Казанов Борис. Роман о себе

   Пользуясь подсветкой Хуты, мы ловили с Гриппой, переходя от одной к другой заводи. Сапоги до паха, куртка из парусины - никакой ветер не пробьет! И рыбацкий свитер, не колется, если поддеть тельник. Не знаю лучше одежды, я б в ней всю жизнь ходил. Была еще не ловля, а прикидка. Фактически взяли с десяток рыбин для ухи. Ловля будет завтра, когда рано утром двинемся к леднику. Окажемся в высоких местах, куда не сумела подняться нерестовая горбуша. Рыбалка получится без вони и спешки. Даже Гриппа похвалит одну мою форель... Разве я не могу увлечься рыбалкой? Мне нужен товарищ или друг вот в чем суть. По-видимому, есть во мне такая слабина. Обязательно нужен мне кто-то: получше меня, поопытней и посильней. Но так как и я не пальцем делан, - немного имелось у меня таких друзей. Вот Гриппа, последний; остался всего один день. Тот день, когда мы будем ловить в верховье Хуты, останется в солнечных бликах, в радуге брызг, в сверканье идущих в руки трепещущих форелей. Я буду прибавлять форелей, а Гриппа, настроив спиннинг, как инструмент, возьмется за хариусов. Он выбивал только хариусов, их одних! И это страшное умение опустошать реку одной удочкой. Зачем ему снасти громоздкие?.. Гриппа посмотрит с презрением на приезжих рыбаков, обряженных в водолазные костюмы. Мы их увидим ночью у костра на нашем месте. Когда мы шли, жгли бересту, они задумали нас убить, приняв за рыбинспекцию. Жан был бы им не помеха, но увидели со мной Гриппу - сели на жопу. А ведь Гриппа даже без ружья! Я уже начинаю прощаться с Гриппой, едва став с ним рядом возле Хуты. Но и как иначе, если смотришь издалека? Нет, я не буду спешить! И еще здесь постоим, и будет завтрашний день, и следующая ночь, когда Жан сделает мне подножку. Но я бы хотел заранее отделить Гриппу от света и от темноты. Это не обязательно ночь или утро. Сегодня у костра будет ночь, а я ее свяжу с утром. Там, у костра, один из рыбаков, тот самый отчим, что дрался с пасынком у магазина, хотел добавить для жирности к нашей ухе, из хариусов и форелей, своего налима, чтоб поужинать за наш счет. Гриппа отказался с презрением: налим червивый сейчас, разве рыбак его будет есть? Меня удивило, как он вызывающе ведет себя с людьми, способными на любую подлость. Я там прикинусь тихоней, чтоб не сожгли у костра. Все обойдется, если не считать того, что меня вырвет от них, - после ухи. Наелся, расслабился, закурил, а тут этот "Налим", так я его прозвал из-за губы, не дожидаясь своей ухи, взял из воды горбушу, вонючую, как сваренную, и начал ее есть, соскребая ложкой с пергаментной шкуры красное мясо... Тут я и сфонтанировал - форелями! Вылез из кустов, Налим спросил: "Никого там не слыхать?" - я не мог ответить, ответил Гриппа: "Никого, кроме инспектора Авдеева". Ведь они сожгли инспектора! Были вне подозрения, но разве Гриппу проведешь? Гриппа задирал их не смехом, а пинал с отвращением. Он и пацану с челочкой сказал, чтоб никуда не шел. Жан засечет тигра, Гриппа знал про засаду. Тому же Жану было наруку, если б тигр загрыз пацана. Тогда бы Жан мог не обременять голову, что тигр переменит место.
   Вот он уже пришел, Жан, покуривает свою трубочку. А я его тоже жду, хотя сам ушел бы с охотой в следующее утро. Мне все еще не нравится Хута, из которой нельзя пить; мертвенно-светлая, как при искусственном свете. Давно бы ушел из этой ночи, если б Жан не проявил свое нутро. Я сказал, что Жан разберется со мной следующей ночью, когда вопрос с выслеживанием тигра для него отпадет. Жан же, занимая голову тигром, задумал, как оказалось, меня утопить уже в эту ночь.
   Сели в лодку, которую надул Жан, - широкую, из авиационной резины, с округлыми бортиками. Сели - и все изменилось. До этого больше часа я простоял у Хуты, слушая гул ее воды, а только сейчас оценил силу течения. В сущности, это было лишь низовье Хуты. Ночная стоянка находилась еще ниже. Гриппа надеялся угадать точно, учитывая снос воды. Стоянка, где засели приезжие рыбаки, была неподалеку от долины. Там Хута впадала в Тумнин, который тек в обход вулкана, параллельно железной дороге. Несколько километров от низины - не такая уж крутизна! Но сразу, как начали переправу, - словно упали в глухую протемь реки с кривизной деревьев, стелющихся поверху. Нигде я не видел, чтоб так росли деревья, - поперек воде, дотягиваясь верхушками до противоположного берега. Голову не поднимешь, ничего не слышно от гула и стонущих криков Хуты. Удар притока, отчего возникал крик, был таким мощным, что колебал струю. Лодку разворачивало, и я, сидевший на корме, оказывался впереди. Уследить за деревьями, казалось, невозможно. Впереди вырисовывался ствол и, промелькнув, отлетал за спину. Высунь голову неосторожно, будешь ее ловить. Спрячешь в колени - ничего не увидишь. Для меня мучение, так как я привык на все смотреть. Досаждало и дно Хуты: каменистое, из острых камней, оно отдавалось в теле, особенно на перекатах. Как не в лодке сидишь с воздушной прослойкой, а катишься на заднице. Гриппа правил, откинувшись назад, почти вынесясь туловищем за борт. Все время надо менять позицию, смещаться, чтоб удержать лодку на струе. Если вливающиеся притоки, ударявшие с наскока, прибивали к струе, то в разлад с ней действовали оттоки, ответвлявшиеся от струи. По-видимому, в теле потока созревало какое-то расслоение, и при наклоне русла часть струи отскакивала внезапно. Могло утянуть в какое-либо непроверенное место. Сорвет лодку с Хуты, унесет в чащобу - в коряги, сплетенные деревья, сучья - окажешься без лодки, в воде, ищи себя, свищи.
   Поначалу спуск этот в тучах мошки показался мне в диковинку. Постепенно же, ни с того ни с сего, начал привыкать. Уже опережал взглядом полет деревьев, угадывал их заранее и не глядя. Во мне включился механизм, как на зверобойном боте; я начал обвыкать, и видел некое сходство в рулении Гриппы, - после льдин и подсовов на Шантарах. Особого страха и раньше не было, а сейчас вообще исчез. На "Морже" - как? Утром попил чай, расписался у Батька за возможную потерю жизни и отвалил с облегчением от борта "Моржа". Надо плюнуть на жизнь - и будет все в порядке. Видел, что Гриппа все делает правильно; поглядывал и на Жана. Тот сидел на середине лодки, ближе к Гриппе, уместясь между нами без труда. Я даже успевал обозреть природу: ледник был закрыт сопками, но темень от него подсинивало. В той стороне, где рождалась луна, где был ее тоненький серпик, проступила ажурная арка железнодорожного моста. Последнее, что я запомнил, пока не началась возня с Жаном, - как пролетели, не приближаясь, хотя мы неслись к ним навстречу: летели, по-видимому, далеко, а свет не давал точной перспективы, несообразно длинные цапли.
   В один из разворотов, когда нас ударом притока завертело в струе, я, коснувшись борта лодки, почувствовал под рукой ветерок... Утечка воздуха! Начал возиться с пробкой, пробуя ее выпрямить, докрутить до конца. Надо вначале выкрутить почти, чтоб стала ровно. Ни до кого не дозовешься, лодку не остановить. От гула Хуты закладывало уши. Перевесясь через борт, как Гриппа, я держал наготове свободную руку, согнув в локте, - на тот случай, если Жан толкнет меня ногой. Тогда я бы поймал ногу Жана и оставил его без ноги.
   Угадывая в молчаливом, не разговаривавшем со мной Жане зловещее намерение, я решил про себя не делать выбора в действиях. В такие минуты, как сейчас, и нельзя по-другому поступать; нет ничего смешнее - потерять жизнь из-за какого-то злобного хорька. Гриппа занят, значит, надо полагаться на себя. На того, кто в тебе сидит: дьявол или Бог. Нет разницы, лишь бы спасал.
   Кажется, уловил, как Жан крутнул в темноте шеей! Не ударил ногой, как я ожидал, а мгновенно, так, что я не заметил, освободился от мешка, образовав этим свободное место; прорвался ко мне из-за спины своей узкой головой и, вертя шеей, начал выдавливать из лодки. Он был как стальной, как стальная пластина; если я и не дооценил Жана в чем-то, так в силе, а он и силой удался. Я соображал, как защититься, не пуская его к себе и все возясь с пробкой. Не мог ее оставить, почти уже выкрутив. В ней был какой-то смысл, в этой пробке; я держал ее наготове у самого отверстия. Понимал, что Жан блокировал меня капитально. Любая попытка за что-либо ухватиться или перевалиться через него окончится моим выбросом... Ведь он почти под меня подлез! Жан подлезал и подлезал: стальная пластина скручивалась в штопор, в спираль. Но он же и прогадал, засунув под меня свою феноменальную шею... Сидел у меня за пазухой, как слепой крот! Сейчас я на тебе, Жан, немножко отыграюсь!..
   Чтоб растянуть удовольствие - или я в своем романе не могу? достану... сигарету. Давно я ждал, предвкушая до балдежа, когда доберусь до этого места... Сейчас будет лучшее место в "Романе о себе"! Ведь это не только такой роман, где я с утра до вечера горю синим огнем, но и такой, где я и забавляюсь... Здорово я сработал, пусть инстинктивно, наугад, плюнув на все последствия, - только б отомстить Жану! Пустив Жана полностью под себя, я выдернул пробку на перекате...
   Гриппа, как сидел на размахе весел, - сделал кульбит в воздухе, упав в береговые заросли; я выкинулся на каменистую отмель, сгруппировавшись. Успел ухватить лодку, заполоскавшуюся, как пустой матрац. Ободрал локти и забрызгался - только и всего! Жан же всей спиной, свободной от груза, просчитал камни. Я видел его спину на маяке, когда он выходил из бани. Тигролов, знаменитый охотник, а спина вся в следах от банок... Груша ставила ему по 30 штук - "стеклянная" спина. Конечно, я теплил надежду, что сломал Жану позвоночник; нет! - потом увидел у костра: остался без кожи на спине... Или он думал, что я лопух какой-то? Подлови нормально, а не так!.. Гриппа обиду за прыжок перенес на Жана. Пнул его ногой: "Ёбаный стыд!" Жан погорел мелковато и потерял мешок. Мешок он свой нашел, был озабочен ружьем, вода попала в стволы. Брел за нами, не забегая уже. Мы с Гриппой жгли бересту, освещая дорогу, скручивая ее в горсти, чтоб подольше горела. Гриппа объяснил мне, что Жан мог и не докручивать пробку. Не так и страшно, если травит помалу. Нормальная осадка на струе... "А как ты смотришь на то, что Жан под меня подлез?" Гриппа ответил шуткой: "Пристроился к твоей жопе, а ты его понял не так." Он был доволен, что я проучил Жана, хотя - не подвернись переката - все могло сойти не так гладко. Надо мне учитывать, что мы втроем. Гриппа уточнил, что мы оказались трое в одной лодке. Он допускал, что я вправе все решать сам, если это обеспечивало мне жизнь. Только на этой черте. Надо знать меру и все вычислять. А если вычислил, то неважно, кто рядом сидит, - тот ведь тоже считает... Мне была знакома эта философия; различие между нами было в другом: мысленно я допускал, что угодно, а механизм во мне срабатывал сам по себе. Тут, как ни кивай, ни соглашайся, а все свое останется при своих.
   Жан всю ночь жег спину, зарастал коркой... Что может теперь отколоть Жан, когда до него доехало: со мной надо вести осторожней! Какой из него стратег? Ружье не отнимешь из-за этого тигра. Я не верил по-прежнему ни в какого тигра. Но в нем был аргумент насчет ружья. При Гриппе Жан не посмеет в меня стрелять. Может отчудить в том же духе, что сегодня. Ну, немного позамысловатее. Не боялся я Жана, не сомневался уже, что его одолею. Пусть Гриппа хотя бы держит нейтралитет. Ясно, у них свои отношения. Не все золото, что блестит. У меня же был еще один враг, он мной уже овладел, холод. Мне могло быть жарко и во льдах, как на Шантарах. Но в меня проникал холод от плохого взгляда. От злобы человека, если он преображался, меня трясло, я околевал. А тут ледник, Сихотэ-Алинь. Я не знаю отсюда дороги, не представляю, как останусь один... В конце концов плюнул на браконьеров и на предостережение Гриппы. Надо выспаться, лег у самого костра - и проснулся живой.
   Утро пошло, как с бетховенского листа: вода, что хрусталь; видишь, как в ней тянется спиннинговая леса; бьющаяся у ног форель-"каменка", вся в красных крапинках. Изогнутая выступами, Хута неслась, пенясь, рассекая каньон, заметная с высоты во всех своих немыслимых поворотах. Отсутствие Жана, Хута сблизили меня с Гриппой, как возле рыбацкого пирса, за вязанием сетей. С курением он вроде переборол себя окончательно. Уже не обращал внимания, что я зажигаю одну от другой сигареты. Может, он сам ждал этого случая, чтоб поговорить? Я признался, что пишу, - и это не баловство, а профессия. Гриппа, не удивившись, ответил: "Вон Варя глотает книги, как ты сигареты". Он поддержал идею жить на маяке. Правда, был не уверен, что мне удастся удержать Тую. С Туей, вынудив ее себя любить, я наступлю Жану на пяту. Жан готов под любого ее положить. Даже его, Гриппу, просил сделать из Туи женщину. Немало ее потискали на ставниках! Но она ждала своего героя. Туя - характер, вроде Вари. Но отец для нее - ореол. Рано или поздно, а будет так: они уйдут в тайгу, а не в пансионат. Жан идейный борец, у него с Туей своя судьба. А какая может быть судьба с Грушей? Груша во всех ипостасях: мать, жена, служанка. Ей 30 лет, разве она старая? Будет тебе ноги мыть и воду пить, Груша! А захочешь бабу или девку, - или их мало в Усть-Орочах? Там можно ебать хоть прямо на мостках. Остальные будут стоять и глазеть, пока всех не переебешь, если сможешь... Не хотел ему возражать насчет Туи. Мало ли что можно предсказать? Не все так сбывается. Посреди разговора, заметив, что уже темнеет, я поинтересовался невзначай: какой дорогой мы будем возвращаться? Через сопку или в обход? Гриппа ответил, что надо подгадать к "колхознику". Через неделю-полторы будет обратный рейс в Ванино через Усть-Орочи. Жан все узнает. Гриппа показал на тайгу: "Видишь мост? За ним три голубые ели? Если по их створу идти, выйдешь на железнодорожный тупик. Самая длинная, но верная тропа. Сейчас тигр там сидит". - "Ничего себе тропка!" - "Жан к ночи снимет тигра." Я засомневался: ружье протекло, а вдруг прибережет до конца рыбалки? "Тигр, - успокоил меня Гриппа, - если сразу не разорвет, сдается". Мы ели мелкий частик, пили чай из термоса, я смотрел на Хуту, уже золотящуюся от закатного солнца, еще не зная, что сегодня открою и полюблю ночную Хуту. "Ебаный стыд!" - сказал Гриппа про Жана, когда тот лажанулся прошлой ночью. А что Гриппа подумает про меня? Через 3-2 - уже через час? То, что он скажет вслух, я услышу.
   Поздно вернулся Жан, и мы сразу начали переправу. Ледник рядом, дневной свет почти, и при таком свете допустил ошибку Гриппа. Не учел скорость, не отмерил точно гребок? Или что-то выскочило под веслом? Сломал весло, в секунду выхватил запасное из-под брезента. Но, как Бог подарил мне вчера перекат, так дьявол подсунул Гриппе ответвление Хуты. Лодку сорвало со струи, и мы понеслись в протоку, в глубь дикой воды: завалы, сучья, притопленные деревья.
   Низко стелющееся над водой притопленное дерево. Кажется, чуть коснулись его: свист воздуха, лодку располосовало поперек. В одно мгновенье вырвало из-под ног, унесло.
   Вот она, роковая минута!
   Гриппа отяжелен рыбой, Жан - запасной лодкой, припасами, я - почти пустой. Ствол дерева сгибается так, что я, сидевший на корме, подпадал под высокое сухое место. Все было мне как Богом отведено! Прыгая налегке, я достигал верха и мог, если Гриппа с Жаном осядут в воде, подтянуть их по одному к себе... Если б я думал, что еще кто-то захочет занять мое место! Жан посередине... Как я мог забыть?! По-звериному пересидев, Жан, прыгая следом, зацепил меня за ногу и отвернул от ствола...
   Все, прошло мгновение: они на дереве, а меня крутит в протоке. Уже б унесло, если б я не поймал какую-то ветку. Я сказал Гриппе слова, которые никому не говорил на свете: "Гриппа, спаси меня". Да, без восклицательного знака. Было какое-то опустошение: погибал не только я, но и мои книги. Ему стоило только протянуть руку к ветке, отходившей под водой от ствола, - я не мог сам подтянуться: течение пластало меня, связало ноги, лямки от рюкзака впились, как змеи, - протянуть руку, вроде того, как делала Груша, когда включала сирену с кровати. Конечно, он сидел не на кровати, а на стелющемся дереве, которое еще не успокоилось, оплескивало ноги. Он должен был сообразить нечто, учитывая, что сейчас "Стоять, Жан!" - не сработает.
   Придется наклониться - или как? Нет, он не мог наклониться!.. Я просил напрасно, погибнем двое, какой смысл?
   Уже собрался отпускать ветку, как... Неужто померещилось в глазах? Жан, подкурив трубку, протягивал ее Гриппе... Гриппа не курил! Жан лажанулся... Забыл или что? Вот она, минута! Только пошла... Колоссальный аргумент! Взять Жана за клешню с трубкой и скинуть в протоку! Или к нему может быть снисхождение, когда я в воде?
   Гриппа взял трубку...
   И я перекурю! Неужели напрасно выстраивал эту цепочку с куревом, чтоб оправдать Гриппу? Ведь это - не пустяк! Снять с души тяжесть табачным дымом... Страшно захотелось курить! Мог я его за это оправдать? Да, могу и за это. Но если Жан протягивает открыто так, не боясь, то - что получается? Неужели двух роковых минут не было? А только та, в лодке, когда я упустил Жана?
   Ёбаный стыд!..
   Гриппа выдохнул дым, глянул на меня, как на мертвого: "Как тебя спасу?"
   Все, ушла Герцогиня! Отпустил ветку, и я помню, как она качнулась от моей руки: пожелала удачи, что ли?
   Пошла отплясывать судьба-злодейка: меня несла черная протока, огибая Хуту; я не пытался ни за что ухватиться, понимая, чем ниже снесет, тем лучше. Несла, несла и выкинула на отмель. Я лежал, поднялся, куда-то пошел.
   Ледник высунулся с левой стороны, как синий язык. Было светло, я шел через черный лес, залитый мертвенным сиянием. Черный лес, тонкий, елка и пихта, - как криво торчавшие палки. Такой лес бывает на болоте, растет без доступа воздуха. Я брел через этот лес... Куда я иду? Вокруг тайга... Я что, спятил? А что делать? Мне холодно, надо идти. Потому что, когда идешь, не так холодно. Понял, что иду не по какой-то тропке, широкая тропа. По ней ездили когда-то. Обжитое, но брошенное место. Увидел кладбище: из голой земли торчали прутья с металлическими дощечками. Все заржавело, номеров не разобрать. Видел такое кладбище в порту Ванино. Кладбище каторжан... Тропа оборвалась громадной каменистой осыпью. Начал взбираться по ней, по валунам. С трудом выбрался, помог валун, лежавший у козырька осыпи. Кажется, я его стронул с места своей тяжестью. Валун шевельнулся, но выдержал меня. Под осыпью было темно, а поднялся над ее краем, - и снова увидел ледник. В его свете, а не в темноте, вдруг расцвели глаза громадной кошки.
   Тигр посмотрел на меня и отвел глаза.
   Сознание мое работало на износ. Я и не обратил внимания на тигра. Взобрался на склон, уже нет сил. Мне было наплевать, кто на меня посмотрел. Хоть тигр! Сел на валун, чтоб отдышаться. Тропу, которую было потерял, обнаружил здесь. Сворачивала вправо - по гребню из двух каменных осыпей.
   Тигр сидел у второй осыпи, я видел только его морду, обращенную к верхушке дерева. Сломанная, она висела над зверем и раскачивалась от его дыхания. Тигр следил за этой качающейся верхушкой. ...Я никогда не видел тигра. Потом уже, лет через несколько, мы с Аней сходим посмотреть привозной зверинец на Комаровском рынке. Там я тоже не смотрел на тигра, так как уже видел этого. Простоим целый час, как и другие родители с детьми, наблюдая веселое представление. Устроят его два приятеля: медвежонок с поросенком. Мы с Аней прямо балдели от них... А тут вот сидел тигр, совершенно свободный. Правда, он был из одной морды. Так и не увижу тигра полностью. Даже когда он прыгнет на меня. Но можно было представить его по морде, окутанной сиянием воздуха. Добродушная морда, осклабившаяся в ухмылке, которая обнажала клыки и испод черной губы, завернутой на усы, и передавала своим дрожанием раскачивание ветки: Мог бы я мимо него проскочить, когда он смотрел вверх, заглядевшись на ветку? Наверное, это была бы роковая ошибка. Тигр что-то напомнил мне. Оглянувшись, я увидел далеко внизу три голубые ели. А еще ниже - железнодорожный мост. Это была та тропа, о которой говорил Гриппа. А значит, сидел тот тигр, которого выследил Жан. Если Жан хочет уничтожить тигра, то я обязан его спасти. Я родился в год Тигра! Этот тигр мне куда ближе, чем Жан.
   Как его предупредить? Не отдавая отчета в своих действиях, я уперся изо всех сил в валун. Подсел спиной под него, как недавно Жан под меня. Наверное, я на какой-то момент вырубился из происходящего. А может, отвлекся из-за валуна? Вдруг я увидел летящую на меня грандиозную морду тигра... Невообразимая абстракция в духе Сальвадора Дали! Страха я не испытывал, но какой-то инстинкт самосохранения во мне жил. Я сделал попытку отстраниться от летящей морды. Валун за спиной двинулся, и я упал с откоса. Больше я ничего не помню. Когда я, полежав, опять взобрался на откос, еще раздваиваясь между летящей мордой тигра и другой, играющей с верхушкой дерева, на тропе было пусто. Если тигр хотел меня загрызть, а я его спас от засады Жана, то мы с ним квиты.
   Тигру я все могу простить.
   Потом меня, кажется, рвало, когда я увидел, что осталось от пацана с челочкой. Оттого, что вырвало, сильнее сдавил холод. Перехолодал в протоке, холод убивал. Думал только про одно: мне холодно, холодно! Все время куда-то шел. Воздух тяжелел, в нем скапливалась, сгущалась какая-то сила. Внезапно через лес, поперек, пронеслось нечто светящееся, как комета. Горящая ветка или что? Видение опередило удар грома. Еще удар! Увидел странную вспышку молнии - из трех всплесков. Все кончилось: ни дождя, ничего.
   Воздух ослаб, я спускался. Увидел часовню, неухоженные поля сои и риса. Может, здесь кто-то живет? Мне холодно, но разве я умер? Нет, я не расписывался за смерть, отправляясь с Жаном, Гриппой! Мне холодно, вот и все. Думал пройти к часовне, но не стал сворачивать с тропы. Увидел заржавленные рельсы, дощечку, прибитую к ели: "Станция Ландыши". Железнодорожный тупик, безлюдное место. Поезд этот, "колхозник", стоял в собранном виде: два вагона, тендер с углем и два тепловоза. Шел к поезду, и все. Я вошел в поезд, и он тронулся. Посмотрел в окно: точно, я еду, это не обман... Может, меня кто заметил? Машинист или помощник машиниста? У меня и в мыслях не было, что в тепловозе кто-то есть. Кому понадобился "колхозник" раньше срока? Или рыба поперла в ставниках? Добавили рейс из-за этого? Получалось так: поезд стоял в полной готовности, с горячими тепловозами и ждал, когда я выйду из тайги, чтоб меня увезти.
   Что ж, я вышел. Сижу в поезде и еду.
   Опережая вспышки боли в распухших пальцах, я пытался вытряхнуть из куртки размокшие сигареты. Надо было извлечь из них табак. Есть морской паспорт с фотокарточкой. Оттуда можно вырвать сухой листок. Были где-то и спички, как их достать? Вдруг я заплакал: нет, не удастся закурить!
   Мне показалось, что я остался без ничего.
   Не знал я тогда, не догадывался еще, что приобрел, пройдя через этот черный пустой северный лес, который уже, сделав свое, уплывал за поворотом равнины. Не знал я и не поверил бы, что можно жить без ничего. Пусть ничего нет: ни дома, ни клочка земли, где бы ты мог быть своим. Пусть оставила тебя Герцогиня. Нет ни друга, ни брата, ни имени, ни фамилии, ни пера, ни карандаша.
   Нет ничего.
   Но в тебя уже вошло, заполнив все клеточки, все поры тела, твое беспредельное отчаянное одиночество.
   Однажды я сказал своей сумасшедшей Нине. Мы ехали на пароме, она, молодая, приникла ко мне, и я ей сказал, вызвав веселое удивление: "Если окачурюсь сейчас, тихонько, как будто я уснул, оставь меня". Нина подумала, что шучу, а ведь я ей сказал чистую правду! Одиночество, если ты им полон, не хочет ни от кого участия к себе. Ему не нужны тепло, солнечный свет. Одиночество светит само; оно освещено лучами печали.
   Мне хорошо одному, я никогда с собой не скучаю. Лучший свой день рождения я провел один с томом Эрнеста Хемингуэя. Я читал гениальный рассказ "После шторма", где все "начиналось ни с чего, с какой-то ерунды насчет выпивки..." - и опускал руку к полу, к бутыли сухого вина. Потом соскользнул в сон, и мне приснилось, что я пишу рассказ "После шторма". Я полностью написал его во сне, сделав себе великолепный подарок к дню рождения. А если можно так сочинять, то зачем мне Герцогиня?
   Как ни кутала меня в детстве бабка Шифра, я перенес несколько воспалений легких. Оставшись один, я никогда не болел. У меня не было даже насморка после Хуты.
   Кто сказал, что пьют от одиночества? Никогда не сопьешься, если ты по-настоящему одинок.
   Мой бывший друг стар, безобразен. Ушли молодость, слова, открылось лицо. А мне не стыдно смотреть на себя в зеркало. Одиночество сохранило меня, сберегло. Меня сберегло и то, что мне ничего не надо.
   Увидел знакомого, бегущего по улице... Пять лет его не видел, считал, что он умер. Вроде бы, кажется, - читал многочисленные соболезнования. А он бежит живехонький: "Здоров!" - и остановился. Заговорил с ним, привыкая, что вижу его живого и с ним разговариваю. Пять лет он был для меня как умерший! Поговорил и понял: я не ошибся, того человека больше нет. Не существует больше человека, которого знал, и он мне нравился, и оставил во мне какой-то след. А есть кто-то, скучный и бегущий под той же фамилией.
   Зачем он мне? Беги своей дорогой!..
   А я лучше заговорю с той женщиной, что стоит так тревожно. Вот она уже замерла оттого, что я к ней подхожу.
   Одиночество влечет, как магнит. Ты своим одиночеством другую душу поймешь, спасешь, а не погубишь. И с кем бы ты ни был, кого бы ни любил или был случайно близок, - тебя одного будут помнить, помнить, помнить...
   Как далеко я ушел от себя, - того, в 28 лет! Вот он сидит перед лугом, с письмом в руке. Сейчас поднимется и пойдет писать свою счастливую книгу. И, какой я ни есть, к себе придя и от себя не отрекаясь, наоборот, - я бы все отдал, чтоб слиться с ним в тот миг, когда он ощутит в себе толчок, извещающий ее приход, - что она пришла, сияя, его Герцогиня. Она пришла, начертались слова, потекли, соступая от угла бумаги, и, перечеркнув и луг, и поле, и лес с огоньками двух шоссе, и весь этот бесприютный город, - пошел, смывая все, морской прилив. Вот он идет величаво, наискось, медленно взбухая и пенясь по гребню, - как потянулся, дымясь, к запалу бикфордов шнур! Вспыхивает зажигательное солнечное стекло, срабатывает взрывное устройство прибоя, и над столом вырастает заслон из пены и брызг...