда один из них, незадачливый Мотылек, неудачно прыгнул вниз и разбился. Со всех сторон Сальватору подмигивали и знаками давали понять, что ему следует вести себя как можно осмотрительнее; и были среди этих людей Костыль и его собрат папаша Фрикасе, окончательно помирившиеся (папашу Фрикасе по-прежнему еще издали можно было узнать по сильному запаху валерьяны, поразившему когда-то Людовика в кабаке на углу улицы Обри-ле-Буше, где начиналась длинная история, которую мы сейчас представляем вниманию наших читателей); здесь же находились Фафиу и божественный Коперник (у них был общий интерес: Коперник боялся поссориться с Фафиу еще больше, чем Фафиу — с Коперником).
   Коперник простил Фафиу непочтительный жест, который паяц отнес на счет нервного потрясения, с которым тот не сумел совладать. Однако Коперник заставил Фафиу поклясться, что это более не повторится, и Фафиу исполнил это требование, но про себя сделал оговорку, благодаря которой иезуиты уверяют, что можно обещать что угодно и не сдержать слова.
   В нескольких шагах от актеров и, к счастью, на безопасном от них расстоянии стоял Жан Бычье Сердце, держа под руку, словно жандарм — пленника (точь-в-точь как Жибасье недавно держал полицейского), высокую светловолосую девуЩку, рыночную Венеру, по имени Фифина, с извивающимся, как у змеи, телом.
   Мы говорим «к счастью», потому что Жан Бычье Сердце нюхом чуял Фафиу, так же как Людовик чувствовал приближение папаши Фрикасе, хотя мы вовсе не хотим сказать, что от несчастного малого исходил тот же запах, что от кошатника (читатели помнят, какую глубокую ненависть, какое закоренелое отвращение питал могучий плотник к своему хрупкому-сопернику).
   Неподалеку находились двое приятелей, давших молодым людям бой в кабаке. Каменщик по прозвищу Кирпич, тот самый, что во время пожара сбросил из окна третьего этажа ребенка и жену на руки этому гераклу Фарнезе, прозванному Жаном Бычье Сердце, а потом прыгнул и сам. Кирпич, белый как известь, с которой он частенько имел дело, стоял под руку со смуглолицым великаном. Этот великан, этот титан, этот сын Тьмы оказался тем самым угольщиком, которого Жан Бычье Сердце прозвал однажды Туссеном Бунтовщиком.
   Кроме перечисленных выше персонажей в толпе находились те самые люди в черном, которых мы видели во дворе префектуры: они ожидали последних приказаний г-на Жакаля и сигнала к отправлению.
   В то мгновение, как солдаты приблизились к гробу, выставив штыки перед собой, около двадцати человек в порыве благородства бросились им наперерез, дабы защитить учащихся Шалонской школы, которые несли тело.
   Офицера спросили, неужели он посмеет пустить в ход штыки против молодых людей, единственным преступлением которых является уважение к памяти их благодетеля; тот отвечал, что получил строгий приказ от комиссара полиции и вынужден подчиниться.
   И он в последний раз потребовал от тех, кто хотел помешать ему исполнить долг, немедленно удалиться. Затем он обратился к тем из молодых людей, что несли гроб и были защищены живой стеной, и приказал им опустить гроб на землю.
   — Не делайте этого! Не слушайте его! — закричали со всех сторон. — Мы с вами
   Судя по уверенности, с которой держались молодые люди, они решили не сдаваться и идти до конца.
   Офицер приказал своим людям продолжать наступление; те вновь наставили штыки на толпу.
   — Смерть комиссару! Смерть офицеру! — взвыла толпа.
   Человек в черном поднял руку. В воздухе мелькнул кастет,
   и какой-то человек, получив удар в висок, упал, обливаясь кровью.
   В то время мы еще не пережили страшные волнения 5 — 6 июня и 13 — 14 апреля, а потому убитый человек еще мог произвести некоторое впечатление.
   — Убивают! — закричали в толпе. — Убивают!
   Словно ожидая только этого крика, две-три сотни полицейских вынули из-под рединготов кастеты, похожие на тот, которым только что размозжили голову несчастному.
   Война была объявлена.
   Те, у кого были палки, подняли их вверх, у кого были ножи, вынули их из карманов.
   Умело подогреваемые страсти привели к взрыву.
   Жан Бычье Сердце, человек отчаянной смелости, привыкший действовать по первому побуждению, забыл о предупреждениях Сальватора.
   — Ага! — промолвил он, выпустив руку Фифины и поплевав на ладони. — Похоже, сейчас будет жарко!
   Словно желая испытать свои силы, он схватил за грудки первого попавшегося полицейского и приготовился отшвырнуть его в сторону
   — Ко мне! На помощь! На помощь, друзья! — завопил полицейский, и голос его звучал все тише; хватка у Жана Бычье Сердце была железная.
   Хлыст услышал этот отчаянный крик, ужом проскользнул в толпу, подкрался сзади и уже занес было над головой Жана Бычье Сердце короткую свинцовую дубинку, как вдруг Кирпич ринулся ему наперерез и перехватил дубинку, а тряпичник вплотную подошел к Хлысту, подставил ему ножку и опрокинул беднягу навзничь.
   С этой минуты все смешалось, пронзительно закричали женщины.
   Полицейский, которого Жан Бычье Сердце обхватил поперек туловища, как Геракл — Антея, выпустил кастет, и тот покатился к ногам Фифины. Она его подобрала и засучила рукава. С развевавшимися по ветру волосами, Фифина стала раздавать удары направо и налево всем, кто осмеливался к ней приблизиться.
   Два-три удара нашей Брадаманты, не уступавшие по силе мужским, привлекли к ней внимание нескольких полицейских, и ей, несомненно, пришел бы конец, если бы не Коперник и Фафиу, — поспешившие на помощь.
   При виде Фафиу, приближавшегося к Фифине, Жан Бычье Сердце решил действовать наверняка. Он швырнул в толпу полицейского и, обращаясь к паяцу, сказал:
   — И ты туда же!
   Он протянул руку и схватил Фафиу за шиворот.
   Однако едва он до него дотронулся, как получил удар свинцовой дубинкой и выпустил жертву.
   Он узнал поразившую его руку.
   — Фифина! — взвыл он, закипая от гнева. — Ты что, хочешь, чтобы я тебя изничтожил?
   — Ну ты, тряпка! Только попробуй поднять на меня руку!
   — Не на тебя, а на него…
   — Только взгляните на этого хулигана! — возмутилась она, обращаясь к Кирпичу и Костылю. — Он хочет задушить человека, который спас мне жизнь!
   Жан Бычье Сердце испустил тяжелый вздох, похожий, скорее, на рык, потом обратился к Фафиу:
   — Убирайся! И если твоя жизнь тебе дорога, не вставай больше у меня на пути!
   Теперь посмотрим, что происходило в той стороне, где стояли Сальватор и четверо его товарищей.
   Как мы видели, Сальватор посоветовал Жюстену, Петрусу, Жану Роберу и Людовику ни в коем случае ни во что не вмешиваться, однако Жюстен, по виду самый невозмутимый из всех, не послушался этого совета.
   Расскажем сначала, как они стояли.
   Жюстен расположился слева от Сальватора, трое других молодых людей держались позади него.
   Вдруг Жюстен услышал в нескольких шагах от себя душераздирающий крик, детский голос взывал:
   — Ко мне, господин Жюстен! На помощь!
   Услышав свое имя, Жюстен бросился вперед и заметил Баболена, опрокинутого навзничь: полицейский избивал его ногами.
   Жюстен стремительно бросился вперед, с силой оттолкнул полицейского и склонился, чтобы помочь Баболену подняться.
   Но в ту минуту, как он наклонялся, Сальватор увидел, что полицейский занес над его головой кастет. Он, в свою очередь, устремился на помощь, выбросив вперед руку и собираясь принять удар на себя; но, к его величайшему изумлению, кастет замер в воздухе и почтительный голос произнес:
   — Э-э, здравствуйте, дорогой господин Сальватор! Как я рад вас видеть!
   Голос принадлежал г-ну Жакалю.

VIII. Арест

   Господин Жакаль признал в Жюстене друга Сальватора и возлюбленного Мины; увидев, какая опасность угрожает молодому человеку, он в одно время с Сальватором бросился ему на помощь.
   Вот как руки Сальватора и г-на Жакаля встретились.
   Однако на этом покровительство г-на Жакаля не кончилось.
   Он одним взмахом руки приказал своим людям не трогать молодых людей и отозвал Сальватора в сторонку.
   — Дорогой мой господин Сальватор! — проговорил начальник полиции и приподнял очки, чтобы не упустить во время разговора ничего из того, что происходило в толпе. — Дорогой господин Сальватор! Позвольте дать вам хороший совет.
   — Говорите, дорогой господин Жакаль.
   — Дружеский совет… Вы же знаете, что я вам друг, не так ли?
   — Льщу себя надеждой, — отозвался Сальватор.
   — Порекомендуйте господину Жюстену и другим лицам, могущим вас интересовать, — глазами он указал на Петруса, Людовика и Жана Робера, — порекомендуйте им удалиться и…
   последуйте их примеру сами.
   — Почему же это, господин Жакаль?! — вскричал Сальватор.
   — Потому что с ними может случиться несчастье.
   — Да ну?
   — Да, — кивнул г-н Жакаль.
   — Мы, стало быть, явимся свидетелями мятежа?
   — Очень боюсь, что так. То, что сейчас происходит, о том свидетельствует. Именно так все мятежи и начинаются.
   — Да, начинаются они все одинаково, — заметил Сальватор. — Правда, заканчиваются они, как правило, по-разному.
   — Этот кончится хорошо, за это я отвечаю, — заверил г-н Жакаль.
   — Ну, раз вы отвечаете!.. — бросил Сальватор.
   — На этот счет я ничуть не сомневаюсь.
   — Дьявольщина!
   — Но вы должны понимать, что, несмотря на особое покровительство, которое я готов оказать вашим друзьям, с ними, как я уже сказал, может произойти несчастье. А потому попросите их удалиться.
   — Увольте меня от этого, — попросил Сальватор.
   — Отчего же?
   — Они решили остаться до конца.
   — С какой целью?
   — Из любопытства…
   — Знаете, не так уж это интересно.
   — …тем более что, судя по вашим словам, в одном можно быть уверенным: сила останется на стороне закона.
   — Что, однако, не помешает вашим друзьям, если они останутся…
   — Чему же?
   — …подвергнуть себя риску…
   — Какому риску?
   — Черт побери! Какому риску подвергается любой человек во время мятежа? Возможны неконституционные меры…
   — В таком случае, дорогой господин Жакаль, как вы понимаете, не мне их жалеть.
   — То есть, как?
   — Они получат то, чего заслуживают.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — Они пожелали увидеть мятеж: пусть расплачиваются за свое любопытство.
   — Они хотели посмотреть на мятеж? — переспросил г-н Жакаль.
   — Да, — отвечал Сальватор.
   — Так они, значит, знали, что был должен вспыхнуть мятеж?
   Ваши друзья заранее знали о том, что здесь произойдет?
   — Во всех подробностях, дорогой господин Жакаль. Даже самые бывалые моряки не могут предсказать бурю с большей проницательностью, нежели мои друзья почуяли надвигающийся мятеж.
   — В самом деле?
   — Можете не сомневаться. Признайтесь, дорогой господин Жакаль, что только слепец может не понять, что здесь происходит.
   — И что же происходит? — спросил г-н Жакаль, водружая очки на нос.
   — А вы не знаете?
   — Не имею ни малейшего представления.
   — Тогда спросите вон у того господина, которого арестовывают на наших глазах.
   — Где? — спросил г-н Жакаль, не поднимая очков; это свидетельствовало о том, что он не хуже Сальватора видел, что происходит. — У какого господина?
   — Ах да, верно, у вас такое слабое зрение, что вы, наверное, не видите. Попытайтесь, однако… Смотрите; вон там, в двух шагах от монаха.
   — Да, в самом деле, я, кажется, вижу белое одеяние.
   — Ах, клянусь Небом, это же аббат Доминик, друг несчастного Коломбана! — вскричал Сальватор. — А я-то полагал, что он в Бретани, в замке Пангоэлей.
   — Он там действительно был и вернулся нынче утром, — сообщил г-н Жакаль.
   — Нынче утром? Благодарю вас, вы прекрасно осведомлены, господин Жакаль, — с улыбкой подхватил Сальватор. — А рядом с ним, видите?..
   — Да, черт возьми, там арестовывают какого-то человека, верно, и мне от всей души жаль этого господина.
   — Так вы не знаете, кто это?
   — Нет.
   — А тех, кто его арестовывает, вы знаете?
   — У меня такое слабое зрение… И потом, их там много, как мне кажется.
   — Вы не знаете даже тех двоих, что держат его за шиворот?
   — Да, да, эти парни мне знакомы. Но где, черт возьми, я мог их видеть? Вот в чем вопрос.
   — Итак, вы не помните?
   — По правде говоря — нет.
   — Хотите я вам помогу?
   — Доставьте мне это удовольствие!
   — Того, что ростом пониже, вы видели, когда он отправлялся на каторгу, а высокого — когда он с каторги возвращался.
   — Да, да, да!
   — Теперь вспомнили?
   — Да я их знаю как облупленных: они же находятся у меня на службе. Какого дьявола они там делают?
   — Полагаю, они работают на вас, господин Жакаль.
   — Уф! — произнес г-н Жакаль. — Не исключено, что сейчас чудаки работают на себя. Такое с ними случается.
   — Да, в самом деле, — заметил Сальватор. — Один из них только что срезал у пленника часы.
   — Я же вам говорил… Ах, дорогой господин Сальватор!
   Полиция так несовершенна!
   — Кому вы это рассказываете, господин Жакаль!
   И, не заботясь, видимо, больше тем, чтобы его дольше видели в обществе г-на Жакаля, Сальватор отступил на шаг и поклонился.
   — Рад был увидеться с вами, господин Сальватор, — проговорил, отступая, начальник полиции и торопливо зашагал в ту сторону, где Жибасье и Карманьоль пытались арестовать г-на Сарранти.
   Мы говорили «пытались», потому что, хотя г-на Сарранти и схватили за шиворот двое полицейских, он не намерен был сдаваться.
   Прежде всего он попытался вступить в переговоры.
   Заслышав слова: «Именем короля вы арестованы», которые шепнули ему с двух сторон Карманьоль и Жибасье, он отозвался в полный голос:
   — Я арестован?! За что?
   — Не надо шуметь! — вполголоса заметил на это Жибасье. — Мы вас знаем.
   — Вы меня знаете? — вскричал Сарранти, смерив взглядом сначала одного, потом другого полицейского.
   — Да, вы — Дюбрей, — отвечал Карманьоль.
   Как помнят читатели, г-н Сарранти написал сыну, что находится в Париже под именем Дюбрея, и г-н Жакаль, не желавший придавать этому аресту политической окраски, посоветовал своим людям арестовать ловкого заговорщика как Дюбрея.
   Видя, что его отца пытаются арестовать, Доминик поддался сыновнему чувству и бросился ему на помощь.
   Однако г-н Сарранти жестом остановил его.
   — Не вмешивайтесь в это дело, сударь, — сказал он монаху. — Я пал жертвой ошибки; я уверен, что завтра же меня освободят.
   Монах поклонился и отступил: он воспринял слова отца как приказ.
   — Разумеется, — подхватил Жибасье, — если мы ошибемся, то принесем вам свои извинения.
   — А по какому праву вы налагаете на меня арест?
   — Мы действуем согласно постановлению об аресте некоего господина Дюбрея, а вы так на него похожи, что я счел своей первейшей обязанностью вас арестовать.
   — Однако, если вы боитесь огласки, почему задерживаете меня именно здесь?
   — Да где встретили вас, там и задержали! — ухмыльнулся Карманьоль.
   — Не говоря уж о том, что мы гоняемся за вами с самого утра, — поддержал Жибасье.
   — С самого утра?
   — Ну да! С той самой минуты, как вы покинули гостиницу.
   — Какую гостиницу? — удивился Сарранти.
   — Ту, что находится на площади Сент-Андре-дез-Арк, — уточнил Жибасье.
   Господина Сарранти словно осенило. Ему почудилось, что он уже видел лицо и слышал голос Жибасье.
   Он вспомнил свое путешествие, мадьяра, курьера, кучера — все это как в тумане и в то же время достаточно ясно, скорее инстинктивно, чем осознанно, но сомнений у него не осталось.
   — Ничтожество! — смертельно побледнев, бросил корсиканец и решительно запустил руку в
   складки плаща.
   Жибасье увидел, как сверкнуло лезвие кинжала, и вполне возможно, что за этим последовала бы смерть, как гром сопутствует молнии, если бы не Карманьоль: он увидел и понял, что происходит, и обеими руками перехватил занесенное было оружие.
   Чувствуя себя зажатым с обеих сторон, Сарранти неимоверным усилием сбросил с себя полицейских и, зажав в руке кинжал, прыгнул в толпу с криком:
   — Дорогу, дорогу!
   Но Жибасье и Карманьоль бросились следом, сзывая на помощь своих товарищей.