Страница:
Хотя формат нашей книги и не предусматривает установку диагнозов для других персонажей, этот клинический горбачевский идиотизм все-таки тоже нуждается в медицинском освидетельствовании.
Чтобы там ни говорилось, но все политические победы Ельцина были одержаны им не вопреки , а благодаря . Ельцина вылепил именно Горбачев – своей близорукостью, нежеланием принимать резких решений, боязнью ответственности. Он и страну так же проспал – в бесчисленных вояжах и дефиле .
Слово – доктору (правда, не медицины, но какое это имеет значение), горбачевскому помощнику Георгию Шахназарову:
«Здесь проявилась одна из уязвимых черт Горбачева – беспечность. Оптимист по натуре, которому в жизни всегда везло, он неизменно был уверен в благополучном для себя исходе всякого дела и, соответственно, не готовился к худшему. Я почти не видел его в состоянии страха перед будущим или опасений, побуждающих принять дополнительные меры предосторожности».
Неправы те, кто считают, будто умные учатся на чужих ошибках, а дураки – на своих. Михаил Сергеевич Горбачев не то что на чужих – даже на собственных огрехах не думал учиться.
В открытую конфронтацию с Ельциным вступать он опасался. Но и шагов к сближению тоже не делал; точно по ленинской формуле: ни мира, ни войны. Как будто, если в упор, демонстративно не замечать проблемы, она станет от этого меньше.
Накануне выборов в Верховный Совет РСФСР советский посол в Англии Загладин откровенно спросил у Горбачева (дело происходило на встрече с послами – членами ЦК): «А не лучше ли вам поговорить с Ельциным и принародно помириться?»
«Посмотрел бы я на тебя, как ты повел бы разговор с Ельциным, когда он и его сторонники митингуют на площадях», – был ответ.
Кстати, с избранием Ельцина спикером генсек его так и не поздравил…
Свою очередную победу Борис Николаевич отмечал в традиционном ключе. Тем же вечером он собрал у себя дома, на Белорусской, самых близких соратников и помощников.
Вдова Льва Суханова рассказала мне, что когда она приехала на торжество – это было около 23 часов – Борису Николаевичу было уже плохо . Гости продолжали веселиться , а новоиспеченный спикер лежал в спальне, на кровати ничком.
«Но он все равно потребовал, чтобы мы с Наиной к нему зашли. Картина отвратительная. Встала я в дверях, а Наина сует ему таблетки, и он их пьет вперемешку с алкоголем. Пожалуй, в тот день я впервые посмотрела на Ельцина с другой стороны».
Это уже потом, после бурно проведенного вечера, Борис Николаевич будет мучаться по утрам, не в силах подняться с постели.
Но в те сравнительно молодые годы, он был еще крепок и бодр. Сколько бы ни принял накануне своей любимой «Сибирской» (кто не знает – 43 градуса крепости), утром – как огурчик – все равно стоит на ногах.[16]
Уже на следующий день после тяжелого избрания, Борис Николаевич с головой ринулся в политическую стихию. Перво-наперво он во всеуслышанье объявил: «Россия будет самостоятельной во всем и ее решения должны быть выше союзных».
Борис Николаевич отменно понимал: кресло спикера – лишь промежуточная цель; трамплин перед следующим броском.
Начинался знаменитый парад суверенитетов, лейтмотивом которого стала не менее знаменитая фраза Ельцина: «берите независимости, сколько сможете унести» («проглотить», «переварить» – вариантов было предостаточно, ибо популярный этот тезис Ельцин в разных уголках страны озвучивал регулярно).
12 июня Верховный Совет РСФСР принимает Декларацию о государственном суверенитете России. Именно этот момент, по общепринятому убеждению, окончательно дал старт будущему развалу Союза.
На самом деле роль Ельцина в этом важнейшем решении была не столь велика, как пытаются представить его ненавистники. В это трудно поверить, но инициатором российского суверенитета выступил вовсе не Борис Николаевич, а… Горбачев, который, правда, по обыкновению предпочитал действовать чужими руками.
Официальный доклад о суверенитете делал на съезде верный ленинец, бывший уже председатель бывшего президиума Верховного Совета РСФСР Виталий Воротников. За этот документ проголосовало подавляющее большинство депутатов – 907 – соответственно, включая и коммунистов.
Каждая из сторон, как уже повелось, исходила из собственных интересов, свято полагая, что сумеет переиграть противника.
Ельцин – стремился максимально вывести Россию из-под союзного контроля.
Горбачев – заигрывал с национальными автономиями, пытаясь отколоть их от Ельцина и ослабить его влияние.
Но первым – факт непреложный – эту рискованную игру в «царя горы» затеял все же Михаил Сергеевич. Еще 26 апреля – за месяц до избрания Ельцина – он протащил через союзный парламент крайне взрывоопасный закон, который поднимал статус автономий внутри РСФСР до статуса союзных республик. В России их насчитывалось тогда – как, впрочем, и сейчас – до двух десятков. По замыслу Горбачева, если бы все они получили равные права с РСФСР, грядущая власть Ельцина мгновенно превратилась бы в пшик: так жуликоватые коммерсанты, продавая фирму, накануне выводят из нее все активы.
Хитроумный замысел удался на славу. Уже к осени 1990 года добрая половина автономных республик объявили о своем суверенитете (в том числе и безмятежная еще пока Чечено-Ингушетия). Однако, засеяв поле, собрать с него обильный урожай Горбачев уже не сумел. Ему попросту стало не до того, ибо наряду с автономиями декларации о государственной независимости кинулись принимать и республики союзные: все до единой (последней стала вечно нищая Киргизия).
Поначалу эти декларации казались лишь звучными, но бесполезными – простите уж за тавтологию – декларациями . Но когда Россия объявила о том, что резко сокращает выплаты в союзный бюджет, стало уже не до смеха.
Испокон веку союзный бюджет формировался преимущественно за счет РСФСР. На эти деньги жили почти все другие республики. Такого удара Горбачев точно не ожидал, но злиться теперь он мог исключительно на самого себя. Принятая с его подачи Декларация, предусматривала подобный фортель .
Вообще, если разобраться, более бредовой идеи, чем признание суверенитета живущих в едином государстве республик, трудно себе вообразить.
Представьте себе большую, дружную семью, в которой жена вдруг объявляет, что будет спать, с кем пожелает, муж – отказывается приносить зарплату, сын – демонстративно не приходит ночевать, дочь, напротив, водит клиентов домой, а старая бабка перегораживает общий коридор, требуя плату за проход. Но при этом все продолжают наперебой уверять, что они – единая семья, спаянная узами родства и взаимной любви.
То же самое начало происходить – в другом, понятно, масштабе – и в Советском Союзе. В борьбе за престол и Ельцин, и Горбачев жили не завтрашним днем, а исключительно сегодняшним, руководствуясь нехитрым принципом: чем хуже – тем лучше.
Ни у одного, ни у второго не было никакой внятной политической и экономической программы. Горбачев откровенно не понимал, что делать ему с разваливающейся державой. Ельцин же, напротив, предпринимал все возможное, дабы усугубить и без того незавидное положение противника: в этом и заключалась его политическая программа…
Но еще до кастрации союзного бюджета, Ельцин успевает нанести Горбачеву новый увесистый удар поддых.
10 июля 1990 года в Москве начинается ХХVIII съезд КПСС. По заведенной традиции, партийный съезд должен одобрить все, что было сделано прежде, и наметить программу на будущее. Но этот – последний в советской истории съезд – резко отличался от 27 предыдущих.
Компартия – была одним из главных рычагов Горбачева в политической борьбе. Ослабить ее, а пуще того распустить – означало лишить президента СССР последнего арьергарда. Этот-то путь и предпочел Ельцин.
Как ни странно, его тоже избрали делегатом съезда: от Свердловской парторганизации.
Бытует версия, что на съезде Горбачев рассчитывал задобрить вконец разбушевавшегося оппонента – найти консенсус, как любил он говаривать. Генсек намеревался даже ввести его в состав Политбюро, искренне полагая, что брошенная кость удовлетворит неуемные ельцинские амбиции.
Поздновато он спохватился! Это надо было делать году в 1986–1987-м, когда Ельцин спал и видел, как из кандидатов перейти в полноценные члены . Своему окружению он жаловался не раз, что вот Гришин, даром что бюрократ и ренегат, входил в Политбюро, а его, борца и трибуна, зажимают. Может, из-за этой обиды и пустился он во все тяжкие: начал скандалить, срываться, написал то злополучное письмо перед октябрьским пленумом. По крайней мере и Горбачев, и Лигачев по прошествии многих лет, уже в 90-е, сетовали, что не доглядели, недооценили. Кто знает: повысь они тогда уязвленного властолюбца, и Советский Союз, глядишь, не распался бы.
Но в 1990 году эта коврижка уже не радует Ельцина. К власти он движется теперь совсем другой дорогой, и связывать себя большевистскими кандалами, идти в подчинение Горбачеву – ему точно не с руки. Это примерно то же самое, как покупать билет на «Титаник».
Если раньше, накануне каждого пленума, он страшно переживал, что вот сейчас его выведут, вышвырнут вон из ЦК («Почему вы не выходите из ЦК?» – спросили его на встрече в Зеленограде осенью 1989 года. А Ельцин в ответ: «Я думаю, они этого только и ждут»), то теперь от былых страданий не осталось и следа.
Но на съезд Ельцин отправляется все равно. Лев Суханов писал, что к съезду его патрон готовился очень эмоционально, переживал и даже не спал ночей. Якобы он давно уже размышлял о выходе из КПСС, но никак не мог определиться: устраивать демарш прямо на съезде или погодить.
«Трое суток, которые отделяли его от ХХVIII съезда, – непрерывные терзания. И вдруг пришло решение. Он уселся за свой стол и написал заявление о выходе из КПСС».
По версии Суханова, это заявление Борис Николаевич публично и озвучил, чем спровоцировал новую бурю страстей.
Мне не в первый раз приходится развенчивать красивые мифы, рожденные буйной фантазией Ельцина и его окружения. Легенда о разрыве с компартией – из того же разряда.
Стенограмма съезда впрямую опровергает утверждения Суханова. Потому что, выйдя на трибуну, о своем выходе из КПСС Ельцин не говорит ни слова.
Его – несомненно – яркий и экспансивный доклад был совсем о другом. Спикер российского парламента обвинил партийный аппарат в экономических и политических провалах, призвал к многопартийности и предложил переименовать КПСС в партию демократического социализма.
В противном случае, предрекал он, партия развалится, начнется национализация ее имущества, а вожди – пойдут под суд, ибо «народ спросит за все».
«Но все мы, отдавшие партии десятки лет жизни, сочли своим долгом прийти сюда, чтобы пытаться сказать, что выход для КПСС все же есть. Трудный, тяжелый, но выход… Партия должна освободить себя от любых государственных функций».
Как видите, о собственном разводе с КПСС – и ни тени намека.
А вот, когда зал принялся его освистывать, когда поднялась волна истерии и уничижения; только тогда он решился сделать ход конем.
12 июля, в предпоследний день съезда, смутьян вновь поднялся на трибуну и заявил о выходе из партии в связи с «огромной ответственностью перед народом и Россией, с учетом перехода общества на многопартийность». Причем заметьте: свой основной доклад Борис Николаевич делал 6 июля. А о разрыве с КПСС объявил лишь 12-го.
Как вспоминал Суханов, перед выходом Ельцина к микрофону делегаты буквально оцепенели. Ельцин поднял руку в момент, когда зачитывался новый состав ЦК, где фигурировала и его фамилия. Уже наученные горьким опытом партийцы поняли: сейчас что-то будет . И когда Борис Николаевич произнес последнюю строчку своего заявления, в зале раздались крики: «Позор предателю!»
«Надо было видеть выражение лица М. С. Горбачева! – констатирует Суханов. – Он, как никто другой,понимал, что Б. Н. Ельцин своим поступком выбил и без того прогнившую опору из-под крыши “руководящей”. Борис Николаевич так и не вернулся на свое место. Он навсегда ушел не только из партии, но и покинул пространство, где эта партия заканчивала свое существование. Когда он шел по проходу, на него шипели, и это шипение напоминало пар, выходящий из зашедшего в тупик паровоза».
Честно говоря, эти «июльские тезисы» Суханова вызывают у меня некоторый скепсис. Ну, во-первых, образность аналогии: не с шипящим паровозом просится здесь сравнение, а с бегством крысы с тонущего корабля, который, к слову, и на дно-то начал уходить не без ее (крысы) прямого вмешательства.
А во-вторых, весьма сомнительно, чтобы Горбачев почувствовал, как уходит из-под ног «и без того прогнившая опора».
Михаил Сергеевич до последнего дня – пока не пришли выселять его из кремлевского кабинета – упрямо отказывался верить в скорое свое падение. Напротив, он то и дело уверял соратников, что Ельцин вот-вот сломает себе шею.
В тот же вечер, когда Борис Николаевич предпринял свой демарш, помощник генсека Анатолий Черняев записал в дневнике, что «М. С.» позвонил ему и стал объяснять, что это «логический конец» для Ельцина.
Существует и еще одно, куда более весомое доказательство тому, что Борис Николаевич изначально не планировал хлопать дверью. В архиве Суханова сохранились неизвестные доселе черновики ельцинского заявления. Вопреки утверждениям самого же Суханова, писались они, похоже, уже после программного выступления 6 июля.
В самой первой, черновой версии – дата его написания отсутствует. Она появляется лишь в окончательном варианте: 12 июля 1990 года. А это значит, что скандальная бумага готовилась заранее, но Ельцин не спешил раньше времени сжигать мосты.
Да и сжег ли он их полностью? Как явствует из архива, до конца «идти на вы» Ельцин так и не решился.
Изначально заявление его оканчивалось тем, что он призывал последовать своему примеру «всех руководителей Советов, а также Президента СССР Горбачева М. С.». Но в итоговый документ фронда эта не вышла. В последний момент Ельцин жирно перечеркнул эту фразу и размашисто начертал прямо противоположное: «Готов сотрудничать со всеми партиями и общественно-политическими организациями республики».
Чувствуете разницу?..
Выход Ельцина из КПСС был мощным, неожиданным, но вместе с тем вынужденным шагом: в шахматах подобное именуется «цуцвангом». Не сделай он его, промолчи, это означало бы, что Ельцин фактически примирился со всеми упреками и выпадами. Сносить плевки было не в его характере.
Ельцин оказался первым общенациональным политиком, осмелившимся публично отмежеваться от коммунистов. Это уже потом сжигание партбилетов войдет в моду, станет явлением повсеместным.
Будущий президент вновь обошел всех на повороте. Пожалуй, в том и заключалось одно из главных слагаемых его успеха, присущее лишь великим – без иронии – политикам: умение опередить, обогнать свое время; первым уловить веяние конъюнктуры; пойти наперекор стереотипам; сделать то, чего ждет – само, возможно, еще не осознавая – общество.
Ельцин всегда и во всем стремился быть первым. Хоть и играл он исключительно в командные виды спорта – волейбол, баскетбол – ему по душе не общий забег, а личное первенство. (Быть может, этим и объясняется вспыхнувшая в нем уже на склоне лет любовь к теннису.)
Ему нравится шокировать, поражать, удивлять окружающих. Если все бегут налево, он непременно повернет направо.
В самом деле, признайся он, что вышел на трибуну, потому как желал поставить эффектную точку, это воспринималось бы… Ну, не то чтоб слабовато, но как-то истерично, по-мальчишески. Ах, мол, не желаете слушать моих советов? Тогда не буду с вами больше водиться.
Версия с заранее обдуманным выходом из КПСС выглядела намного основательней и серьезней. Правда, непонятно тогда, зачем человеку, уже решившему порвать с партией, требовалось бить себя в грудь, клянясь в искренней к ней любви и желании помочь…
Фамилии Горбачева в своей эмоциональной речи на съезде Ельцин не назвал, но смысл был понятен и без перевода. Горбачев, как генеральный секретарь, нес ответственность за все, что творилось в КПСС. Кроме того, прозвучавшие намеки были весьма прозрачны. Предрекая суд над вождями – в случае, если советам его не внемлют, – Ельцин сразу же расставил точки над «i».
«Могу назвать хотя бы одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании».
Поскольку инициатором и творцом кампании – это знал в СССР каждый – был Михаил Сергеевич, пояснений никаких не требовалось.
И все равно застарелая вражда двух ведущих политиков наружу еще окончательно не вырывается. Хотя ни один, ни второй не скрывают более своих антипатий, они все же пытаются еще как-то сохранять хорошую мину при плохой игре. Но с каждым месяцем этих приличий становится все меньше.
В начале 1991 года – самого тяжелого года в новейшей российской истории – спикер переходит наконец к публичным эскападам.
Когда Горбачев обращается к парламенту с просьбой дать ему дополнительные полномочия, Ельцин реагирует незамедлительно:
«Такого объема законодательно оформленной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев. Фактически центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима».
Тезис о надвигающейся горбачевской диктатуре и унижениях, которые терпит обворовываемая Россия, становится главным лейтмотивом всех его выступлений. Через пару лет, когда Горбачева уже не станет, его самого примутся постоянно – и, прямо скажем, не без оснований – обвинять в узурпации власти. Но об этом никто еще не знает.
В январе 1991 года Горбачев вводит войска в Литву. Президент СССР мечется. Он судорожно пытается сохранить страну, совершая ошибку за ошибкой. (Одна только павловская денежная реформа чего стоила!)
Однако Рубикон уже перейден.
19 февраля, получив наконец доступ к телеэфиру (его мурыжили долго, не давая возможности выступать на центральных каналах), Ельцин громогласно объявляет: Горбачев должен уйти. «Я отмежевываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку, передачу власти коллективному органу – Совету Федерации республик».
На встрече с творческой интеллигенцией он высказывается еще резче: Горбачев завел страну в болото; мы объявляем ему войну…
В своих «Записках президента» Ельцин крайне занятно объясняет причину этой крутости.
Дескать, накануне мартовского референдума о судьбе Союза, он «испытывал острую необходимость объясниться», «но тут вдруг выяснилось, что никто выпускать меня в прямой эфир не собирается».
«Начались игры с Кравченко, тогдашним теленачальником. То он не подходил к телефону, то выдвигал какие-то условия, то переносил дату записи…
Вот тут у меня и созрела эта мысль. Вы боитесь Ельцина? Ну так получите того Ельцина, которого боитесь. И я решил в очередной раз пойти вразрез с выработанным в обществе стереотипом».
Подождите, а если б эфир дали ему сразу, по первому же зову? Выпадов против Горбачева тогда не прозвучало?
Какой-то детский сад, честное слово! Не позволили выступить, вот вам, получайте. Но речь-то ведь идет не о частных отношениях двух великовозрастных мальчишек; не бутылка стоит на кону, а судьба многомиллионной страны.
Эти эмоциональные, истеричные – если не сказать больше – особенности в характере Ельцина – страшная, взрывоопасная штука. К сожалению, мы разобрались в них слишком поздно.
Если вдуматься, все без исключения политические катаклизмы начинались при Ельцине по такому же точно принципу: кто-то что-то сказал, позволил лишнего, посмотрел косо.
Вякнул против меня Дудаев? Не буду садиться с ним за стол переговоров, а сразу объявлю войну.
Возомнил о себе Хасбулатов? Вперед, на разгон Верховного Совета.
Пытаются трепыхаться коммунисты? Значит, будем запрещать КПРФ и распускать Госдуму.
Эту любовь свою к простому разрешению сложных проблем, он вынужден признавать и сам.
«Я всегда был склонен к простым решениям, – самокритично пишет Ельцин в третьей книжке мемуаров “Президентский марафон”. – Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем его распутывать».
Не ему, кстати, одному. Помнится, нечто подобное, проделывал когда-то и Александр Македонский. Правда, не со страной, а всего-то с даром никому не нужным мотком веревки.
Горбачев праздновал победу. Но на поверку она оказалась поистине пирровой, ибо наряду с общими для всей страны вопросами, жители РСФСР отвечали еще на один, дополнительный: нужно ли учредить пост российского президента. Результат был понятен заранее: более 70 процентов с таким поворотом согласились.
Бытует версия, что идею с введением президентства подсказал Ельцину депутат Геннадий Бурбулис, «серый кардинал» при его дворе.
Верится в это с трудом, потому как, идя еще на выборы в Верховный Совет, Борис Николаевич уже примерял на себя президентскую цепь (см. выше).
12 июня, в первом же туре, Ельцин одерживает внушительную победу: 57,35 процента голосов. Его основной соперник и одновременно земляк-уралец – бывший премьер Николай Рыжков – отстал аж на целых три корпуса: он набрал меньше 17 процентов. Об остальных четырех претендентах и говорить не приходится.
Горбачев совершил очередную фатальную ошибку, фактически проспав эти выборы. Но, с другой стороны, что мог он противопоставить нахрапу и натиску Ельцина? В России образца 1991 года у Бориса Николаевича просто не было конкурентов.
В связке с Ельциным кандидатом в вице-президенты шел бывший летчик-афганец Александр Руцкой. К этому персонажу нам придется возвращаться еще не раз, но сейчас остановимся лишь на ключевом и очень показательном моменте: каким образом выбирали тогда второго человека в стране.
Понятно, что в тандеме с Ельциным мог выступать кто угодно, хоть черт в ступе. При ельцинской популярности, максимум, на что способен был его напарник – добавить каких-нибудь пару процентов голосов.
Ельцин долго метался, не решаясь остановить выбор на ком-то из верных соратников. Варианты рассматривались самые разные: Собчак, Попов. «Серый кардинал» Бурбулис – и вовсе без лишней скромности предлагал сам себя.
Велись переговоры с Вадимом Бакатиным – Горбачев выдвигал его, дабы оторвать у демократов часть голосов – но тот вежливо отказался. (Для справки: к финишу он пришел последним.)
Наступил уже заключительный день регистрации, а Ельцин все не мог определиться. Тут-то его спичрайтер (или, говоря по-простому, литературный негр) Людмила Пихоя и предложила кандидатуру Руцкого. Он, дескать, красивый, видный, усатый; опять же – форма к лицу. Все бабы и коммунисты – наши (в Верховном Совете Руцкой образовал группу «Коммунисты за демократию»). И Ельцин, на свою голову, согласился. («Идея сразу понравилась мне своей полной неожиданностью», – пишет он в «Записках президента».)
Эта небольшая иллюстрация, раскрывающая внутренние механизмы высокой политики, думается мне, весьма поучительна.
То есть для того, чтобы стать вице-президентом огромной страны – фактически вторым человеком в государстве – не нужно ни способностей, ни особых талантов. Пышные усы да красивый мундир: вот и все слагаемые успеха.
Похоже, Борис Николаевич, как и большинство не служивших в армии мужчин, питал патологическую страсть к военной форме.
(Помню, как в 1999 году, когда пребывал он уже в глубокой прострации, на каком-то торжественном событии – кажется, возложении венков к могиле неизвестного солдата – принялся любовно оглаживать генеральскую шинель Сергея Степашина. «Красивая форма, – говорил он, перебирая пальцами золоченые пуговицы. – Красиво, понимашь».)
Чтобы там ни говорилось, но все политические победы Ельцина были одержаны им не вопреки , а благодаря . Ельцина вылепил именно Горбачев – своей близорукостью, нежеланием принимать резких решений, боязнью ответственности. Он и страну так же проспал – в бесчисленных вояжах и дефиле .
Слово – доктору (правда, не медицины, но какое это имеет значение), горбачевскому помощнику Георгию Шахназарову:
«Здесь проявилась одна из уязвимых черт Горбачева – беспечность. Оптимист по натуре, которому в жизни всегда везло, он неизменно был уверен в благополучном для себя исходе всякого дела и, соответственно, не готовился к худшему. Я почти не видел его в состоянии страха перед будущим или опасений, побуждающих принять дополнительные меры предосторожности».
Неправы те, кто считают, будто умные учатся на чужих ошибках, а дураки – на своих. Михаил Сергеевич Горбачев не то что на чужих – даже на собственных огрехах не думал учиться.
В открытую конфронтацию с Ельциным вступать он опасался. Но и шагов к сближению тоже не делал; точно по ленинской формуле: ни мира, ни войны. Как будто, если в упор, демонстративно не замечать проблемы, она станет от этого меньше.
Накануне выборов в Верховный Совет РСФСР советский посол в Англии Загладин откровенно спросил у Горбачева (дело происходило на встрече с послами – членами ЦК): «А не лучше ли вам поговорить с Ельциным и принародно помириться?»
«Посмотрел бы я на тебя, как ты повел бы разговор с Ельциным, когда он и его сторонники митингуют на площадях», – был ответ.
Кстати, с избранием Ельцина спикером генсек его так и не поздравил…
Свою очередную победу Борис Николаевич отмечал в традиционном ключе. Тем же вечером он собрал у себя дома, на Белорусской, самых близких соратников и помощников.
Вдова Льва Суханова рассказала мне, что когда она приехала на торжество – это было около 23 часов – Борису Николаевичу было уже плохо . Гости продолжали веселиться , а новоиспеченный спикер лежал в спальне, на кровати ничком.
«Но он все равно потребовал, чтобы мы с Наиной к нему зашли. Картина отвратительная. Встала я в дверях, а Наина сует ему таблетки, и он их пьет вперемешку с алкоголем. Пожалуй, в тот день я впервые посмотрела на Ельцина с другой стороны».
Это уже потом, после бурно проведенного вечера, Борис Николаевич будет мучаться по утрам, не в силах подняться с постели.
Но в те сравнительно молодые годы, он был еще крепок и бодр. Сколько бы ни принял накануне своей любимой «Сибирской» (кто не знает – 43 градуса крепости), утром – как огурчик – все равно стоит на ногах.[16]
Уже на следующий день после тяжелого избрания, Борис Николаевич с головой ринулся в политическую стихию. Перво-наперво он во всеуслышанье объявил: «Россия будет самостоятельной во всем и ее решения должны быть выше союзных».
Борис Николаевич отменно понимал: кресло спикера – лишь промежуточная цель; трамплин перед следующим броском.
Начинался знаменитый парад суверенитетов, лейтмотивом которого стала не менее знаменитая фраза Ельцина: «берите независимости, сколько сможете унести» («проглотить», «переварить» – вариантов было предостаточно, ибо популярный этот тезис Ельцин в разных уголках страны озвучивал регулярно).
12 июня Верховный Совет РСФСР принимает Декларацию о государственном суверенитете России. Именно этот момент, по общепринятому убеждению, окончательно дал старт будущему развалу Союза.
На самом деле роль Ельцина в этом важнейшем решении была не столь велика, как пытаются представить его ненавистники. В это трудно поверить, но инициатором российского суверенитета выступил вовсе не Борис Николаевич, а… Горбачев, который, правда, по обыкновению предпочитал действовать чужими руками.
Официальный доклад о суверенитете делал на съезде верный ленинец, бывший уже председатель бывшего президиума Верховного Совета РСФСР Виталий Воротников. За этот документ проголосовало подавляющее большинство депутатов – 907 – соответственно, включая и коммунистов.
Каждая из сторон, как уже повелось, исходила из собственных интересов, свято полагая, что сумеет переиграть противника.
Ельцин – стремился максимально вывести Россию из-под союзного контроля.
Горбачев – заигрывал с национальными автономиями, пытаясь отколоть их от Ельцина и ослабить его влияние.
Но первым – факт непреложный – эту рискованную игру в «царя горы» затеял все же Михаил Сергеевич. Еще 26 апреля – за месяц до избрания Ельцина – он протащил через союзный парламент крайне взрывоопасный закон, который поднимал статус автономий внутри РСФСР до статуса союзных республик. В России их насчитывалось тогда – как, впрочем, и сейчас – до двух десятков. По замыслу Горбачева, если бы все они получили равные права с РСФСР, грядущая власть Ельцина мгновенно превратилась бы в пшик: так жуликоватые коммерсанты, продавая фирму, накануне выводят из нее все активы.
Хитроумный замысел удался на славу. Уже к осени 1990 года добрая половина автономных республик объявили о своем суверенитете (в том числе и безмятежная еще пока Чечено-Ингушетия). Однако, засеяв поле, собрать с него обильный урожай Горбачев уже не сумел. Ему попросту стало не до того, ибо наряду с автономиями декларации о государственной независимости кинулись принимать и республики союзные: все до единой (последней стала вечно нищая Киргизия).
Поначалу эти декларации казались лишь звучными, но бесполезными – простите уж за тавтологию – декларациями . Но когда Россия объявила о том, что резко сокращает выплаты в союзный бюджет, стало уже не до смеха.
Испокон веку союзный бюджет формировался преимущественно за счет РСФСР. На эти деньги жили почти все другие республики. Такого удара Горбачев точно не ожидал, но злиться теперь он мог исключительно на самого себя. Принятая с его подачи Декларация, предусматривала подобный фортель .
Вообще, если разобраться, более бредовой идеи, чем признание суверенитета живущих в едином государстве республик, трудно себе вообразить.
Представьте себе большую, дружную семью, в которой жена вдруг объявляет, что будет спать, с кем пожелает, муж – отказывается приносить зарплату, сын – демонстративно не приходит ночевать, дочь, напротив, водит клиентов домой, а старая бабка перегораживает общий коридор, требуя плату за проход. Но при этом все продолжают наперебой уверять, что они – единая семья, спаянная узами родства и взаимной любви.
То же самое начало происходить – в другом, понятно, масштабе – и в Советском Союзе. В борьбе за престол и Ельцин, и Горбачев жили не завтрашним днем, а исключительно сегодняшним, руководствуясь нехитрым принципом: чем хуже – тем лучше.
Ни у одного, ни у второго не было никакой внятной политической и экономической программы. Горбачев откровенно не понимал, что делать ему с разваливающейся державой. Ельцин же, напротив, предпринимал все возможное, дабы усугубить и без того незавидное положение противника: в этом и заключалась его политическая программа…
Но еще до кастрации союзного бюджета, Ельцин успевает нанести Горбачеву новый увесистый удар поддых.
10 июля 1990 года в Москве начинается ХХVIII съезд КПСС. По заведенной традиции, партийный съезд должен одобрить все, что было сделано прежде, и наметить программу на будущее. Но этот – последний в советской истории съезд – резко отличался от 27 предыдущих.
Компартия – была одним из главных рычагов Горбачева в политической борьбе. Ослабить ее, а пуще того распустить – означало лишить президента СССР последнего арьергарда. Этот-то путь и предпочел Ельцин.
Как ни странно, его тоже избрали делегатом съезда: от Свердловской парторганизации.
Бытует версия, что на съезде Горбачев рассчитывал задобрить вконец разбушевавшегося оппонента – найти консенсус, как любил он говаривать. Генсек намеревался даже ввести его в состав Политбюро, искренне полагая, что брошенная кость удовлетворит неуемные ельцинские амбиции.
Поздновато он спохватился! Это надо было делать году в 1986–1987-м, когда Ельцин спал и видел, как из кандидатов перейти в полноценные члены . Своему окружению он жаловался не раз, что вот Гришин, даром что бюрократ и ренегат, входил в Политбюро, а его, борца и трибуна, зажимают. Может, из-за этой обиды и пустился он во все тяжкие: начал скандалить, срываться, написал то злополучное письмо перед октябрьским пленумом. По крайней мере и Горбачев, и Лигачев по прошествии многих лет, уже в 90-е, сетовали, что не доглядели, недооценили. Кто знает: повысь они тогда уязвленного властолюбца, и Советский Союз, глядишь, не распался бы.
Но в 1990 году эта коврижка уже не радует Ельцина. К власти он движется теперь совсем другой дорогой, и связывать себя большевистскими кандалами, идти в подчинение Горбачеву – ему точно не с руки. Это примерно то же самое, как покупать билет на «Титаник».
Если раньше, накануне каждого пленума, он страшно переживал, что вот сейчас его выведут, вышвырнут вон из ЦК («Почему вы не выходите из ЦК?» – спросили его на встрече в Зеленограде осенью 1989 года. А Ельцин в ответ: «Я думаю, они этого только и ждут»), то теперь от былых страданий не осталось и следа.
Но на съезд Ельцин отправляется все равно. Лев Суханов писал, что к съезду его патрон готовился очень эмоционально, переживал и даже не спал ночей. Якобы он давно уже размышлял о выходе из КПСС, но никак не мог определиться: устраивать демарш прямо на съезде или погодить.
«Трое суток, которые отделяли его от ХХVIII съезда, – непрерывные терзания. И вдруг пришло решение. Он уселся за свой стол и написал заявление о выходе из КПСС».
По версии Суханова, это заявление Борис Николаевич публично и озвучил, чем спровоцировал новую бурю страстей.
Мне не в первый раз приходится развенчивать красивые мифы, рожденные буйной фантазией Ельцина и его окружения. Легенда о разрыве с компартией – из того же разряда.
Стенограмма съезда впрямую опровергает утверждения Суханова. Потому что, выйдя на трибуну, о своем выходе из КПСС Ельцин не говорит ни слова.
Его – несомненно – яркий и экспансивный доклад был совсем о другом. Спикер российского парламента обвинил партийный аппарат в экономических и политических провалах, призвал к многопартийности и предложил переименовать КПСС в партию демократического социализма.
В противном случае, предрекал он, партия развалится, начнется национализация ее имущества, а вожди – пойдут под суд, ибо «народ спросит за все».
«Но все мы, отдавшие партии десятки лет жизни, сочли своим долгом прийти сюда, чтобы пытаться сказать, что выход для КПСС все же есть. Трудный, тяжелый, но выход… Партия должна освободить себя от любых государственных функций».
Как видите, о собственном разводе с КПСС – и ни тени намека.
А вот, когда зал принялся его освистывать, когда поднялась волна истерии и уничижения; только тогда он решился сделать ход конем.
12 июля, в предпоследний день съезда, смутьян вновь поднялся на трибуну и заявил о выходе из партии в связи с «огромной ответственностью перед народом и Россией, с учетом перехода общества на многопартийность». Причем заметьте: свой основной доклад Борис Николаевич делал 6 июля. А о разрыве с КПСС объявил лишь 12-го.
Как вспоминал Суханов, перед выходом Ельцина к микрофону делегаты буквально оцепенели. Ельцин поднял руку в момент, когда зачитывался новый состав ЦК, где фигурировала и его фамилия. Уже наученные горьким опытом партийцы поняли: сейчас что-то будет . И когда Борис Николаевич произнес последнюю строчку своего заявления, в зале раздались крики: «Позор предателю!»
«Надо было видеть выражение лица М. С. Горбачева! – констатирует Суханов. – Он, как никто другой,понимал, что Б. Н. Ельцин своим поступком выбил и без того прогнившую опору из-под крыши “руководящей”. Борис Николаевич так и не вернулся на свое место. Он навсегда ушел не только из партии, но и покинул пространство, где эта партия заканчивала свое существование. Когда он шел по проходу, на него шипели, и это шипение напоминало пар, выходящий из зашедшего в тупик паровоза».
Честно говоря, эти «июльские тезисы» Суханова вызывают у меня некоторый скепсис. Ну, во-первых, образность аналогии: не с шипящим паровозом просится здесь сравнение, а с бегством крысы с тонущего корабля, который, к слову, и на дно-то начал уходить не без ее (крысы) прямого вмешательства.
А во-вторых, весьма сомнительно, чтобы Горбачев почувствовал, как уходит из-под ног «и без того прогнившая опора».
Михаил Сергеевич до последнего дня – пока не пришли выселять его из кремлевского кабинета – упрямо отказывался верить в скорое свое падение. Напротив, он то и дело уверял соратников, что Ельцин вот-вот сломает себе шею.
В тот же вечер, когда Борис Николаевич предпринял свой демарш, помощник генсека Анатолий Черняев записал в дневнике, что «М. С.» позвонил ему и стал объяснять, что это «логический конец» для Ельцина.
Существует и еще одно, куда более весомое доказательство тому, что Борис Николаевич изначально не планировал хлопать дверью. В архиве Суханова сохранились неизвестные доселе черновики ельцинского заявления. Вопреки утверждениям самого же Суханова, писались они, похоже, уже после программного выступления 6 июля.
В самой первой, черновой версии – дата его написания отсутствует. Она появляется лишь в окончательном варианте: 12 июля 1990 года. А это значит, что скандальная бумага готовилась заранее, но Ельцин не спешил раньше времени сжигать мосты.
Да и сжег ли он их полностью? Как явствует из архива, до конца «идти на вы» Ельцин так и не решился.
Изначально заявление его оканчивалось тем, что он призывал последовать своему примеру «всех руководителей Советов, а также Президента СССР Горбачева М. С.». Но в итоговый документ фронда эта не вышла. В последний момент Ельцин жирно перечеркнул эту фразу и размашисто начертал прямо противоположное: «Готов сотрудничать со всеми партиями и общественно-политическими организациями республики».
Чувствуете разницу?..
Выход Ельцина из КПСС был мощным, неожиданным, но вместе с тем вынужденным шагом: в шахматах подобное именуется «цуцвангом». Не сделай он его, промолчи, это означало бы, что Ельцин фактически примирился со всеми упреками и выпадами. Сносить плевки было не в его характере.
Ельцин оказался первым общенациональным политиком, осмелившимся публично отмежеваться от коммунистов. Это уже потом сжигание партбилетов войдет в моду, станет явлением повсеместным.
Будущий президент вновь обошел всех на повороте. Пожалуй, в том и заключалось одно из главных слагаемых его успеха, присущее лишь великим – без иронии – политикам: умение опередить, обогнать свое время; первым уловить веяние конъюнктуры; пойти наперекор стереотипам; сделать то, чего ждет – само, возможно, еще не осознавая – общество.
Ельцин всегда и во всем стремился быть первым. Хоть и играл он исключительно в командные виды спорта – волейбол, баскетбол – ему по душе не общий забег, а личное первенство. (Быть может, этим и объясняется вспыхнувшая в нем уже на склоне лет любовь к теннису.)
Ему нравится шокировать, поражать, удивлять окружающих. Если все бегут налево, он непременно повернет направо.
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗНо у Бориса Николаевича есть и еще одна особенность. Каждый свой шаг он непременно стремится объяснить чем-нибудь этаким, придумать красивую, броскую подоплеку.
Навязчивые состояния иногда характеризуются нежеланием быть как все, подкрепленным недостатком интеллектуальных ресурсов, выраженным в достаточно болезненной форме. Из-за нежелания следовать общепринятым стандартам искажается нормальное восприятие событий и нарушается внешняя мотивация. В поведении больного превалирует холодный прагматизм и чувство собственной неординарности и исключительности.
В самом деле, признайся он, что вышел на трибуну, потому как желал поставить эффектную точку, это воспринималось бы… Ну, не то чтоб слабовато, но как-то истерично, по-мальчишески. Ах, мол, не желаете слушать моих советов? Тогда не буду с вами больше водиться.
Версия с заранее обдуманным выходом из КПСС выглядела намного основательней и серьезней. Правда, непонятно тогда, зачем человеку, уже решившему порвать с партией, требовалось бить себя в грудь, клянясь в искренней к ней любви и желании помочь…
Фамилии Горбачева в своей эмоциональной речи на съезде Ельцин не назвал, но смысл был понятен и без перевода. Горбачев, как генеральный секретарь, нес ответственность за все, что творилось в КПСС. Кроме того, прозвучавшие намеки были весьма прозрачны. Предрекая суд над вождями – в случае, если советам его не внемлют, – Ельцин сразу же расставил точки над «i».
«Могу назвать хотя бы одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании».
Поскольку инициатором и творцом кампании – это знал в СССР каждый – был Михаил Сергеевич, пояснений никаких не требовалось.
И все равно застарелая вражда двух ведущих политиков наружу еще окончательно не вырывается. Хотя ни один, ни второй не скрывают более своих антипатий, они все же пытаются еще как-то сохранять хорошую мину при плохой игре. Но с каждым месяцем этих приличий становится все меньше.
В начале 1991 года – самого тяжелого года в новейшей российской истории – спикер переходит наконец к публичным эскападам.
Когда Горбачев обращается к парламенту с просьбой дать ему дополнительные полномочия, Ельцин реагирует незамедлительно:
«Такого объема законодательно оформленной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев. Фактически центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима».
Тезис о надвигающейся горбачевской диктатуре и унижениях, которые терпит обворовываемая Россия, становится главным лейтмотивом всех его выступлений. Через пару лет, когда Горбачева уже не станет, его самого примутся постоянно – и, прямо скажем, не без оснований – обвинять в узурпации власти. Но об этом никто еще не знает.
В январе 1991 года Горбачев вводит войска в Литву. Президент СССР мечется. Он судорожно пытается сохранить страну, совершая ошибку за ошибкой. (Одна только павловская денежная реформа чего стоила!)
Однако Рубикон уже перейден.
19 февраля, получив наконец доступ к телеэфиру (его мурыжили долго, не давая возможности выступать на центральных каналах), Ельцин громогласно объявляет: Горбачев должен уйти. «Я отмежевываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку, передачу власти коллективному органу – Совету Федерации республик».
На встрече с творческой интеллигенцией он высказывается еще резче: Горбачев завел страну в болото; мы объявляем ему войну…
В своих «Записках президента» Ельцин крайне занятно объясняет причину этой крутости.
Дескать, накануне мартовского референдума о судьбе Союза, он «испытывал острую необходимость объясниться», «но тут вдруг выяснилось, что никто выпускать меня в прямой эфир не собирается».
«Начались игры с Кравченко, тогдашним теленачальником. То он не подходил к телефону, то выдвигал какие-то условия, то переносил дату записи…
Вот тут у меня и созрела эта мысль. Вы боитесь Ельцина? Ну так получите того Ельцина, которого боитесь. И я решил в очередной раз пойти вразрез с выработанным в обществе стереотипом».
Подождите, а если б эфир дали ему сразу, по первому же зову? Выпадов против Горбачева тогда не прозвучало?
Какой-то детский сад, честное слово! Не позволили выступить, вот вам, получайте. Но речь-то ведь идет не о частных отношениях двух великовозрастных мальчишек; не бутылка стоит на кону, а судьба многомиллионной страны.
Эти эмоциональные, истеричные – если не сказать больше – особенности в характере Ельцина – страшная, взрывоопасная штука. К сожалению, мы разобрались в них слишком поздно.
Если вдуматься, все без исключения политические катаклизмы начинались при Ельцине по такому же точно принципу: кто-то что-то сказал, позволил лишнего, посмотрел косо.
Вякнул против меня Дудаев? Не буду садиться с ним за стол переговоров, а сразу объявлю войну.
Возомнил о себе Хасбулатов? Вперед, на разгон Верховного Совета.
Пытаются трепыхаться коммунисты? Значит, будем запрещать КПРФ и распускать Госдуму.
Эту любовь свою к простому разрешению сложных проблем, он вынужден признавать и сам.
«Я всегда был склонен к простым решениям, – самокритично пишет Ельцин в третьей книжке мемуаров “Президентский марафон”. – Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем его распутывать».
Не ему, кстати, одному. Помнится, нечто подобное, проделывал когда-то и Александр Македонский. Правда, не со страной, а всего-то с даром никому не нужным мотком веревки.
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ17 апреля в СССР прошел референдум о будущем устройстве Союза. Три четверти населения – и россияне в том числе – высказались за единое, союзное государство.
Гордий – легендарный основатель Фригийского царства – после восхождения на престол основал город Гордион и принес в дар Зевсу свою телегу, привязав при этом ярмо к дышлу таким сложным узлом, что никто не в силах был его развязать. Предсказание оракула якобы гласило, что тот, кто развяжет этот «гордиев узел», получит господство над миром. Согласно преданию, Александр Македонский в 334 г. до н. э. пришел в Гордион и на предложение распутать узел, – недолго думая, разрубил его мечом.
Горбачев праздновал победу. Но на поверку она оказалась поистине пирровой, ибо наряду с общими для всей страны вопросами, жители РСФСР отвечали еще на один, дополнительный: нужно ли учредить пост российского президента. Результат был понятен заранее: более 70 процентов с таким поворотом согласились.
Бытует версия, что идею с введением президентства подсказал Ельцину депутат Геннадий Бурбулис, «серый кардинал» при его дворе.
Верится в это с трудом, потому как, идя еще на выборы в Верховный Совет, Борис Николаевич уже примерял на себя президентскую цепь (см. выше).
12 июня, в первом же туре, Ельцин одерживает внушительную победу: 57,35 процента голосов. Его основной соперник и одновременно земляк-уралец – бывший премьер Николай Рыжков – отстал аж на целых три корпуса: он набрал меньше 17 процентов. Об остальных четырех претендентах и говорить не приходится.
Горбачев совершил очередную фатальную ошибку, фактически проспав эти выборы. Но, с другой стороны, что мог он противопоставить нахрапу и натиску Ельцина? В России образца 1991 года у Бориса Николаевича просто не было конкурентов.
В связке с Ельциным кандидатом в вице-президенты шел бывший летчик-афганец Александр Руцкой. К этому персонажу нам придется возвращаться еще не раз, но сейчас остановимся лишь на ключевом и очень показательном моменте: каким образом выбирали тогда второго человека в стране.
Понятно, что в тандеме с Ельциным мог выступать кто угодно, хоть черт в ступе. При ельцинской популярности, максимум, на что способен был его напарник – добавить каких-нибудь пару процентов голосов.
Ельцин долго метался, не решаясь остановить выбор на ком-то из верных соратников. Варианты рассматривались самые разные: Собчак, Попов. «Серый кардинал» Бурбулис – и вовсе без лишней скромности предлагал сам себя.
Велись переговоры с Вадимом Бакатиным – Горбачев выдвигал его, дабы оторвать у демократов часть голосов – но тот вежливо отказался. (Для справки: к финишу он пришел последним.)
Наступил уже заключительный день регистрации, а Ельцин все не мог определиться. Тут-то его спичрайтер (или, говоря по-простому, литературный негр) Людмила Пихоя и предложила кандидатуру Руцкого. Он, дескать, красивый, видный, усатый; опять же – форма к лицу. Все бабы и коммунисты – наши (в Верховном Совете Руцкой образовал группу «Коммунисты за демократию»). И Ельцин, на свою голову, согласился. («Идея сразу понравилась мне своей полной неожиданностью», – пишет он в «Записках президента».)
Эта небольшая иллюстрация, раскрывающая внутренние механизмы высокой политики, думается мне, весьма поучительна.
То есть для того, чтобы стать вице-президентом огромной страны – фактически вторым человеком в государстве – не нужно ни способностей, ни особых талантов. Пышные усы да красивый мундир: вот и все слагаемые успеха.
Похоже, Борис Николаевич, как и большинство не служивших в армии мужчин, питал патологическую страсть к военной форме.
(Помню, как в 1999 году, когда пребывал он уже в глубокой прострации, на каком-то торжественном событии – кажется, возложении венков к могиле неизвестного солдата – принялся любовно оглаживать генеральскую шинель Сергея Степашина. «Красивая форма, – говорил он, перебирая пальцами золоченые пуговицы. – Красиво, понимашь».)