Кессель Жозеф. Всадники

   Вместо приветствия, маленький человечек подкинул свой инструмент вверх, и когда тот пару раз перевернулся в воздухе, ловко поймал его.
   «Бывают дни, — подумал Турсен, — когда этот идиот не узнает даже своих соседей, которые каждый день кормят его, и даже меня, который знает его с малых лет.
   Но Предшественника мира он никогда не забывает».
   Карлик, не прерывая игры, уселся возле ног Гуарди Гуеджи.
   «Он пришел сюда только ради него — понял Турсен».
   Ниджаз изменил мелодию. Прозвучала длинная, печальная нота, и Гуарди Гуеджи вновь узнал эту песню — сорок, или пятьдесят лет назад он слышал ее в Тибете, с той стороны Гималаев.
   «Где мог этот карлик, который кроме своего кишлака, холма и имения Осман бея, знал лишь базар Даулад Абаза, — услышать эту песню? И все остальные музыканты, которые играют ее, не ошибаясь ни на ноту? И старые, и молодые. Песни своих провинций и песни Ташкента и Бухары, Хивы и Самарканда? Песни что ходили по всей средней Азии — афганские, русские и китайские.
   Конечно, в долину сходятся люди отовсюду. И под крышами базаров собираются путешественники со всех частей страны. Но какой же тонкий слух должен был быть у Ниджаза, что он с первого раза запоминал все эти, сыгранные на флейте, или на простой дудочке, или на дамбуре, а иногда просто спетые мелодии. Как мудро, — размышлял Гуарди Гуеджи дальше, — что традиция с древности учит нас щадить сумасшедших и слабоумных. Ибо боги похитили разум у этих людей лишь для того, чтобы он не мешал власти их гения. Одному они дают способность предвидеть будущее, другому силу пророчеств, третьему силу неизлечимых проклятий и силу благого исцеления. Этому они дали силу музыки.
   Оба мы, дурак и мудрец, у нас похожие цели: один собирает истории, а другой песни.
   Но ты идешь впереди меня. Истории рассказываются медленно, слово за словом, а у твоих мелодий есть крылья».
   И Гуарди Гуеджи внезапно захотелось подарить ему новую мелодию. Но Ниджаз знал их так много, а Гуарди Гуеджи никогда не ставил себе задачей запоминание песен.
   Но тут неожиданно в его памяти возникла забытая, чистая и ясная мелодия. Никто кроме него, не мог больше знать эту древнюю колыбельную. Она была с того времени, когда плодородные долины Кафиристана, и его расположенные на скалах высокогорные поселки, еще не были разрушены до основания, и превращены в руины и пепел. И эмир Абдур Рахман еще не победил храбрых воинов долин, потомков тех, кто когда-то воевал под предводительством Александра, Великого Грека. И большие, выточенные из дерева статуи богов, еще не были опрокинуты и сломаны.
   Маленький человечек все еще играл. Но внезапно прижал пальцем струну, и дамбура замолчала. Ниджаз смотрел на Гуарди Гуеджи печально и разочарованно. Но тот поднял руку и начал петь странную песню на никому неизвестном языке. Колыбельную, которую столетие тому назад матери пели детям в одном поселке, над которым теперь кружат орлы, и от которого ничего не осталось, кроме нескольких камней, опаленных огнем.
   Гуарди Гуеджи замолчал. Дамбура зазвучала вновь и без труда, легко и чисто, карлик повторил только что услышанную песню.
   И Гуарди Гуеджи опустил голову на руки. Ему показалось, будто эта песня разбудила в нем то, что было похоронено глубоко в его сознании, так глубоко, что память не могла достичь этого места. И он, древний и мудрый, который с годами стал спокойным и хладнокровным, — начал дрожать от горя, тоски и нежности.
   Никогда еще его воспоминания не возвращали его в первый день его жизни, когда новорожденный начинает открывать для себя цвета, звуки, чувства и запахи этого мира.
   Запах горящего хвороста… потрескивание веток… мерцание света лампы… теплый воздух… твердые стены и своды, которые защищают как вал… тепло одеяла… вкус сладкого молока… и нежный, красивый голос, который поет и поет эту песню, пока не опустятся сумерки сна.
   Солнце садилось. Над просторами степи собирались тени.
   Конец дня… Конец песни.
   «Зачем, — думал Гуарди Гуеджи — зачем такая длинная жизнь, если она обрывается в один день, так же, как и самая короткая? И зачем вся мудрость долгих лет, если в итоге все сводиться к одному: человек униженно и покорно склоняется перед силой смерти…»
   Солнце заполыхало алым.
   «Играй, играй дальше! — хотел Гуарди Гуеджи попросить карлика, — не прерывай эту печальную мелодию!»
   Он не боялся смерти, нет, — это не то, — он жил со смертью уже слишком долго, плечом к плечу, но сейчас он так затосковал, о, так сильно, о том, чтобы в его последнее мгновение его мать еще раз, единственный раз, спела ему эту песню, чтобы ее нежный голос забрал все потери и одиночество, и подарил ему, столетнему мудрому бродяге, — возможность все забыть так легко, как забывает ребенок.
   Степь приняла цвет пылающих углей.
   И дамбура замолчала.
 
   Турсен расправил плечи. Он ощутил первое дыхание ночного ветра. Гуарди Гуеджи закрыл глаза. Бесконечная печаль, и одиночество наполнило его душу.
   И он подумал: «Никто в мире не может помочь мне. Но может быть, я сам могу кому-то облегчить его ношу…»
   — Я видел Айгиз, — сказал он Турсену.
   — Айгиз, — пробормотал Турсен, — Хм… хм… Айгиз…
   Ему показалось странным и совсем неуместным, что кто-то напомнил ему об этой женщине — его жене. Которая, после рождения Уроса, не могла больше зачать детей, и с которой он развелся, как предписывал закон, обычай и честь.
   Давным-давно он совершенно забыл о ней.
   — Я уверен, она ни в чем не нуждается. — ответил Турсен.
   Это было правдой. Он оставил ей в поселке дом и небольшое содержание.
   — Она хочет тебя видеть, — сказал Гуарди Гуеджи.
   — С какой это стати? — грубо сказал Турсен.
   — Она умирает, — ответил Гуарди Гуеджи.
   Турсен посмотрел неуверенно. Если бы его позвали к постели умирающего мужчины — он встал бы немедленно. Но раз речь идет о женщине, даже если бы она была последней на земле, согласиться без препираний, значит потерять лицо. И он сказал:
   — Умирает? Ну и что? Она уже достаточно старая!
   — Человек никогда не стар достаточно для того, чтобы умирать в одиночестве, — возразил старый человек.
   — Ты так думаешь? — пробормотал Турсен.
   И хотя он не совсем понял смысл его замечания, но нехотя поднялся, чтобы исполнить просьбу Предшественника мира.
 
   Кишлак Калакчак насчитывал всего двадцать бедных, глинобитных домов, которые все стояли в ряд возле отвесной скалы.
   Дом Айгиз был последним в этом ряду. Как и другие, он был покрыт крышей из сухих веток, под ней находилась единственная комната без окон и очага.
   Турсен вошел туда неохотно. Он злился на самого себя из-за этого идиотского посещения, на которое согласился только из уважения к Гуарди Гуеджи, и страшно стыдился. Комната была темной, он сумел лишь на неясном фоне стены разглядеть двух женщин возле самовара. Какая из них Айгиз? А, наверняка вон та, толстая, которая облокотившись на подушки, лежит у стены, тяжело и хрипло дыша.
   — Турсен, о Турсен… — прошептала толстуха, и голос вырывался из ее груди со свистом и клокотанием.
   Но внезапное ее бесформенное тело зашевелилось, и ее голос пересилил хрип:
   — Быстро, шевелись, шевелись! — крикнула она своей служанке — Стул, свет, что-нибудь попить!
   Турсен сделал шаг вперед.
   — Мне ничего не нужно, — сказал он — У меня совсем нет времени.
   — Тш… тшш… — ответила ему Айгиз, и снова прикрикнула на служанку:
   — Быстро! Да шевелись же!
   Служанка принесла из темного угла набитый шерстью матрас и расстелила его на утрамбованной земле, перед Турсеном. Потом она зажгла масляную лампу, налила в пиалу черного чаю и тихо вышла из комнаты, даже не оглянувшись.
   Когда она закрывала за собой дверь, Турсен заметил, что перед домом собралась вся деревня. Господин Калакчака, великий Турсен, приехал к своей бывшей жене — какое событие!
   Кровь бросилась Турсену в лицо, и он чуть не задохнулся от стыда.
   Дыхание у него сбилось. Сладковатый, тошнотворный запах наполнял комнату, запах который показался ему отвратительнее вони самого грязного мужчины — запах больной женщины.
   Турсен все еще стоял почти у порога и с неприязнью смотрел на ее расплывшийся живот и бесформенные груди.
   «Она действительно умирает, — подумал Турсен, — В этом нет сомнений. Но перед этим ей захотелось чтобы ее пожалели.»
   Именно в этот момент Айгиз заговорила вновь:
   — Мир тебе, о Турсен… не окажешь ли ты честь… своей служанке… и не разрешишь ли ей… поздороваться с тобой?
   Ее хриплый голос был словно шелест, но слова, которые он произносил — были скромны и сдержанны. Никто не мог обвинить Турсена, что он хоть раз в жизни не ответил на вежливость вежливостью, и поэтому он не решился уйти прямо сейчас, как ему хотелось. Он поблагодарил, сел на матрас и взял пиалу с чаем в руки. Свет лампы, которая стояла на полу возле старой женщины, падал на ее темные, изборожденные глубокими морщинами щеки.
   «Почему я только смог ее узнать?» — удивился Турсен и сказал:
   — Как ты смогла сразу узнать меня?
   — Как бы я не могла… — ответила Айгиз.
   Ее глаза ожили и заблестели:
   — Твои плечи… такие же широкие, как и раньше. И еще, когда ты приезжал сюда, все эти годы, я смотрела, как ты выходишь из своей юрты или возвращаешься в нее… ты все такой же, как и всегда…
   Айгиз попыталась приподняться. С неизвестно откуда взявшейся силой она повернулась к Турсену:
   — Истинный чавандоз! — сказала она.
   Турсен откинул голову назад. «Теперь она еще и зашевелилась, а запахло еще отвратительнее».
   Но на самом деле, его разозлило другое. Он давно забыл о существовании этой женщины, а она, как оказалось, продолжала все это время преследовать его даже в своих мыслях. Зачем она это делала? Хотела расплатиться за какую-то обиду? Хотела его околдовать, сглазить? А может быть, ей это удалось, ведь он сейчас сидит здесь, возле ее опухших ног.
   — Истинный чавандоз, — повторила Айгиз, — Ты…
   Голос ей отказал. Она начала хватать руками воздух и широко открыла свой фиолетовый рот.
   Турсен наблюдал за всем этим полный отвращения. Можно поспорить, что она вот-вот умрет. Естественно, после того, как она приложила столько сил, только чтобы он пришел сюда. И ее последним желанием было, чтобы он утешил и пожалел ее. Таковы все женщины! О, эти женщины!
   Айгиз моргнула и зашептала вновь:
   — Подожди… — и затем, — Мне уже лучше…
   Турсен ждал, положив руки на рукоять плетки.
   — Вот… вот… — бормотала Айгиз. Она немного пришла в себя и открыла слезящиеся от напряжения глаза.
   — Расскажи мне о Уросе, моем сыне, — попросила старая женщина.
   — С какой это стати? — заворчал Турсен.
   Его тон испугал Айгиз. И задрожавшим голосом она стала его умолять:
   — Прости меня, Турсен, пожалуйста, не злись. Конечно, это твой сын, только твой, и принадлежит лишь тебе, я знаю.
   Турсен ничего не понял. Но потом смутно вспомнил, что когда-то давно, в жизни, которая сейчас казалась ему совершенно чужой, он ударил одну красивую молодую женщину, потому что она своими поцелуями, песенками и сказками, пыталась избаловать одного маленького мальчика, который гордый и радостный вернулся со своей первой скачки.
   Турсен поджал губы. Она все еще надеется до конца остаться его женой и устроить скандал, оспаривая у него сына? Теперь Урос принадлежит лишь демонам гордости и славы, которые завладели им.
   Айгиз собралась духом и продолжила:
   — Я только надеюсь, что ты можешь мне сказать, слышал ли ты что-нибудь из Кабула… ты знаешь, кто там победил?
   — Я этого не знаю. — ответил Турсен таким ледяным тоном, что Айгиз испугалась снова.
   — Прости меня, — зашептала она, — прости меня. Да, да, конечно… бузкаши это мужское дело…
   — Замолчи! — закричал Турсен.
   Вопрос, который так боязливо задала ему Айгиз, давно уже звучал в его голове и повторялся стократным эхом. Всю эту неделю он слышал его везде: в конюшнях, в чайханах, в саду Осман бея, и с каждым днем он звучал все громче и нетерпеливее.
   Турсену хотелось, чтобы этот голос, наконец, замолчал. Теперь он понял, что в действительности заставило его прийти сюда. Это была не просьба Гуарди Гуеджи.
   Это было желание, хоть на время, избавиться от бесконечного ожидания, вопросов, подсчета часов и минут которые понадобятся для того, чтобы имя победителя достигло сперва Майманы, потом Дуалад Абаза, а потом и Осман бея.
   — Ты меня простил? — спросила Айгиз.
   — За что? — не понял Турсен.
   Сейчас у него было одно желание — уйти отсюда как можно быстрее, и не терпеть больше этот запах, это тело и это лицо.
   Турсен встал и сказал:
   — Я должен идти.
   — Ты идешь ужинать? Ты проголодался? — спросила Айгиз.
   — Да, очень. — ответил Турсен.
   Чтобы поскорее покинуть этот дом, он готов был ухватиться за любую отговорку.
   Айгиз повернула к нему свое лицо, и Турсен увидел, что его черты преображаются под влиянием какого-то непонятного ему чувства.
   «Она меня так просто не отпустит. Сейчас начнет рыдать» — понял Турсен.
   Он смотрел на нее безжалостно, твердо решив, что уйдет при первой же слезе, всхлипе или причитании. Но он не смог прочесть на ее лице ни горя, ни отчаянья. Напротив, вдруг, словно какой-то волшебник начал стирать с этого морщинистого, измученного лица все отвратительные черты.
   Турсен взглянул внимательнее и не поверил своим глазам. Чтобы удостовериться, он наклонился к ней. И от того, что он увидел, у него перехватило дыхание.
   Ее глаза были широко открыты и смотрели на него, сияя спокойствием и нежностью, а ее губы, которые только что казались ему отвратительными, сложились в лукавую улыбку, в которой были такие благодарность, обожание и счастье, что Турсен узнал в этой старой, умирающей женщине, выражение того самого милого детского лукавства, которое он заметил в день свадьбы в большом зеркале, в которое, по обычаю, должны посмотреться новобрачные.
   — Иди, иди ужинать, Турсен, — сказала ему Айгиз, — У тебя по-прежнему такой же волчий аппетит, как и раньше?
   И Турсен ответил:
   — Да, точно такой же, как и раньше…
   Этот взгляд, эта улыбка и этот голос — он не мог их больше выносить. Но не потому, что он испытывал к ней отвращение, этого больше не было, а потому что он внезапно подумал: «Она заботится и думает обо мне… Она обо мне!»
   И не понимая почему он произносит эти слова, Турсен сказал:
   — Но я никогда больше не ел такого замечательного плова, который можешь готовить только ты… никогда…
   Погладив ее рукой по волосам, он прошептал:
   — Да пребудет с тобою мир.
   И быстро вышел, чтобы не слышать, как ему ответят на это «Прощай!»
 
   Турсен медленно шел сквозь теплую ночь. В голове у него не было мыслей, и только шарканье кожаных туфель о каменистую дорогу, отдавалось у него в ушах. Когда он издалека увидел юрту, перед которой горела большая лампа, то понял, что сегодня она не будет для него просто местом для сна.
   Ниджаз исчез. Гуарди Гуеджи, уронив голову на руки, сидел на скамье перед столом за которым они обычно ели.
   — Сегодня мой последний день здесь, — сказал Турсен.
   — Я догадывался, — сказал Гуарди Гуеджи, — Посланцы из Кабула скоро приедут.
   — Ты выглядишь уставшим, Предшественник мира.
   — Не тело мое устало, — ответил тот, — Я хотел бы уехать отсюда вместе с тобой.
   Старый крестьянин, который прислуживал Турсену, принес горячих лепешек, кислого молока, сваренных вкрутую яиц, и пастилу из виноградного сока и жира.
   Он подал им чай. Гуарди Гуеджи ни к чему не притронулся.
   Турсен сел и набросился на еду с неожиданной жадностью. Но ничто не показалось ему вкусным и попробовав, он отставил все плошки в сторону.
   — Когда я сказал ей, что хочу есть, — пробормотал он, — она преобразилась в одно мгновение.
   — Айгиз? — спросил Гуарди Гуеджи.
   — Да, — ответил Турсен.
   И он рассказал, как старое изможденное лицо умирающей, на один короткий момент, превратилось в улыбающееся лицо очень красивой и очень юной женщины.
   И Гуарди Гуеджи произнес:
   — Вот видишь, ты сходил к ней не зря.
   — Это колдовство! — воскликнул Турсен, — Может быть я колдун?
   Гуарди Гуеджи лег на скамью, подложив под голову свой мешок.
   «Колдовство… — подумал он, — Может быть. Древнее, очень человеческое колдовство»
   Гуарди Гуеджи забыл о Турсене. Старинные легенды и прекрасные истории любви вспомнились ему. Не обращаясь ни к кому, он вполголоса прочел несколько стихотворных строф, а затем еще и еще одну.
   Турсен закивал головой. Он знал их все. От Каспийского моря до перевалов Индии, от века к веку, люди пели и цитировали эти прославленные строки. Под крышами базаров, и при споре мудрецов, у домашнего очага и возле костра в поле. Бродячие певцы, образованные люди и простые пастухи — все знали эти стихи. Даже женщины в самых высокогорных кишлаках знали эти длинные строфы наизусть.
   — Фирдоуси — произнес Турсен.
   А затем:
   — Хаям…
   — Хафиз…
   Но вот Гуарди Гуеджи открыл глаза и поднялся. Над ним простиралось небо степи, полное звезд. Неподвижное лицо Турсена в свете лампы казалось вырезанным из твердого дерева.
   Гуарди Гуеджи тихо сказал:
   — Колдовство любви, о чавандоз, есть повсюду.
   Он оперся руками о стол и посмотрел Турсену в глаза:
   — Айгиз не ждала тебя, она не надеялась, что ты придешь. И все же ты ее навестил. И тогда она поняла, что все еще что-то значит для своего старого и любимого друга.
   Турсен хотел ответить.
   — Нет, слушай меня, — сказал Гуарди Гуеджи, — Ты забыл о ней давным-давно. Но для нее ты навсегда остался ее мужем, ее единственным другом, ее гордым, непобедимым чавандозом.
   — Женщины… — пробормотал Турсен.
   — Да, женщины… — повторил Гуарди Гуеджи, но совсем другим тоном, — Турсен заботиться обо мне, он обо мне думает, поняла Айгиз и почувствовала себя счастливой и защищенной. А ты, когда заговорил о своем голоде, то сделал еще больше. Ты вернул ее в то время, когда ее руки отвечали за твою еду и твою одежду. Сегодня вечером твое присутствие и каждый твой взгляд были для нее бесценной драгоценностью. И все же она заставила тебя уйти, чтобы тебе не пришлось есть остывший ужин.
   — Женщины… — повторил Турсен.
   — Не только они, — возразил Гуарди Гуеджи.
   Он отпил чаю и продолжил:
   — Поверь мне, о чавандоз, если человек не хочет задохнуться в своей собственной шкуре, то он должен чувствовать время от времени, что один человек нуждается в помощи и заботе другого.
   — Я ни в ком не нуждаюсь, ни о ком не забочусь и прекрасно себя чувствую. — сказал Турсен.
   — Правда? — возразил Гуарди Гуеджи, — А что станет с тобой, о Хозяин конюшен, если у тебя отнимут твоих лошадей? Что? Ты будешь себя чувствовать по-прежнему прекрасно и замечательно?
   — Об этом мне надо подумать, — заявил Турсен.
   И он представил себе лошадей Осман бея: новорожденных жеребят на дрожащих ногах, красивых коней, быстрых и отважных, больную лошадь, которая смотрела на него большими глазами, словно умоляя о помощи, и ее же, уже здоровую, смотрящую на него с благодарностью.
   И внезапно ему захотелось поскорее увидеть их всех. Не из чувства долга или жадности до денег, и не из-за страха перед строгим хозяином. Нет. Но из-за их взглядов, ржания, зависимости от его заботы. Он хотел вновь найти свою гордость, свою удачу, силу и свою собственную жизнь. Ведь без лошадей, какой бы смысл был в его жизни?
   — Для меня они всего лишь животные! — громко воскликнул Турсен.
   — Неужели? — не поверил Гуарди Гуеджи, — Тогда могу сказать лишь одно, ты очень сильный человек, о Турсен… Но бываю дни, когда и самый сильный и самый слабый нуждаются в опеке и помощи. Человек должен как получать помощь, так и давать ее другим. Быть опекаемым и дарующим опеку.
   — Только не я! — воскликнул Турсен, сжав кулаки.
   — Ты так в этом уверен? — спросил Гуарди Гуеджи.
   Его голос был тих, почти не слышен, но Турсен внезапно испугался и подумал:
   «О, Аллах, дай мне силы сдержаться и не ударить его!» И по этому страху он понял, какую неоценимую услугу оказал ему Гуарди Гуеджи в тот вечер, когда они вместе наблюдали на небесах за опускающимся солнцем и восходящей луной.
 
   Без сна лежали они оба на полу юрты. Время от времени один из них беспокойно поворачивался с боку на бок.
   — Но ты сам, Предшественник мира, если тебе нужна помощь, кто может тебе ее дать? — спросил Турсен.
   — Дамбура, — ответил Гуарди Гуеджи.
   Турсен отвел взгляд в сторону и спросил снова:
   — Скажи мне ты, который все угадывает, как ты думаешь, Урос выиграл шахское бузкаши?
   И Гуарди Гуеджи ответил на это вопросом:
   — А ты, правда, этого хочешь, Турсен?

Плетка

   Турсен выехал вместе с Гуарди Гуеджи из кишлака, и они почти доскакали до имения Осман бея, когда увидели несущегося им на встречу всадника.
   Турсен узнал в нем одного из своих конюхов.
   — Мир тебе, Господин управитель конюшен, — произнес этот человек, — Я как раз скакал к тебе.
   Гуарди Гуеджи почувствовал, как напряглась спина Турсена.
   — Значит посланники уже прибыли? — спросил Турсен.
   Конюх потрепал гриву своего коня и быстро ответил:
   — Мы знаем еще не все подробности.
   — Ну, говори же! — приказал Турсен, — Что с Уросом?
   — Аллах не дал ему победы, — сказал саис и опустил глаза, — Но…
   — Молчи! Где посланник?
   — Он спит в конюшнях.
   — Тогда иди и разбуди его. Я хочу узнать все именно от него.
   Всадник исчез в клубах пыли, и у Турсена вырвалось проклятие:
   — Позор тебе! — закричал он в ярости, — Ты, ни к чему негодный, слабак! Проиграть в первом шахском бузкаши, в котором легко победил бы и твой отец, и твой дед, и твой прадед!
   Гуарди Гуеджи положил ему руку на плечо:
   — Ты очень огорчился?
   — Честь нашего рода он растоптал ногами! — ответил Турсен.
   — Но ты сам, ты расстроился? — снова спросил Гуарди Гуеджи.
   — Об этом я подумаю потом! — огрызнулся Турсен.
   Он резко наклонился вперед, чтобы сбросить с плеча руку Гуарди Гуеджи.
   Он больше не мог выносить его голоса и его прикосновений. За эту неделю Гуарди Гуеджи превратил его в какого-то боязливого, неуверенного, сомневающегося человека. Довольно! Сейчас он снова стал самим собой и твердо знал что правильно, а что нет, что достойно мужчины и что недостойно.
   Турсен придержал лошадь возле своего дома и обратился к Гуарди Гуеджи:
   — Когда я покончу с делами, то прошу тебя оказать мне честь и быть гостем моего дома.
   — Благодарю, — ответил Гуарди Гуеджи.
   Рахим ожидал своего господина у порога. На правой щеке мальчика был длинный, кровоточащий след от плетки. Турсен посмотрел на него недовольно.
   — Помоги моему гостю спуститься с лошади, — крикнул он баче, — И позаботься о нем, как обо мне самом.
   Гуарди Гуеджи спустился и тихо сказал:
   — Да пребудет с тобою мир, чавандоз.
   — И с тобой, Предшественник мира, — сказал Турсен, — Мы скоро увидимся.
   — Если это будет угодно судьбе, — прошептал Гуарди Гуеджи.
 
   Посланника из Даулад Абаза Турсен нашел в первом загоне. Это был невысокий, худой человек в потрепанном чапане. Но сейчас, окруженный конюхами и слугами, работающими в конюшне, он скупо ронял слова, придавая им особенный пафос.
   Турсен подошел к нему, грубо схватил за рукав и резко сказал:
   — Ты должен докладывать мне! И быстро!
   — Я не виноват, — начал извиняться невысокий человек, — что приехал так поздно. Телеграмма шла два дня до Майманы, и еще один день до Даулад Абаза.
   — Ладно. Что написано там про Уроса? — спросил Турсен.
   — Урос, сын Турсена, — начал декламировать посланник, — сломал себе ногу. Сейчас он лежит в клинике Кабула, самой лучшей клинике страны, где ему оказывают самую лучшую медицинскую помощь.
   Сочувственный шепот прошел по рядам слушателей. На лице Турсена не дрогнул ни один мускул. Так предписывал ему обычай и воспитание.
   Но он все же подумал: «Ага, значит наши чарпаи и лекари уже недостаточно хороши для моего сына».
   Он приказал другим замолчать и вновь повернулся к посланнику.
   — А конь, на котором скакал Урос? Что с ним?
   Невысокий человек выпрямился и воскликнул:
   — Джехол, дьявольский жеребец, — победил! Солех, да защитит его Пророк, выиграл на нем шахское бузкаши.
   Толпа закричала:
   — Да здравствует Солех! Да здравствует Осман бей, у которого есть такие чавандозы!
   — Да здравствует, — повторил Турсен, высоко подняв голову.
   Ярость от такого унижения, начала жечь его словно огонь. Для того ли он отдал сыну лучшего, благороднейшего из всех коней, которых только видела степь, чтобы на нем прискакал к победе другой всадник? Через несколько дней тут будут чествовать Солеха.
   Все достойные люди провинции съедутся сюда, и он, Турсен, должен будет сказать речь в честь победителя. А в это время, его сын, которому он обязан подобным унижением, будет прохлаждаться в постели.
   Турсен вынул из пояса пачку денег и кинул ее посланнику.
   — Вот, это за твою службу! — сказал он.
   Потом он повернулся к главному конюху.
   — Как лошади?
   — Все в полном порядке. — ответил тот.
   Турсен развернулся. Медленной и твердой походкой пошел он между освещенных солнцем загонов, чтобы осмотреть лошадей.