Страница:
И Мокки перестал к нему обращаться за помощью и ободрением. Чувство, что он оказался один в этих страшных горах, подстегнуло его страх. И из страха выросла ненависть. «Это ты! Ты этого хотел, безумец! Ты заставил меня и Джехола идти по этому пути! — думал Мокки — А теперь тебе наплевать, что нам страшно. Да будь ты проклят, ты один во всем виноват!»
Проходили часы… Они шли все дальше через этот лабиринт из скал, обрывов и ущелий. Им пришлось пройти сквозь темный грот, столь длинный, что казалось они никогда не дойдут до конца, и в нем они слышали шепот прикрепившихся к стенам горных духов.
А потом начался такой крутой подъем, что им пришлось освободить Джехола от его груза, и тут же все — одеяла, одежду, еду и посуду — сбросил в пропасть неожиданный порыв ледяного ветра.
Небольшой выступ скалы, до которого они дошли с наступлением сумерек, и с которого далеко внизу, можно было разглядеть долину, — был так узок, что Мокки закрыл глаза, чтобы избавиться от головокружения.
За все время этого опасного пути, ни Мокки, ни Урос, ни Джехол не чувствовали ни голода, ни жажды. Но теперь, когда они вышли на надежную тропу, только одно желание испытывали они — пить!
Джехол мог найти воду, благодаря своему чутью. И Урос предоставил ему право идти, куда он захочет.
Тот наклонил голову и заржал. Сперва он шел медленно, ноздри его вздрагивали, казалось он не может решиться. Урос и Мокки терпеливо ждали. Он остановился еще раз, коротко заржал и помчался галопом вперед. Каждый его прыжок отзывался болью в теле чавандоза, и Мокки собрав последние силы, побежал за ними.
До их слуха донеслось тихое журчание воды, которое становилось все громче, пока не превратилось сначала в ясный шум, а потом в грохотание. Они подъехали к большому водопаду, который вырывался из глубины скал.
Солнце играло в его водяных брызгах. Мокки и Джехол наклонились и жадно начали пить холодную воду. Тут же по спине саиса ударила плетка, и еще один удар пришелся ему по уху. Тот повернулся: над ним — свесившись из седла — склонился Урос. В руке он гневно сжимал плеть, кожа его лица была серой, а губы бескровными. И Мокки, скорее из-за страха перед этим нечеловеческим лицом, чем перед плеткой, быстро вытащил из-за пояса небольшой бурдюк, наполнил его водой и передал Уросу. Тот пил не торопясь, глоток за глотком.
Ветер становился холоднее. По травам, кустам и деревьям пронесся шорох, возвещающий приближение ночи. Над голыми пиками гор, закружили орлы, расправив свои быстрые крылья. Мокки проводил взглядом хищных птиц, возвращающихся к своим гнездам, и подумал о том, что им, Уросу и ему, придется провести всю ночь до рассвета, в этих высоких горах. Всю ночь, с ее тьмой и холодом, не имея ни еды, ни одеял, которые поглотила пропасть. Ничто не защитит их теперь от ледяного ночного ветра.
— Что ты будешь делать, если я замерзну? — неожиданно задал ему вопрос Урос.
— Ничего, — ответил Мокки.
— Потому что ты так сильно меня ненавидишь, или потому что хочешь получить лошадь?
— Из-за обеих причин, — процедил Мокки сквозь зубы.
На одну секунду на лице Уроса отразилось удовлетворение. Он заставил Мокки чувствовать именно то, что ему было нужно.
— Хорошо, мы отправляемся дальше.
Боль в его ноге почти лишала его способности ясно мыслить. Ткань на ране, ослабла и размоталась, а палки, которые должны были фиксировать перелом, он давно потерял. Температура начала накатывать на него огненными волнами. Яд от гниющей раны, кровь разнесла по всем венам его тела. Перед глазами у него все закружилось, кусты, скалы, — небо с первыми звездами обрушилось на него — и он потерял сознание.
Что вновь привело его в чувство? Неровный шаг лошади? Или это случилось из-за того, что ко всем запахам, которые он, обострившимся от лихорадки чувством, воспринимал сейчас так четко — к запаху воды, листьев, древесной коры, камней — примешался еще один, чужой запах. Запах дыма, людей, огня, и тепла? Этот запах он чувствовал все сильней.
Урос открыл глаза.
— Где юрта?
— О какой юрте ты говоришь? — удивился Мокки.
— От которой идет дым, дурак! — ответил Урос.
— Дым… — повторил Мокки недоверчиво, — Какой дым? Ты бредишь…
Но в этот же момент, он почувствовал его тоже — запах кипящего бараньего жира и горящего дерева. Мокки дернул Джехола за уздечку.
— Торопись!.. — крикнул ему Урос, — Быстрее!
Перед его глазами вставали картины, одна прекраснее другой. Большой костер после ледяной и безлюдной ночи. Поблескивающий медный самовар… стена… защищающая от непогоды крыша… на полу ковры, разноцветные одеяла и подушки…. чапаны и плетки… и спокойные, дружелюбные лица, которым можно доверять… Он видел перед собой картину степной юрты, в которой рос ребенком. Юрту из камыша и войлока, под круглой заостренной крышей. В своем лихорадочном видении он почти не различал места и времени, и казалось ему, что не он направляет Джехола к юрте, а его самого ведут к ней, держа за руку, как когда-то вела мать.
— Мы пришли! — закричал Мокки, — Пришли!
Урос открыл глаза, закрыл их опять, а затем открыл снова. Напрасно.
Прекрасная картина исчезла, колдовская мечта разрушилась. Вместо нее осталась реальность: жалкий очаг, и натянутая на толстые ветки грязная, коричневая материя, которая создавала иллюзию палатки. Дополняли картину несколько нищих, оборванных фигур.
Высокий, худой мужчина и его невероятно толстая жена, подошли к ним и низко поклонились.
— Добро пожаловать! Какая честь для нашей палатки, что вы решили остановится здесь.
Их униженное поведение и голоса вызвали у Уроса отвращение. Нет, не благородных всадников степей встретил он, а людей еще более отвратительных, чем даже джаты.
Это были низкие кочевники-бродяги, которые жили за счет воровства и попрошайничества, или же нанимались за несколько афгани на работу к крестьянам или беям, — и исчезали через пару недель. Но причиной такого презрения к ним была не бедность, — нет: того, кто и в бедности сохраняет достоинство, люди уважают. Но у этих людей постоянный страх перед нищетой разрушил всякую добродетель. Не было никакой низости, на которую они бы не пошли, лишь заплати им звонкой монетой. Толстуха и ее муж, который своими длинными конечностями напоминал паука, уставились на Джехола. И чем более они понимали, на какой великолепной лошади сидит Урос, тем сильнее сгибались их спины.
— Окажи нам честь, о благородный всадник! Самгулу, хозяину этого дома, и мне Ульчан, его жене, проведи эту ночь под нашей крышей! — воскликнула женщина, и голос ее дрожал от нетерпения и жадности до денег.
Ее муж, добавил тихо, почти неслышно:
— Ульчан говорит верно.
Супружеская пара кочевников взяла Джехола за уздечку и повела его к своей палатке. Возле нее собралась большая толпа — мужчины, женщины и дети — все бросились к ним, пытаясь оказать им достойный прием. Одни кланялись им до земли, другие падали перед ними на колени, в то время как другие целовали руки Уроса и его сапоги.
— Назад… уйдите прочь… сядьте вон там! — закричала на них Ульчан.
И все они тут же торопливо исчезли в палатке, где расселись рядами на земле.
Урос рассматривал их. Не грязное, перепачканное жиром, тряпье, не их возраст и не их уродство отвращало его, но их лебезение перед всеми, их хитрость, лживость, продажность и бесчестность. Даже в милых улыбках детей сквозило притворство.
«Похоже, они тут прямо такими и рождаются. Сразу готовыми на любую подлость» — подумал Урос.
В палатке, сквозь щели которой проникал холодный ночной ветер, на покрытой рванью земле, сидели четверо стариков и пятеро молодых женщин, которые смотрели на Уроса умоляющими, униженными взглядами.
«Рабские души», — отвернулся Урос и вспомнил о своем видении… юрта… степные наездники… И ему стало так плохо, что сознание вновь начало покидать его.
— Господин, господин, — затараторила Ульчан, — Обопритесь о мое плечо, чтобы сойти с лошади. Присоединяйтесь к нам.
Ее льстивый голос так взбесил Уроса, словно она говорила что-то оскорбительное. Он глянул на ее густо накрашенное лицо и подведенные сурьмой глаза, и отвращение, которое поднялось в нем, дало ему силы твердо ответить:
— Я буду спать снаружи. Мой саис обо всем позаботится, а вам хорошо заплатят.
Он объехал вокруг палатки и встал позади нее, возле наспех сооруженного загона, где стояла пара ослов. Появился Мокки, держа в руке факел из соломы, пропитанной бараньим жиром. Его слабый свет отбрасывал блики на глыбы камней вокруг.
— Земля слишком холодная, тебе нельзя еще спускаться с седла, — сказал саис, — Скоро нам принесут все необходимое. Ульчан только что говорила об этом.
Две женщины принесли им рваные чапаны, пуштины, одеяла и ковры. Все пошитое из лохмотьев. Ульчан сопровождала их.
— Я забрала у моих соплеменников все, до последней нитки, даже их одежду, — торжественно провозгласила она, — И они счастливы, что могут услужить вам этим.
Брошенное друг на друга рванье, образовало довольно теплую постель.
Женщины принесли им веток и горшок горящих углей, которые они сгребли от основного костра.
Скоро перед Уросом пылало высокое и сильное пламя, которое почти обжигало ему лицо. Рядом с ним стоял чайник с горячим чаем и блюдо с пловом.
— Да пребудет с тобою мир, — сказала Ульчан, и на короткое мгновение ее голос зазвучал почти самоуверенно и гордо.
Но тут же она добавила:
— Только лишь потому, что ты так приказал, о господин, и ты сам этого хочешь, — я сказала твоему саису сколько вы должны заплатить.
Урос вытащил из своего пояса пачку купюр. Ульчан схватила ее испачканными в жире руками, наспех пересчитала, чтобы удостовериться, как много ей дали, и довольно улыбаясь, исчезла вместе с другими женщинами.
Урос начал пить крепкий, черный чай, который обжигал ему язык. Мокки жадно набросился на еду. Оба молчали. Джехол, которого саис привязал возле Уроса, тихонько заржал; кочевники не могли дать ему никакого корма. Мокки погладил его гриву. Во время кантара лошади предназначенные для бузкаши должны были голодать несколько дней, а бывало и неделю. Но это происходило при летней жаре и палящем солнце… И обняв шею Джехола Мокки затосковал по степи.
Тяжесть одеял давила Уросу на сломанную ногу. Боль становилась все сильнее. Он хотел было кликнуть саиса, но тут перед ним склонилась чья-то фигура. Он увидел тонкий профиль женщины, обрамленный длинными перекрученными косами. Мысль, что женщина, да еще подобного рода, видит его лежащего без сил и слабого, была ему невыносима.
Он оттолкнул ее назад и грубо спросил:
— Ты кто такая? Что тебе здесь надо?
— Меня зовут Серех, — сказала женщина, — Я принесла вам дрова, одеяла и еду.
Ее голос был очень тихий, но все слова она произносила ясно, видимо привыкнув к такому секретному шепоту.
— Мне ничего не нужно! — ответил Урос.
Мокки подошел к ним и Урос добавил:
— У меня есть мой саис.
— Он не может вылечить твою ногу, — возразила Серех, — А я умею лечить травами и делать лекарственные мази, настои и припарки. Меня научила этому моя мать.
— Так тебя послала сюда Ульчан, чтобы получить от меня еще больше денег? — спросил Урос презрительно.
— Я клянусь тебе, Ульчан даже не подозревает, что я ушла из палатки. — возразила Серех — Я ждала пока все уснут и вышла незаметно.
Она говорила все тише, но в ее голосе слышалась решительность.
— Понятно, — сказал Урос, — Ты хочешь заработать денег тайно от всех, только для себя.
— Даже если ты мне их предложишь, я их не возьму, — упрямо зашептала Серех, — Я пришла только для того… — она опустилась на колени. Ее косы коснулись руки саиса, который стоял рядом. — …чтобы сменить повязку на твоей ноге, господин.
Он ничего не успел ответить, как ее рука сдернула грязную ткань с его раны и Урос вздрогнул от внезапной боли.
Серех обернулась назад, чтобы сказать пару слов саису, и вновь ее волосы коснулись его руки.
— Принеси мне таз с горячей водой, большой саис. — попросила она.
В ее глазах плясали блики костра, и Мокки смотря в них, почувствовал странное головокружение. Только когда она отвернулась, он понял, что именно она попросила его сделать.
Чайник был пуст, на его дне лежал слой чаинок. Она вынула их, смяла и сделала небольшой шар.
— Так, большой саис, — сказала она, — теперь возьми факел и подойди ближе.
Когда неверный свет факела упал на рану, Серех наклонилась вперед, чтобы осмотреть ее.
— Сейчас самое время, — пробормотала она, — Самое время.
Чайными листьями она начала чистить рану. Ее руки двигались уверенно и легко, но Урос несколько раз дернулся от боли. Серех вновь наклонилась к нему и спросила:
— Тебе очень больно, господин?
Урос чуть приподнялся и оперевшись на локоть, посмотрел на нее. Его потемневшие, блестящие от лихорадки глаза, смотрели на нее с выражением, которое было ей незнакомо. В том мире, который она знала, были страх, зависть, оскорбления, хитрость, а чаще всего — злоба. Но не высокомерие.
— Как ты смеешь спрашивать меня? — бросил ей Урос.
В его словах было такое презрение, а на серых, плотно сжатых губах такое выражение гадливости, что у кочевницы зародилось еще одно, столь же неизвестное ей до этого момента, чувство, — что ее унизили. Обиду и удары она знала и привыкла к ним давно.
Но это чувство, что вызвал у нее Урос, было намного невыносимее. И внезапно она возненавидела Уроса так, как никого в своей жизни.
Но ее руки продолжали все так же аккуратно и бережно чистить его рану.
Боль в ноге потихоньку проходила. Когда рана была вычищена от гноя, Серех взяла один из многих, висевших у нее на поясе, небольших мешочков. Каждый из них был помечен каким-нибудь знаком. Серех открыла тот, на котором был вышит маленький синий кружок. В нем оказалась темная масса, которая пахла перетертой и сгнившей корой.
Урос не шевелился. Он смотрел в небо над ним, на первые звезды. А женщина…
Что она значит? Ничего.
— Мне больше не нужен факел, большой саис. — прошептала Серех.
Свет погас, и Уроса поглотила тьма. Приятная усталость охватила его, он почувствовал себя свободным от всего. Больше не было боли, более того, он не чувствовал ногу вообще.
«Травы Серех, — понял Урос, — Значит, она не солгала».
Он посмотрел на эту женщину. Пламя костра освещало ее лицо, которое еще не было помечено ни солнцем, ни пылью, ни возрастом, ни усталостью. Высокие, четкие скулы, большие, карие глаза, длинные ресницы и очень смуглая кожа.
«В ее чертах смешались все расы, — подумал Урос, — узбеки, пуштуны, индусы…
Ничего удивительного. У этого племени, отец продает свою дочь или жену за пару афгани любому, кто пожелает».
Урос удовлетворенно хмыкнул. Так много гнусного было у этого племени, что это освобождало его от любого долга благодарности.
«Нет, несколько афгани будет достаточно для этой девки, — думал Урос, — Ничего другого они и сами не признают».
Эта мысль была последней, перед тем как он заснул, испытывая счастье, что боль его, наконец, покинула.
Серех вздохнула и опустила руки. Урос больше не шевелился, а Мокки все еще стоял позади нее. Внезапно она прислонилась головой к его коленям и обхватила их руками. Мокки вздрогнул. Словно издалека услышал он ее шепот:
— Ему больше ничего не надо. Он спит.
Легко, словно кошка, вскочила она на ноги и развернулась. Она была так мала, что ее лоб едва доходил ему до груди. Сердце Мокки застучало быстро и глухо.
— Иди ко мне, — сказала Серех, — Мне холодно.
Она обошла костер и остановилась на другой стороне. И Мокки последовал за ней.
Сквозь сон Урос слышал потрескивание дров в костре, шелест ветра в ветвях и журчание реки, что доносилось издалека. Смутные звуки земли, на которой он лежал, и темноты, которая его окружала.
Но какой-то шум, который становился все громче и перекрывал остальные, — внезапно разбудил его.
Нехотя вынырнул он из глубины своего лихорадочного, бессознательного сна.
Звук повторился: частое, горячее дыхание и долгий, жалобный стон.
«Мокки и Серех», — понял Урос.
Они были ему безразличны. Молодой, крепкий парень и похотливая бабенка.
Ну, что ж… Когда обстоятельства складывались таким образом, он и сам был не против. Одно мгновение Урос подумал о тех девушках, которые по первому же намеку торопились к нему в юрту. Хотя у него их было не так уж много, и он их почти не помнил. Но всегда происходило одно и то же: неожиданный привал — какой-то грязный дом — темнота — короткая вспышка удовлетворенных чувств — отвращение до — после — и во время этого постыдного акта.
Ему вспомнилось почти забытое лицо его жены — она умерла от холеры на первом году их совместной жизни, когда была беременна.
«Я тогда еще подумал, что это плохое предзнаменование… но я ошибался… в том же году я выиграл в Мазари мое первое большое бузкаши.»
Послышался громкий и долгий вздох. Затем все стихло. Урос забыл о Мокки… забыл о Серех. Молчаливая темнота опять окутала его. Лишь ветер тихо шуршал сухими ветвями и баюкал его… баюкал…
Он почти заснул, но тут его позвал из сна другой голос. Нежный, простой шепот… голос женщины. Он зазвучал рядом. И столько детской невинности было в нем, и такое чистое счастье, что Урос прислушался к нему, как завороженный. Сначала он не разобрал слов, но потом ветер донес их до него.
— Мой большой саис, мой высокий саис, я пришла только из-за тебя… как только я тебя увидела, там, у палатки… я все поняла…
Голос на секунду замолчал, а потом повторил тихим, но таким же чистым и ясным тоном:
— Большой саис, мой большой саис, большой саис…
И Урос подумал: этот детский голос, чистый и ясный словно ручеек, разве может он принадлежать Серех? Продажной, дешевой, бесстыдной девке…
Чем-то другим быть она не могла… Она родилась такой… Но этой ночью — за все деньги мира нельзя было купить этот нежный голос. Он услышал его вновь, но теперь она говорила совсем тихо, и слов было не понять.
Ему пришел на ум стих, который он выучил еще в школе, и в мыслях стих сопровождал голос Серех:
Сейчас он позовет ее…
Но неожиданно вся страсть в нем улетучилась. Шум возни, вздохи, животные стоны, заглушили тот детский, соловьиный голос.
«Сучка… обычная сучка…»
И обессиленный он снова провалился в глубокий сон — а может быть, опять потерял сознание?
Тепло солнечных лучей разбудило его. Солнце стояло уже высоко над горой, чья вершина напоминала трезубец. Свой первый взгляд Урос бросил на Джехола, а первое до чего он дотронулся, было завещание. Конь стоял возле него и щипал покрытую росой траву, а лист бумаги по-прежнему был под рубашкой.
«Никогда я не должен больше спать так беззаботно, пока мы не вернемся назад» — подумал Урос.
Он провел рукой по сломанной ноге. Боли все еще не было.
Возле пепла от погасшего огня, лежал Мокки словно убитый внезапным ударом. Он был один.
Урос подобрал небольшой камень и хорошенько прицелился. Камень попал точно саису по брови и рассек ее. Но Мокки даже не пошевелил головой.
Следующий камень попал ему в лоб. Мокки вздрогнул всем телом, открыл глаза, понял что вокруг него белый день, а место рядом с ним — пусто.
Он прикрыл лицо своей огромной ладонью. Медленно, словно пьяный, поднялся он на ноги и подошел к Уросу. Когда он отнял руку от лица, Урос увидел его новое преображенное лицо. Нежность, страсть, наивная гордость саиса, счастье, которое сияло у него в глазах, и безмятежная улыбка, придавали его лицу почти триумфальную красоту. А Урос подумал: «Он проспал время первой молитвы, а светится от счастья так, словно исполнилась его самая несбыточная мечта».
Мокки повернулся назад и пошел к палатке кочевников.
— Ты куда? — окликнул его Урос.
— Принести чай, — ответил Мокки.
— Нет, мы уезжаем прямо сейчас. Мы и так задержались здесь.
— Но… но… тебе бы надо набраться сил.
— Все что мне надо, это две палки для моей ноги. — хмыкнул Урос
Мокки пошел и срезал две ровные ветки. Когда он крепко прибинтовал их, то заметил:
— Я вижу, ты больше не чувствуешь боли.
Это было правдой. Мокки воскликнул:
— Это Серех сделала! Серех!
Саис прикрыл глаза и повторил счастливо улыбаясь:
— Серех…
Странный взгляд, что бросил на него Урос, нисколько его не успокоил.
«Урос ничего не может знать. Он спал крепко и беспробудно. Это Серех все устроила так… Серех…»
И Мокки все повторял ее имя, пока Джехол не оказался полностью взнузданным и оседланным. Конь нетерпеливо перебирал ногами.
Тут Мокки показалось, что внезапно время остановило свой бег, и он понял, что сейчас они должны будут отсюда уехать.
Не зная, что делать, он начал осматривать землю, в поисках какой-нибудь работы, которая могла бы его задержать. Напрасно: ни одеял, ни мешков которые еще нужно было бы поднять. И Мокки вспомнил, что все им пришлось выбросить вчера.
— Чего ты еще ждешь? — закричал ему Урос.
— Послушай, послушай, — забормотал Мокки, — Мы не можем… вот так, просто… уехать…
— Это еще почему?
— Потому что… мы… потому что… — повторял Мокки.
«О Аллах, — взмолился он, — помоги мне придумать хоть что-нибудь, чтобы мы могли еще немного побыть здесь!»
Аллах, вероятно, был сегодня милостив, и Мокки нашел причину:
— Ты разве не думаешь, что тебе надо бы отблагодарить Серех за ее помощь?
— Я заплачу, — ответил Урос, — Не беспокойся. Заплачу за все.
Не отводя от саиса взгляда, он добавил:
— Когда мы будем проезжать мимо палатки, я это сделаю. Подведи ко мне лошадь.
— Вот, вот она, — заторопился саис.
Увидеть Серех вновь, сказать ей несколько слов, а может быть даже дотронуться до нее — какое это было бы счастье! А что будет потом? Его мысли не заходили так далеко.
Ульчан низко склонилась перед путешествующими. Мужчины племени последовали ее примеру. Женщины стояли чуть в стороне.
Но Серех между ними не было.
Мост
Проходили часы… Они шли все дальше через этот лабиринт из скал, обрывов и ущелий. Им пришлось пройти сквозь темный грот, столь длинный, что казалось они никогда не дойдут до конца, и в нем они слышали шепот прикрепившихся к стенам горных духов.
А потом начался такой крутой подъем, что им пришлось освободить Джехола от его груза, и тут же все — одеяла, одежду, еду и посуду — сбросил в пропасть неожиданный порыв ледяного ветра.
Небольшой выступ скалы, до которого они дошли с наступлением сумерек, и с которого далеко внизу, можно было разглядеть долину, — был так узок, что Мокки закрыл глаза, чтобы избавиться от головокружения.
За все время этого опасного пути, ни Мокки, ни Урос, ни Джехол не чувствовали ни голода, ни жажды. Но теперь, когда они вышли на надежную тропу, только одно желание испытывали они — пить!
Джехол мог найти воду, благодаря своему чутью. И Урос предоставил ему право идти, куда он захочет.
Тот наклонил голову и заржал. Сперва он шел медленно, ноздри его вздрагивали, казалось он не может решиться. Урос и Мокки терпеливо ждали. Он остановился еще раз, коротко заржал и помчался галопом вперед. Каждый его прыжок отзывался болью в теле чавандоза, и Мокки собрав последние силы, побежал за ними.
До их слуха донеслось тихое журчание воды, которое становилось все громче, пока не превратилось сначала в ясный шум, а потом в грохотание. Они подъехали к большому водопаду, который вырывался из глубины скал.
Солнце играло в его водяных брызгах. Мокки и Джехол наклонились и жадно начали пить холодную воду. Тут же по спине саиса ударила плетка, и еще один удар пришелся ему по уху. Тот повернулся: над ним — свесившись из седла — склонился Урос. В руке он гневно сжимал плеть, кожа его лица была серой, а губы бескровными. И Мокки, скорее из-за страха перед этим нечеловеческим лицом, чем перед плеткой, быстро вытащил из-за пояса небольшой бурдюк, наполнил его водой и передал Уросу. Тот пил не торопясь, глоток за глотком.
Ветер становился холоднее. По травам, кустам и деревьям пронесся шорох, возвещающий приближение ночи. Над голыми пиками гор, закружили орлы, расправив свои быстрые крылья. Мокки проводил взглядом хищных птиц, возвращающихся к своим гнездам, и подумал о том, что им, Уросу и ему, придется провести всю ночь до рассвета, в этих высоких горах. Всю ночь, с ее тьмой и холодом, не имея ни еды, ни одеял, которые поглотила пропасть. Ничто не защитит их теперь от ледяного ночного ветра.
— Что ты будешь делать, если я замерзну? — неожиданно задал ему вопрос Урос.
— Ничего, — ответил Мокки.
— Потому что ты так сильно меня ненавидишь, или потому что хочешь получить лошадь?
— Из-за обеих причин, — процедил Мокки сквозь зубы.
На одну секунду на лице Уроса отразилось удовлетворение. Он заставил Мокки чувствовать именно то, что ему было нужно.
— Хорошо, мы отправляемся дальше.
Боль в его ноге почти лишала его способности ясно мыслить. Ткань на ране, ослабла и размоталась, а палки, которые должны были фиксировать перелом, он давно потерял. Температура начала накатывать на него огненными волнами. Яд от гниющей раны, кровь разнесла по всем венам его тела. Перед глазами у него все закружилось, кусты, скалы, — небо с первыми звездами обрушилось на него — и он потерял сознание.
Что вновь привело его в чувство? Неровный шаг лошади? Или это случилось из-за того, что ко всем запахам, которые он, обострившимся от лихорадки чувством, воспринимал сейчас так четко — к запаху воды, листьев, древесной коры, камней — примешался еще один, чужой запах. Запах дыма, людей, огня, и тепла? Этот запах он чувствовал все сильней.
Урос открыл глаза.
— Где юрта?
— О какой юрте ты говоришь? — удивился Мокки.
— От которой идет дым, дурак! — ответил Урос.
— Дым… — повторил Мокки недоверчиво, — Какой дым? Ты бредишь…
Но в этот же момент, он почувствовал его тоже — запах кипящего бараньего жира и горящего дерева. Мокки дернул Джехола за уздечку.
— Торопись!.. — крикнул ему Урос, — Быстрее!
Перед его глазами вставали картины, одна прекраснее другой. Большой костер после ледяной и безлюдной ночи. Поблескивающий медный самовар… стена… защищающая от непогоды крыша… на полу ковры, разноцветные одеяла и подушки…. чапаны и плетки… и спокойные, дружелюбные лица, которым можно доверять… Он видел перед собой картину степной юрты, в которой рос ребенком. Юрту из камыша и войлока, под круглой заостренной крышей. В своем лихорадочном видении он почти не различал места и времени, и казалось ему, что не он направляет Джехола к юрте, а его самого ведут к ней, держа за руку, как когда-то вела мать.
— Мы пришли! — закричал Мокки, — Пришли!
Урос открыл глаза, закрыл их опять, а затем открыл снова. Напрасно.
Прекрасная картина исчезла, колдовская мечта разрушилась. Вместо нее осталась реальность: жалкий очаг, и натянутая на толстые ветки грязная, коричневая материя, которая создавала иллюзию палатки. Дополняли картину несколько нищих, оборванных фигур.
Высокий, худой мужчина и его невероятно толстая жена, подошли к ним и низко поклонились.
— Добро пожаловать! Какая честь для нашей палатки, что вы решили остановится здесь.
Их униженное поведение и голоса вызвали у Уроса отвращение. Нет, не благородных всадников степей встретил он, а людей еще более отвратительных, чем даже джаты.
Это были низкие кочевники-бродяги, которые жили за счет воровства и попрошайничества, или же нанимались за несколько афгани на работу к крестьянам или беям, — и исчезали через пару недель. Но причиной такого презрения к ним была не бедность, — нет: того, кто и в бедности сохраняет достоинство, люди уважают. Но у этих людей постоянный страх перед нищетой разрушил всякую добродетель. Не было никакой низости, на которую они бы не пошли, лишь заплати им звонкой монетой. Толстуха и ее муж, который своими длинными конечностями напоминал паука, уставились на Джехола. И чем более они понимали, на какой великолепной лошади сидит Урос, тем сильнее сгибались их спины.
— Окажи нам честь, о благородный всадник! Самгулу, хозяину этого дома, и мне Ульчан, его жене, проведи эту ночь под нашей крышей! — воскликнула женщина, и голос ее дрожал от нетерпения и жадности до денег.
Ее муж, добавил тихо, почти неслышно:
— Ульчан говорит верно.
Супружеская пара кочевников взяла Джехола за уздечку и повела его к своей палатке. Возле нее собралась большая толпа — мужчины, женщины и дети — все бросились к ним, пытаясь оказать им достойный прием. Одни кланялись им до земли, другие падали перед ними на колени, в то время как другие целовали руки Уроса и его сапоги.
— Назад… уйдите прочь… сядьте вон там! — закричала на них Ульчан.
И все они тут же торопливо исчезли в палатке, где расселись рядами на земле.
Урос рассматривал их. Не грязное, перепачканное жиром, тряпье, не их возраст и не их уродство отвращало его, но их лебезение перед всеми, их хитрость, лживость, продажность и бесчестность. Даже в милых улыбках детей сквозило притворство.
«Похоже, они тут прямо такими и рождаются. Сразу готовыми на любую подлость» — подумал Урос.
В палатке, сквозь щели которой проникал холодный ночной ветер, на покрытой рванью земле, сидели четверо стариков и пятеро молодых женщин, которые смотрели на Уроса умоляющими, униженными взглядами.
«Рабские души», — отвернулся Урос и вспомнил о своем видении… юрта… степные наездники… И ему стало так плохо, что сознание вновь начало покидать его.
— Господин, господин, — затараторила Ульчан, — Обопритесь о мое плечо, чтобы сойти с лошади. Присоединяйтесь к нам.
Ее льстивый голос так взбесил Уроса, словно она говорила что-то оскорбительное. Он глянул на ее густо накрашенное лицо и подведенные сурьмой глаза, и отвращение, которое поднялось в нем, дало ему силы твердо ответить:
— Я буду спать снаружи. Мой саис обо всем позаботится, а вам хорошо заплатят.
Он объехал вокруг палатки и встал позади нее, возле наспех сооруженного загона, где стояла пара ослов. Появился Мокки, держа в руке факел из соломы, пропитанной бараньим жиром. Его слабый свет отбрасывал блики на глыбы камней вокруг.
— Земля слишком холодная, тебе нельзя еще спускаться с седла, — сказал саис, — Скоро нам принесут все необходимое. Ульчан только что говорила об этом.
Две женщины принесли им рваные чапаны, пуштины, одеяла и ковры. Все пошитое из лохмотьев. Ульчан сопровождала их.
— Я забрала у моих соплеменников все, до последней нитки, даже их одежду, — торжественно провозгласила она, — И они счастливы, что могут услужить вам этим.
Брошенное друг на друга рванье, образовало довольно теплую постель.
Женщины принесли им веток и горшок горящих углей, которые они сгребли от основного костра.
Скоро перед Уросом пылало высокое и сильное пламя, которое почти обжигало ему лицо. Рядом с ним стоял чайник с горячим чаем и блюдо с пловом.
— Да пребудет с тобою мир, — сказала Ульчан, и на короткое мгновение ее голос зазвучал почти самоуверенно и гордо.
Но тут же она добавила:
— Только лишь потому, что ты так приказал, о господин, и ты сам этого хочешь, — я сказала твоему саису сколько вы должны заплатить.
Урос вытащил из своего пояса пачку купюр. Ульчан схватила ее испачканными в жире руками, наспех пересчитала, чтобы удостовериться, как много ей дали, и довольно улыбаясь, исчезла вместе с другими женщинами.
Урос начал пить крепкий, черный чай, который обжигал ему язык. Мокки жадно набросился на еду. Оба молчали. Джехол, которого саис привязал возле Уроса, тихонько заржал; кочевники не могли дать ему никакого корма. Мокки погладил его гриву. Во время кантара лошади предназначенные для бузкаши должны были голодать несколько дней, а бывало и неделю. Но это происходило при летней жаре и палящем солнце… И обняв шею Джехола Мокки затосковал по степи.
Тяжесть одеял давила Уросу на сломанную ногу. Боль становилась все сильнее. Он хотел было кликнуть саиса, но тут перед ним склонилась чья-то фигура. Он увидел тонкий профиль женщины, обрамленный длинными перекрученными косами. Мысль, что женщина, да еще подобного рода, видит его лежащего без сил и слабого, была ему невыносима.
Он оттолкнул ее назад и грубо спросил:
— Ты кто такая? Что тебе здесь надо?
— Меня зовут Серех, — сказала женщина, — Я принесла вам дрова, одеяла и еду.
Ее голос был очень тихий, но все слова она произносила ясно, видимо привыкнув к такому секретному шепоту.
— Мне ничего не нужно! — ответил Урос.
Мокки подошел к ним и Урос добавил:
— У меня есть мой саис.
— Он не может вылечить твою ногу, — возразила Серех, — А я умею лечить травами и делать лекарственные мази, настои и припарки. Меня научила этому моя мать.
— Так тебя послала сюда Ульчан, чтобы получить от меня еще больше денег? — спросил Урос презрительно.
— Я клянусь тебе, Ульчан даже не подозревает, что я ушла из палатки. — возразила Серех — Я ждала пока все уснут и вышла незаметно.
Она говорила все тише, но в ее голосе слышалась решительность.
— Понятно, — сказал Урос, — Ты хочешь заработать денег тайно от всех, только для себя.
— Даже если ты мне их предложишь, я их не возьму, — упрямо зашептала Серех, — Я пришла только для того… — она опустилась на колени. Ее косы коснулись руки саиса, который стоял рядом. — …чтобы сменить повязку на твоей ноге, господин.
Он ничего не успел ответить, как ее рука сдернула грязную ткань с его раны и Урос вздрогнул от внезапной боли.
Серех обернулась назад, чтобы сказать пару слов саису, и вновь ее волосы коснулись его руки.
— Принеси мне таз с горячей водой, большой саис. — попросила она.
В ее глазах плясали блики костра, и Мокки смотря в них, почувствовал странное головокружение. Только когда она отвернулась, он понял, что именно она попросила его сделать.
Чайник был пуст, на его дне лежал слой чаинок. Она вынула их, смяла и сделала небольшой шар.
— Так, большой саис, — сказала она, — теперь возьми факел и подойди ближе.
Когда неверный свет факела упал на рану, Серех наклонилась вперед, чтобы осмотреть ее.
— Сейчас самое время, — пробормотала она, — Самое время.
Чайными листьями она начала чистить рану. Ее руки двигались уверенно и легко, но Урос несколько раз дернулся от боли. Серех вновь наклонилась к нему и спросила:
— Тебе очень больно, господин?
Урос чуть приподнялся и оперевшись на локоть, посмотрел на нее. Его потемневшие, блестящие от лихорадки глаза, смотрели на нее с выражением, которое было ей незнакомо. В том мире, который она знала, были страх, зависть, оскорбления, хитрость, а чаще всего — злоба. Но не высокомерие.
— Как ты смеешь спрашивать меня? — бросил ей Урос.
В его словах было такое презрение, а на серых, плотно сжатых губах такое выражение гадливости, что у кочевницы зародилось еще одно, столь же неизвестное ей до этого момента, чувство, — что ее унизили. Обиду и удары она знала и привыкла к ним давно.
Но это чувство, что вызвал у нее Урос, было намного невыносимее. И внезапно она возненавидела Уроса так, как никого в своей жизни.
Но ее руки продолжали все так же аккуратно и бережно чистить его рану.
Боль в ноге потихоньку проходила. Когда рана была вычищена от гноя, Серех взяла один из многих, висевших у нее на поясе, небольших мешочков. Каждый из них был помечен каким-нибудь знаком. Серех открыла тот, на котором был вышит маленький синий кружок. В нем оказалась темная масса, которая пахла перетертой и сгнившей корой.
Урос не шевелился. Он смотрел в небо над ним, на первые звезды. А женщина…
Что она значит? Ничего.
— Мне больше не нужен факел, большой саис. — прошептала Серех.
Свет погас, и Уроса поглотила тьма. Приятная усталость охватила его, он почувствовал себя свободным от всего. Больше не было боли, более того, он не чувствовал ногу вообще.
«Травы Серех, — понял Урос, — Значит, она не солгала».
Он посмотрел на эту женщину. Пламя костра освещало ее лицо, которое еще не было помечено ни солнцем, ни пылью, ни возрастом, ни усталостью. Высокие, четкие скулы, большие, карие глаза, длинные ресницы и очень смуглая кожа.
«В ее чертах смешались все расы, — подумал Урос, — узбеки, пуштуны, индусы…
Ничего удивительного. У этого племени, отец продает свою дочь или жену за пару афгани любому, кто пожелает».
Урос удовлетворенно хмыкнул. Так много гнусного было у этого племени, что это освобождало его от любого долга благодарности.
«Нет, несколько афгани будет достаточно для этой девки, — думал Урос, — Ничего другого они и сами не признают».
Эта мысль была последней, перед тем как он заснул, испытывая счастье, что боль его, наконец, покинула.
Серех вздохнула и опустила руки. Урос больше не шевелился, а Мокки все еще стоял позади нее. Внезапно она прислонилась головой к его коленям и обхватила их руками. Мокки вздрогнул. Словно издалека услышал он ее шепот:
— Ему больше ничего не надо. Он спит.
Легко, словно кошка, вскочила она на ноги и развернулась. Она была так мала, что ее лоб едва доходил ему до груди. Сердце Мокки застучало быстро и глухо.
— Иди ко мне, — сказала Серех, — Мне холодно.
Она обошла костер и остановилась на другой стороне. И Мокки последовал за ней.
Сквозь сон Урос слышал потрескивание дров в костре, шелест ветра в ветвях и журчание реки, что доносилось издалека. Смутные звуки земли, на которой он лежал, и темноты, которая его окружала.
Но какой-то шум, который становился все громче и перекрывал остальные, — внезапно разбудил его.
Нехотя вынырнул он из глубины своего лихорадочного, бессознательного сна.
Звук повторился: частое, горячее дыхание и долгий, жалобный стон.
«Мокки и Серех», — понял Урос.
Они были ему безразличны. Молодой, крепкий парень и похотливая бабенка.
Ну, что ж… Когда обстоятельства складывались таким образом, он и сам был не против. Одно мгновение Урос подумал о тех девушках, которые по первому же намеку торопились к нему в юрту. Хотя у него их было не так уж много, и он их почти не помнил. Но всегда происходило одно и то же: неожиданный привал — какой-то грязный дом — темнота — короткая вспышка удовлетворенных чувств — отвращение до — после — и во время этого постыдного акта.
Ему вспомнилось почти забытое лицо его жены — она умерла от холеры на первом году их совместной жизни, когда была беременна.
«Я тогда еще подумал, что это плохое предзнаменование… но я ошибался… в том же году я выиграл в Мазари мое первое большое бузкаши.»
Послышался громкий и долгий вздох. Затем все стихло. Урос забыл о Мокки… забыл о Серех. Молчаливая темнота опять окутала его. Лишь ветер тихо шуршал сухими ветвями и баюкал его… баюкал…
Он почти заснул, но тут его позвал из сна другой голос. Нежный, простой шепот… голос женщины. Он зазвучал рядом. И столько детской невинности было в нем, и такое чистое счастье, что Урос прислушался к нему, как завороженный. Сначала он не разобрал слов, но потом ветер донес их до него.
— Мой большой саис, мой высокий саис, я пришла только из-за тебя… как только я тебя увидела, там, у палатки… я все поняла…
Голос на секунду замолчал, а потом повторил тихим, но таким же чистым и ясным тоном:
— Большой саис, мой большой саис, большой саис…
И Урос подумал: этот детский голос, чистый и ясный словно ручеек, разве может он принадлежать Серех? Продажной, дешевой, бесстыдной девке…
Чем-то другим быть она не могла… Она родилась такой… Но этой ночью — за все деньги мира нельзя было купить этот нежный голос. Он услышал его вновь, но теперь она говорила совсем тихо, и слов было не понять.
Ему пришел на ум стих, который он выучил еще в школе, и в мыслях стих сопровождал голос Серех:
Каждый раз, когда он проезжал мимо юрты, возле которой стояла юная девушка или, приглашенный на свадьбу, думал о невесте — он вспоминал эти строки, чей нежный ритм пережил столетия. Но не потому, что красота стиха трогала его; напротив — он вызывал у него желание обладать этой только что расцветшей прелестью, этим невинным ребенком с опущенными ресницами, — обладать, изнасиловать, опозорить. И сейчас, хотя он лежал разбитым, парализованным, съедаемый жаром лихорадки, он почувствовал сильнейшее вожделение и страсть; эта нежная женщина, скрывающаяся за занавесью из дыма и огня, — должна принадлежать ему! Она была уже не просто Серех, она стала воплощением чистоты и грез, далеким, недостижимым ритмом стиха.
Если в рай после смерти меня поведут без тебя,
Я закрою глаза, чтобы светлого рая не видеть.
Ведь в раю без тебя мне придется сгорать, как в аду.
Нет, Аллах не захочет меня так жестоко обидеть!
Сейчас он позовет ее…
Но неожиданно вся страсть в нем улетучилась. Шум возни, вздохи, животные стоны, заглушили тот детский, соловьиный голос.
«Сучка… обычная сучка…»
И обессиленный он снова провалился в глубокий сон — а может быть, опять потерял сознание?
Тепло солнечных лучей разбудило его. Солнце стояло уже высоко над горой, чья вершина напоминала трезубец. Свой первый взгляд Урос бросил на Джехола, а первое до чего он дотронулся, было завещание. Конь стоял возле него и щипал покрытую росой траву, а лист бумаги по-прежнему был под рубашкой.
«Никогда я не должен больше спать так беззаботно, пока мы не вернемся назад» — подумал Урос.
Он провел рукой по сломанной ноге. Боли все еще не было.
Возле пепла от погасшего огня, лежал Мокки словно убитый внезапным ударом. Он был один.
Урос подобрал небольшой камень и хорошенько прицелился. Камень попал точно саису по брови и рассек ее. Но Мокки даже не пошевелил головой.
Следующий камень попал ему в лоб. Мокки вздрогнул всем телом, открыл глаза, понял что вокруг него белый день, а место рядом с ним — пусто.
Он прикрыл лицо своей огромной ладонью. Медленно, словно пьяный, поднялся он на ноги и подошел к Уросу. Когда он отнял руку от лица, Урос увидел его новое преображенное лицо. Нежность, страсть, наивная гордость саиса, счастье, которое сияло у него в глазах, и безмятежная улыбка, придавали его лицу почти триумфальную красоту. А Урос подумал: «Он проспал время первой молитвы, а светится от счастья так, словно исполнилась его самая несбыточная мечта».
Мокки повернулся назад и пошел к палатке кочевников.
— Ты куда? — окликнул его Урос.
— Принести чай, — ответил Мокки.
— Нет, мы уезжаем прямо сейчас. Мы и так задержались здесь.
— Но… но… тебе бы надо набраться сил.
— Все что мне надо, это две палки для моей ноги. — хмыкнул Урос
Мокки пошел и срезал две ровные ветки. Когда он крепко прибинтовал их, то заметил:
— Я вижу, ты больше не чувствуешь боли.
Это было правдой. Мокки воскликнул:
— Это Серех сделала! Серех!
Саис прикрыл глаза и повторил счастливо улыбаясь:
— Серех…
Странный взгляд, что бросил на него Урос, нисколько его не успокоил.
«Урос ничего не может знать. Он спал крепко и беспробудно. Это Серех все устроила так… Серех…»
И Мокки все повторял ее имя, пока Джехол не оказался полностью взнузданным и оседланным. Конь нетерпеливо перебирал ногами.
Тут Мокки показалось, что внезапно время остановило свой бег, и он понял, что сейчас они должны будут отсюда уехать.
Не зная, что делать, он начал осматривать землю, в поисках какой-нибудь работы, которая могла бы его задержать. Напрасно: ни одеял, ни мешков которые еще нужно было бы поднять. И Мокки вспомнил, что все им пришлось выбросить вчера.
— Чего ты еще ждешь? — закричал ему Урос.
— Послушай, послушай, — забормотал Мокки, — Мы не можем… вот так, просто… уехать…
— Это еще почему?
— Потому что… мы… потому что… — повторял Мокки.
«О Аллах, — взмолился он, — помоги мне придумать хоть что-нибудь, чтобы мы могли еще немного побыть здесь!»
Аллах, вероятно, был сегодня милостив, и Мокки нашел причину:
— Ты разве не думаешь, что тебе надо бы отблагодарить Серех за ее помощь?
— Я заплачу, — ответил Урос, — Не беспокойся. Заплачу за все.
Не отводя от саиса взгляда, он добавил:
— Когда мы будем проезжать мимо палатки, я это сделаю. Подведи ко мне лошадь.
— Вот, вот она, — заторопился саис.
Увидеть Серех вновь, сказать ей несколько слов, а может быть даже дотронуться до нее — какое это было бы счастье! А что будет потом? Его мысли не заходили так далеко.
Ульчан низко склонилась перед путешествующими. Мужчины племени последовали ее примеру. Женщины стояли чуть в стороне.
Но Серех между ними не было.
Мост
Заросшая травой тропа, пролегала по берегу реки. Она была широкая и ровная, так что даже слепой смог бы шагать по ней уверенным шагом.
И словно слепец, хотя и с широко открытыми глазами, шел по ней Мокки.
Он не замечал ни красоты утра, ни зелени долины, ни убегающей вдаль реки. Мысли его все еще были в темноте той ночи. Запах Серех, нежность ее кожи, тепло ее дыхания, ее блестящие глаза и звук ее голоса были сейчас для него солнцем, небом, водой и звуком ветра. Внезапно он остановился и опустил голову. А было ли все это на самом деле?
Чтобы он, беднейший из бедных, у которого никогда не было женщины, который даже и мечтать не мог, — держал в своих руках это прекрасное, ласковое создание, и ее губы шептали ему самые чудесные слова на свете? Ему, нищему, грубому саису, одетому в короткий чапан с оборванными рукавами?
Нет, это был сон. Аллах подарил ему ночь полную счастливых снов и видений. Иначе Серех хотя бы пришла, чтобы сказать ему «прощай».
Мокки обернулся и посмотрел назад. Он хотел увидеть то, что было реальностью — палатку кочевников. Ее он все-таки видел не во сне. Но и ее больше не было — она осталась скрытой за поворотом дороги. Единственный знак, что она существовала, был дым от костров, что поднимался в небо.
Джехол, который следовал за саисом, остановился: высокая фигура саиса перекрывала ему путь. Урос посмотрел ему в лицо, на котором читалось отчаянье и спросил:
— Это была твоя первая женщина?
Мокки ответил, и в его голосе зазвучал не стыд и не удивление, а напротив — неописуемая радость:
— Слава Аллаху, значит, мне не приснилось… Первая, да, первая!
— Ты больше ни о чем не думаешь, как об этой продажной девке… — ответил Урос.
— Серех ничего у тебя не взяла, хотя вылечила твою ногу, — воскликнул саис, — А я сам, и ты это прекрасно знаешь, ни разу не получил от тебя даже половины афгани.
В движениях Мокки появилась спокойная гордость. Урос грубо ткнул его в спину рукоятью плетки и прикрикнул:
— Давай, иди вперед! Мне уже надоело слушать про эту сучку.
И словно слепец, хотя и с широко открытыми глазами, шел по ней Мокки.
Он не замечал ни красоты утра, ни зелени долины, ни убегающей вдаль реки. Мысли его все еще были в темноте той ночи. Запах Серех, нежность ее кожи, тепло ее дыхания, ее блестящие глаза и звук ее голоса были сейчас для него солнцем, небом, водой и звуком ветра. Внезапно он остановился и опустил голову. А было ли все это на самом деле?
Чтобы он, беднейший из бедных, у которого никогда не было женщины, который даже и мечтать не мог, — держал в своих руках это прекрасное, ласковое создание, и ее губы шептали ему самые чудесные слова на свете? Ему, нищему, грубому саису, одетому в короткий чапан с оборванными рукавами?
Нет, это был сон. Аллах подарил ему ночь полную счастливых снов и видений. Иначе Серех хотя бы пришла, чтобы сказать ему «прощай».
Мокки обернулся и посмотрел назад. Он хотел увидеть то, что было реальностью — палатку кочевников. Ее он все-таки видел не во сне. Но и ее больше не было — она осталась скрытой за поворотом дороги. Единственный знак, что она существовала, был дым от костров, что поднимался в небо.
Джехол, который следовал за саисом, остановился: высокая фигура саиса перекрывала ему путь. Урос посмотрел ему в лицо, на котором читалось отчаянье и спросил:
— Это была твоя первая женщина?
Мокки ответил, и в его голосе зазвучал не стыд и не удивление, а напротив — неописуемая радость:
— Слава Аллаху, значит, мне не приснилось… Первая, да, первая!
— Ты больше ни о чем не думаешь, как об этой продажной девке… — ответил Урос.
— Серех ничего у тебя не взяла, хотя вылечила твою ногу, — воскликнул саис, — А я сам, и ты это прекрасно знаешь, ни разу не получил от тебя даже половины афгани.
В движениях Мокки появилась спокойная гордость. Урос грубо ткнул его в спину рукоятью плетки и прикрикнул:
— Давай, иди вперед! Мне уже надоело слушать про эту сучку.