Кессель Жозеф. Всадники

   Грозди начали зреть, созревая падать и тогда шах приказал поставить под растением большую вазу, чтобы все ягоды падали в нее. Потом они начали бродить и из ягод получилась какая-то красная жидкость.
   Было ли это благодарностью птицы? Или же это был яд?
   И вот решили привести приговоренного к смерти узника, которому шах приказал выпить полный кубок этого неизвестного напитка.
   Весь двор собрался вокруг него. Несчастный выпил и закрыл глаза.
   Придворные зашептались:
   — О, это смертельный напиток… Сейчас он умрет…
   Но узник открыл сперва один глаз, затем второй, захохотал и голосом не раба в цепях, а господина, крикнул:
   — А ну-ка, принесите мне еще один полный кубок!
   Шах согласно кивнул своему слуге, и тот подал узнику золотой кубок, из которого пил только сам шах, наполнив его до краев красным соком. Затем попробовали напиток и другие. И у всех них стало легко и весело на душе…
   Гуарди Гуеджи прикрыл на минуту глаза, а потом продолжил:
   — Вот так, с небес, вино попало на землю афганцев, чтобы с его помощью они поняли, что такое радость.
   Урос помолчал несколько секунд, обдумывая его слова.
   — Предшественник мира, я знаю, что твои слова всегда несут в себе правду, но в те времена пророк еще не рассеял тьму светом книги книг, и не запретил все то, чего люди должны были избегать.
   Гуарди Гуеджи ответил ему так, как он это любил делать, новым вопросом:
   — Слышал ли ты, отважный чавандоз, о повелителе Бабуре?
   — О шейхе Бабуре, победителе? — воскликнул Урос, — Афганце, которого в Индии называли Великим Моголом?
   Древний рассказчик согласно кивнул, а затем произнес:
   — Как ты полагаешь, был ли этот повелитель последователем истинной веры?
   — Кто может сомневаться в этом? — ответил Урос, — Разве не он заставил индусов перейти в ислам?
   — Это верно, — согласился Гуарди Гуеджи, — И думаешь ли ты, что тот, кто именем Аллаха, взял в руки меч пророка, мог нарушать запреты священной книги?
   — Конечно, я не могу утверждать такое, — согласился Урос.
   — Так как же тогда могло быть, — продолжал древний старик медленно, но твердо, — что во время правления шейха Бабура в Афганистане делали так много вина, что не было такого кувшина, в который бы его не наливали хоть раз?
   — Значит, это происходило в нарушение запретов правоверного Бабура или же без его ведома.
   — Здесь ты ошибаешься, — возразил Гуарди Гуеджи, — Он ездил сам от деревни к деревне в провинциях, где делали самое лучшее вино, и в сопровождении своих министров, поэтов и вельмож, пробовал первым сок юного винограда. Говорят так же, что однажды он заметил на поле прекрасный тюльпан и вылив вино из своего драгоценного кубка, пил вино из этого цветка.
   — Этого не может быть… — пробормотал Урос.
   — И знаешь ли ты, — продолжал Гуарди Гуеджи, — что Бабур шейх приказал на холме, с которого виден Кабул, построить большой бассейн? Этот бассейн, который, кстати, до сих пор существует, он приказывал до самых краев наполнять самым лучшим вином, когда принимал важных гостей, и все они — и он сам и его гости, — с удовольствием черпали вино из этого бассейна и пили его.
   — Предшественник мира, — возмутился Урос, — если бы все это говорил не ты, если бы не из твоих уст слышал я такие слова…
   — Пусть отсохнет у меня язык, — в свою очередь воскликнул Гуарди Гуеджи, — если хоть одно слово из того, что я говорю, лживо!
   Урос вновь облокотился о каменную стену гробницы и, задумавшись, стал наблюдать за игрой пламени костра.
   — Была ли книга книг во времена великого шейха такой же, как и сейчас? — спросил он наконец.
   — Слово в слово, — ответил Гуарди Гуеджи.
   — Значит, настолько изменилось толкование ее строк? Кто же из них, мудрецы прошлого или нашего времени, искажают истину?
   — Правы и те и эти, — ответил старик.
   Урос повернулся к нему и всмотрелся в лицо Предшественника мира. Бесконечное умиротворение было в его чертах.
   — Получается, что я сам в праве выбирать, какому из толкований следовать? Выбирать так, как подсказывает мое сердце и совесть?
   — В жизни нет другого способа. Только этот, для любых событий и вещей — наклонившись над огнем сказал Гуарди Гуеджи.
   Урос улыбнулся.
   — Именно к этому ты и вел, не так ли? Для этого и была вся твоя история?
   Старый собиратель историй ничего на это не ответил. Урос откинулся назад, отбросил одеяла в сторону:
   — Боль оставила меня. Мне кажется, будто я парю в воздухе и все для меня ясно и просто.
   Гуарди Гуеджи вновь скатал из коричневой массы небольшой шарик и дал его Уросу. Когда он проглотил и этот, то его охватило чувство, будто его кровь превратилась в теплые волны, вещи внезапно изменили свое лицо, из грубой материи одеял получился шелк и бархат, а мысли Уроса стали такими ясными, как никогда прежде.
   — Как это возможно, что моя жизнь никогда для меня ничего не значила, если я не мог одержать победы над всем и вся? — словно размышляя вслух произнес он, и вспомнил то чувство счастья, что испытал в заброшенном караван-сарае, среди бедных людей и ободранных животных. — И этот всадник, что все хлещет плеткой своего коня, лишь бы быть первым, — продолжал он, — лишь бы он один был впереди всех… Несчастный дурак…
   — Есть одна старинная поговорка, — сказал ему Гуарди Гуеджи, — Если счастье на твоей стороне, то к чему тебе торопиться? А если нет, так разве ты его догонишь?
   Урос рассмеялся вновь и понял, как сильно он устал сам и как вымотан.
   — Пусть боги охраняют твой сон, — услышал он в полудреме голос Гуарди Гуеджи.
   — Почему «боги»? — пробормотал он, засыпая, — Ведь есть только один…
   — Когда человек отправляется в далекое путешествие, и проходит через многие страны и времена, то ему бывает очень трудно в это поверить. — прошептал Предшественник мира.
   Урос заснул. А старый рассказчик подкинул несколько сухих веток в огонь, чтобы пламя взметнулось повыше.
 
   На рассвете нового дня залаяли собаки.
   Урос все спал возле тлеющих углей костра и только Гуарди Гуеджи проснулся, разбуженный громким лаем. Он поднялся, подкинул в огонь хворосту и снова прислонился к каменной стене гробницы.
   Лай приближался. Урос тоже слышал его, путешествуя сквозь картины своих снов и фантазий. И все же это был мирный, спокойный сон. Он был свободен. Ничто не могло его испугать, и когда в его сон ворвались образы огромных, адских собак, которые бросились на него, разинув свои квадратные пасти, — то они не возбудили в нем ни беспокойства, ни страха. И стая злых бестий промчалась мимо, не причинив ему ни малейшего вреда.
 
   Серех отстранилась от Мокки, потихоньку убрав его руку со своей груди, и поднялась.
   — Ты куда? — пробормотал Мокки охрипшим после сна голосом.
   Открыв глаза, он понял, что уже утро и солнце светит в прорези палатки.
   «Солнце высоко в небе, а я еще сплю, — пронеслось в голове у саиса, — Как это могло случиться?»
   Тут он вспомнил прошедшую ночь и, протянув руку, нежно провел по волосам Серех.
   — Подожди! — резко отстранилась маленькая кочевница, — Слышишь?
   Она поднялась с постели, на которой так недолго спала, и повернулась в сторону доносящегося до них лая.
   — Собаки? — спросил Мокки, — Те же, вчерашние?
   — Те, что были вчера, уже далеко отсюда.
   Мокки почесал свою бритую голову:
   — Верно… Вчерашние собаки, наверное, уже привели свое стадо в Бамьян.
   — А эти собаки? — почему-то заволновалась Серех, — Ты разве не понимаешь, почему они так воют?
   Мокки прислушался вновь:
   — Разве что из-за мертвеца?
   — Да. Пришел караван, чтобы похоронить его здесь, — и кочевница заторопилась, — Пойдем же!
   Глаза Серез засветились, словно от радости. Саис принялся обматывать голову грязным куском материи, который заменял ему чалму и думал при этом: «Вот, таковы все женщины. Ни на что они не глазеют с таким любопытством, как на похороны. Ни роды не возбуждают у них такого интереса, ни даже свадьба».
   — Ты что же, больше не боишься? — спросил он ее.
   — Еще чего! — ответила ему Серех искренне удивившись, — Сейчас же день, а там просто мертвый, которого хоронит его племя. Пойдем!
   Выйдя из палатки, они остановились ослепленные светом солнца. Зернистая пыль, голые, покрытые снегом и льдом, скалы — все потонуло в белом, резком сиянии холодных лучей. И Мокки подумал: «Молитва… я забыл помолиться… забыл! Аллах накажет меня за это!»
   Схватив Серех за плечи, он развернул ее в сторону востока и почти бросил ее на землю.
   — Проси всевышнего, чтобы он простил нам наши грехи, — воскликнул он и сам начал произносить слова молитвы.
   Серех его совсем не слушала. Прижавшись лбом к земле, она не думала ни о чем другом, только о похоронной процессии. Когда оба они поднялись с колен, и в свете утра предстал перед ними тот самый холм, с выстроенными на нем гробницами, — он не показался им таким уж устрашающим, как в темноте ночи.
   Тонкая струйка дыма поднималась к небу между стенами гробниц, примыкавших друг к другу.
   — Надо бы сходить к ним. Может им что-нибудь нужно? — заколебался Мокки.
   — Да помолчи же! — оборвала его Серех, — Вот опять… Слышишь?
   В этот момент раздался такой душераздирающий крик и стенания, что заглушил лай собак. Серех прижала руки к груди и горько заголосила, пытаясь перекричать траурный плач. Сорвавшись с места, она бросилась в эту сторону, чтобы смешаться с толпой плакальщиц. Мокки проводил ее взглядом и, когда она исчезла за холмом, пошел в сторону дыма от костра и нашел в нише спящего Уроса и Гуарди Гуеджи с закрытыми глазами. Но Джехол уже проснулся.
   «Он наверняка хочет пить» — подумал Мокки и зашептал:
   — Сейчас, сейчас, мой принц. Как только они проснутся, ты получишь чистую, вкусную воду.
   Он ожидал, что Джехол поприветствует его легким движением или же ржанием, как он это делал всегда, но ничего такого не произошло. Мокки попытался тихо посвистеть, как раньше, когда Джехол был еще совсем маленьким жеребенком на тонких ногах, — это был язык, который принадлежал только им двоим. Никогда он не игнорировал этот призыв саиса. Но в это утро Джехол, казалось, не слышал его, он смотрел в сторону, равнодушный и чужой.
   «Как вчера, когда я хотел сбросить Уроса с лошади… Этот конь никогда ничего не забывает»
   Огорченный, он покинул обоих спящих и пошел вслед за Серех, вокруг холма.
   Чем дальше он удалялся от стен гробниц, обращенных к востоку, тем длиннее становились тени отбрасываемые каменными стенами у подножия холма, и Мокки боялся заходить в их темноту. Но через некоторое время он заметил, что ряды гробниц стали редеть: теперь они доходили только до половины высоты этого холма-пирамиды.
   «Ах, вот в чем дело, — понял саис, — они стараются строить свои гробницы так, чтобы они были повернуты к восходящему солнцу. А тут, на западной стороне, много еще совсем свободного места»
   Он побежал быстрее и оказался на пустой площадке. Оттуда он и заметил караван.
   Это были пуштуны, человек пятьдесят или шестьдесят. Все они шли к кладбищу пешком. Мужчины, как обычно, несли ружья, чьи приклады были украшены серебром, но вопреки всем обычаям, не мужчины возглавляли процессию, а женщины. Они оттесняли мужчин в сторону, невзирая на их ранг или возраст. Закрыв глаза, женщины кричали, вопили, безостановочно причитали, расцарапывая себе лица, вырывая волосы и ударяя кулаками в грудь. Но в то же время странное выражение какого-то надсадного удовольствия читалось на их лицах…
   Мокки не нашел Серех среди этих женщин. Но взглянув в самый конец процессии, он заметил трех верблюдов на одном из которых сидела женщина: вся закутанная в черную шаль. Прижимая к своей груди какой-то маленький сверток, она была единственной, кто не шел пешком, единственной, кто не произносил ни звука: матерью мертвого ребенка. Мокки все всматривался в ее лицо, в ее плотно сжатые губы и никак не мог понять, откуда же исходят эти вопли и крики, которые перекрывают плач всей толпы? Наконец, сбоку от верблюда, он разглядел женскую фигурку.
   Прижав голову к колену матери, она дико вопила. Мокки совсем ее не узнал, лишь когда она прошла мимо него, он понял, что это была Серех. Им вослед бежали два больших пса с отрезанными ушами, и их вой довольно точно совпадал с плачем и причитаниями женщин. Замыкали процессию — стада.
   Мокки увидел, как все идущие остановились и стали кругом на небольшой площадке, которая видимо служила местом обычного привала для караванов.
   Плакальщицы все еще кричали и голосили. Мужчины освободили верблюдов от груза и быстро разбили палатку. Верблюд, который нес мать и ее мертвого ребенка, опустился на землю и женщина, по-прежнему не издавая ни звука и прижимая к груди сверток, спустилась со спины животного, а потом медленно направилась в сторону палатки, в которой и скрылась. В ту же секунду прекратился и плач, и вопли.
   Женщины, с разорванными одеждами и окровавленными лицами, попадали на землю как подкошенные, и только самая старшая из них осталась стоять на ногах, и переведя дух громко приказала:
   — Принимайтесь за работу. Надо накормить детей и мужчин. Очень скоро мы продолжим наш плач.
   Серех сидела на корточках возле палатки, когда Мокки дотронулся до ее плеча. Она повернулась к нему, и саис не узнал ее взгляда, настолько мягким и нежным он был в эту минуту. А когда она заговорила с ним, то в ее голосе зазвучала горечь и печаль:
   — Большой саис, ах, большой саис, — забормотала она, — я очень хочу родить детей. Конечно, я была несколько раз беременна, но все время от мужчин, которые не стоят даже воспоминаний, которые били меня, и которые не были моими… Мои травы всегда помогали мне избавиться от такой беременности, но ты знаешь… Всегда, всегда это приносило мне такую боль и отчаянье!
   Она посмотрела на детей, которые играли возле палатки, ссорились, и кувыркались в пыли, затем поднялась и, обняв Мокки за плечи, зашептала:
   — От тебя, я хочу детей от тебя… да… они будут красивыми… очень красивыми…
   Неясный шум начал доноситься до них.
   — Пуштуны отбивают куски скал для гробницы, — понял Мокки, — ты хочешь остаться с ними до конца?
   — Да, — кивнула Серех, — и я буду оплакивать мертвого малыша громче и лучше чем другие, чтобы сама судьба защищала моих будущих детей.
   — Мне нужно идти назад, — забеспокоился Мокки, — Уже время.
   — Конечно, иди, — согласилась Серех, — Я вернусь довольно скоро. Тут нужна совсем маленькая гробница.
   Она снова обвила руками шею Мокки и поднялась на цыпочки так, что ее лицо оказалось вровень с лицом саиса:
   — Наши дети будут красивыми, — зашептала она, — И сильными.
   И после секундной паузы, добавила со странной для женщины непреклонной уверенностью:
   — И богатыми. Клянусь тебе в этом.
 
   Урос проснулся. Сильная жажда мучила его, но он не шевелился, не требовал чаю, не пытался даже открыть глаза. Так силен был в нем страх лишиться той щадящей, мягкой темноты, в которой он плыл, словно корабль.
   Собаки давно замолчали, Гуарди Гуеджи подбросил несколько веток в огонь и слушая их тихий треск, Урос произнес одними губами:
   — Куда ты направишься теперь, Предшественник мира?
   И Гуарди Гуеджи ответил ему так же тихо:
   — Обычно не я выбирал себе путь, но случай определял его. Телега, которая меня подвозила… караван, за которым я следовал… или ветер, который нес меня, куда ему хотелось… Так было раньше…
   — А на этот раз?
   — На этот раз я знаю его. Теперь я ясно вижу мою собственную дорогу… — он протянул руки над огнем и продолжил, — Несколько дней назад звуки дамбуры почти довели меня до слез. В Калакчаке… у Турсена… а час назад я спросил глубины моей собственной души, и она мне ответила.
   — Что именно? — спросил Урос.
   — Я всегда был уверен, что состарился настолько, что пережил и саму старость и даже саму смерть. Но теперь я вижу, что все же эта пара догнала меня. Я поведу их за собой в долину, где я родился, и там заберу их с собой.
   — В ту самую долину, где живут твои боги?
   — Тех, которых не сожгли, выставили в Кабуле на потеху толпе… Они держат их в рабстве, в музее… Но это ничего не значит. В моем возрасте именно они не нужны мне больше.
   В галерею протиснулся Мокки неся большой чайник.
   — Ты пришел в нужное время, чтобы утолить нашу жажду, саис! Благодарю тебя. — сказал Гуарди Гуеджи мягко.
   — Вы слышали плакальщиц? — спросил Мокки, наливая старому рассказчику чай, — Я там был, поприветствовал кочевников.
   — Ты поступил правильно, — сказал Гуарди Гуеджи, — Сегодня мы в гостях у их мертвых.
   Урос жадно выпил одну за другой три пиалы чая и затем спросил:
   — А кого хоронят?
   — Новорожденного, — ответил Мокки.
   — Налей мне еще чаю, — приказал Урос, а затем продолжил, презрительно кривясь, — Не пойму, к чему столько шума из-за какого-то сопливого создания?
   — Ты так думаешь о детях? — спросил его Гуарди Гуеджи.
   — Именно так. Они тупые, грязные, плаксивые, требуют к себе слишком много внимания, а вырастить их сложнее, чем хорошего коня. — ответил Урос.
   — Были ли у тебя самого дети? — вновь спросил его Гуарди Гуеджи.
   — Моя жена умерла, когда была беременна первым.
   — Ты сильно переживал из-за этого?
   Урос отрицательно покачал головой:
   — В тот же год я получил мою шапку чавандоза и выиграл бузкаши трех провинций.
   — Ты не любишь никого, кроме себя, — произнес Предшественник мира и протянул свою пиалу Мокки.
   — Это неправда, — очень серьезно возразил ему Урос, — Просто, других я люблю еще меньше, чем себя.
   Мокки унес прочь поднос, вернулся с ведром воды и, поставив его возле Джехола, выбежал вон. Он боялся, что Урос может спросить его, куда подевалась Серех.
   Солнце поднялось над холмом и стояло почти вертикально, но хотя его лучи не давали никакого тепла, пламя костра согревало обоих мужчин. Джехол, который лежал рядом, неожиданно встал и призывно начал тереться ноздрями о лицо Уроса.
   — Конь хорошо выспался. Теперь ему хочется идти дальше, — сказал Урос Гуарди Гуеджи, погладив коня, — И мне тоже… Я позову саиса.
   Но он медлил. До последней минуты ему хотелось насладиться тем покоем, который все еще был в его душе.
   — Подожди немного, — сказал он Джехолу и попытался мягко оттолкнуть его от себя.
   Но конь не подчинился и настойчиво заржал. В этот момент Урос услышал глухой, словно издалека доносящийся, лай собак. Он приподнялся. Прислушался.
   Только тогда Джехол отошел в сторону. Лай приближался, и Урос отметил про себя, что он был уже не таким, как этим утром. Вместо печального воя, собаки лаяли злобно, враждебно, и странной была манера, с которой они подходили ближе… Не прыгали, не бежали. Словно человеческая рука с силой удерживала их, заставляя приноравливаться к медленному шагу, и время от времени они совсем замолкали, словно опасались выдать себя.
   Урос начал лихорадочно соображать. Какие мягкие шаги… А те молчаливые взгляды?.. Он закусил губы. Решение пришло сразу. Собравшись силами, он быстро поднял с земли большой, острый камень, и привязав его к ремням плетки, хлестнул несколько раз по земле, испытывая свое новое оружие. Зажав плеть между зубами, он бросился к узкой расселине, ведущей наружу.
   Сломанная нога наткнулась на камни, жесточайшая боль пронзила его, и Урос вновь закусил губы до крови. Хорошо, что боль опять вернула его к реальности! На полпути, между тлеющими углями костра и выходом, Урос упал на землю и, переводя дух, попытался ползти дальше…
 
   Мокки, который в это время пек на костре лепешку, размахивая руками, испачканными жиром, побежал посмотреть откуда идет этот лай. Двух огромных волкодавов он увидел еще издалека. Их вела Серех слева и справа от себя, твердой рукой держа за загривки.
   — Зачем тебе собаки? — закричал ей Мокки.
   — Чтобы наши дети были богатыми. — холодно ответила она.
   Легкими шагами прошла она мимо него и собаки послушно следовали за ней.
   Мокки опомнился, развернулся и побежал за ними, крича:
   — А как же Предшественник мира?
   Серех даже не повернулась в его сторону.
   — О Аллах, Всемогущий… Серех, я тебя умоляю, у старика же только кожа и кости, скажи собакам, чтобы они его не трогали! — умолял ее Мокки.
   Что он мог еще сделать? Попытаться удержать ее силой? Но сам он нисколько не сомневался, что попытайся он сделать это, Серех тут же приказала бы собакам растерзать его самого.
   Подведя собак поближе ко входу в галерею, где находились мужчины, Серех на секунду замерла, а потом, запустив ногти поглубже в шкуру собак, с резким криком подтолкнула их вперед.
 
   Урос отдышался. Как только он услышал крик Серех, то встал на здоровое колено и зажал плеть между зубами. И тут же, в просвете выхода, появился первый из двух чудовищных псов. Урос выхватил пригоршню углей из костра и швырнул их волкодаву прямо в морду. Тот взвизгнул, и опустил на мгновение свою открытую пасть к земле, в ту же секунду Урос рванул плетку, прицелился, размахнулся — и тяжелое острие камня пробило зверю череп точно в самом незащищенном месте, — позади обрезанных ушей. Пес дико взвыл и рухнул на землю.
   И почти сразу же вслед за этим — быстрый как молния, — на Уроса прыгнул второй. Но труп первого пса оказался на его пути, и со всего разгона налетев на него, волкодав на мгновение потерял равновесие и споткнулся, перебирая своими огромными лапами, зашатался. Урос бросился на него всей своей тяжестью, они покатились по земле, и выхватив нож из-за голенища сапога, он вонзил его псу в горло и перерезал его.
   Все это произошло в течение нескольких секунд. Урос лежал на земле, и только тихий голос Гуарди Гуеджи держал его в сознании:
   — Что же ты еще хочешь, чего же еще требуешь ты от себя, о чавандоз?
   Джехол подошел к нему и опустил свою гриву ему на лицо.
   — Ложись вот сюда, — прошептал ему Урос.
   Джехол повиновался и Урос, обхватив его шею обоими руками, подтянулся и взобрался на спину коня. Отвязав веревку, за которую Джехола привязал Мокки, он обернулся к Гуарди Гуеджи:
   — Пусть пребудет с тобою мир.
   — Все же, я провожу моего гостя до выхода. — ответил старик.
   Конь осторожно прошел мимо трупов собак и остановился у расселины.
   Всего в паре шагов от нее стояли Мокки и Серех.
   — Не забудь седло, — крикнул Урос саису, как только заметил его. И прощаясь с Гуарди Гуеджи, произнес, — Да хранят тебя твои боги, о Предшественник мира!
   — Не забывай и ты своих, чавандоз, — ответил Гуарди Гуеджи.
   И Урос один направил коня на дорогу.

Пять озер

   Когда могильный холм оказался далеко позади, Урос заметил, что плато становится уже. Две горные цепи сходились все ближе и образовывали непреодолимую каменную стену.
   Джехол скакал быстрее. Теперь ему не нужно было приноравливать свой бег к шагу Мокки и Серех, и Урос не удерживал его, хотя под ним не было его надежного седла, а его ногу, поврежденную в недавней стычке, пронзала адская боль. Но, несмотря на все это, он был рад вновь обретенной свободе, одиночеству, — и даже своим мукам. Это была цена победы, которую он, полумертвый, почти не осознающий себя человек, все-таки одержал. Сейчас ему казалось, что он сильнее всех возможных препятствий и всех опасностей мира. Эйфория охватила его, и он запел старинную песнь странника, которая была такая же древняя и монотонная, как его родная степь и его народ.
   Довольно скоро они подъехали к краю долины. Джехол остановился и Урос замолчал. Перед ним вздымалась, целясь пиками в небо, горная гряда: скалы были практически отвесными, так что только дикие горные козы могли взобраться на них.
   Петляя бесконечными поворотами, наверх вела тропа, которую с течением времени протоптали караваны, и чем выше она поднималась, тем становилась все уже, круче и страшней. «Горная лестница» — сказал Гуарди Гуеджи.
   Все же люди и животные, если они были сильны и осторожны, могли пройти по ней.
   И может быть, даже всадник, на хорошей лошади, если он сам был достаточно ловким и сильным, мог подняться по ней тоже. Но сможет ли это сделать он сам, без помощи своих коленей, на лошади без седла?
   Джехол колебался — он поднял было ногу, но опустил ее и нерешительно затоптался на месте. Повернув голову, он взглянул на седока.
   — Я знаю… — сказал тот тихо, — если бы ты был один, то не стал бы сомневаться. И ты не сомневался бы, если нес на своей спине сильного и здорового всадника… Но сейчас ты боишься… не за себя, а за меня? Верно?
   Джехол подарил ему почти человеческий взгляд.
   — Ну, же, скачи вперед! — сказал Урос и взмахнул плеткой. Лишь в последний момент он увидел камень, что по-прежнему был укреплен на ее ремнях, и отклонил удар в сторону.
   Но Джехол воспринял даже звук. Одним прыжком он хотел вскочить на камни восходящей тропы, но тут вспомнил, как неуклюж и слаб сейчас его наездник.
   Он опустил голову, осмотрел землю перед собой и с большой осторожностью начал продвигаться вперед. Это походило скорее на карабканье, чем на шаг.
   Хотя Урос изо всех сил прижимал колени к бокам Джехола, но он чувствовал, что при каждом малейшем толчке, он потихоньку скатывается назад, вдоль по покрытой потом спине коня.
   «Я не смогу удержаться долго, — подумал он, — Мокки и его девка придут и найдут меня здесь, лежащим на земле, и им не придется особенно возиться со мной… если я вообще буду еще жив к тому времени.»