Дюма Александр. Сальватор. Том 1

   — Гм! Гм!
   Он прищелкнул языком и продолжал:
   — Бульон так и просится в рот.
   Потом поднял левую руку и восхищенно произнес:
   — Превосходно! Просто прекрасно!
   Говорил он все так же громко, словно находился в мастерской один.
   Несколько посетителей, разделявшие мнение вновь прибывшего о полотне Шардена, подошли поближе, а те, кто думали иначе, напротив, отдалились.
   После долгого и тщательного осмотра картины, во время которого моряк то поднимал, то опускал очки, он наконец отошел с видимым сожалением и, заметив одну из первых марин Гудена, произнес:
   — Ну и ну! Вода как настоящая! Подойдем поближе!
   Он в самом деле приблизился к картине, почти касаясь носом полотна.
   — Да, тысяча чертей и преисподняя! — выкрикнул он. — Это вода, и не простая, а соленая… Чья же это картина?
   — Одного молодого человека, сударь, — сообщил пожилой господин, с наслаждением нюхавший табак перед мариной, которой любовался моряк.
   — Гуден, — подхватил он, прочтя на картине подпись — Я, кажется, слыхал это имя в Америке, но впервые вижу работу этого мастера. Хоть вы и говорите, что он еще молод на мой взгляд, тот, кто написал эту шлюпку и эту волну, — настоящий мастер. Мне, правда, не очень нравятся матросы, которые в нее садятся, но нельзя же все делать в совершенстве! Ну-ка посмотрим, посмотрим…
   И моряк стал разглядывать картину вблизи.
   — А что вы скажете об этом бриге, что виден вон там на заднем плане?
   — Сударь, не в обиду будь вам сказано, но это корвет а не бриг… Корвет, который идет против ветра с левыми галсами под гротом, фоком и двумя марселями; хотя это весьма скромно с его стороны. При таком бризе он мог бы поставить свои брамсели и даже лисели. Я в такую погоду обычно приказывал— «Поставить все паруса!»
   Моряк по старой привычке выкрикнул эту команду в полный голос.
   Все обернулись. Лишь несколько любителей продолжали осмотр мастерской, однако большая их часть сгрудилась вокруг моряка; пользуясь термином, позаимствованным у поэтов скажем, что толпа пошла с ним сообща.
   Незнакомец, как видят читатели, был услышан.
   Так, пожилой господин успел обменяться с ним несколькими словами, подхватывая его ответы на лету.
   — Ах, сударь, — заметил он, — вы, верно, командовали судном?
   — Я имел эту честь, сударь, — отвечал незнакомец.
   — Трехмачтовым судном, бригом, корветом?
   — Корветом.
   Словно не желая продолжать разговор на морскую тему моряк оставил волны, лодку и корвет Гудена и перешел к картине Буше.
   Однако старый любитель, желавший, без сомнения знать что такой большой знаток искусства думает о придворном художнике графини Дюбарри, следовал за моряком по пятам Как звезда привлекает к себе спутники, так моряк завладел вниманием всех, кто его слышал, и те не отпускали его от себя ни на шаг.
   — Хотя это полотно не подписано, — изрек наш незнакомец глядя на работу последователя Карле Ванлоо, нет нужды спрашивать имя его автора: это «Туалет Венеры» кисти Буше Художник из лести придал своей Венере черты несчастной куртизанки, которая в те времена бесчестила французскую монархию… Плохая живопись! Плохой художник! Не люблю Буше!
   А вы, господа?
   Не ожидая ответа тех, к кому он обращался, незнакомец продолжал по-прежнему в полный голос:
   — Это прекрасный колорист, знаю! Но художник он претенциозный и манерный, под стать персонажам его эпохи… Отвратительная эпоха! Жалкое подражание эпохе Возрождения! Ни плоти, как у Тициана, ни мяса, как у Рубенса!
   Он повернулся к слушателям:
   — Именно поэтому, господа, я люблю Шардена: это единственный поистине сильный художник, потому что он подлинно прост среди аффектации и условностей своего времени… О, простота, господа, простота! Что бы вы ни говорили, к ней всегда нужно возвращаться…
   Никто не собирался оспаривать его мнение.
   Более того, любитель, уже обменявшийся с моряком несколькими репликами, огляделся по сторонам, будто прося слова, и, видя, что никто не возражает, заметил:
   — Вы абсолютно правы, сударь, абсолютно правы!
   Любителя постепенно стал увлекать этот моряк, резкий, но искренний, грубоватый, но философ.
   — Если бы я мог дожить до того времени, как осуществится моя мечта, — продолжал капитан задумчиво, — я умер бы счастливейшим из смертных, потому что мое имя было бы связано с одним из величайших человеческих деяний.
   — Не будет ли нескромностью спросить, сударь, о чем вы мечтаете? — спросил старый любитель.
   — Отчего же сударь, отнюдь нет! — отвечал капитан. — Я хочу основать бесплатную школу рисования, где перед учителями будет стоять одна задача: учить простоте в искусстве.
   — Великая идея, сударь!
   — Правда?
   — Величайшая и филантропическая. Вы, сударь, живете в столице?
   — Нет, но я намерен здесь поселиться. Что-то мне надоело мотаться по свету.
   — Неужели вы объездили весь свет? — в восхищении вскричал его собеседник.
   — Шесть раз, сударь, — просто ответил моряк.
   Любитель отпрянул.
   — Да это же больше Лаперуза! — заметил он.
   — Господин де Лаперуз совершил два кругосветных путешествия, — все так же просто проговорил моряк.
   — Я, может быть, имею честь беседовать с прославленным моряком? — поспешил задать вопрос любитель.
   — Пф! — только ичвымолвил скромный незнакомец.
   — Могу ли я узнать, как вас зовут, сударь?
   — Зовут меня Лазар-Пьер Берто по прозвищу МонтобаннВерхолаз.
   — Не родственник ли вы знаменитого Берто де Монтобанана, племянника Карла Великого?
   — Вы хотели сказать — Рено де Монтобана?
   — Да, верно: Рено… Берто…
   — Ну да, обычно их часто путают Думаю, я не имею этой чести; если только по материнской линии… Кроме того, в нашем имени есть непроизносимая буква, которую представители семейства Рено де Монтобанов никогда не имели честь носить.
   Любитель, не понимавший, в каком месте своего имени капитан Монтобанн вставляет непроизносимую букву, тщетно примерял ее мысленно со всех сторон.
   Наконец он отказался от этой затеи и убедил себя, что просто-напросто не расслышал и неправильно понял: видимо, моряк говорил о различии в гербах, а не в именах.
   Он вынул из кармана визитную карточку и передал ее капитану со словами:
   — Капитан! Я бываю дома по понедельникам, средам и пятницам от трех до пяти часов пополудни. В пять я обедаю, и если вы пожелаете иногда оказать мне честь, разделив со мной скромную трапезу, я буду счастлив: моя жена без ума от морских сражений, и вы нас обоих порадуете, рассказав что-нибудь из своего прошлого.
   — С удовольствием, сударь, — кивнул капитан, опуская карточку в карман. — Сражения, на мой взгляд, и существуют для того, чтобы о них рассказывать.
   — Совершенно справедливо, сударь, совершенно справедливо! — с поклоном ответил любитель и удалился.
   После этой своей победы капитан пуще прежнего стал расхваливать каждую картину и завоевал сердца двух-трех других любителей, пораженных, как и первый, справедливостью его суждений и его пылкой любовью с простой живописи.
   Через два часа он завоевал всеобщее восхищение.
   За ним ходили по пятам по мастерской и слушали его со вниманием и сосредоточенностью прилежных учеников, внимающих прославленному профессору.
   Это представление — в полном смысле этого слова — продолжалось до пяти часов, то есть до того времени, когда, как мы уже упоминали, посетители расходились.
   В тот момент, как слуга Петруса отворил дверь, чтобы напомнить об окончании осмотра, капитан повернул картину, прислоненную лицом к стене и словно не предназначавшуюся для продажи.
   Это был эскиз битвы «Прекрасной Терезы» с «Калипсо», который Петрус набросал однажды после оживленного рассказа отца.
   Едва взглянув на картину, Пьер Берто восхищенно вскрикнул, заставив остановиться тех, что уже потянулись к выходу.
   — Клянусь морским богом, я не думал, что такое возможно! — вскричал он.
   Несмотря на просьбу лакея, присутствовавшие столпились вокруг капитана — Что вы хотите сказать, сударь? — в один голос спросили человек двадцать.
   — Ах, господа, — не унимался капитан, вытирая глаза, — простите мое волнение. Но когда я увидел, как точно передано одно из первых сражений, в которых мне довелось принять участие и прославиться, должен сказать, что слезы сами собой хлынули у меня из глаз.
   — Плачьте, капитан, плачьте! — загомонили посетители.
   — Только один человек, — прибавил капитан, — мог бы с такой невероятной точностью передать бой «Калипсо» и «Прекрасной Терезы», но этот человек никогда не держал в руке кисти.
   — Кто же этот человек? — спросили присутствовавшие; их внимание было возбуждено до последней степени этим драматическим эпизодом.
   — Я имею в виду капитана «Прекрасной Терезы».
   — А этим капитаном были вы, сударь, верно? — проговорили сразу несколько голосов.
   — Нет, не я, — величаво взмахнув рукой, возразил Монтобанн-Верхолаз, — капитаном был мой верный друг Пьер Эрбель.
   Что с ним сталось с тех пор, как мы расстались в Рошфоре после безуспешной попытки спасти императора… я хотел сказать Бонапарта.
   — Говорите «император»! — подхватили некоторые особенно отчаянные из посетителей.
   — Да, император! — вскричал капитан. — Сколько бы у него ни оспаривали этот титул, он носил его с честью. Простите его старому слуге этот, возможно, неразумный пыл.
   — Да, да, — проговорили сразу несколько человек. — Однако вернемся к капитану Эрбелю!..
   — Бог знает, где он теперь, несчастный старик, — продолжал капитан, подняв глаза и простерев руку к небу.
   — Сударь! — молвил лакей, которому эта трогательная сцена мешала выпроводить посетителей. — Не знаю, где находится капитан Эрбель ныне, но неделю назад он был здесь.
   — Капитан Эрбель? — громовым голосом пророкотал посетитель.
   — Он самый, — подтвердил лакей.
   — И вы говорите, что не знаете, где он сейчас?
   — Ну, я просто не так выразился: должно быть, он в СенМало.
   — Я лечу к нему! — вскричал капитан, устремляясь к двери и увлекая за собой других посетителей.
   Вдруг он остановился, так что следовавшим за ним любопытным пришлось отхлынуть назад.
   — А вы не ошибаетесь? — спросил он слугу. — Точно ли вы видели капитана?
   — Да, вот на этом самом месте.
   — В этой мастерской?
   — Да.
   — Вы уверены в том, что говорите?
   — Еще бы! Я сам провел его наверх, или, если быть точным, он сам спустил меня вниз.
   — За что?
   — Я не хотел его сначала пропустить.
   — А зачем бы моему старому другу приходить в мастерскую художника? — спросил капитан.
   — Да ведь этот художник — его сын, — пояснил лакей.
   — Как?! — вскричал капитан, делая два шага вперед. — Известный художник Петрус — сын прославленного капитана Эрбеля?
   — Да, сударь, его родной сын, — отвечал слуга, — а также племянник генерала де Куртенея.
   — Я — моряк и не знаю сухопутных генералов, особенно если они стали генералами в армии Конде.
   Он сейчас же спохватился и поправился:
   — Простите, господа, простите! Возможно, моя резкая откровенность для кого-то обидна. Однако, уверяю вас, я никого не хотел задеть.
   — Нет, капитан, нет, не беспокойтесь, — проговорили несколько голосов.
   — Значит, если этот юный Петрус… сын моего друга Эрбеля?.. — начал капитан, и его лицо расплылось в улыбке.
   — Что же? — подхватили заинтересованные посетители.
   — Приведите ко мне этого молодца! — отрывисто бросил капитан.
   — Прошу прощения, — отвечал лакей, — но хозяин никого не принимает.
   Лицо капитана исказилось, словно вздыбившееся море.
   — Ты за кого меня принимаешь? — проревел капитан и двинулся с кулаками на несчастного малого, собираясь, по-видимому, схватить его за шиворот.
   Лакей вспомнил, как в мастерскую вошел недавно капитан Эрбель, и, не имея оснований полагать, что капитан МонтобаннВерхолаз сговорчивее своего собрата, вежливо попросил посетителей выйти, чтобы капитан мог встретиться с глазу на глаз с тем, кого он так жаждал увидеть.
   К большому сожалению посетителей, им пришлось очистить комнату.
   Они бы с удовольствием посмотрели на то, как храбрый капитан обнимет сына своего старого друга.
   — Как прикажете о вас доложить, сударь? — спросил лакей, когда они с капитаном остались одни.
   — Доложи, что пришел один из героев «Прекрасной Терезы», — приказал капитан и выпятил грудь.
   Слуга вышел к Петрусу.