Страница:
"Миргород" вышел в свет вскоре после 20 февраля и не позже 10 марта 1835 г. Даты эти устанавливаются на основании писем Гоголя: 31 января 1835 г. Гоголь пишет Погодину: "…я стараюсь, чтобы через три недели вышло мое продолжение "Вечеров""; 9 февраля пишет ему же, что "Вечера на днях выходят"; и 20 февраля, т. е. по истечении трехнедельного срока: "моя книга уже отпечатана и завтра должна поступить в продажу". Поступила ли книга в продажу именно 21 февраля — неизвестно, но 10 марта 1835 г. Гоголь уже пишет С. П. Шевыреву: "Посылаю вам мой Миргород". Таким образом, печатание "Миргорода" заняло около двух месяцев (считая со дня цензурного разрешения), — почти столько же, сколько печатание "Арабесок" (вышли в свет не позже 22 января 1835 г.). Как видно, недоразумение с изъятым предисловием было ликвидировано более или менее безболезненно.
В сознании большей части критики 30-х годов "Миргород", в соответствии с прямым смыслом заглавия, был продолжением "Вечеров на хуторе" и оценивался соотносительно с этими повестями. Как и в оценке "Вечеров", направление критических отзывов о "Миргороде" зависело преимущественно oт того, как воспринимались представителями различных общественных групп заключенные в повестях Гоголя элементы демократизации литературы а именно: подрыв ее норм вводом "низового" героя, отказ от прописной дидактики, ирония, прямая или скрытая сатира, наконец реалистический метод творчества — всё то, что переключало литературу из плана активно-панегирического или невинно-развлекательного в план критического отношения к современной действительности.
Подголоски правящих кругов, представленные группой Булгарина, получили в половине 30-х годов сильное подкрепление в Сенковском и его широко популярном журнале. Журнальная конкуренция между "Северной Пчелой" Булгарина и "Библиотекой для чтения" Сенковского, мелочная полемика между ними и даже случаи более или менее серьезных разногласий по частным вопросам, не устраняют очевидного факта общности их политической позиции. Неудивительно, что к такому явлению, как "Миргород" Гоголя, отнеслись они в общем одинаково.
Для реакционной журналистики 30-х годов характерна враждебная оценка "Повести о том, как поссорился…" как повести "грязной", "взятой из дурного общества" (Сенковский), как "неопрятной картины заднего двора человечества" (П. М—ский) и рядом с этим сочувственная оценка "Старосветских помещиков" и "Тараса Бульбы", воспринимаемых, однако, не в их новаторском существе, а по связи с привычными чувствительными или патетическими повестями. Рецензии П. М—ского (в "Северной Пчеле" (1835, № 115, стр. 457–458) и Сенковского в "Библиотеке для чтения (1834, т Ш, отд. V, стр. 29–32) в этом сошлись совершенно; Сенковский прибавил отрицательную оценку "Вия", оставленного П. М—ским без внимания. Заметим, что рецензент "Северной Пчелы" отрицательно оценил и заглавие книги и эпиграф к ней: "Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии, автор придал ей два самые странные эпиграфа… Нынче в моде щеголять странностию эпиграфов, которые не имеют ни малейшего отношения к книге". Этим непониманием еще больше подчеркивалось, что реалистические и сатирические элементы сборника в глазах рецензента не имели никакого значения.
В "Московском Наблюдателе" 1835, № 2 рецензия на "Миргород" была написана Шевыревым. Для Шевырева, — представителя патриархально-дворянского консерватизма 30-х годов, — в отличие от Булгарина и Сенковского, приемлем весь Гоголь в его характерных чертах (отбрасывается только фантастика "Вия"): не только патетический и чувствительный, но и комический Гоголь. Но это признание Гоголя достигнуто ценою существенного обеднения его содержания; комизм Гоголя понят Шевыревым согласно с определениями французского классицизма (в конечном счете — Аристотелевыми) как "безвредная 6ессмыслица". Юмор Гоголя определен как "простодушный"; таким образом, элементы критического отношения к действительности в гоголевских повестях Шевыревым не были замечены. При этом в согласии с Сенковским, упрекавшим Гоголя за героев из "дурного общества", Шевырев требует от Гоголя другой — светской тематики: "столица уже довольно смеялась над провинцией, и деревенщиной… высший и образованный класс всегда смеется над низшим… Но как бы хотелось, чтобы автор, который, кажется, каким-то магнитом притягивает к себе всё смешное, рассмешил нас нами же самими; чтобы он открыл эту бессмыслицу в нашей собственной жизни, в кругу так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстуков, под модными головными уборами". Как видно из отмеченного выше определения комизма как безвредной бессмыслицы, Шевырев призывал Гоголя не к сатирическому изображению большого света: сущность его советов заключалась в требовании отказа от демократизации повествовательной тематики. Как иронически резюмировал Чернышевский, Гоголь в "Миргороде" — в глазах Шевырева — "беззаботный" весельчак, который для столичных светских людей рисует преуморительные карикатуры провинции, не имеющей понятия о модных галстуках" (Соч. Чернышевского, 1906, т II, стр. 100). При анализе отдельных повестей (кроме "Повести о том…") Шевырев неизбежно вступает в противоречие со своей общей характеристикой Гоголя и "Миргорода". По поводу "Старосветских помещиков" он пытается полемизировать с критиками, "которые ограничивают талант автора одною карикатурою"; в "Тарасе Бульбе" он отмечает "талант многосторонний, решительный и кисть широкую и смелую в повествователе". По существу, однако, Шевырев и здесь примыкает к тем самым критикам, с которыми полемизирует, так как именно "Старосветские помещики" и "Тарас Бульба" были ими одобрены. Оценка Шевырева по существу не отличается от оценки Сенковского. Они совпадают даже в деталях; Шевырев только смягчает резкость некоторых формулировок Сенковского. Сенковский подчеркивает у Гоголя "особое дарование рассказывать шуточные истории", Шевырев — "чудный дар схватывать бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха". Сенковский рядом с этим приветствует "верность и простоту красок" и "неподдельное чувство" в "Старосветских помещиках" и "Тарасе Бульбе"; то же в тех же почти выражениях говорит о "Старосветских помещиках" Шевырев, очевидно, не замечая в повести ничего большего. Совпал Шевырев с Сенковским и в отрицательной оценке "Вия".
К оценкам Шевырева примыкают оценки "Литературных прибавлений к Русскому инвалиду" Воейкова, ориентирующихся на читателя из "Хорошего общества", в эстетическом же отношении довольно беспринципных. Здесь особенно показательны упоминания о Гоголе мимоходом. Гоголь (которого журнал упорно именует "Гогелем" или "Гогелем-Яновским") в глазах Воейкова и его сотрудников — только один из многих талантливых русских повествователей. Так, например, в № 77 от 25 сентября 1835 г., в противовес выдвигаемому Сенковским А. П. Степанову, названы романы Погорельского, Греча, Петра Сумарокова и повести Пушкина, Марлинского, кн. Одоевского, Павлова, Погорельского, Гогеля-Яновского, Луганского, Карлгофа, Владиславлева. Подобные перечни — с "Гогелем", теряющимся в ряду других имен — в "Литературных прибавлениях" не единичны. В другом месте (№ 75 от 18 сентября) "сказки" Гоголя определены как "Лафонтеновски-простодушные и вместе остроумные". Серьезнее специальная рецензия, напечатанная в том же журнале, "Мои коммеражи о соч. Н. Гоголя: "Миргород"" (№ 33 от 24 апреля). Автор, подписавшийся А. в. л. м., начинает с таких в общем сочувственных гоголевскому методу тезисов: всякий момент из жизни человека, "находящегося в борении с ближним и с природою", может быть сюжетом повести; назидательность не должна навязываться. "В повестях Н. Гоголя сюжет прост, занимателен, величествен, как природа, рассматриваемая не очами слепца; выполнен сюжет увлекательно". Рецензент обратил внимание на отказ Гоголя в "Миргороде" от прежней напыщенности; полемизируя с Сенковским, он приветствует "отсутствие светскости" у Гоголя: "В повестях Н. Гоголя видно, что автор не думал ни о читателях, ни о модном свете; он видел только предмет описываемый и весь исчезал в предмете". Однако, эти более или менее верные положения не подкреплены анализом отдельных повестей; переходя к частностям, рецензент обнаруживает недооценку Гоголя. Это сказалось уже в отнесении повестей Гоголя к разряду "фамильных повестей" типа повестей Цшокке; в определении героев Гоголя как "ярких, добрых оригиналов"; наконец, в почти исключительном внимании к "Тарасу Бульбе" (мельком упомянута фигура миргородского городничего из "Повести о том, как поссорился…"). Как пример снисходительно-поверхностного отношения к реализму "Миргорода" любопытно упоминание о нем Надеждина в статье "Европеизм и народность" ("Телескоп", 1836, № 2). По поводу школы псевдонародных писателей (А. Орлов и др.), которых надо "гнать из литературы", Надеждин делает исключение для изображения поэзии простого быта и рядом с Загоскиным приводит в пример Гоголя — его образы пьяного казака из "Тараса Бульбы" и Ивана Никифоровича "в натуре". Считая, "что народность и в этом ограниченном, грязном смысле, пройдя чрез горнило вдохновения, может иметь доступ в литературу и, следовательно, не заслуживает безусловного преследования и отвержения", Надеждин всё же требует народности в "гораздо обширнейшем" значении.
Рядом с этими недооценками и полупризнаниями обнаруживается в разных литературных группах начало борьбы за Гоголя. С одной стороны показательны попытки истолковать Гоголя в охранительно-примирительном смысле при одновременном признании его большого литературного значения. С другой стороны, в прогрессивной общественности 30-х годов мы наблюдаем факты прямой солидаризации с Гоголем, воспринятым во всей полноте и сложности.
Для первого ряда явлений характерно "Письмо из Петербурга" М. П. Погодина, помещенное в том же номере "Московского Наблюдателя", где и статья Шевырева. Гоголь назван здесь "первоклассным талантом", "новым светилом" словесности; впечатление от "Миргорода" (может быть, впрочем, только от "Тараса Бульбы": из контекста это неясно) резюмировалось так: "Какое разнообразие! Какая поэзия! Какая верность в изображении характеров! Сколько смешного и сколько высокого, трагического!". "Прекрасной идиллией и элегией" названы и "Старосветские помещики". Таким образом, беглое упоминание Шевырева о "многосторонности" Гоголя здесь развито (хотя подлинное содержание этой "многосторонности" не раскрыто); Гоголю отведено первое место среди повествователей ("вы… должны будете поклониться этим повестям со всеми нашими повествователями без исключения, стихотворными и прозаическими"). За восторгами Погодина скрывается, конечно, представление о "безобидном" объективизме Гоголя.
В других случаях сочувственные отзывы о Гоголе настолько лаконичны, что не могут быть с уверенностью расшифрованы. Таковы, например, мельком брошенные слова Вл. Одоевского о Гоголе, как о "лучшем таланте в России" (статья 1836 г. "О вражде к просвещению" По поводу параллели Гоголь — Поль-де-Кок, пущенной в ход Сенковским). Одоевским же начата была и статья о "Миргороде", но сохранившийся отрывок дает только частные замечания об умении Гоголя изображать "человека низшего класса" ("Повесть о том, как поссорился…"). [См. П. Н. Сакулин, "Кн. В. Ф. Одоевский", т. I, ч. 2, стр. 338. Полный текст заметки см. в сборнике "Н. В. Гоголь. Материалы и исследования". Издательство Акад. Наук, I, стр. 223.] Кратко, нo выразительно охарактеризовал Гоголя этой поры Е. А. Боратынский: "наш веселый и глубокий Гоголь" (письмо к М. П. Погодину, датируемое 4 мая 1835 г.; Барсуков, "Жизнь и труды Погодина" т. IV, стр. 277).
Беглым был и отзыв Пушкина о "Миргороде". Помещенная в первом томе "Современника" 1836 г. рецензия его на второе издание "Вечеров на хуторе" заканчивалась отзывом об "Арабесках" и "Миргороде": "Вслед за тем явился Миргород, где с жадностию все прочли и Старосветских помещиков, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и Тараса Бульбу, коего начало достойно Вальтер Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале". При всей своей беглости, отзыв этот замечателен тем, что впервые дал лапидарную формулировку сложности и противоречивости впечатления от гоголевского творчества ("смеяться сквозь слезы грусти и умиления"), а также той перспективой, в которую творчество это вдвигалось (не Цшокке и не русские новеллисты 30-х годов, а Вальтер Скотт, на что тотчас же отозвался в "Северной Пчеле" Булгарин, отказываясь "безотчетно жаловать г. Гоголя в русские Вальтер Скотты"), Впрочем, историко-литературная перспектива для Гоголя была еще до пушкинской рецензии установлена в статье Белинского. Белинский в эти годы — годы своего идеологического созревания (еще до "периода примирения с действительностью") — последовательно противопоставлял реакционным теориям "безвредного" искусства требования реалистической эстетики. В "Миргороде" Гоголя Белинский нашел осуществление своих эстетических идей.
Белинский высказывался о "Миргороде" несколько раз. Первым откликом была краткая рецензия в "Молве" 1835 г. № 15 (цензурное разрешение 12 апреля 1835 г.) на "Арабески" и "Миргород". "Новые произведения игривой и оригинальной фантазии г. Гоголя" были здесь отнесены "к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе"; впрочем, как правильно указывал С. А. Венгеров, в словоупотреблении этих лет "необыкновенный" значило "незаурядный". Несколько выше Белинский относил Гоголя "к самым приятным явлениям в нашей литературе" — наряду с повестями Павлова и Полевого. Упоминание о Гоголе в заметке "И мое мнение об игре Каратыгина" ("Молва", 1835, № 17, цензурное разрешение 26 апреля 1835 г.) также еще очень сдержанно. Гоголь противопоставлен Марлинскому как представитель "естественности и простоты". Но за этой оценкой следует оговорка: "Я не отрицаю таланта в г. Марлинском и пока еще не вижу гения в г. Гоголе, но хочу только показать разность между талантом случайным … и талантом самобытным, независимым от обстоятельств жизни". Хотя в статье "О русской повести и повестях Гоголя" также не отрицался талант Марлинского и Гоголь назывался талантом, а не гением, — общий тон статьи был существенно иным, чем в двух апрельских заметках.
Статья Белинского "О русской повести и повестях Гоголя" появилась в 7-й и 8-й книжках "Телескопа" за 1835 г. (цензурные разрешения от 1 и 11 сентября). От всего написанного о Гоголе раньше статья отличалась прежде всего большой принципиальностью: Белинский приветствовал Гоголя не как рядового талантливого писателя, а как представителя наиболее актуального направления — "реальной поэзии и ее наиболее актуального жанра — повести. Реальная поэзия, в противоположность идеальной, защищалась здесь еще с шеллингианских эстетических позиций ("вечный герой, неизменный предмет ее вдохновений, есть человек… символ мира, конечное его проявление"), причем не отрицалось относительное право на существование поэзии "идеальной". Белинский в плане мировой литературы не затруднился сопоставлять Гоголя с Шекспиром и Шиллером, а по поводу "Тараса Бульбы" — и с Гомером (оговариваясь, что не считает Гоголя равным им, но "для гения и таланта одни законы, несмотря на всё их неравенство"). Но в плане современной русской литературы Гоголь был поставлен на первое место: "По крайней мере, в настоящее время он является главой литературы, главой поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным". Эта градация — при живом еще Пушкине — связана была с представлением, что Пушкин "уже свершил круг своей художнической деятельности": вопрос о сравнении исторического значения Гоголя и Пушкина Белинским не поднимался; напротив, в начале статьи было заявлено, что Пушкин "составляет на пустынном небосклоне нашей литературы, вместе с Державиным и Грибоедовым, пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков". Положение Гоголя в современной русской литературе подкреплялось обзором повестей виднейших русских прозаиков — Марлинского, Вл. Одоевского, Погодина, Павлова и Полевого (повести Пушкина не были упомянуты), причем никто из них не был признан сколько-нибудь равным Гоголю. Отличительными чертами характера Гоголя Белинский признал 1) простоту вымысла, 2) совершенную истину жизни, 3) народность, 4) оригинальность и 5) комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния. Первые четыре черты он признавал общими "всем изящным произведениям", последнюю — чертой индивидуальной для Гоголя. Огромное значение статьи Белинского заключалось в том, что она 1) решительно порывала с представлением о Гоголе, как о "забавном" писателе; 2) ставила во всей широте вопрос о сложном и противоречивом характере гоголевского творчества, как несводимого к "комизму"; 3) подлинный характер и тем самым историко-литературную роль Гоголя усматривала не в комизме его, а в реализме ("Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее: он рад выставить наружу всё, что в ней есть прекрасного, человеческого и в то же время не скрывает ни мало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени").
Заметим, что "истинную поэзию действительной жизни" оценил в Гоголе и Н. В. Станкевич (письмо от 4 ноября 1835 г. к Я. М. Неверову, "Переписка Н. В. Станкевича", М., 1914, стр. 335). Но в свете одновременных отзывов Станкевича о "Старосветских помещиках" философское содержание этой оценки раскрывается как идея "примирения с действительностью". Обличительно-иронические элементы гоголевского реализма от Станкевича ускользнули. Белинским они были поняты и выражены в замечательной формуле: "смех, растворенный горечью".
Наиболее значительно в статье Белинского определение гоголевского юмора. Определяя его как "гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком", Белинский тут же замечает (возможно, по адресу Шевырева, Воейкова и др.), что "надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии". Явно против Шевырева обращены слова: "И причина этого комизма, этой карикатурности изображений заключается не в способности или направлении автора находить во всем смешные стороны, но в верности жизни". Шевыревскому упрощению гоголевского юмора Белинский противополагает свое определение: "Но тем не менее это всё-таки гумор, ибо не щадит ничтожества, не скрывает и не скрашивает его безобразия, ибо, пленяя изображением этого ничтожества, возбуждает к нему отвращение". Принципиально новым и важным было здесь указание на критические, обличительные элементы гоголевского творчества, подкрепленное и анализом отдельных повестей. Герои "Старосветских помещиков" впервые Белинским определены как "две пародии на человечество"; герои "Повести о том, как поссорился…" — как "живые пасквили на человечество"; "очарование" Гоголя — в том, что, разоблачая "всю пошлость, всю гадость этой жизни животной, уродливой, карикатурной", он вызывает участие к своим героям. Другими словами гоголевская оценка действительности противоречива, но это соответствует противоречиям самой действительности ("И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно. И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно!"). В отличие от всех остальных критиков, Белинский дал высокую оценку и "Вию", — не только бытовым изображениям и характеру Хомы, но и фантастике "Вия", за исключением только описания привидении (здесь Белинский согласился с упреками Шевырева; соответственное место было Гоголем впоследствии переработано).
Несколько позже — в апреле 1836 г. — Белинский выступил с прямой полемикой против Шевырева по разным вопросам, в том числе и по вопросу об оценке Гоголя ("О критике и литературных мнениях "Московского Наблюдателя"". "Телескоп", 1836, № 5–6). Здесь Белинский писал: "Комизм отнюдь не есть господствующая и перевешивающая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни в ее неуловимо-разнообразных проявлениях. Этого-то и не хотел понять г. Шевырев".
Точка зрения Белинского, в те годы совершенно новая, была затем поддержана самим Гоголем в его автокомментариях, особенно в "Театральном разъезде" и в известном зачине 7-ой главы "Мертвых душ". Очень возможно, что Гоголь самоопределился в этом направлении не без влияния Белинского. [О непосредственном впечатлении, произведенном на Гоголя статье Белинского "О русской повести…" передают воспоминания П. В. Анненкова. Гоголь по словам Анненкова "был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания о том времени. С особенным вниманием остановился в ней Гоголь на определении качеств истинного творчества" (П. В. Анненков, "Замечательное десятилетие". Последнее издание: "Academia" Л., 1928 стр. 241). ] В статье 1840 г. о "Горе от ума" Белинский еще раз вернулся к трем основным повестям "Миргорода", видя в них образцы трагедии ("Тарас Бульба"), драмы ("Старосветские помещики") и комедии ("Повесть о том как поссорился…"). В этой статье, основанием на гегельянском противопоставлении разумной и неразумной действительности, Белинский существенно отошел от своих положений 1835–1836 годов и тем самым — от гоголевских самооценок.
В письме к Жуковскому от 6–8 апреля 1837 г. Гоголь писал о "Старосветских помещиках" и "Тарасе Бульбе", что эти две повести "нравились совершенно всем вкусам и всем различным темпераментам" и добавлял: "все недостатки, которыми они изобилуют, вовсе неприметны были для всех, кроме вас, меня и Пушкина". Действительно, "Старосветские помещики", воспринятые как патриархальная идиллия, и "Тарас Бульба", воспринятый как официозно-патриотическая повесть (хотя ни та ни другая оценка не была верной), были поддержаны даже реакционной критикой в противовес эксцентрической фантастике "Вия" и особенно в противовес "Повести о том, как поссорился…" с ее обличительно направленным реализмом. Показательно отношение (1836–1837 гг.) кн. Н. Г. Репнина, дочь которого вспоминала: "Отцу сильно не нравился сатирический склад ума Гоголя, и он был притом сильно недоволен его произведениями, особенно "Миргородом"" (Шенрок, "Материалы", т. III, стр. 189). Это было уже после "Ревизора". Но тогда же начали раздаваться голоса "справа", проводившие границу между сравнительно "приемлемым" "Миргородом" и вовсе неприемлемым "Ревизором". Так, И. И. Лажечников писал 18 июня 1836 г. Белинскому: "Высоко уважаю талант автора "Старосветских помещиков" и "Бульбы", но не дам гроша за то, чтобы написать "Ревизора"" (А. Пыпин, "Белинский, его жизнь и переписка", изд. 2, стр. 104). В "Русском Вестнике", 1842, Н. А. Полевой также противоставлял повести Гоголя — разумеется, соответственным образом переосмысленные — "Ревизору" и "Мертвым душам", которые труднее поддавались такому переосмыслению: "В шутке своего рода, в добродушном рассказе о Малороссии, в хитрой простоте взгляда на мир и людей г. Гоголь превосходен, неподражаем. Какая прелесть его описание ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, его история о носе, о продаже коляски!".
Дальнейшая борьба с Гоголем и за Гоголя разгоралась уже по поводу "Ревизора" и "Мертвых душ". В сознании самого Гоголя "Миргород" был заслонен "Ревизором": в так называемой "Авторской исповеди" Гоголь о Миргороде вовсе не упомянул, несколько искусственно разделив историю своего творчества на два периода: до "Ревизора" и после него. На самом деле, значение "Миргорода" как творческого этапа для Гоголя было исключительно велико, так как именно здесь и в одновременных повестях "Арабесок" обнаружилось то направление Гоголя, которое Чернышевский определил как "критическое", и те свойства, которые Белинский определил как "совершенная истина жизни" и как "типизм" (создание обобщенных характеров). Именно "Миргород" дал основание критике — прежде всего Белинскому — определить подлинное место Гоголя в литературе его времени и вскрыть содержание его творчества во всей его сложности и противоречивости: формула Белинского "комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния" — оказалась определением не только повестей "Миргорода" и "Арабесок", но и дальнейших созданий Гоголя — "Ревизора", "Шинели", "Мертвых душ".
"Миргород" был переиздан в 1842 г. как второй том собрания сочинений. Для этого издания Гоголь радикально переработал "Тараса Бульбу" и внес ряд поправок в текст "Вия" (см. комментарии к этим повестям); та и другая переработка вызвала сочувственный отзыв Белинского (рецензия в "Отечественных Записках", 1843, № 2). Две остальные повести вошли в новое издание без перемен; грамматические и стилистические поправки были внесены в текст всех четырех повестей Н. Я. Прокоповичем, согласно общему полномочию, полученному на это от Гоголя. К концу второго тома был приложен словарь: "Малороссийские слова, встречающиеся в 1-м и 2-м томе". Словарь этот был составлен по-видимому, Н. Я. Прокоповичем на основании двух словариков, приложенных самим Гоголем к "Вечерам на хуторе близ Диканьки", а также отдельных примечаний в тексте "Вечеров" и "Миргорода". Однако, пояснения к отдельным словам в изд. 1842 г. не всегда совпадают с текстом словарика к "Вечерам" (например, вместо, "спеченый из пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый горячим с маслом" — "род пшеничного белого хлеба"; вместо "белое покрывало из жидкого полотна, носимое на голове женщинами, с откинутыми назад концами" — "белое женское покрывало из редкого полотна с откидными концами" и т. д.). Исправление гоголевских словариков сделано в том же направлении, в каком шли вообще все поправки Прокоповича в тексте "Вечеров" и "Миргорода". В некоторых случаях словарик изд. 1842 г. дает и измененные значения слов (например, вместо "золотуха" — "веред"; вместо "усадьба" — "поле, окопанное рвом"; вместо "деревянная тарелка" — "чашка для похлебки"; вместо "род чепца" — "род женской шапочки" и т. д.). Вместе с тем в словарик 1842 г. внесено объяснение свыше пятидесяти новых слов, отсутствующих в "Вечерах", с другой стороны, исключены два слова (запаска, кобза).
В сознании большей части критики 30-х годов "Миргород", в соответствии с прямым смыслом заглавия, был продолжением "Вечеров на хуторе" и оценивался соотносительно с этими повестями. Как и в оценке "Вечеров", направление критических отзывов о "Миргороде" зависело преимущественно oт того, как воспринимались представителями различных общественных групп заключенные в повестях Гоголя элементы демократизации литературы а именно: подрыв ее норм вводом "низового" героя, отказ от прописной дидактики, ирония, прямая или скрытая сатира, наконец реалистический метод творчества — всё то, что переключало литературу из плана активно-панегирического или невинно-развлекательного в план критического отношения к современной действительности.
Подголоски правящих кругов, представленные группой Булгарина, получили в половине 30-х годов сильное подкрепление в Сенковском и его широко популярном журнале. Журнальная конкуренция между "Северной Пчелой" Булгарина и "Библиотекой для чтения" Сенковского, мелочная полемика между ними и даже случаи более или менее серьезных разногласий по частным вопросам, не устраняют очевидного факта общности их политической позиции. Неудивительно, что к такому явлению, как "Миргород" Гоголя, отнеслись они в общем одинаково.
Для реакционной журналистики 30-х годов характерна враждебная оценка "Повести о том, как поссорился…" как повести "грязной", "взятой из дурного общества" (Сенковский), как "неопрятной картины заднего двора человечества" (П. М—ский) и рядом с этим сочувственная оценка "Старосветских помещиков" и "Тараса Бульбы", воспринимаемых, однако, не в их новаторском существе, а по связи с привычными чувствительными или патетическими повестями. Рецензии П. М—ского (в "Северной Пчеле" (1835, № 115, стр. 457–458) и Сенковского в "Библиотеке для чтения (1834, т Ш, отд. V, стр. 29–32) в этом сошлись совершенно; Сенковский прибавил отрицательную оценку "Вия", оставленного П. М—ским без внимания. Заметим, что рецензент "Северной Пчелы" отрицательно оценил и заглавие книги и эпиграф к ней: "Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии, автор придал ей два самые странные эпиграфа… Нынче в моде щеголять странностию эпиграфов, которые не имеют ни малейшего отношения к книге". Этим непониманием еще больше подчеркивалось, что реалистические и сатирические элементы сборника в глазах рецензента не имели никакого значения.
В "Московском Наблюдателе" 1835, № 2 рецензия на "Миргород" была написана Шевыревым. Для Шевырева, — представителя патриархально-дворянского консерватизма 30-х годов, — в отличие от Булгарина и Сенковского, приемлем весь Гоголь в его характерных чертах (отбрасывается только фантастика "Вия"): не только патетический и чувствительный, но и комический Гоголь. Но это признание Гоголя достигнуто ценою существенного обеднения его содержания; комизм Гоголя понят Шевыревым согласно с определениями французского классицизма (в конечном счете — Аристотелевыми) как "безвредная 6ессмыслица". Юмор Гоголя определен как "простодушный"; таким образом, элементы критического отношения к действительности в гоголевских повестях Шевыревым не были замечены. При этом в согласии с Сенковским, упрекавшим Гоголя за героев из "дурного общества", Шевырев требует от Гоголя другой — светской тематики: "столица уже довольно смеялась над провинцией, и деревенщиной… высший и образованный класс всегда смеется над низшим… Но как бы хотелось, чтобы автор, который, кажется, каким-то магнитом притягивает к себе всё смешное, рассмешил нас нами же самими; чтобы он открыл эту бессмыслицу в нашей собственной жизни, в кругу так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстуков, под модными головными уборами". Как видно из отмеченного выше определения комизма как безвредной бессмыслицы, Шевырев призывал Гоголя не к сатирическому изображению большого света: сущность его советов заключалась в требовании отказа от демократизации повествовательной тематики. Как иронически резюмировал Чернышевский, Гоголь в "Миргороде" — в глазах Шевырева — "беззаботный" весельчак, который для столичных светских людей рисует преуморительные карикатуры провинции, не имеющей понятия о модных галстуках" (Соч. Чернышевского, 1906, т II, стр. 100). При анализе отдельных повестей (кроме "Повести о том…") Шевырев неизбежно вступает в противоречие со своей общей характеристикой Гоголя и "Миргорода". По поводу "Старосветских помещиков" он пытается полемизировать с критиками, "которые ограничивают талант автора одною карикатурою"; в "Тарасе Бульбе" он отмечает "талант многосторонний, решительный и кисть широкую и смелую в повествователе". По существу, однако, Шевырев и здесь примыкает к тем самым критикам, с которыми полемизирует, так как именно "Старосветские помещики" и "Тарас Бульба" были ими одобрены. Оценка Шевырева по существу не отличается от оценки Сенковского. Они совпадают даже в деталях; Шевырев только смягчает резкость некоторых формулировок Сенковского. Сенковский подчеркивает у Гоголя "особое дарование рассказывать шуточные истории", Шевырев — "чудный дар схватывать бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха". Сенковский рядом с этим приветствует "верность и простоту красок" и "неподдельное чувство" в "Старосветских помещиках" и "Тарасе Бульбе"; то же в тех же почти выражениях говорит о "Старосветских помещиках" Шевырев, очевидно, не замечая в повести ничего большего. Совпал Шевырев с Сенковским и в отрицательной оценке "Вия".
К оценкам Шевырева примыкают оценки "Литературных прибавлений к Русскому инвалиду" Воейкова, ориентирующихся на читателя из "Хорошего общества", в эстетическом же отношении довольно беспринципных. Здесь особенно показательны упоминания о Гоголе мимоходом. Гоголь (которого журнал упорно именует "Гогелем" или "Гогелем-Яновским") в глазах Воейкова и его сотрудников — только один из многих талантливых русских повествователей. Так, например, в № 77 от 25 сентября 1835 г., в противовес выдвигаемому Сенковским А. П. Степанову, названы романы Погорельского, Греча, Петра Сумарокова и повести Пушкина, Марлинского, кн. Одоевского, Павлова, Погорельского, Гогеля-Яновского, Луганского, Карлгофа, Владиславлева. Подобные перечни — с "Гогелем", теряющимся в ряду других имен — в "Литературных прибавлениях" не единичны. В другом месте (№ 75 от 18 сентября) "сказки" Гоголя определены как "Лафонтеновски-простодушные и вместе остроумные". Серьезнее специальная рецензия, напечатанная в том же журнале, "Мои коммеражи о соч. Н. Гоголя: "Миргород"" (№ 33 от 24 апреля). Автор, подписавшийся А. в. л. м., начинает с таких в общем сочувственных гоголевскому методу тезисов: всякий момент из жизни человека, "находящегося в борении с ближним и с природою", может быть сюжетом повести; назидательность не должна навязываться. "В повестях Н. Гоголя сюжет прост, занимателен, величествен, как природа, рассматриваемая не очами слепца; выполнен сюжет увлекательно". Рецензент обратил внимание на отказ Гоголя в "Миргороде" от прежней напыщенности; полемизируя с Сенковским, он приветствует "отсутствие светскости" у Гоголя: "В повестях Н. Гоголя видно, что автор не думал ни о читателях, ни о модном свете; он видел только предмет описываемый и весь исчезал в предмете". Однако, эти более или менее верные положения не подкреплены анализом отдельных повестей; переходя к частностям, рецензент обнаруживает недооценку Гоголя. Это сказалось уже в отнесении повестей Гоголя к разряду "фамильных повестей" типа повестей Цшокке; в определении героев Гоголя как "ярких, добрых оригиналов"; наконец, в почти исключительном внимании к "Тарасу Бульбе" (мельком упомянута фигура миргородского городничего из "Повести о том, как поссорился…"). Как пример снисходительно-поверхностного отношения к реализму "Миргорода" любопытно упоминание о нем Надеждина в статье "Европеизм и народность" ("Телескоп", 1836, № 2). По поводу школы псевдонародных писателей (А. Орлов и др.), которых надо "гнать из литературы", Надеждин делает исключение для изображения поэзии простого быта и рядом с Загоскиным приводит в пример Гоголя — его образы пьяного казака из "Тараса Бульбы" и Ивана Никифоровича "в натуре". Считая, "что народность и в этом ограниченном, грязном смысле, пройдя чрез горнило вдохновения, может иметь доступ в литературу и, следовательно, не заслуживает безусловного преследования и отвержения", Надеждин всё же требует народности в "гораздо обширнейшем" значении.
Рядом с этими недооценками и полупризнаниями обнаруживается в разных литературных группах начало борьбы за Гоголя. С одной стороны показательны попытки истолковать Гоголя в охранительно-примирительном смысле при одновременном признании его большого литературного значения. С другой стороны, в прогрессивной общественности 30-х годов мы наблюдаем факты прямой солидаризации с Гоголем, воспринятым во всей полноте и сложности.
Для первого ряда явлений характерно "Письмо из Петербурга" М. П. Погодина, помещенное в том же номере "Московского Наблюдателя", где и статья Шевырева. Гоголь назван здесь "первоклассным талантом", "новым светилом" словесности; впечатление от "Миргорода" (может быть, впрочем, только от "Тараса Бульбы": из контекста это неясно) резюмировалось так: "Какое разнообразие! Какая поэзия! Какая верность в изображении характеров! Сколько смешного и сколько высокого, трагического!". "Прекрасной идиллией и элегией" названы и "Старосветские помещики". Таким образом, беглое упоминание Шевырева о "многосторонности" Гоголя здесь развито (хотя подлинное содержание этой "многосторонности" не раскрыто); Гоголю отведено первое место среди повествователей ("вы… должны будете поклониться этим повестям со всеми нашими повествователями без исключения, стихотворными и прозаическими"). За восторгами Погодина скрывается, конечно, представление о "безобидном" объективизме Гоголя.
В других случаях сочувственные отзывы о Гоголе настолько лаконичны, что не могут быть с уверенностью расшифрованы. Таковы, например, мельком брошенные слова Вл. Одоевского о Гоголе, как о "лучшем таланте в России" (статья 1836 г. "О вражде к просвещению" По поводу параллели Гоголь — Поль-де-Кок, пущенной в ход Сенковским). Одоевским же начата была и статья о "Миргороде", но сохранившийся отрывок дает только частные замечания об умении Гоголя изображать "человека низшего класса" ("Повесть о том, как поссорился…"). [См. П. Н. Сакулин, "Кн. В. Ф. Одоевский", т. I, ч. 2, стр. 338. Полный текст заметки см. в сборнике "Н. В. Гоголь. Материалы и исследования". Издательство Акад. Наук, I, стр. 223.] Кратко, нo выразительно охарактеризовал Гоголя этой поры Е. А. Боратынский: "наш веселый и глубокий Гоголь" (письмо к М. П. Погодину, датируемое 4 мая 1835 г.; Барсуков, "Жизнь и труды Погодина" т. IV, стр. 277).
Беглым был и отзыв Пушкина о "Миргороде". Помещенная в первом томе "Современника" 1836 г. рецензия его на второе издание "Вечеров на хуторе" заканчивалась отзывом об "Арабесках" и "Миргороде": "Вслед за тем явился Миргород, где с жадностию все прочли и Старосветских помещиков, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и Тараса Бульбу, коего начало достойно Вальтер Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале". При всей своей беглости, отзыв этот замечателен тем, что впервые дал лапидарную формулировку сложности и противоречивости впечатления от гоголевского творчества ("смеяться сквозь слезы грусти и умиления"), а также той перспективой, в которую творчество это вдвигалось (не Цшокке и не русские новеллисты 30-х годов, а Вальтер Скотт, на что тотчас же отозвался в "Северной Пчеле" Булгарин, отказываясь "безотчетно жаловать г. Гоголя в русские Вальтер Скотты"), Впрочем, историко-литературная перспектива для Гоголя была еще до пушкинской рецензии установлена в статье Белинского. Белинский в эти годы — годы своего идеологического созревания (еще до "периода примирения с действительностью") — последовательно противопоставлял реакционным теориям "безвредного" искусства требования реалистической эстетики. В "Миргороде" Гоголя Белинский нашел осуществление своих эстетических идей.
Белинский высказывался о "Миргороде" несколько раз. Первым откликом была краткая рецензия в "Молве" 1835 г. № 15 (цензурное разрешение 12 апреля 1835 г.) на "Арабески" и "Миргород". "Новые произведения игривой и оригинальной фантазии г. Гоголя" были здесь отнесены "к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе"; впрочем, как правильно указывал С. А. Венгеров, в словоупотреблении этих лет "необыкновенный" значило "незаурядный". Несколько выше Белинский относил Гоголя "к самым приятным явлениям в нашей литературе" — наряду с повестями Павлова и Полевого. Упоминание о Гоголе в заметке "И мое мнение об игре Каратыгина" ("Молва", 1835, № 17, цензурное разрешение 26 апреля 1835 г.) также еще очень сдержанно. Гоголь противопоставлен Марлинскому как представитель "естественности и простоты". Но за этой оценкой следует оговорка: "Я не отрицаю таланта в г. Марлинском и пока еще не вижу гения в г. Гоголе, но хочу только показать разность между талантом случайным … и талантом самобытным, независимым от обстоятельств жизни". Хотя в статье "О русской повести и повестях Гоголя" также не отрицался талант Марлинского и Гоголь назывался талантом, а не гением, — общий тон статьи был существенно иным, чем в двух апрельских заметках.
Статья Белинского "О русской повести и повестях Гоголя" появилась в 7-й и 8-й книжках "Телескопа" за 1835 г. (цензурные разрешения от 1 и 11 сентября). От всего написанного о Гоголе раньше статья отличалась прежде всего большой принципиальностью: Белинский приветствовал Гоголя не как рядового талантливого писателя, а как представителя наиболее актуального направления — "реальной поэзии и ее наиболее актуального жанра — повести. Реальная поэзия, в противоположность идеальной, защищалась здесь еще с шеллингианских эстетических позиций ("вечный герой, неизменный предмет ее вдохновений, есть человек… символ мира, конечное его проявление"), причем не отрицалось относительное право на существование поэзии "идеальной". Белинский в плане мировой литературы не затруднился сопоставлять Гоголя с Шекспиром и Шиллером, а по поводу "Тараса Бульбы" — и с Гомером (оговариваясь, что не считает Гоголя равным им, но "для гения и таланта одни законы, несмотря на всё их неравенство"). Но в плане современной русской литературы Гоголь был поставлен на первое место: "По крайней мере, в настоящее время он является главой литературы, главой поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным". Эта градация — при живом еще Пушкине — связана была с представлением, что Пушкин "уже свершил круг своей художнической деятельности": вопрос о сравнении исторического значения Гоголя и Пушкина Белинским не поднимался; напротив, в начале статьи было заявлено, что Пушкин "составляет на пустынном небосклоне нашей литературы, вместе с Державиным и Грибоедовым, пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков". Положение Гоголя в современной русской литературе подкреплялось обзором повестей виднейших русских прозаиков — Марлинского, Вл. Одоевского, Погодина, Павлова и Полевого (повести Пушкина не были упомянуты), причем никто из них не был признан сколько-нибудь равным Гоголю. Отличительными чертами характера Гоголя Белинский признал 1) простоту вымысла, 2) совершенную истину жизни, 3) народность, 4) оригинальность и 5) комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния. Первые четыре черты он признавал общими "всем изящным произведениям", последнюю — чертой индивидуальной для Гоголя. Огромное значение статьи Белинского заключалось в том, что она 1) решительно порывала с представлением о Гоголе, как о "забавном" писателе; 2) ставила во всей широте вопрос о сложном и противоречивом характере гоголевского творчества, как несводимого к "комизму"; 3) подлинный характер и тем самым историко-литературную роль Гоголя усматривала не в комизме его, а в реализме ("Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее: он рад выставить наружу всё, что в ней есть прекрасного, человеческого и в то же время не скрывает ни мало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени").
Заметим, что "истинную поэзию действительной жизни" оценил в Гоголе и Н. В. Станкевич (письмо от 4 ноября 1835 г. к Я. М. Неверову, "Переписка Н. В. Станкевича", М., 1914, стр. 335). Но в свете одновременных отзывов Станкевича о "Старосветских помещиках" философское содержание этой оценки раскрывается как идея "примирения с действительностью". Обличительно-иронические элементы гоголевского реализма от Станкевича ускользнули. Белинским они были поняты и выражены в замечательной формуле: "смех, растворенный горечью".
Наиболее значительно в статье Белинского определение гоголевского юмора. Определяя его как "гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком", Белинский тут же замечает (возможно, по адресу Шевырева, Воейкова и др.), что "надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии". Явно против Шевырева обращены слова: "И причина этого комизма, этой карикатурности изображений заключается не в способности или направлении автора находить во всем смешные стороны, но в верности жизни". Шевыревскому упрощению гоголевского юмора Белинский противополагает свое определение: "Но тем не менее это всё-таки гумор, ибо не щадит ничтожества, не скрывает и не скрашивает его безобразия, ибо, пленяя изображением этого ничтожества, возбуждает к нему отвращение". Принципиально новым и важным было здесь указание на критические, обличительные элементы гоголевского творчества, подкрепленное и анализом отдельных повестей. Герои "Старосветских помещиков" впервые Белинским определены как "две пародии на человечество"; герои "Повести о том, как поссорился…" — как "живые пасквили на человечество"; "очарование" Гоголя — в том, что, разоблачая "всю пошлость, всю гадость этой жизни животной, уродливой, карикатурной", он вызывает участие к своим героям. Другими словами гоголевская оценка действительности противоречива, но это соответствует противоречиям самой действительности ("И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно. И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно!"). В отличие от всех остальных критиков, Белинский дал высокую оценку и "Вию", — не только бытовым изображениям и характеру Хомы, но и фантастике "Вия", за исключением только описания привидении (здесь Белинский согласился с упреками Шевырева; соответственное место было Гоголем впоследствии переработано).
Несколько позже — в апреле 1836 г. — Белинский выступил с прямой полемикой против Шевырева по разным вопросам, в том числе и по вопросу об оценке Гоголя ("О критике и литературных мнениях "Московского Наблюдателя"". "Телескоп", 1836, № 5–6). Здесь Белинский писал: "Комизм отнюдь не есть господствующая и перевешивающая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни в ее неуловимо-разнообразных проявлениях. Этого-то и не хотел понять г. Шевырев".
Точка зрения Белинского, в те годы совершенно новая, была затем поддержана самим Гоголем в его автокомментариях, особенно в "Театральном разъезде" и в известном зачине 7-ой главы "Мертвых душ". Очень возможно, что Гоголь самоопределился в этом направлении не без влияния Белинского. [О непосредственном впечатлении, произведенном на Гоголя статье Белинского "О русской повести…" передают воспоминания П. В. Анненкова. Гоголь по словам Анненкова "был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания о том времени. С особенным вниманием остановился в ней Гоголь на определении качеств истинного творчества" (П. В. Анненков, "Замечательное десятилетие". Последнее издание: "Academia" Л., 1928 стр. 241). ] В статье 1840 г. о "Горе от ума" Белинский еще раз вернулся к трем основным повестям "Миргорода", видя в них образцы трагедии ("Тарас Бульба"), драмы ("Старосветские помещики") и комедии ("Повесть о том как поссорился…"). В этой статье, основанием на гегельянском противопоставлении разумной и неразумной действительности, Белинский существенно отошел от своих положений 1835–1836 годов и тем самым — от гоголевских самооценок.
В письме к Жуковскому от 6–8 апреля 1837 г. Гоголь писал о "Старосветских помещиках" и "Тарасе Бульбе", что эти две повести "нравились совершенно всем вкусам и всем различным темпераментам" и добавлял: "все недостатки, которыми они изобилуют, вовсе неприметны были для всех, кроме вас, меня и Пушкина". Действительно, "Старосветские помещики", воспринятые как патриархальная идиллия, и "Тарас Бульба", воспринятый как официозно-патриотическая повесть (хотя ни та ни другая оценка не была верной), были поддержаны даже реакционной критикой в противовес эксцентрической фантастике "Вия" и особенно в противовес "Повести о том, как поссорился…" с ее обличительно направленным реализмом. Показательно отношение (1836–1837 гг.) кн. Н. Г. Репнина, дочь которого вспоминала: "Отцу сильно не нравился сатирический склад ума Гоголя, и он был притом сильно недоволен его произведениями, особенно "Миргородом"" (Шенрок, "Материалы", т. III, стр. 189). Это было уже после "Ревизора". Но тогда же начали раздаваться голоса "справа", проводившие границу между сравнительно "приемлемым" "Миргородом" и вовсе неприемлемым "Ревизором". Так, И. И. Лажечников писал 18 июня 1836 г. Белинскому: "Высоко уважаю талант автора "Старосветских помещиков" и "Бульбы", но не дам гроша за то, чтобы написать "Ревизора"" (А. Пыпин, "Белинский, его жизнь и переписка", изд. 2, стр. 104). В "Русском Вестнике", 1842, Н. А. Полевой также противоставлял повести Гоголя — разумеется, соответственным образом переосмысленные — "Ревизору" и "Мертвым душам", которые труднее поддавались такому переосмыслению: "В шутке своего рода, в добродушном рассказе о Малороссии, в хитрой простоте взгляда на мир и людей г. Гоголь превосходен, неподражаем. Какая прелесть его описание ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, его история о носе, о продаже коляски!".
Дальнейшая борьба с Гоголем и за Гоголя разгоралась уже по поводу "Ревизора" и "Мертвых душ". В сознании самого Гоголя "Миргород" был заслонен "Ревизором": в так называемой "Авторской исповеди" Гоголь о Миргороде вовсе не упомянул, несколько искусственно разделив историю своего творчества на два периода: до "Ревизора" и после него. На самом деле, значение "Миргорода" как творческого этапа для Гоголя было исключительно велико, так как именно здесь и в одновременных повестях "Арабесок" обнаружилось то направление Гоголя, которое Чернышевский определил как "критическое", и те свойства, которые Белинский определил как "совершенная истина жизни" и как "типизм" (создание обобщенных характеров). Именно "Миргород" дал основание критике — прежде всего Белинскому — определить подлинное место Гоголя в литературе его времени и вскрыть содержание его творчества во всей его сложности и противоречивости: формула Белинского "комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния" — оказалась определением не только повестей "Миргорода" и "Арабесок", но и дальнейших созданий Гоголя — "Ревизора", "Шинели", "Мертвых душ".
"Миргород" был переиздан в 1842 г. как второй том собрания сочинений. Для этого издания Гоголь радикально переработал "Тараса Бульбу" и внес ряд поправок в текст "Вия" (см. комментарии к этим повестям); та и другая переработка вызвала сочувственный отзыв Белинского (рецензия в "Отечественных Записках", 1843, № 2). Две остальные повести вошли в новое издание без перемен; грамматические и стилистические поправки были внесены в текст всех четырех повестей Н. Я. Прокоповичем, согласно общему полномочию, полученному на это от Гоголя. К концу второго тома был приложен словарь: "Малороссийские слова, встречающиеся в 1-м и 2-м томе". Словарь этот был составлен по-видимому, Н. Я. Прокоповичем на основании двух словариков, приложенных самим Гоголем к "Вечерам на хуторе близ Диканьки", а также отдельных примечаний в тексте "Вечеров" и "Миргорода". Однако, пояснения к отдельным словам в изд. 1842 г. не всегда совпадают с текстом словарика к "Вечерам" (например, вместо, "спеченый из пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый горячим с маслом" — "род пшеничного белого хлеба"; вместо "белое покрывало из жидкого полотна, носимое на голове женщинами, с откинутыми назад концами" — "белое женское покрывало из редкого полотна с откидными концами" и т. д.). Исправление гоголевских словариков сделано в том же направлении, в каком шли вообще все поправки Прокоповича в тексте "Вечеров" и "Миргорода". В некоторых случаях словарик изд. 1842 г. дает и измененные значения слов (например, вместо "золотуха" — "веред"; вместо "усадьба" — "поле, окопанное рвом"; вместо "деревянная тарелка" — "чашка для похлебки"; вместо "род чепца" — "род женской шапочки" и т. д.). Вместе с тем в словарик 1842 г. внесено объяснение свыше пятидесяти новых слов, отсутствующих в "Вечерах", с другой стороны, исключены два слова (запаска, кобза).