Казанов Борис. Роман о себе

   Тут вышел главарь их, Зым, я его знал, он жил поблизости от нас. Помню вербу перед его хатой, на которую сел пчелиный рой. Потом, когда главаря взяли, из дома выгребли все; старушонку-мать измордовали за сына, а главаря посадили в большую клетку для кур с дырой. В этой клетке он на базаре сидел, перед домом, где должен был состояться суд. А этот энкэвэдист, которого они не убили, - забрали наган и отпустили в подштанниках, - так он, уже не энкэвэдист, простой шофер, - заводной ручкой через дыру в решетке выбил главарю зубы. После суда, при попытке побега, Зым был застрелен лагерным охранником... Вот этот Зым сейчас вышел, меня увидел: "Здоров, чего обосцался?" И своим: "Это Мишки-одноглазого сын, музыканта". Те заусмехались: кто моего Батю, пьяницу, не знал?..
   Поехали с возчиком дальше. Тот сказал, пряча лопату: "Ты, паренек, обижайся, а я скажу так: ни одного я б не оставил из вас живых. Варварски ненавижу я вашу нацию".
   Что ж, это был прямодушный враг, даже неопасный из-за своей открытости. Мне же потом пришлось видеть других, матерых мастеровых с благородными сединами, ласково-притворных и сладковато-приторных, по шерсти которых гулял ветерок "оттепели". Как распознать матросу, только сошедшему с борта зверобойной шхуны, казалось, повидавшему людей во всей их наготе, за "сардэчнай" улыбкой и "шчырым" рукопожатием личину не оборотня даже, а дипломированного погромщика, который ведет тебя, обняв, подводит уже - туда же, к обрыву Лисичьего рва?..
   10. Идентификация
   Я почувствовал, что оголен со спины, и вывернулся с зонтом против снежных струй. Повернулся к той стороне, где неожиданно подуло сквозняком...
   Свислочь, куда с тобой забрел?
   Оказался перед шоссе, неизвестно в каком месте, так как дорогу заслонили два обесточившихся троллейбуса. Продвигаясь навстречу, они обесточились, поравнявшись. Водители дергали за веревки, разыскивая потерявшиеся среди хлопьев снега провода, чтоб снова к ним присоединиться, а пассажиры троллейбусов, сидя неодинаково в освещенных салонах, рассматривали один другого. Какой-то хмельной дядька из одного троллейбуса, увидев знакомую тетку, как будто она рядом сидит, полез к ней поговорить, не различая разделявшее стекло, а тетка в таком же экстазе порывалась к нему, а пассажиры двух троллейбусов наблюдали за ними с серьезными лицами.
   Так где же я оказался?
   Заметил в метели фигуру в зипуне, в шапке, как бы явившуюся из "Капитанской дочки", и, в соответствии с описанием Пушкина, шагнул "на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться мне навстречу".
   - "Послушай, мужичок", - сказал я, - где я нахожусь? Помоги разобраться.
   - Я женщина, - ответил "мужичок", расслышав только первые слова, высвобождая платок из-под шапки, а ухо из-под платка. - Утомилась, иду спать.
   - А я выспался! Хочу пройти к остановке "Минскэкспо", - прокричал я ей в ухо.
   - Никогда не слыхала об такой остановке, - попятилась она от моего крика.
   - Как не слыхала? Ты что, деревенская?
   - Я местная, - ответила она, обидевшись. - Из резиденции нашего Президента.
   - Значит должна знать, если оттуда.
   - Нет, не должна! Я сторожица. Отдежурила - и знать ничего не хочу... А куда тебе надо?
   - В институт мовазнавства.
   - Я и про такой не слыхала! Что-то мудронае ты говоришь.
   Пока мы разговаривали, два троллейбуса, мешавшие мне, благополучно разъехались. Привык возле Свислочи смотреть под ноги, устремил глаза ввысь, на освещенные здания. Едва ли не напротив я различил тяжеловесный, не лишенный грациозности ансамбль Академии Наук... Ничего себе! Я стоял едва не в центре столицы. Вот где заблудился! Ничего особенного: не бывал здесь года три-четыре-пять. Сориентировавшись, распознал карликовый небоскреб института мовазнавства и показал сторожихе:
   - А это что? Это ж и есть то же самое.
   - Да я уж и сама вижу... Так это ж здание! Я тудой не хожу, я светофоров боюсь, - призналась она мне. - Склероз у меня на них: когда зеленый горит, я стою, когда красный - иду. Ну, я пошла.
   - Извини, что задержал.
   Мне стало стыдно за свои расспросы... Откуда догадаться сторожихе, что целое здание может занимать один институт языкознания? Я и сам недоумевал: где он мог отыскать деньги? Сейчас целые заводы бросают недостроенными, а тут понадобился к спеху институт. Раньше институт этот занимал несколько комнаток в Академии Наук. Отделившись же, перебрался в бетонный коровник, задвинутый в переулок и угадываемый с торца. Нижний этаж был отдан плодившимся сейчас во множестве кооперативным учрежденьицам с абракадабрными названиями. Там сновали приладившиеся к торговле, переодетые партийные бюрократы. Остальные этажи этого сооружения оглушали первобытной тишиной. Я метался, как в загоне, в длиннейших коридорах, оканчивавшихся тупиками. Только одного человека успел заметить, бегая по этажам. Низкий, лысоватый, в очках, с одутловатым лицом, в мятых поношенных штанах, он стоял у окна и курил. Едва до него добрался, как он, постояв, уже удалялся, двигаясь аморфными колебательными толчками вылезшего на свет червя. Бежать за ним я не стал.
   В каких комнатах могли сидеть, эти несколько человек, именовавших себя "институтом"? Сколько их насчитывалось на сей день? Ведь они сами определяли свой трудовой режим. Могли они сидеть, скажем, на заседании в Доме литераторов? Вот и сидят там, на "Вечарыне" известного поэта Миколы Малявки или не менее "вядомага" прозаика Хведара Жички. А может, разъехались по "весках" открывать какой-либо новый диалект? Прожив столько лет в Рясне, я ни слова не мог понять из их "новояза". Читал в газетенке "Свобода", что уже найдено новое белорусское слово вместо прежнего, явно русского: "яурэй". А тут и я у дверей... Быть не может, чтоб они уехали все! Кто ж будет встречать такого, как я, готового отдать деньги?
   Обнаружив на стене телефон, позвонил, выбрав напропалую один номер из целого списка. Гудки, гудки - и вдруг голос с уже знакомой еврейской модуляцией: "Инстытут мовазнавства"... Я чуть не выронил трубку... Как мог сюда затесаться еврей, то есть еврейка? "Засилье жидов" - и где, в институте мовазнавства! Должно быть, они повели фронтальную атаку на национальные святыни, впиваясь в самые корни народной речи. И справки выдают, какие хочешь: белорусу - что еврей, еврею - что татарин, а татарину - что не татарин.
   Кажется, эта дверь? Открыл - там сидели. Машинистка спросила: "Вы звонили?" - и как только я подтвердил, все, кто сидел, еще раз на меня посмотрели. Здесь удивлялись любому, кто заходил, но в этом повторном рассматривании просквозило скучное любопытство: "Ага, и этот принадлежит." Неужели новая функция института мовазнавства, отобранная у синагоги, всего лишь уловка? То есть они не просто смотрели, а проводили визуальное исследование в научных целях. Классифицировали безграничное разнообразие моей, - сотрясавшей умы и не таких, как они, мыслителей, - расы? Все ж это было неудобное стояние, пока еврейская машинистка отстукивала исконно белорусский текст. Никто не узнал во мне известного литератора, бегущего из страны. Да и я мог не напрягать себя бесполезным припоминанием. Это были новые люди, которые не ознаменовали себя никакими достижениями. Не в пример предшественникам, крупным мастерам, которые остались за чертой времени, тяготея к монбланам белорусской словесности. Я был наслышан и про этих, начитавшись их фамилий на этажах; знал, что скрывается за тихими кабинетами. Были среди них, сравнительно молодых борзописцев, и такие, что бойко начинали, используя все привилегии "паслядовникав". Однако их замаслили, затаскали, они исписались еще до того, как грянула новая эпоха. По-комсомольски задорные, отважно петушась, съезжались они, вместе с подобными себе, заполнять "поэтические паузы" на торжественных кремлевских концертах, вызывать старческие слезы у вождей своим гремучим пустословием. Беспринципные, они мнили себя "Павликами Морозовыми", а сейчас возомнили "Саввами Морозовыми". Коммерцией для них стало списывание текстов с бесконечных мексиканских телесериалов, состряпывание книжонок, где сплошняком шли одни голые экранные диалоги. Выдавая неряшливые подстрочники за собственные переводы, одурачивая людей, они наживались, еще как! -сделав разменной монетой ностальгию измученного народа. Крупная шайка матерых книжников-рецидивистов орудовала, пока не раскошелилась на собственный офис, под прикрытием Союза письменников. Еще одна банда, семейный писательский клан, составляла им конкуренцию со всеми атрибутами детективно-уголовного толка. В институте же мовазнавства действовали мелкие разбойные стайки, пожирая то, что оставалось от акул. А в это время монбланы, повинные в том, что оказались долгожителями, были унижены нищенскими пенсиями, на которые не могли себя прокормить. Должно быть, пенсии выдавались из расчета, чтоб эти люди поскорее закончили свою жизнь. Ведь улицы и скверы давно нуждались в переименованиях. Некоторые из долгожителей сочиняли по старинке романы, но такой роман, не списанный с экрана, равнялся цене проездного билета. Или, быть может, уже проездного талончика, так как уровень жизни подскочил за эту ночь.
   - Все, отпечатала, - сказала еврейка. - Следуйте за мной.
   - Куда вы меня ведете?
   - На идентификацию. К директору института.
   - Ничего, что я не брит?
   - Вы шутите? - сказала она, останавливаясь в коридоре.
   - А вдруг директор не признает, что я еврей?
   - Я б вас сразу распознала...
   "Еще бы! - подумал я. - Для того ты и сидишь."
   В самом деле, я волновался, так как знал директора института профессора Владимира Михайловича Юревича, занимавшегося многолетними этимологическими изысками в области языковой лексики. Этот старец был моим постоянным "вычеркивателем" в Союзе письменников. Вот я и соображал: какую пакость он может сделать мне, идентифицируя отчества: "Михайлович-Моисеевич"? Сам "Михайлович", он мог быть незаинтересован, чтоб наши отчества совпали... Вдруг взял и оформил свое несогласие в "Белорусской энциклопедии", на которую опирается ОВИР! В Союзе письменников мне понадобилось 14 лет, чтоб его обойти, а как здесь? Или старик уже умер - или нет? Не раз я ошибался, представляя их умершими.
   Точно! - сидел другой человек: тот человек, что курил на этаже... Ну, на этих я набил глаз! Теоретики языка, составители словарей, литературознавцы-мерзавцы, наводнявшие своими писаниями все имеющиеся в наличии издания. Перелопачивали русское под новое, белорусское, но откуда это, новое, взять? Не читал я, что они писали во взрослых изданиях. Что касается детских, то прочитывала Наталья. На нее и сошлюсь. Они публиковали в переводе на белорусский язык, без всяких ссылок на первоисточники, все, что можно было ухватить у презираемой России, вплоть до шедевров детской классики. Один из таких "вядомых" плагиаторов и сидел. Знал его фамилию, но, войдя, демонстративно придержал дверь, чтоб прочитать на табличке. Директор понял вызов, но не поддержал. Осклабясь, встал, пожал руку:
   - Садитесь Борис Михайлович.
   - Вы знаете, зачем я пришел?
   - Да и я не знаю, чего их направляют ко мне!.. Я вас давно не видел и считаю, что вы пришли пообщаться.
   - Давайте общаться и дело делать.
   Мы разговаривали на белорусском языке. Директор подвинул мне чистый листок:
   - Пишите заявление.
   - В новом телефонном справочнике Союза писателей, - сказал я, - нет моей фамилии. Что это значит? Я еще не имею разрешения на отъезд. Только получил белорусское гражданство, а сейчас собираюсь получить новый белорусский паспорт. Я не был в Союзе писателей 7 лет, откуда кто знает?
   - Вот и подумали, наверное, раз вы не заходите.
   - Но я регулярно плачу членские взносы. Или сын приходит и платит.
   - На членство ваш отъезд не влияет... - Он принял у меня листок, встал и завозился на книжной полке, отыскивая нужный том энциклопедии. - Вы навсегда останетесь членом Союза писателей Республики Беларусь. Вам выслали новый писательский справочник -однотомник?
   - Да, получил.
   Получил и ознакомился досконально... Занимательнейшая книжица! Я увидел среди разросшейся, собранной под один переплет писательской семейки, новое пополнение. Под шумок "незалежности" явились, вызванные из небытия чьими-то заклинаниями, "замежные дядьки". Никто не слышал о них как о писателях, зато знали как пособников оккупантов. Сейчас они уселись, как родные, примусолив для камуфляжа к остовам своих зловещих фамилий свистулечные охвостья, от чего их фамилии, прежде бряцавшие по-швабски, задудели "по-народному", как у некоторых здешних собратьев.
   - Скажу, как своему: мне было непонятно ваше тяготение к России, ко всему русскому, - заговорил директор, поглядывая на меня из-под очков, пытаясь как-то устранить неудобство; его создавала уже оформленная бумажка на столе, он гнал от себя, подвигал брезгливо кончиками пальцев ко мне. Родились в деревне, белорусский, собственно, хлопец. Вдруг уехали, эти плавания... Непонятно! Но то, что вы едете на историческую родину вашу, это я в вас понимаю, и разделяю, и ценю.
   - Для меня, знаете? Куда глянул - там и родина.
   - Не наговаривайте!
   - Да я бы и рад себя обелить, а что толку? Поэтому, чтоб не было кривотолков... - я перешел на русский язык, - так я вам признаюсь тоже, как своему: я ведь не просто так скитался по морям, заграницам... Приобрел капиталец! О какой еще родине может рассуждать человек, имеющий счет в банке "Сингапур интернейшн"?..
   Меня понесло, но я не сомневался, что сейчас отыграюсь за этот приход. Я знал слабинку этих вот белорусских лапотников. Все они, как один, попадались на моей морской травле. Нагадив, насолив мне, увидев через годы: все тот же неизменный, ничего не помнящий, странствующий матрос! - они теплели и, вывиваясь из кодла своего, любопытствовали: "Ну што там на белым свете, Барыс?.."
   - Разве вы едете в Сингапур?
   - Сейчас я еду по бесплатному билету в Хайфу. Там гостит приятельница. Живет в Сингапуре, израильская подданная. Я с ней познакомился во время стоянки. Владелица магазина детского оружия.
   - Детского?
   - Так что? По виду не отличишь: шестизарядный кольт! Стреляет бертолетовой солью. Раскупают быстрее, чем настоящие. Да у нее особняк! Приносит доход то, что имеет спрос. Там не только оружие, разные "приколы" для моряков: прыгающий член, говно синтетическое. Между прочим, воняет, как настоящее.
   - Ну? Я бы сам купил, чтоб кому подложить... - Он увидел, что я открыл "Мальборо", хотел попросить, но я сунул пачку в карман, и он закурил "Астру". - Так вам теперь и книжки не надо писать?
   - Только этим и буду заниматься. Пожил в свое удовольствие. Теперь в свое удовольствие поработаю.
   Сам зажегся, аж дух захватило: что за жизнь открывалась мне в Сингапуре с Чэн! Да и нет города, то есть государства, где человек бы чувствовал себя так свободно, как там. Я приучился в Сингапуре спать в ливень... Сваришься от жары, идешь в Централ-парк, ложишься на лужайку и ждешь ливня. В Сингапуре ливень, как по расписанию. Тут бац! - ливень... Окутался им и уснул. Кончился ливень, ты проснулся. Идешь, от тебя пар валит, а ты еще и закурил... Чем не жизнь для пишущего человека?
   Не уверен, что он полностью поверил моей трепне: что я, вместо моряка, расписывал себя богачом. Но этим-то и подпортил ему настроение. Теперь ваш ход, господин червяк...
   - Пустяк, десять минимальных...
   Вот это "пустяк"! Я терял половину обменянных денег... Отсчитал новыми длиннющими ассигнациями с гербом "Погони" по десять тысяч каждая. Дал рассмотреть и необменянные "зеленые"...
   - Благодарю за аудиенцию.
   - Был рад с вами поговорить.
   Спускаясь по этажам, рассмотрел "документ", который он выдал мне. Документ состоял из одной строки: что еврейское имя "Моисей" соответствует русскому "Михаил", - ссылка на том энциклопедии и червячная подпись. Если б не придуривался до этого, я б сейчас вернулся и объяснил, чем занимается его институт, заполучив монополию сличать родовые еврейские имена с приобретенными за столетия ассимиляции. С какой стати институт отделившегося государства взвалил на себя функцию Российской Академии? И как в этой функции выглядит институт мовазнавства... Недавно, настроив "Малыша" на московскую волну, я получил приветствие от популярной музыкальной станции "Радиорокс", чья репутация не вызывает сомнений. Меня поздравили с "Днем Моисея", пояснив, что "Моисей" - древнеегипетское имя, соответствующее еврейскому "Михаил".
   11. В городском ОВИРе. Прорыв к Бэле
   На площади Якуба Коласа я спустился в подземный переход, чтоб выйти на другую сторону проспекта Франциска Скорины. В переходе на грязных плитах расселись обнищавшие алкоголики; их лица, одутловатые, с резкими морщинами, отвиснув, мотались, как тряпичные. Поднявшись из глубины тоннеля, расширившись в плечах и груди, прошли парни в кожаных куртках. Один из них возбужденно говорил, притормаживая другого за руку: "Я дикий, я ко всему опоздал! Не найдешь бабу, отдашь свою - чтоб я жил!" Впереди обозначилась женская фигура, привычно взял ее за ориентир. Вдруг женщина харкнула перед собой, и я заметался, куда свернуть, чтоб не видеть ее плевка... Свет меркнет, когда очутишься в такой толпе!.. Иногда, после удачных строчек, я пробовал мириться с Минском, но всякий раз убеждался: счастье в нем противозаконно, удача - пустой звук. В море видел избавление, но и море, особенно в последние годы, отдаляло от людей. Когда пропускаешь весну, лето и осень, а взамен получаешь кучку обесценившихся рублей... Ведь мы не могли их вовремя истратить!.. Что - валюта? Валюта дается на отдых в чужих портах!.. Когда получаешь то, что любой нищий мог отсидеть за неделю в подземном переходе, тогда по приходу мы радовались, если идущий навстречу человек внезапно падал, наступив на камень, и ликовали, если при этом он разбивал себе голову.
   Возле филармонии свернул под арку большого дома. Во дворе, в помещении бывшего детского садика, находился городской ОВИР. Я не знал, когда еще выберусь в город, если меня затянет "Роман о себе", и решил ничего не откладывать. Почему не получить паспорт сегодня? Придется потерпеть свой статус "отъезжающего" и все аксессуары, которыми низменная система обставляет такой статус. Мало приятного и в самих отъезжающих. Многие из них и не задумывались, куда едут и зачем. Просто меняли место жительства. Не нация, а какая-то блуждающая пыль... Подует другой ветер - и их понесет обратно. Чем больше их познавал, тем больше отстранялся. Я понимал, что моя жизнь, которую сам сочинил и следовал ей из своей потребности, так и останется при мне. Никуда от себя не денешься.
   Подготовившись к длинной очереди, я был удивлен, войдя: внутри ОВИРа пусто. Обошел коридоры, где отстаивались посетители: никого. Повторялось нечто схожее с институтом мовазнавства. Только здесь персонал был зрительно уловим. То и дело какой-либо чин двумя шагами переходил из своего отдела в тот, что напротив. Остановить невозможно и выяснять бесполезно. Уже усвоил их правило - не отвечать. Людишки эти, паразитирующие на отъезжающих, открыто презирали своих кормителей... Ох, я устал об этом говорить! Но и как обминешь, если пострадал от них?
   Мог быть и неприемный день, конечно. Только я не помнил случая со мной, чтоб, куда-то явившись, не позвонив, не известив заранее, я все ж не успел, не попал точно. Вот если б позвонил, договорился, - тогда дело другое. Я разгадал тишину ОВИРа, когда приоткрыл дверь в зал заседаний. Не то меня привлек афоризм, повешенный в виде милицейского лозунга: "Каждая последующая печать уничтожает предыдущую!" - не то поддался из привычки: не раз заходил в такой игровой детский класс за Олегом и Аней. Там увидел всех: человек полтораста, сжавшихся в тесную кучку и замерших в оцепенении, словно их ожидала казнь. Так смирно сидеть и терпеливо ждать могли только евреи. Тоже намеревался присесть тихонько, да зацепил ногой за перевернутый стул. Попробовал поставить в воздухе на ножки. Стул не подчинился, и я его откинул в сторону. Люди зашевелились, почувствовали себя свободнее. Среди них оказался мой знакомый по курсам иврита Иван, то есть Исаак, - в соответствии с томом Белорусской энциклопедии. Исаак имел примечательные черты: порознь русские, они складывались в еврейское выражение. Постарше меня, без единого седого волоска. Несмотря на то, что ребенком попал в гетто, пережил погромы и расстрелы. Это был человек, который познал наяву то, что я лишь представлял по Рясне. Помню свой интерес к нему, но он, интерес этот, как-то распылился.
   Сейчас мы обрадовались, как свои, и отделились перекурить. Исаак жалел, что зря отпрашивался с завода. Мог отпахать те два часа, что оставались, чем тратить здесь время по-пустому. Новый завод, куда он перешел, шевелился-таки на заказах! Взяли Исаака без трудовой, повезло, когда уйма своих уволенных. А он взял да отпросился за два часа до смены.
   - Три автобуса сменил, так торопился сюда, - нагружал Исаак своим горем. - И ночью плохо выспался. В 12 звонит человек, открываю: наш лагерный капо. Украинец, зверюга - как приснился! Пришел к маме подписать бумагу, что выручал евреев.
   - Зачем ему такая бумага?
   - Уезжает в Израиль. У него там хорошее дельце наклюнулось.
   - Мама подписала?
   - Ну да. Ведь он оказался еврей... - Исаак сделал паузу, как делает в разговоре человек, еще что-то припоминая. - Ведь я сегодня в ночную! Опять не высплюсь.
   - Зачем мучаешь себя так? Отдохнул бы, все равно уезжаешь.
   - Смеешься? У меня на руках мама больная, зять-инвалид и внученька, совсем маленькая... Это ты едешь один, что тебе терять?
   - Действительно, извини.
   Сколько там таких соберется в Израиле, - перевидавших Бог знает что и через все перескочивших, как через детскую скакалку? Изведав нечеловеческий ужас, они как бы утеряли болевой порог и, пребывая в атрофии чувств, жили одним днем до дня последнего. Об этом, кстати, и о многом другом сказал в своих лагерных рассказах, содрогнувших мир, Тадеуш Боровский. Поляк, не еврей, испивший свою меру унижений, он, заболев смертельной тоской, отделался от себя "Прощанием с Марией". Я попробовал представить Исаака своим потенциальным читателем... Как в нем отозвалась эта идентификация? Получил справку, что не Иван, и побежал на смену. А скоро - в Израиль, к своему капо, который, уже хозяин, "балабайт", и не посмотрит, что он Исаак. Даст палкой по спине: "Пошел работать!.."
   Появилась в коридоре инспекторша, не такая миниатюрная, как Вероника Марленовна, и вовсе не такая; белобрысая, со взбитыми волосами, в черном платье, ступающая так, как впервые ходит на каблуках, поигрывающая ягодицами, несущая себя, как на блюде, затхлая, больно кусающая сука, Елена Ивановна. Неся кучу паспортов с проложенными бумажками, она зацепилась за тот стул, что я откинул, и паспорта рассыпались по полу. Люди, сидевшие смирно, не выдержали: их желанные паспорта! Бумажки перемешаются, очередь перепутается... Повскакали с мест, и инспекторша, упреждая их, пронзительно по-лагерному крикнула: "Сидеть! Не окружайте меня..." Все сели и смотрели, как она собирает паспорта, по-девичьи скромно присев, похорошев после разъяренного крика. Умаслив всех, она поднялась: "А сейчас я объясню, какие права дает вам в любой стране паспорт Республики Беларусь".
   Я вышел в коридор, но не успел и выкурить сигареты, как из игрального класса выскочил Исаак. Взъерошенный, не помня себя, он промчался бы мимо, если б я не дернул за рукав:
   - За что пострадал, брат кровный?
   - Не дала!
   - Как она даст? Она же при исполнении...
   - Не дала паспорта!
   - Справки не хватило?
   - Какие справки?! Из-за новой работы... Теперь на нее надо переписывать и трудовую, и профсоюзный билет.
   - Обожди. Откуда ей знать, где ты устроился?
   - Да я ей сам сказал! - Исаак чуть не плакал. - Хотел пройти без очереди... Нет, я не дал ей в морду!
   - Хорошо, что не дал.
   Теперь народные избранники, обрядившись в судейские мантии, сажали в тюрьму любого, кто обижался. Я пытался втолковать Исааку, что угроза этой сучки - только угроза. Все оформлено, будет она менять бумажки! Припугнула, что полез вперед, и за длинный еврейский язык. Иди, становись обратно!.. Исаак же, поколебавшись, ответил, что посоветуется с серьезными людьми. Побежал в частную адвокатскую контору. Там его будут рады принять.
   В игральном классе порядок и тишина сошли с рельсов... Те, кому не дали паспорт, рвались к Елене Ивановне, толпясь, отталкивая один другого. У нее как? Начал говорить, нельзя досказать: "Отойдите, не мешайте работать!" Пожилая женщина не могла понять: она выслала деньги в ОВИР по почтовому переводу, хотя следовало на бланке сберкассы... "Но деньги же у вас на счету!.." Елена Ивановна снизошла к разъяснению: "Ничего не знаю. Посылайте еще раз!" Молодой человек, чтоб добиться ответа, повторял, как автомат: "Куда отправлять справку?" - дождался: "Сейчас позову на помощь".
   Понаблюдав со стороны, я пришел к выводу: паспорт она мне не даст. Ни одной из тех бумажек, на которых ловились эти люди, а до этого поймался Исаак, при мне не было и в помине. Ни трудовой книжки, оставшейся во Владивостоке; ни профсоюзного билета. Не существовало в Минске и такого предприятия, которое бы могло их принять. Я числился лишь в Союзе писателей. Писателю, как известно, не нужны ни трудовая книжка, ни профсоюзный билет. Творческий стаж устанавливался по публикациям, профсоюз заменяло членство в Литфонде. Я пришел сюда как человек свободной профессии, а теперь до меня доехало, что никакой я им не писатель. Обязан иметь отметки, единые для всех. Чтоб убедиться в своей догадке, позвонил Веронике Марленовне. Та подтвердила: мне не выдадут паспорта без отметки с последнего места работы и сдачи туда всех документов на хранение. Вероника Марленовна посоветовала: "Сходите к начальнику. Прошлый раз он вам помог с Бэлой".