Страница:
Вот книга рассказов "Могила командора". Загубленная книга...
Снимаю два тома своих дневников с полки, где эти тома стояли вместе с атласными, в красных кожаных переплетах лоциями Курильских и Командорских островов... Яркая книга могла родиться из этих вот записей на полях толстых судовых журналов в твердых обложках, с не выцветшей изнутри зеленью страниц, по которым в ритме качки плясала моя рука!.. Вел дневники ежедневно, возвращаясь на шхуну со скал Ловушки, с Черных Братьев или острова Среднего, - при свете тусклой лампочки на переборке, когда все спали в каюте... Сколько исписано, сколько недоспано часов! А каждая минута недосыпания завтра уже, утром, когда снова подойдем к островам, отдастся при высадке - в ногах, в пульсации крови и мышц... Затрачены такие усилия - и для чего? Как смотреть на то, что не сбылось? Как пережить вновь? Просто перелистать не спеша?.. Или это жизнь, что я сейчас веду? Ни с чем не сочетающаяся, она тянется просто так: стол, хождения, полное отсутствие событий, скука, что на себя нагоняю, - как это преодолеть?
На этот раз я отправляюсь в далекое, но не столь уж опасное плавание, где возникло много замыслов, - на Командорские острова. После декоративных по виду, но жестоких, гибельных для нас Курил: фантастическая ловушка из мясистых смертоносных водорослей, в которую попался Белкин на острове Птичьем; потеря научной группы на Скалах Ловушки, - и все это до сих пор не отозвалось во мне никаким звуком, кроме беглой фиксации еще в двух журналах-дневниках, оставшихся на полке, - мы явились на тихие Командоры. Острова, кстати, еще более опасные, чем Курилы, но нам повезло, что ли? Море спокойное, мы удачно, бестрепетно высаживались на скалы; ступали на точно такие же камни, что еще недавно, на Курилах, стали для иных последними прикосновениями жизни.
По сути, мы провели сезон отдыха, занимаясь мечением котиковых щенков на лежбищах, кольцеванием птиц, изучая движение птичьих караванов, в особенности, полеты одиноких трансконтинентальных альбатросов. Разлет этих птиц с гнездовий Южной Георгии и острова Кергелен начался за месяца два или три, как мы появились на Командорах. Одолевая громадные расстояния, альбатросы никогда не садились на скалы, хотя в тех местах, где большие глубины подходят к берегам, некоторые из них, как черноногий альбатрос или гигантский буревестник, залетали даже в заброшенные бухты. Одно величавое планирование, сохранявшееся при полном безветрии, что позволяло изумительное совершенство крыльев, использовавших воздух не как простую опору, а как среду обитания. В задуманном рассказе: "Полет альбатроса" - я готовился графически прочертить такой полет, сведя к голой модели, и тем самым освободить себя от пут условности или гипноза поэтического образа, вроде того, что навеян Шарлем Бодлером. Модель объясняла реальный полет свободной птицы, находящейся в беспрерывном поиске. Сочиняя рассказ, я мог заодно придти к отгадке: как самому лететь или плыть?
К "Полету альбатроса" должен был примыкать рассказ об ослепленной птице, - "Схема Курода". В нем поместился реальный факт: мы поймали на пустом птичьем базаре пестролицего буревестника. Он был без глаз, со свежими ранами. Птицы ослепили его, улетев. Нас интересовал птичий караван. Как его найти? Поиск по схеме японского ученого Курода с учетом "розы ветров" построен на том, что птицы используют ветер для перелетов. После шторма мы находили в океане много мертвых птиц. Альбатросы, фрегаты, буревестники могут лететь и в сильном ветре, и даже против ветра - вдоль волн или под углом к ним. Пустой птичий базар - предвестник стихийного бедствия. На этот раз случилось нечто иное, не относящееся к "схеме Курода". Произошло землетрясение, возникла волна цунами. Получив предупреждение, мы вышли из узкого шельфа островов и переждали волну в океане. Там она не очень опасна, хотя и жутковато смотреть, как эта волна, мерцая, как грозовая туча, словно спускается с неба. Я почувствовал разгадку ослепления птичьего вожака не в случайной драке, а именно в волне цунами, в стрессовом состоянии природы, перестроившем инстинкт птичьего каравана. Ведь я уже убедился, как непросто стать лидером у птиц. Помню, как нелетающий птенец вдруг вылез из гнезда, пошел на котиковое лежбище и начал расхаживать там. Звери отпугивали его, сколько раз птенец мог погибнуть, бродя между разъяренными секачами, схватывавшимися в битвах, давивших телами собственных щенков. Тем не менее птенец благополучно прошел через все лежбище и вернулся в гнездо. Но если б чайка заметила в поведении птенца что-то подозрительное - продрог, озяб, намок, - сразу бы растерзала.
В рассказе "Мечение сивучей на острове Медном" я пытался найти разгадку гибельного сна котиков и сивучей, не создавших своего гарема. Опасно уснуть на высоком месте, куда не долетает прибой. Зверя кормит море, сон приносит гибель. Отощавшего, спящего зверя невозможно разбудить палкой. Этот сон странно связывается с тишиной Командор, в которой гаснут все звуки. Чуть от лежбища отошли - и весь этот мир, в котором побывал, пропал, как не было. Снова радуги, закаты, а ночью пролеты птиц и метеоритов, озаряющих небо яркими вспышками.
Тишина Командор, вовсе не тихих, таила в себе какую-то загадку.
Мыс Арий Камень с пологими склонами, масса ягод, просыпанных среди мха; мягкий, как надутый воздухом, мох. Неуклюже пробежит песец с куропаткой в зубах или взлетит из-под ног белая сова, тотчас растворясь в белесости, в беззвучии пространства. Даже водопад не слышен с нескольких шагов. Мне показалось, что я все же постиг тишину Командор, - это акустическое свойство. Тишина возникала не постепенно, а обрушивалась сразу за сулоями, особыми течениями, возникавшими из-за конфигурации берегов. На рубеже бури и покоя запрятаны ключи подходов и отходов на Командорах, что при незнании оборачивалось чудовищными ловушками. В одну из них угодил Витус Беринг, великий мореплаватель. Мучимый цингой, загнивающий, с ушами, изгрызенными песцами, он все пытался отгадать: как выбраться из тихого места, куда он попал, как спастись?
В несуществующем рассказе "Могила командора" такую задачу без затруднения решает наш капитан, выписав несколько цифр из таблицы лунных приливов и взяв дополнительно пеленг со спутника.
Был он хозяйственной хватки мужик, Кузьмин, пил водку, настоянную на "золотом корне". Выпивал два литра и говорил: "Ну и что такого, в этом корне? Только голова от него болит". Больше всего боялся жены, считался с ней, - вот кто любил жену, так любил! Когда у одного матроса обнаружили сифилис, Кузьмин специально пошел провериться, хотя капитанам не обязательно. Напугал молоденькую докторшу, но ушел спокойный: "Если такую напугал, то и с женой справлюсь". Но еще больше жены капитан Кузьмин обожал дочь. Хотя и ругал ее последними словами, - из-за воображаемого страха за нее. Отчего-то он боялся, что дочь не выйдет замуж, родит в девках, осрамит его и жену. Кузьмин совершил для себя великий подвиг: выдал замуж дочь - и умер. Я прицепился к нему в рассказе и вроде как поставил в вину, что он обидел командора Беринга. Запасшись грибами, ободрав кусты невиданно сочной рябины, пожалев, что не может "привести на веревочке" домой остров Беринга, торопясь приступить к варениям и солениям на судне, Кузьмин говорит, облегчаясь, морякам, толпящимся вокруг могилы командора: "Насмотрелись, чего смотреть-то? Забрался сюда, а выбраться можно было - как два пальца обосцать!.."
Меня интересовали вот такие простенькие эффекты, которые при трении с чем-то величавым - пусть то Витус Беринг или тишина Командор - создавали электрическую дугу.
В рассказ "За водой" положен случай: внезапно кончились припасы пресной воды. Нет ничего правдоподобнее и в то же время не укладывающегося в голове: негде напиться в океане! Период штормов, к водопадам не подойти; мы остались без кружки питьевой воды. После долгих блужданий, розысков, испытав неимоверную жажду, с грехом пополам залились в бухте Консервная, не так уж и далеко от Владивостока, то есть почти вернулись из плавания, чтобы опять уйти. Боцман Бережной, недоверчивый, все время находившийся в подозрении, что мы неспроста опростоволосились, посылает меня в трюм проверить вентиль: нет ли какой утечки? Там я застигаю врасплох моториста Лалу, который умел мастерски вырезывать чертей из мореного дерева. Лала выпускает драгоценную воду в сток. Сидит на карачках и смотрит заворожено, как вода выливается... Пожилой моряк, он что, в своем уме? И это после того, как трое суток лежали пластом! Вон как у поварихи высохли губы... Ходила, молила: "Слюны дай!" Лала ответил - выписываю его слова из судового журнала: "Приснилось: заходит сосед, бухгалтер. Жена денег моих еще не получила, а он предлагает: "Хочешь, я одолжу? - и смотрит так, как не на мою жену..." Ничего себе объяснил! Из-за этого, что ли, воду выливал, что его жену хочет соблазнить бухгалтер? Притом, приснившийся во сне? Боцман Бережной, уже стоявший рядом и слышавший бредни Лалы, сказал ему возмущенно: "Хватит пизду в лапти обувать! У тебя и жены никогда не было... - и объяснил мне: - Привык без воды жить. Вот и выливает". Что-то я в этом Лале увидел, хотел описать, нечто такое пригрезилось в нем, достойное рассказа.
В "Циклоне "Мария" молодой матрос одержим любовью, поджегшись ею случайно на стоянке в порту. Любовь моряка, закручиваясь по спиралям циклона, достигает апогея, когда кажется, что моряк пропадет, не в силах ее нести. Потом, когда циклон умирает, выдыхается и любовь, исчерпав себя на витках стихии. Тут есть некое противоречие с предыдущим замыслом, но именно такое противоречие и составляет суть натуры моряка.
Мог бы достичь высоты, если б справился с рассказом "Конец света". Вот его содержание: в бухте, куда судно сносит циклон, моряки обнаруживают селение. Недавно еще никого не было; один китовый слип. Здесь швартовались китобойные суда, вырабатывали ценный лечебный продукт - спермацевт. Вдруг приехали люди, чтоб обживать дикое место. Понастроили бараков: улица Ленина, стена "Лучшие люди". И через все селение - очередь в магазин. Там лучшим людям отпускают по талонам привозное варенье. Мир вроде бы такой знакомый, и его мы готовы бы воспринять, придя домой. Но здесь, на территории великих островов, этот мир, завезенный, как червивое варенье, кажется так странен, ужасающе убог и дик, что кто-то из моряков, обалдев от увиденного, произносит слова, ставшие названием: "Конец света!"
Конечно, все это надо читать... что говорить о невоплотившемся? Но я говорю не столько о рассказах, как о самом себе: что во мне возникало, умирая, разлетаясь в щепки от детонации тоски.
Остался лишь в наброске рассказ "Служба цунами". Возник он так. Мы встретили на острове семейную пару, отшельников: ловят рыбу, косят сено. А заодно при Службе цунами. Была на этом островке, в бухте Китовая, станция с аппаратурой, улавливающей подводные землетрясения, при которых возникают гигантские волны. Много написано об этих волнах необыкновенной высоты. Я привел один факт: волна цунами, неслышно подойдя к бухте Китовая, подхватила случайно стоявшую там рыбацкую шхуну и, перебросив через сопку, опустила в другую бухту, на другой стороне сопки. Притом, так осторожно, что никто из команды не пострадал. Вот до этого случая мы и появились там. Познакомились: мужик староватый, немой. Объяснил нам на пальцах, что может отдать в пользование жену - в обмен на патроны. Жена в возрасте, но оказалась способная к матерому сексу. Упорно не снимала с головы низко повязанный платок. Один матрос этот платок сорвал. На лбу у нее вытатуировано: "Я изменила Родине". Была из хохлушек, осужденных и сосланных после войны за связь с немцами. Вот, собственно, и все; и еще: оба они погибли во время цунами. Из этого случая я собрался создать рассказ-реквием "Служба цунами" о двух очерствевших душах, потерявших все точки соприкосновения, посылавших в эфир на волне цунами сигналы собственного бедствия.
Прежде чем закрыть эту папку с несочиненными рассказами, которые чем-то милы мне, упомяну еще об одном из них, "В волнах", - раз уж зацепил тему морских волн. Простенькая женщина, влюбчивая и обманутая, приезжает по ложному адресу на необитаемый остров, думая, что там ее ждет друг. Тот лишь посмеялся, а реальность такова: упущен последний пароход с материка. Как зимовать здесь с маленьким ребенком? Сам по себе такой сюжет не привлек бы моего интереса, если б я его не сопряг с тем, что меня занимало: с еще одной загадкой Командор - с гигантскими водными провалами, возникавшими при наложении диаметрально противоположных и разновеликих стихий, - то, что мы в полной мере испытали на себе на Курилах и Командорах, - стихии моря и океана, существовавших как бы вместе, но действовавших не заодно. Попадаешь в яму, точно как по Эдгару По, только не надо паниковать. Можешь бросать весла - и отдыхать. Ты защищен, спрятался от ветра. Тебя защищают громадные стенки волн; и эта водная яма, в которой ты про все забыл, дрейфует, не стоит на месте. Есть в ней опьяняющее свойство, что я описал в "Полынье", и есть и электромагнитное, вызывающее помехи в эфире, расстраивающее природную акустику китов. Я видел целое кладбище погибших китов возле бухты Корабельная, и могу, со слов Белкина, сказать: эти животные, обладающие электромагнитными радиоимпульсами, попадаются на таких вот участках моря, где волны, наслаиваясь, создают ложный радиокоридор. Попадая в этот "коридор", киты "выбрасываются" на берег. О китах я замышлял отдельный рассказ. А то, что "В волнах", - так это волны, которые создают глубочайшие провалы, какие бывают и в человеческой жизни. Воздух в волнах, сжимаемый в газ, одурманивает сознание, объясняя грезы и слезы, и потерянные мечты. Все это испытал сам, записал, привез, но так и не донес до стола. Я перечислил лишь некоторые из четырнадцати моих неполучившихся рассказов, и думаю сейчас о них, как о детях, которым не выпало явиться на свет божий.
В этой связи припоминаю случай с разноцветными камешками, которыми славны Командоры: опалы и яшма, и дикие изумруды. Я набрал их на отмели в дельте ручья Буян, переложив сырым песком в банке "Фуруно". Непросто их было обнаружить, увидеть в ледяной воде, понять ее прозрачность и приспособить глаза. Выхватывая камешки в паузах отлива, я слышал звоны, похожие на удары судового колокола. Создавали их захваченные водопадом и крутящиеся в нем пузыри воздуха. Такие вот пузыри, только газовые, станут средой обитания для героев моей "Полыньи", рассеянных течением, спящих в наркотическом забытьи в глубинах океана... Я был богачом, владельцем банки "Фуруно" с драгоценными камнями. Но ненадолго, так как выронил ее, когда плыли обратно. Свесясь с бота, я смотрел с помрачением в душе, как они тонут, мои камешки, и, посверкивая, устилают дно. До них нельзя уже и дотянуться. Я так застудил руки, что с трудом удерживал в пальцах карандаш. Лежа на койке, под качание судна, возню тараканов на переборках и храп ребят, я выводил корявую строку: "Вот это и будет теперь согревать далеко и будет о чем писать".
"Могила командора", я простился с тобой.
3. Я - семьянин
Вынимаю наушники из ушей: кончилась кассета. Оказывается, все это время, что страдал о погибших рассказах, я наслаждался "Малышом" (так называю свой плеер "HARMONY"), зарядив его PINK FLOYD "WISH WERE HERE". Я не меломан, не знаю, что это такое. Просто все, что ни делаю, я с чем-то сочетаю: размышляю под музыку, читаю в туалете, разговариваю, думая о своем; утверждаю то, что отрицаю, - и так далее.
Однако пора собираться: сегодня у меня занятый день.
Выхожу в большую комнату. Там, кроме книг - небольшой библиотеки; красивейшего черного камня-голыша за стеклом и абстракционистского натюрморта, подаренного приятельницей-художницей, не имеется ничего такого, о чем можно в двух словах сказать. Особенно, если собрался уходить. Под натюрмортом сидит моя теща Нина Григорьевна. А рядом с ней присела, не раздеваясь, чтоб срочно поведать свои невзгоды матери, моя жена Наталья. Я в курсе того, что произошло: сломался маршрутный троллейбус, на который Наталья имела проездной. В спешке пересела в автобус, не успев пробить талон, и была оштрафована на половину минимальной зарплаты.
Меня бесила невезучесть Натальи, вечные трудности, которые она создавала из ничего. Ну, застукали без талончика. Обязательно надо платить, что ли? Притом, оштрафовал человек, чьего ребенка она воспитывала в детском саду за никчемные гроши! Эта вечная ее растерянность, неумение противостоять наглости, силе... В итоге деньги, отложенные на продукты, как корова языком слизала. В этом была угроза для моих сбережений; я их скупо отмерял жене, растягивая сумму до отъезда. А сейчас, когда я задумал "Роман о себе", добавилась опасность и для романа. Пора принять меры, поставить вопрос ребром: никакой я уже ни муж, ни семьянин. Однако, вопреки этому внушению, еще не замеченный ими, я смотрю на Наталью, выуживая из нее, высветляя за прожитыми годами, как за прослойкой из папиросной бумаги, - нет, не образ, а реальный лик Натальи, которую любил и люблю. Я не убежден, что она смогла бы вот так дотянуться до себя, и вспоминаю, как недавно, размашисто отвернув юбку, чтоб показать ушибленную ногу, показала мне то, что я, изведавший сладость Натальи, все же не ожидал узреть: свое белое, как нетронутое тело, совсем молодое по белизне... Как же она допустила убить в себе то, что я сохранил?
Тут все открыли глаза, что я стою: и дочь Аня, разговаривавшая по телефону, и сын Олег, он как раз вошел, загородив, по обыкновению, просвет в коридор, чтоб незаметно проскочила в его комнату подружка. Все уставились на меня: или вид у меня какой? Все ж я сегодня не бесполезно отсидел утро... Вдруг меня задело это внимание, при котором все умолкли. Я сказал, что пришло в голову:
- Знаете, какой-то я стал недоверчивый...
Наталья глянула вопросительно, теща суровым взглядом повела вдоль знаем, мол...
- Приснилось: две бабы предлагают себя, а я им не верю...
Мне в самом деле снился сон; не такой в точности, я его слегка испохабил. Я видел двух девушек, которых когда-то знал, но о них забыл; и они обе смотрели на меня с нежностью, надеясь, что я какую-то из них выберу; а я не знал, что ответить, так как уже был женат на Наталье, - я стоял и молчал, не в силах вынести их нежных взглядов, и я упал, - и это была смерть, а не обморок... Занятный сон! Отчего бы и не выложить, как на самом деле? Но слова вылетели: сын, усмехнувшись, прошел в свою комнату; Аня продолжила разговор по телефону. Дети привыкли, что от меня можно ждать чего угодно. Наверное, если бы я, как герой "Мистерий" Гамсуна, никогда не державший скрипки, вдруг сыграл сейчас, как Ойстрах, - они б и ухом не повели! Наталья тоже попривыкла, но сейчас сказанное мной могло навредить здоровью матери, и она, взяв руку матери в свою, начала поглаживать, успокаивая. Нина же Григорьевна вдруг дернулась лицом кверху - спазм сердца! - и разразилась чихом.
Наталья с Аней, счастливые, что все обошлось, пожелали ей:
- Будь здорова, мама!
- Будь здорова, бабушка!..
Теща чихнула еще раз, она страдала от насморка, и пожелания здоровья повторились. После третьего чиха они смущенно приумолкли: выдохлись. Тогда начал я:
- Здоровья вам, Нина Григорьевна!..
Я готов был стоять так и повторять без конца: попробуй, упрекни меня! Но теща, забыв про палку, улетучилась в спальню...
Боже мой, отчего эта старуха стала мне, как кость, поперек горла? Или я не мог предвидеть, что она, уже боясь оставаться в своем большом доме в Быхове и с ужасом ожидая смерти, - что она, приехав к нам, чтоб скоротать зиму, не будет смирно сидеть у телевизора, а примется вымучивать Наталью всякими интригами против меня? Опять примется за свое дело с обреченным, но прямо-таки канальим упрямством своим! Тем более, что в теперешнем своем положении, без паспорта и без прописки, - кто я? У меня как глаза открылись: увидел, какая она старая, согнутая; что ходит неприятно, заложив руки назад; и палка ее, такая же загнутая, валяется в разных углах: где стоит, там и бросит; и какая она чужая мне в моей квартире, где я слонялся до этого, радуясь последней утехе своей никчемной жизни!.. Я понимал, что это подло: воспользоваться старостью, чтоб возненавидеть... Сколько у меня врагов неотомщенных, а она: разве она враг мне? Просто мозг мой затемнен, душа сгорает, что остался один.
- Подожди, мама письмо Лене написала. Бросишь по дороге в ящик.
- Не давай сама, сначала выясни у нее.
Наталья пошла выяснять, но я знал результат: не согласится, чтоб отнес. Недавно он звонил из Киева, ее любимый сын. Теща сказала, объясняя свой насморк: "У нас тут все переболели: Борис, Наташа, Олег"... Я чуть не подскочил в своей комнате: явная ложь! У меня не было никакого насморка... Сейчас Леня может подумать, что я, заболев первый, заразил его мать.
Наталья выглянула из спальни:
- Мы сами бросим, когда пойдем гулять.
- Вот и отлично.
Я глянул на себя в зеркало; это я делал так же постоянно, как проверял курс доллара.
- Счастливо тебе, - сказала Наталья.
- Не желай мне счастья.
- Ладно, я забыла.
- Пока.
4. Я вышел!..
Я вышел! Сколько недель я уже не ходил никуда? Думаю, месяц, если не больше.
Тотчас открылась квартира напротив. Выглянула соседка, чтоб удостовериться, что это я. Безвредная, по сути, женщина, она обладала каким-то высматривающим устройством, вроде запрятанного в себе, как у монстра, механического глаза. Я мог быть уверен, что мой выход будет теперь обговорен и увековечен на скамейке перед подъездом. Другой сосед, Леня Быков (к нему приставляли фамилию супруги), стоял у своей двери. Исхудалый, с мозолистой головой, с запавшими глазами, он курил, выпуская из себя после каждой затяжки тягучую клейкую слюну, сворачивая ее в бумажном пакетике для пепла. Раньше он курил украдкой от жены, теперь получил добро на курение. Обычно болезнь прячется за годами, но бывает, что она, пренебрегая сроками, действует, как молот, превращая человека в карикатуру, в зловещий фарс. Жуткий вид имел Леня Быков ночью, выходя покурить в майке и трусах. Впрямь живой мертвец! К тому ж говорливый, интересующийся политикой, как бы и не подозревающий, как он выглядит и что его ждет.
Пересчитывая бетонные ступени этажей, я спускался без задержки, пока не наткнулся на распростертое тело Коли, тихого алкоголика. Не только дети, но и собаки, кошки привыкли, что здесь он лежит, и перепрыгивали через него, воспринимая, как часть интерьера. Не было случая, чтоб Коля, напившись, не добирался до своей квартиры. Однако это ему не помогало. Или его не впускали, или не успевал войти.
Оказавшись во дворе, я посмотрел, какие там перемены. От свежего февральского снега, подсыпавшего перед рассветом, ничего не осталось, даже жидкой кашицы. Лил дождь, я открыл зонт, смиряясь, что меня выбрала плохая погода. Утешало, что я успел опробовать кроссовками свежий снег, которого уже нет, во время пробежки на холме. Холм радовал меня всегда, я видел его отлог за мусорными баками. Прелестный холм, даже зимой, я знал там каждую сосенку. А с этой стороны дома, на которую выходили наши окна, тешила глаза разросшаяся береза, облюбованная сороками. Стоя под ней, я видел сорок, ладивших гнездо, а пониже, уже боясь связываться с сороками, расселись по мирному на сучьях бродячие коты, похожие на толстых птиц. С годами я полюбил этот унылый двор и даже неказистый дом этот. Только так и не сумел твердо запомнить, в каком он месте, и просил водителя ехать медленно: вглядывался. А сейчас я смотрел на дом, как смотрит человек, собравшийся покинуть его навсегда. В этом доме я купил квартиру на гонорар от своей московской книги. Здесь подрос и вырос сын, появилась дочь. Я их тоже создал, без меня бы не существовали. Тут все сохранялось, ничего не менялось. Приезжая, через день-два чувствовал себя так, как и не уезжал. Наталья же вообще не могла воспринять мою жизнь отдельно. Для нее это время просто отлетало, как будто я побывал в ирреальном мире, на затененной стороне Луны.
Один случай многое ей прояснил.
В тот год я преодолел целую чехарду злоключений, начавшихся еще с порта Ванино, где мы закончили морской сезон. Уже весь в отъезде, витая мыслями дома, я втюрился - да что там! Как подорвался на любви к несовершеннолетней девочке Туе, жившей неподалеку от Ванино, на маяке. Возник резонанс, и этот дом зашатался на расстоянии и мог упасть. Спас его другой случай, наслоившийся на любовь. Там же, оказавшись на рыбалке, я влип посерьезней, чем влипал на море, - когда обернулась лодка на горной реке Хуту. Я не знал тогда, потеряв Тую и башню маяка, которую вообразил Домом творчества, что жизнь моя, как лодка, перевернулась в тот же миг. Я основательно во всем этом разберусь, если дойду до папки с рукописью о Сихотэ-Алине. Тогда я как застрял внутри чертова колеса. На обратной дороге, при взлете в Советской Гавани, загорелся самолет; в Москве, в телефонной будке, я оставил записную книжку со всеми деньгами, что заработал в плаванье; а под конец всего - был сбит генеральским лимузином на улице Герцена, прямо напротив ЦДЛ, то есть Центрального Дома литераторов.
Снимаю два тома своих дневников с полки, где эти тома стояли вместе с атласными, в красных кожаных переплетах лоциями Курильских и Командорских островов... Яркая книга могла родиться из этих вот записей на полях толстых судовых журналов в твердых обложках, с не выцветшей изнутри зеленью страниц, по которым в ритме качки плясала моя рука!.. Вел дневники ежедневно, возвращаясь на шхуну со скал Ловушки, с Черных Братьев или острова Среднего, - при свете тусклой лампочки на переборке, когда все спали в каюте... Сколько исписано, сколько недоспано часов! А каждая минута недосыпания завтра уже, утром, когда снова подойдем к островам, отдастся при высадке - в ногах, в пульсации крови и мышц... Затрачены такие усилия - и для чего? Как смотреть на то, что не сбылось? Как пережить вновь? Просто перелистать не спеша?.. Или это жизнь, что я сейчас веду? Ни с чем не сочетающаяся, она тянется просто так: стол, хождения, полное отсутствие событий, скука, что на себя нагоняю, - как это преодолеть?
На этот раз я отправляюсь в далекое, но не столь уж опасное плавание, где возникло много замыслов, - на Командорские острова. После декоративных по виду, но жестоких, гибельных для нас Курил: фантастическая ловушка из мясистых смертоносных водорослей, в которую попался Белкин на острове Птичьем; потеря научной группы на Скалах Ловушки, - и все это до сих пор не отозвалось во мне никаким звуком, кроме беглой фиксации еще в двух журналах-дневниках, оставшихся на полке, - мы явились на тихие Командоры. Острова, кстати, еще более опасные, чем Курилы, но нам повезло, что ли? Море спокойное, мы удачно, бестрепетно высаживались на скалы; ступали на точно такие же камни, что еще недавно, на Курилах, стали для иных последними прикосновениями жизни.
По сути, мы провели сезон отдыха, занимаясь мечением котиковых щенков на лежбищах, кольцеванием птиц, изучая движение птичьих караванов, в особенности, полеты одиноких трансконтинентальных альбатросов. Разлет этих птиц с гнездовий Южной Георгии и острова Кергелен начался за месяца два или три, как мы появились на Командорах. Одолевая громадные расстояния, альбатросы никогда не садились на скалы, хотя в тех местах, где большие глубины подходят к берегам, некоторые из них, как черноногий альбатрос или гигантский буревестник, залетали даже в заброшенные бухты. Одно величавое планирование, сохранявшееся при полном безветрии, что позволяло изумительное совершенство крыльев, использовавших воздух не как простую опору, а как среду обитания. В задуманном рассказе: "Полет альбатроса" - я готовился графически прочертить такой полет, сведя к голой модели, и тем самым освободить себя от пут условности или гипноза поэтического образа, вроде того, что навеян Шарлем Бодлером. Модель объясняла реальный полет свободной птицы, находящейся в беспрерывном поиске. Сочиняя рассказ, я мог заодно придти к отгадке: как самому лететь или плыть?
К "Полету альбатроса" должен был примыкать рассказ об ослепленной птице, - "Схема Курода". В нем поместился реальный факт: мы поймали на пустом птичьем базаре пестролицего буревестника. Он был без глаз, со свежими ранами. Птицы ослепили его, улетев. Нас интересовал птичий караван. Как его найти? Поиск по схеме японского ученого Курода с учетом "розы ветров" построен на том, что птицы используют ветер для перелетов. После шторма мы находили в океане много мертвых птиц. Альбатросы, фрегаты, буревестники могут лететь и в сильном ветре, и даже против ветра - вдоль волн или под углом к ним. Пустой птичий базар - предвестник стихийного бедствия. На этот раз случилось нечто иное, не относящееся к "схеме Курода". Произошло землетрясение, возникла волна цунами. Получив предупреждение, мы вышли из узкого шельфа островов и переждали волну в океане. Там она не очень опасна, хотя и жутковато смотреть, как эта волна, мерцая, как грозовая туча, словно спускается с неба. Я почувствовал разгадку ослепления птичьего вожака не в случайной драке, а именно в волне цунами, в стрессовом состоянии природы, перестроившем инстинкт птичьего каравана. Ведь я уже убедился, как непросто стать лидером у птиц. Помню, как нелетающий птенец вдруг вылез из гнезда, пошел на котиковое лежбище и начал расхаживать там. Звери отпугивали его, сколько раз птенец мог погибнуть, бродя между разъяренными секачами, схватывавшимися в битвах, давивших телами собственных щенков. Тем не менее птенец благополучно прошел через все лежбище и вернулся в гнездо. Но если б чайка заметила в поведении птенца что-то подозрительное - продрог, озяб, намок, - сразу бы растерзала.
В рассказе "Мечение сивучей на острове Медном" я пытался найти разгадку гибельного сна котиков и сивучей, не создавших своего гарема. Опасно уснуть на высоком месте, куда не долетает прибой. Зверя кормит море, сон приносит гибель. Отощавшего, спящего зверя невозможно разбудить палкой. Этот сон странно связывается с тишиной Командор, в которой гаснут все звуки. Чуть от лежбища отошли - и весь этот мир, в котором побывал, пропал, как не было. Снова радуги, закаты, а ночью пролеты птиц и метеоритов, озаряющих небо яркими вспышками.
Тишина Командор, вовсе не тихих, таила в себе какую-то загадку.
Мыс Арий Камень с пологими склонами, масса ягод, просыпанных среди мха; мягкий, как надутый воздухом, мох. Неуклюже пробежит песец с куропаткой в зубах или взлетит из-под ног белая сова, тотчас растворясь в белесости, в беззвучии пространства. Даже водопад не слышен с нескольких шагов. Мне показалось, что я все же постиг тишину Командор, - это акустическое свойство. Тишина возникала не постепенно, а обрушивалась сразу за сулоями, особыми течениями, возникавшими из-за конфигурации берегов. На рубеже бури и покоя запрятаны ключи подходов и отходов на Командорах, что при незнании оборачивалось чудовищными ловушками. В одну из них угодил Витус Беринг, великий мореплаватель. Мучимый цингой, загнивающий, с ушами, изгрызенными песцами, он все пытался отгадать: как выбраться из тихого места, куда он попал, как спастись?
В несуществующем рассказе "Могила командора" такую задачу без затруднения решает наш капитан, выписав несколько цифр из таблицы лунных приливов и взяв дополнительно пеленг со спутника.
Был он хозяйственной хватки мужик, Кузьмин, пил водку, настоянную на "золотом корне". Выпивал два литра и говорил: "Ну и что такого, в этом корне? Только голова от него болит". Больше всего боялся жены, считался с ней, - вот кто любил жену, так любил! Когда у одного матроса обнаружили сифилис, Кузьмин специально пошел провериться, хотя капитанам не обязательно. Напугал молоденькую докторшу, но ушел спокойный: "Если такую напугал, то и с женой справлюсь". Но еще больше жены капитан Кузьмин обожал дочь. Хотя и ругал ее последними словами, - из-за воображаемого страха за нее. Отчего-то он боялся, что дочь не выйдет замуж, родит в девках, осрамит его и жену. Кузьмин совершил для себя великий подвиг: выдал замуж дочь - и умер. Я прицепился к нему в рассказе и вроде как поставил в вину, что он обидел командора Беринга. Запасшись грибами, ободрав кусты невиданно сочной рябины, пожалев, что не может "привести на веревочке" домой остров Беринга, торопясь приступить к варениям и солениям на судне, Кузьмин говорит, облегчаясь, морякам, толпящимся вокруг могилы командора: "Насмотрелись, чего смотреть-то? Забрался сюда, а выбраться можно было - как два пальца обосцать!.."
Меня интересовали вот такие простенькие эффекты, которые при трении с чем-то величавым - пусть то Витус Беринг или тишина Командор - создавали электрическую дугу.
В рассказ "За водой" положен случай: внезапно кончились припасы пресной воды. Нет ничего правдоподобнее и в то же время не укладывающегося в голове: негде напиться в океане! Период штормов, к водопадам не подойти; мы остались без кружки питьевой воды. После долгих блужданий, розысков, испытав неимоверную жажду, с грехом пополам залились в бухте Консервная, не так уж и далеко от Владивостока, то есть почти вернулись из плавания, чтобы опять уйти. Боцман Бережной, недоверчивый, все время находившийся в подозрении, что мы неспроста опростоволосились, посылает меня в трюм проверить вентиль: нет ли какой утечки? Там я застигаю врасплох моториста Лалу, который умел мастерски вырезывать чертей из мореного дерева. Лала выпускает драгоценную воду в сток. Сидит на карачках и смотрит заворожено, как вода выливается... Пожилой моряк, он что, в своем уме? И это после того, как трое суток лежали пластом! Вон как у поварихи высохли губы... Ходила, молила: "Слюны дай!" Лала ответил - выписываю его слова из судового журнала: "Приснилось: заходит сосед, бухгалтер. Жена денег моих еще не получила, а он предлагает: "Хочешь, я одолжу? - и смотрит так, как не на мою жену..." Ничего себе объяснил! Из-за этого, что ли, воду выливал, что его жену хочет соблазнить бухгалтер? Притом, приснившийся во сне? Боцман Бережной, уже стоявший рядом и слышавший бредни Лалы, сказал ему возмущенно: "Хватит пизду в лапти обувать! У тебя и жены никогда не было... - и объяснил мне: - Привык без воды жить. Вот и выливает". Что-то я в этом Лале увидел, хотел описать, нечто такое пригрезилось в нем, достойное рассказа.
В "Циклоне "Мария" молодой матрос одержим любовью, поджегшись ею случайно на стоянке в порту. Любовь моряка, закручиваясь по спиралям циклона, достигает апогея, когда кажется, что моряк пропадет, не в силах ее нести. Потом, когда циклон умирает, выдыхается и любовь, исчерпав себя на витках стихии. Тут есть некое противоречие с предыдущим замыслом, но именно такое противоречие и составляет суть натуры моряка.
Мог бы достичь высоты, если б справился с рассказом "Конец света". Вот его содержание: в бухте, куда судно сносит циклон, моряки обнаруживают селение. Недавно еще никого не было; один китовый слип. Здесь швартовались китобойные суда, вырабатывали ценный лечебный продукт - спермацевт. Вдруг приехали люди, чтоб обживать дикое место. Понастроили бараков: улица Ленина, стена "Лучшие люди". И через все селение - очередь в магазин. Там лучшим людям отпускают по талонам привозное варенье. Мир вроде бы такой знакомый, и его мы готовы бы воспринять, придя домой. Но здесь, на территории великих островов, этот мир, завезенный, как червивое варенье, кажется так странен, ужасающе убог и дик, что кто-то из моряков, обалдев от увиденного, произносит слова, ставшие названием: "Конец света!"
Конечно, все это надо читать... что говорить о невоплотившемся? Но я говорю не столько о рассказах, как о самом себе: что во мне возникало, умирая, разлетаясь в щепки от детонации тоски.
Остался лишь в наброске рассказ "Служба цунами". Возник он так. Мы встретили на острове семейную пару, отшельников: ловят рыбу, косят сено. А заодно при Службе цунами. Была на этом островке, в бухте Китовая, станция с аппаратурой, улавливающей подводные землетрясения, при которых возникают гигантские волны. Много написано об этих волнах необыкновенной высоты. Я привел один факт: волна цунами, неслышно подойдя к бухте Китовая, подхватила случайно стоявшую там рыбацкую шхуну и, перебросив через сопку, опустила в другую бухту, на другой стороне сопки. Притом, так осторожно, что никто из команды не пострадал. Вот до этого случая мы и появились там. Познакомились: мужик староватый, немой. Объяснил нам на пальцах, что может отдать в пользование жену - в обмен на патроны. Жена в возрасте, но оказалась способная к матерому сексу. Упорно не снимала с головы низко повязанный платок. Один матрос этот платок сорвал. На лбу у нее вытатуировано: "Я изменила Родине". Была из хохлушек, осужденных и сосланных после войны за связь с немцами. Вот, собственно, и все; и еще: оба они погибли во время цунами. Из этого случая я собрался создать рассказ-реквием "Служба цунами" о двух очерствевших душах, потерявших все точки соприкосновения, посылавших в эфир на волне цунами сигналы собственного бедствия.
Прежде чем закрыть эту папку с несочиненными рассказами, которые чем-то милы мне, упомяну еще об одном из них, "В волнах", - раз уж зацепил тему морских волн. Простенькая женщина, влюбчивая и обманутая, приезжает по ложному адресу на необитаемый остров, думая, что там ее ждет друг. Тот лишь посмеялся, а реальность такова: упущен последний пароход с материка. Как зимовать здесь с маленьким ребенком? Сам по себе такой сюжет не привлек бы моего интереса, если б я его не сопряг с тем, что меня занимало: с еще одной загадкой Командор - с гигантскими водными провалами, возникавшими при наложении диаметрально противоположных и разновеликих стихий, - то, что мы в полной мере испытали на себе на Курилах и Командорах, - стихии моря и океана, существовавших как бы вместе, но действовавших не заодно. Попадаешь в яму, точно как по Эдгару По, только не надо паниковать. Можешь бросать весла - и отдыхать. Ты защищен, спрятался от ветра. Тебя защищают громадные стенки волн; и эта водная яма, в которой ты про все забыл, дрейфует, не стоит на месте. Есть в ней опьяняющее свойство, что я описал в "Полынье", и есть и электромагнитное, вызывающее помехи в эфире, расстраивающее природную акустику китов. Я видел целое кладбище погибших китов возле бухты Корабельная, и могу, со слов Белкина, сказать: эти животные, обладающие электромагнитными радиоимпульсами, попадаются на таких вот участках моря, где волны, наслаиваясь, создают ложный радиокоридор. Попадая в этот "коридор", киты "выбрасываются" на берег. О китах я замышлял отдельный рассказ. А то, что "В волнах", - так это волны, которые создают глубочайшие провалы, какие бывают и в человеческой жизни. Воздух в волнах, сжимаемый в газ, одурманивает сознание, объясняя грезы и слезы, и потерянные мечты. Все это испытал сам, записал, привез, но так и не донес до стола. Я перечислил лишь некоторые из четырнадцати моих неполучившихся рассказов, и думаю сейчас о них, как о детях, которым не выпало явиться на свет божий.
В этой связи припоминаю случай с разноцветными камешками, которыми славны Командоры: опалы и яшма, и дикие изумруды. Я набрал их на отмели в дельте ручья Буян, переложив сырым песком в банке "Фуруно". Непросто их было обнаружить, увидеть в ледяной воде, понять ее прозрачность и приспособить глаза. Выхватывая камешки в паузах отлива, я слышал звоны, похожие на удары судового колокола. Создавали их захваченные водопадом и крутящиеся в нем пузыри воздуха. Такие вот пузыри, только газовые, станут средой обитания для героев моей "Полыньи", рассеянных течением, спящих в наркотическом забытьи в глубинах океана... Я был богачом, владельцем банки "Фуруно" с драгоценными камнями. Но ненадолго, так как выронил ее, когда плыли обратно. Свесясь с бота, я смотрел с помрачением в душе, как они тонут, мои камешки, и, посверкивая, устилают дно. До них нельзя уже и дотянуться. Я так застудил руки, что с трудом удерживал в пальцах карандаш. Лежа на койке, под качание судна, возню тараканов на переборках и храп ребят, я выводил корявую строку: "Вот это и будет теперь согревать далеко и будет о чем писать".
"Могила командора", я простился с тобой.
3. Я - семьянин
Вынимаю наушники из ушей: кончилась кассета. Оказывается, все это время, что страдал о погибших рассказах, я наслаждался "Малышом" (так называю свой плеер "HARMONY"), зарядив его PINK FLOYD "WISH WERE HERE". Я не меломан, не знаю, что это такое. Просто все, что ни делаю, я с чем-то сочетаю: размышляю под музыку, читаю в туалете, разговариваю, думая о своем; утверждаю то, что отрицаю, - и так далее.
Однако пора собираться: сегодня у меня занятый день.
Выхожу в большую комнату. Там, кроме книг - небольшой библиотеки; красивейшего черного камня-голыша за стеклом и абстракционистского натюрморта, подаренного приятельницей-художницей, не имеется ничего такого, о чем можно в двух словах сказать. Особенно, если собрался уходить. Под натюрмортом сидит моя теща Нина Григорьевна. А рядом с ней присела, не раздеваясь, чтоб срочно поведать свои невзгоды матери, моя жена Наталья. Я в курсе того, что произошло: сломался маршрутный троллейбус, на который Наталья имела проездной. В спешке пересела в автобус, не успев пробить талон, и была оштрафована на половину минимальной зарплаты.
Меня бесила невезучесть Натальи, вечные трудности, которые она создавала из ничего. Ну, застукали без талончика. Обязательно надо платить, что ли? Притом, оштрафовал человек, чьего ребенка она воспитывала в детском саду за никчемные гроши! Эта вечная ее растерянность, неумение противостоять наглости, силе... В итоге деньги, отложенные на продукты, как корова языком слизала. В этом была угроза для моих сбережений; я их скупо отмерял жене, растягивая сумму до отъезда. А сейчас, когда я задумал "Роман о себе", добавилась опасность и для романа. Пора принять меры, поставить вопрос ребром: никакой я уже ни муж, ни семьянин. Однако, вопреки этому внушению, еще не замеченный ими, я смотрю на Наталью, выуживая из нее, высветляя за прожитыми годами, как за прослойкой из папиросной бумаги, - нет, не образ, а реальный лик Натальи, которую любил и люблю. Я не убежден, что она смогла бы вот так дотянуться до себя, и вспоминаю, как недавно, размашисто отвернув юбку, чтоб показать ушибленную ногу, показала мне то, что я, изведавший сладость Натальи, все же не ожидал узреть: свое белое, как нетронутое тело, совсем молодое по белизне... Как же она допустила убить в себе то, что я сохранил?
Тут все открыли глаза, что я стою: и дочь Аня, разговаривавшая по телефону, и сын Олег, он как раз вошел, загородив, по обыкновению, просвет в коридор, чтоб незаметно проскочила в его комнату подружка. Все уставились на меня: или вид у меня какой? Все ж я сегодня не бесполезно отсидел утро... Вдруг меня задело это внимание, при котором все умолкли. Я сказал, что пришло в голову:
- Знаете, какой-то я стал недоверчивый...
Наталья глянула вопросительно, теща суровым взглядом повела вдоль знаем, мол...
- Приснилось: две бабы предлагают себя, а я им не верю...
Мне в самом деле снился сон; не такой в точности, я его слегка испохабил. Я видел двух девушек, которых когда-то знал, но о них забыл; и они обе смотрели на меня с нежностью, надеясь, что я какую-то из них выберу; а я не знал, что ответить, так как уже был женат на Наталье, - я стоял и молчал, не в силах вынести их нежных взглядов, и я упал, - и это была смерть, а не обморок... Занятный сон! Отчего бы и не выложить, как на самом деле? Но слова вылетели: сын, усмехнувшись, прошел в свою комнату; Аня продолжила разговор по телефону. Дети привыкли, что от меня можно ждать чего угодно. Наверное, если бы я, как герой "Мистерий" Гамсуна, никогда не державший скрипки, вдруг сыграл сейчас, как Ойстрах, - они б и ухом не повели! Наталья тоже попривыкла, но сейчас сказанное мной могло навредить здоровью матери, и она, взяв руку матери в свою, начала поглаживать, успокаивая. Нина же Григорьевна вдруг дернулась лицом кверху - спазм сердца! - и разразилась чихом.
Наталья с Аней, счастливые, что все обошлось, пожелали ей:
- Будь здорова, мама!
- Будь здорова, бабушка!..
Теща чихнула еще раз, она страдала от насморка, и пожелания здоровья повторились. После третьего чиха они смущенно приумолкли: выдохлись. Тогда начал я:
- Здоровья вам, Нина Григорьевна!..
Я готов был стоять так и повторять без конца: попробуй, упрекни меня! Но теща, забыв про палку, улетучилась в спальню...
Боже мой, отчего эта старуха стала мне, как кость, поперек горла? Или я не мог предвидеть, что она, уже боясь оставаться в своем большом доме в Быхове и с ужасом ожидая смерти, - что она, приехав к нам, чтоб скоротать зиму, не будет смирно сидеть у телевизора, а примется вымучивать Наталью всякими интригами против меня? Опять примется за свое дело с обреченным, но прямо-таки канальим упрямством своим! Тем более, что в теперешнем своем положении, без паспорта и без прописки, - кто я? У меня как глаза открылись: увидел, какая она старая, согнутая; что ходит неприятно, заложив руки назад; и палка ее, такая же загнутая, валяется в разных углах: где стоит, там и бросит; и какая она чужая мне в моей квартире, где я слонялся до этого, радуясь последней утехе своей никчемной жизни!.. Я понимал, что это подло: воспользоваться старостью, чтоб возненавидеть... Сколько у меня врагов неотомщенных, а она: разве она враг мне? Просто мозг мой затемнен, душа сгорает, что остался один.
- Подожди, мама письмо Лене написала. Бросишь по дороге в ящик.
- Не давай сама, сначала выясни у нее.
Наталья пошла выяснять, но я знал результат: не согласится, чтоб отнес. Недавно он звонил из Киева, ее любимый сын. Теща сказала, объясняя свой насморк: "У нас тут все переболели: Борис, Наташа, Олег"... Я чуть не подскочил в своей комнате: явная ложь! У меня не было никакого насморка... Сейчас Леня может подумать, что я, заболев первый, заразил его мать.
Наталья выглянула из спальни:
- Мы сами бросим, когда пойдем гулять.
- Вот и отлично.
Я глянул на себя в зеркало; это я делал так же постоянно, как проверял курс доллара.
- Счастливо тебе, - сказала Наталья.
- Не желай мне счастья.
- Ладно, я забыла.
- Пока.
4. Я вышел!..
Я вышел! Сколько недель я уже не ходил никуда? Думаю, месяц, если не больше.
Тотчас открылась квартира напротив. Выглянула соседка, чтоб удостовериться, что это я. Безвредная, по сути, женщина, она обладала каким-то высматривающим устройством, вроде запрятанного в себе, как у монстра, механического глаза. Я мог быть уверен, что мой выход будет теперь обговорен и увековечен на скамейке перед подъездом. Другой сосед, Леня Быков (к нему приставляли фамилию супруги), стоял у своей двери. Исхудалый, с мозолистой головой, с запавшими глазами, он курил, выпуская из себя после каждой затяжки тягучую клейкую слюну, сворачивая ее в бумажном пакетике для пепла. Раньше он курил украдкой от жены, теперь получил добро на курение. Обычно болезнь прячется за годами, но бывает, что она, пренебрегая сроками, действует, как молот, превращая человека в карикатуру, в зловещий фарс. Жуткий вид имел Леня Быков ночью, выходя покурить в майке и трусах. Впрямь живой мертвец! К тому ж говорливый, интересующийся политикой, как бы и не подозревающий, как он выглядит и что его ждет.
Пересчитывая бетонные ступени этажей, я спускался без задержки, пока не наткнулся на распростертое тело Коли, тихого алкоголика. Не только дети, но и собаки, кошки привыкли, что здесь он лежит, и перепрыгивали через него, воспринимая, как часть интерьера. Не было случая, чтоб Коля, напившись, не добирался до своей квартиры. Однако это ему не помогало. Или его не впускали, или не успевал войти.
Оказавшись во дворе, я посмотрел, какие там перемены. От свежего февральского снега, подсыпавшего перед рассветом, ничего не осталось, даже жидкой кашицы. Лил дождь, я открыл зонт, смиряясь, что меня выбрала плохая погода. Утешало, что я успел опробовать кроссовками свежий снег, которого уже нет, во время пробежки на холме. Холм радовал меня всегда, я видел его отлог за мусорными баками. Прелестный холм, даже зимой, я знал там каждую сосенку. А с этой стороны дома, на которую выходили наши окна, тешила глаза разросшаяся береза, облюбованная сороками. Стоя под ней, я видел сорок, ладивших гнездо, а пониже, уже боясь связываться с сороками, расселись по мирному на сучьях бродячие коты, похожие на толстых птиц. С годами я полюбил этот унылый двор и даже неказистый дом этот. Только так и не сумел твердо запомнить, в каком он месте, и просил водителя ехать медленно: вглядывался. А сейчас я смотрел на дом, как смотрит человек, собравшийся покинуть его навсегда. В этом доме я купил квартиру на гонорар от своей московской книги. Здесь подрос и вырос сын, появилась дочь. Я их тоже создал, без меня бы не существовали. Тут все сохранялось, ничего не менялось. Приезжая, через день-два чувствовал себя так, как и не уезжал. Наталья же вообще не могла воспринять мою жизнь отдельно. Для нее это время просто отлетало, как будто я побывал в ирреальном мире, на затененной стороне Луны.
Один случай многое ей прояснил.
В тот год я преодолел целую чехарду злоключений, начавшихся еще с порта Ванино, где мы закончили морской сезон. Уже весь в отъезде, витая мыслями дома, я втюрился - да что там! Как подорвался на любви к несовершеннолетней девочке Туе, жившей неподалеку от Ванино, на маяке. Возник резонанс, и этот дом зашатался на расстоянии и мог упасть. Спас его другой случай, наслоившийся на любовь. Там же, оказавшись на рыбалке, я влип посерьезней, чем влипал на море, - когда обернулась лодка на горной реке Хуту. Я не знал тогда, потеряв Тую и башню маяка, которую вообразил Домом творчества, что жизнь моя, как лодка, перевернулась в тот же миг. Я основательно во всем этом разберусь, если дойду до папки с рукописью о Сихотэ-Алине. Тогда я как застрял внутри чертова колеса. На обратной дороге, при взлете в Советской Гавани, загорелся самолет; в Москве, в телефонной будке, я оставил записную книжку со всеми деньгами, что заработал в плаванье; а под конец всего - был сбит генеральским лимузином на улице Герцена, прямо напротив ЦДЛ, то есть Центрального Дома литераторов.