Страница:
26-го мая 1941 года кончался срок моему паспорту и я с некоторой тревогой ожидал этого дня. Я знал, что при получении нового паспорта, обыкновенно, происходит опасная волокита. Старый паспорт милиция чаще всего передает в НКВД, заявляя: "Приходите за новым недели через две". А за это время органы НКВД производят тщательное исследование обстоятельств дела, и не раз случалось, что, придя через две недели, гражданин, вместо нового паспорта, получал предписание немедленно покинуть город Пушкин, а иной раз, вместо нового паспорта, получал новую тюремную квартиру. Все это меня тревожило, но выхода не было, надо было идти напролом.
В день окончания срока паспорта я явился в милицию, к начальнику паспортного стола; прежней начальницы уже не было, ее заменял молодой человек. Я предъявил ему паспорт и все документы, заявив, что я - уполномоченный московского Государственного Музея (очень хорошо действует на советских чинуш слово "уполномоченный"), и что паспорт мне необходим спешно - через несколько дней мне надо выехать по делам в Москву (никуда выезжать мне не надо было). Изложив все дело, я спросил, когда могу я зайти за новым паспортом? Рассмотрев внимательно все предъявленные документы и особенно {408} внимательно паспорт, начальник стола неожиданно для меня сказал:
- Зачем заходить? Подождите здесь минут двадцать.
Забрал все мои бумаги и ушел с ними к начальнику милиции.
Эти двадцать минут провел я в волнении, не зная, поможет ли и на этот раз милая брюнеточка?
Вскоре начальник паспортного стола вернулся, вручил мне обратно мои бумаги, положил на стол передо мною новый уже заполненный и на этот раз бессрочный паспорт и, передавая перо, сказал:
- Напишите свою фамилию вот тут на паспорте. Я написал, но должен сказать, что вместо моей подписи получилось какое-то гоголевское "Обмокни", так задрожала моя рука - на этот раз от неожиданной радости...
Теперь я спокойно мог жить и работать дома. Однако "спокойно жить" пришлось не долго. Через месяц, 22-го июня, грянула война. Фронт быстро откатывался к Петербургу. С 28-го июня проезд из Царского Села в Петербург стал разрешаться только по особым пропускам, и я крепко засел дома на июль и август. А фронт подкатывался. В середине июля был оставлен Псков, в середине августа - Нарва, бои шли уже под Гатчиной. Царское Село ежедневно бомбили немецкие аэропланы. Стало ясно, что скоро будет эвакуировано и Царское Село. Мы с В. Н. решили положиться на судьбу и не трогаться с места.
Но внезапно пришлось "тронуться": неожиданно и спешно выехать в Петербург. 30-го августа, в пять часов утра, разбудил нас милицейский чин и вручил мне повестку от местной милиции с предложением немедленной явки в нее. Мы с В. Н. отправились в милицию. Там я получил пропуск в Ленинград и повестку, согласно которой я в это же утро должен явиться "в Главное Управление Милиции на площади Урицкого дом No 6, этаж 4-ый, комната 202, к {409} следователю Николаеву". Пропуск у меня был, но В. Н. не хотела отпускать меня одного - и с великим трудом получила пропуск и для себя, после того как я категорически заявил, что без жены не поеду, могут арестовать меня и везти под конвоем. Не до конвоев им было - и В. Н. получила пропуск.
Часов в девять утра были мы уже в Петербурге, но к следователю Николаеву я не заявился, решив отправить к нему сперва лазутчика на разведку. Была суббота - я решил "прорезать" и ее, и воскресенье, никуда не являясь. Мы бросили якорь в семье моего друга, скончавшегося, быть может, к счастью для него, полгода тому назад. Вдова его была человеком решительным, находчивым и энергичным. Я попросил ее отправиться в понедельник 1-го сентября, вместо меня, к товарищу Николаеву - но с письмом от меня. В письме я сообщал, что еще третьего дня прибыл из Пушкина в Ленинград по его вызову, но внезапно захворал и нахожусь теперь на квартире такой-то, адрес такой-то.
Пока прошли два дня - мы с В. Н. посетили ряд петербургских друзей. Все в один голос советовали не являться по этому вызову НКВД и рассказывали всякие ужасы о судьбе "политически подозрительных" людей, которых немедленно и насильственно эвакуируют из Петербурга. Рассказывали, что все бывшие на учете эсеры и меньшевики были погружены на две баржи и отправлены вверх по Неве. По пути аэроплан (вражеский или свой?) так удачно сбросил бомбу, что обе баржи со всеми пассажирами пошли ко дну. Советовали "объявиться в нетях", перейти на подпольное положение и не лезть добровольно в пасть НКВД, а ждать неминуемого развертывания военных событий.
Но вернувшаяся в понедельник утром от следователя Николаева вдова моего друга успокоила: выслушав ее и прочитав мое письмо, товарищ Николаев милостиво изрек:
{410} - Пусть возвращается домой в Пушкин и ждет там. Чего "ждать" однако?
Мы с В. Н. решили еще день погостить в Петербурге, благо вырвались в него через запретный кордон. Но вдруг - в середине ночи на 2-ое сентября получил я на квартире в Ленинграде новую повестку от следователя Николаева - об обязательной явке к нему в 11 часов утра, "независимо от состояния здоровья". Посоветовались с В. Н. и решили - надо лезть удаву в пасть, будь, что будет!
В назначенный час явился. В приемной перед комнатой No 202 - толпа встревоженных людей, вызванных такими же повестками и ожидающих очереди. В комнате No 202 заседают десять следователей НКВД, вершат судьбы призванных к допросу. Толпа человек в полтораста - наполовину лица с немецкими фамилиями, наполовину "репрессированные" в свое время люди, вроде меня. Вызывают по очереди. Некоторые после допроса возвращались обратно через приемную комнату, некоторые не показывались больше: их уводят другим ходом и они исчезают бесследно.
Считаю этот день 2-го сентября 1941 года - самым опасным днем в своей жизни: решался вопрос - уцелеть или погибнуть.
Прождав часа два, был вызван к столу следователя Николаева. Последовало составление обычной анкеты (еще раз!), главный упор которой был направлен на вопросы о прежней "судимости", о тюрьмах и ссылках. Отвечая, особенно подчеркнул, что из последней тюрьмы освобожден два года тому назад за прекращением дела, без предъявления статей и в виду отсутствия состава преступления.
- Судимость снята? - спросил следователь.
- Нет еще.
- По какому же праву вы живете в Пушкине?
Ответил:
{411} - Живу по временной прописке, как командированный московским Государственным Музеем.
Следователь Николаев помолчал, что-то обдумывая (в эту минуту решалась моя судьба), потом написал какую-то резолюцию на анкете и сказал:
- Можете возвращаться в Пушкин. О дальнейшем узнаете на месте.
Что же однако должен был я "узнать на месте"? Во всяком случае, я пока что вышел живым из пасти удава. В тот же вечер мы с В. Н. уехали из Петербурга, не подозревая, что прощаемся с ним навсегда.
В Царском Селе за эти четыре дня сильно почувствовалось приближение фронта. Горела Вырица, в немногих десятках верст от нас. На бульваре у Египетских ворот стояло тяжелое шестидюймовое орудие и глухо ухало. Рядом с нашим домиком то и дело обстреливала небеса "зенитка", весь дом содрогался от ударов. Стекла наших окон были разбиты, рамы выбиты, двор и сад зияли воронками от аэропланных бомб.
Две следующие недели пришлось почти безвыходно провести в "щели" - канаве в человеческий рост, сверху уложенной бревнами и засыпанной землей. Наконец, мы узнали: в ночь на 17-ое сентября все власти предержащие бежали из Царского Села в Петербург, а утром мы увидели на бульваре около нашего домика авангардные части немецких самокатчиков...
Через несколько дней помещение милиции и местного НКВД было исследовано организовавшимся русским городским управлением. Из найденных там бумаг я узнал, как надо было понимать загадочные слова следователя Николаева: "Возвращайтесь в Пушкин, о дальнейшем узнаете на месте". - Был найден список четырехсот граждан города Пушкина, которые с семьями подлежали аресту и высылке. Назначен был и день для этого - 19-ое сентября...
{412} Но события на фронте развернулись слишком скоро, органам власти пришлось спешно самим бежать из города, и приказ об аресте не мог быть приведен в исполнение. Он опоздал только лишь на два дня! В этом проскрипционном списке значились и мы с В. Н. Но судьбе на этот раз было угодно избавить меня от новых тюрем и ссылок, а нас обоих - от верной гибели.
Полагаю, что весь этот характерный эпизод является достаточной концовкой к теме о тюрьмах и ссылках, и заканчиваю им свое растянувшееся на сорок лет повествование...
***
В русской ссылке, в 1934 году, начал я писать эту книгу. Заканчиваю ее в 1944 году, в прусском изгнании... Тоже своего рода десятилетний "Юбилей"!..
1944.
Кониц (Вестпреусен).
БИБЛИОГРАФИЯ:
"История русской общественной мысли" в 2-х томах, 1907, изд. 5-ое - 1918
"Об интеллигенции", 1907-1908, 2-ое изд.
"О смысле жизни", 1908, 2-ое изд. - 1910 г.
"Литература и общественность" - статьи публицистические, 1910
"Что такое Махаевщина", 1908, 2-ое изд. - 1910 г.
"Творчество и критика" - статьи критические, 1912 г.
"Великие искания" - 1912 г.
"Лев Толстой" - 1913 г.
"Пушкин и Белинский" - статьи историко-литературные, 1916 г.
"Год революции" - сборник статей, 1918 г.
"Две России" - 1918 г., Петроград.
"Александр Блок. Андрей Белый" - сборник статей, 1919 г.
"Что такое интеллигенция", Берлин, 1920 г.
"А. И. Герцен" - сборник статей, 1920 г., Петроград.
"Русская литература XX в.", 1920 г.
"Книга о Белинском", 1923 г.
"Вершины", творчество А. Блока и А. Белого, 1923 г.
"Судьбы писателей", изд. Литер, фонда, Нью-Йорк 1951 г. (часть погибшей книги)
Кроме того, под редакцией Иванова-Разумника (обширные комментарии и литературно-биографические сопроводительные статьи) были изданы:
Собр. соч. Белинского, ПБ 1911 г.
Собр. соч. Салтыкова-Щедрина, Москва, 1926-1927 г.
Восп. И. Панаева, Ленинград, 1928 г.
Восп. Ап. Григорьева, 1930 г.
"Неизданный Щедрин", сборник, 1930 г.
Салтыков-Щедрин, I часть, 1930 г., II и III погибли в годы тюрем и ссылок.
Работы, не появившиеся в печати;
"Оправдание человека" (Антроподицея, 1920-1944 г.)
"Холодные наблюдения и горестные заметы", 1944 г., погибла во время бомбардировки.
"Письма без адресатов", 1944 г., погибла во время войны.
"Два юбилея", 1944 г.
"Человек в очках", 1944 г.
В день окончания срока паспорта я явился в милицию, к начальнику паспортного стола; прежней начальницы уже не было, ее заменял молодой человек. Я предъявил ему паспорт и все документы, заявив, что я - уполномоченный московского Государственного Музея (очень хорошо действует на советских чинуш слово "уполномоченный"), и что паспорт мне необходим спешно - через несколько дней мне надо выехать по делам в Москву (никуда выезжать мне не надо было). Изложив все дело, я спросил, когда могу я зайти за новым паспортом? Рассмотрев внимательно все предъявленные документы и особенно {408} внимательно паспорт, начальник стола неожиданно для меня сказал:
- Зачем заходить? Подождите здесь минут двадцать.
Забрал все мои бумаги и ушел с ними к начальнику милиции.
Эти двадцать минут провел я в волнении, не зная, поможет ли и на этот раз милая брюнеточка?
Вскоре начальник паспортного стола вернулся, вручил мне обратно мои бумаги, положил на стол передо мною новый уже заполненный и на этот раз бессрочный паспорт и, передавая перо, сказал:
- Напишите свою фамилию вот тут на паспорте. Я написал, но должен сказать, что вместо моей подписи получилось какое-то гоголевское "Обмокни", так задрожала моя рука - на этот раз от неожиданной радости...
Теперь я спокойно мог жить и работать дома. Однако "спокойно жить" пришлось не долго. Через месяц, 22-го июня, грянула война. Фронт быстро откатывался к Петербургу. С 28-го июня проезд из Царского Села в Петербург стал разрешаться только по особым пропускам, и я крепко засел дома на июль и август. А фронт подкатывался. В середине июля был оставлен Псков, в середине августа - Нарва, бои шли уже под Гатчиной. Царское Село ежедневно бомбили немецкие аэропланы. Стало ясно, что скоро будет эвакуировано и Царское Село. Мы с В. Н. решили положиться на судьбу и не трогаться с места.
Но внезапно пришлось "тронуться": неожиданно и спешно выехать в Петербург. 30-го августа, в пять часов утра, разбудил нас милицейский чин и вручил мне повестку от местной милиции с предложением немедленной явки в нее. Мы с В. Н. отправились в милицию. Там я получил пропуск в Ленинград и повестку, согласно которой я в это же утро должен явиться "в Главное Управление Милиции на площади Урицкого дом No 6, этаж 4-ый, комната 202, к {409} следователю Николаеву". Пропуск у меня был, но В. Н. не хотела отпускать меня одного - и с великим трудом получила пропуск и для себя, после того как я категорически заявил, что без жены не поеду, могут арестовать меня и везти под конвоем. Не до конвоев им было - и В. Н. получила пропуск.
Часов в девять утра были мы уже в Петербурге, но к следователю Николаеву я не заявился, решив отправить к нему сперва лазутчика на разведку. Была суббота - я решил "прорезать" и ее, и воскресенье, никуда не являясь. Мы бросили якорь в семье моего друга, скончавшегося, быть может, к счастью для него, полгода тому назад. Вдова его была человеком решительным, находчивым и энергичным. Я попросил ее отправиться в понедельник 1-го сентября, вместо меня, к товарищу Николаеву - но с письмом от меня. В письме я сообщал, что еще третьего дня прибыл из Пушкина в Ленинград по его вызову, но внезапно захворал и нахожусь теперь на квартире такой-то, адрес такой-то.
Пока прошли два дня - мы с В. Н. посетили ряд петербургских друзей. Все в один голос советовали не являться по этому вызову НКВД и рассказывали всякие ужасы о судьбе "политически подозрительных" людей, которых немедленно и насильственно эвакуируют из Петербурга. Рассказывали, что все бывшие на учете эсеры и меньшевики были погружены на две баржи и отправлены вверх по Неве. По пути аэроплан (вражеский или свой?) так удачно сбросил бомбу, что обе баржи со всеми пассажирами пошли ко дну. Советовали "объявиться в нетях", перейти на подпольное положение и не лезть добровольно в пасть НКВД, а ждать неминуемого развертывания военных событий.
Но вернувшаяся в понедельник утром от следователя Николаева вдова моего друга успокоила: выслушав ее и прочитав мое письмо, товарищ Николаев милостиво изрек:
{410} - Пусть возвращается домой в Пушкин и ждет там. Чего "ждать" однако?
Мы с В. Н. решили еще день погостить в Петербурге, благо вырвались в него через запретный кордон. Но вдруг - в середине ночи на 2-ое сентября получил я на квартире в Ленинграде новую повестку от следователя Николаева - об обязательной явке к нему в 11 часов утра, "независимо от состояния здоровья". Посоветовались с В. Н. и решили - надо лезть удаву в пасть, будь, что будет!
В назначенный час явился. В приемной перед комнатой No 202 - толпа встревоженных людей, вызванных такими же повестками и ожидающих очереди. В комнате No 202 заседают десять следователей НКВД, вершат судьбы призванных к допросу. Толпа человек в полтораста - наполовину лица с немецкими фамилиями, наполовину "репрессированные" в свое время люди, вроде меня. Вызывают по очереди. Некоторые после допроса возвращались обратно через приемную комнату, некоторые не показывались больше: их уводят другим ходом и они исчезают бесследно.
Считаю этот день 2-го сентября 1941 года - самым опасным днем в своей жизни: решался вопрос - уцелеть или погибнуть.
Прождав часа два, был вызван к столу следователя Николаева. Последовало составление обычной анкеты (еще раз!), главный упор которой был направлен на вопросы о прежней "судимости", о тюрьмах и ссылках. Отвечая, особенно подчеркнул, что из последней тюрьмы освобожден два года тому назад за прекращением дела, без предъявления статей и в виду отсутствия состава преступления.
- Судимость снята? - спросил следователь.
- Нет еще.
- По какому же праву вы живете в Пушкине?
Ответил:
{411} - Живу по временной прописке, как командированный московским Государственным Музеем.
Следователь Николаев помолчал, что-то обдумывая (в эту минуту решалась моя судьба), потом написал какую-то резолюцию на анкете и сказал:
- Можете возвращаться в Пушкин. О дальнейшем узнаете на месте.
Что же однако должен был я "узнать на месте"? Во всяком случае, я пока что вышел живым из пасти удава. В тот же вечер мы с В. Н. уехали из Петербурга, не подозревая, что прощаемся с ним навсегда.
В Царском Селе за эти четыре дня сильно почувствовалось приближение фронта. Горела Вырица, в немногих десятках верст от нас. На бульваре у Египетских ворот стояло тяжелое шестидюймовое орудие и глухо ухало. Рядом с нашим домиком то и дело обстреливала небеса "зенитка", весь дом содрогался от ударов. Стекла наших окон были разбиты, рамы выбиты, двор и сад зияли воронками от аэропланных бомб.
Две следующие недели пришлось почти безвыходно провести в "щели" - канаве в человеческий рост, сверху уложенной бревнами и засыпанной землей. Наконец, мы узнали: в ночь на 17-ое сентября все власти предержащие бежали из Царского Села в Петербург, а утром мы увидели на бульваре около нашего домика авангардные части немецких самокатчиков...
Через несколько дней помещение милиции и местного НКВД было исследовано организовавшимся русским городским управлением. Из найденных там бумаг я узнал, как надо было понимать загадочные слова следователя Николаева: "Возвращайтесь в Пушкин, о дальнейшем узнаете на месте". - Был найден список четырехсот граждан города Пушкина, которые с семьями подлежали аресту и высылке. Назначен был и день для этого - 19-ое сентября...
{412} Но события на фронте развернулись слишком скоро, органам власти пришлось спешно самим бежать из города, и приказ об аресте не мог быть приведен в исполнение. Он опоздал только лишь на два дня! В этом проскрипционном списке значились и мы с В. Н. Но судьбе на этот раз было угодно избавить меня от новых тюрем и ссылок, а нас обоих - от верной гибели.
Полагаю, что весь этот характерный эпизод является достаточной концовкой к теме о тюрьмах и ссылках, и заканчиваю им свое растянувшееся на сорок лет повествование...
***
В русской ссылке, в 1934 году, начал я писать эту книгу. Заканчиваю ее в 1944 году, в прусском изгнании... Тоже своего рода десятилетний "Юбилей"!..
1944.
Кониц (Вестпреусен).
БИБЛИОГРАФИЯ:
"История русской общественной мысли" в 2-х томах, 1907, изд. 5-ое - 1918
"Об интеллигенции", 1907-1908, 2-ое изд.
"О смысле жизни", 1908, 2-ое изд. - 1910 г.
"Литература и общественность" - статьи публицистические, 1910
"Что такое Махаевщина", 1908, 2-ое изд. - 1910 г.
"Творчество и критика" - статьи критические, 1912 г.
"Великие искания" - 1912 г.
"Лев Толстой" - 1913 г.
"Пушкин и Белинский" - статьи историко-литературные, 1916 г.
"Год революции" - сборник статей, 1918 г.
"Две России" - 1918 г., Петроград.
"Александр Блок. Андрей Белый" - сборник статей, 1919 г.
"Что такое интеллигенция", Берлин, 1920 г.
"А. И. Герцен" - сборник статей, 1920 г., Петроград.
"Русская литература XX в.", 1920 г.
"Книга о Белинском", 1923 г.
"Вершины", творчество А. Блока и А. Белого, 1923 г.
"Судьбы писателей", изд. Литер, фонда, Нью-Йорк 1951 г. (часть погибшей книги)
Кроме того, под редакцией Иванова-Разумника (обширные комментарии и литературно-биографические сопроводительные статьи) были изданы:
Собр. соч. Белинского, ПБ 1911 г.
Собр. соч. Салтыкова-Щедрина, Москва, 1926-1927 г.
Восп. И. Панаева, Ленинград, 1928 г.
Восп. Ап. Григорьева, 1930 г.
"Неизданный Щедрин", сборник, 1930 г.
Салтыков-Щедрин, I часть, 1930 г., II и III погибли в годы тюрем и ссылок.
Работы, не появившиеся в печати;
"Оправдание человека" (Антроподицея, 1920-1944 г.)
"Холодные наблюдения и горестные заметы", 1944 г., погибла во время бомбардировки.
"Письма без адресатов", 1944 г., погибла во время войны.
"Два юбилея", 1944 г.
"Человек в очках", 1944 г.