Кессель Жозеф. Всадники

   Всадник ослабил поводья, Джехол подбежал к старому чавандозу и уткнулся ноздрями в его шею.
   — Мир тебе, достопочтенный отец! Тебе понадобилось много времени, чтобы узнать меня, но, именем пророка, я и не ожидал другого.
   Люди стоящие вокруг, позже рассказывали, что, несмотря на его жуткий вид, никогда еще Урос не говорил с таким достоинством и высокомерной гордостью.
   Но разве это волновало Турсена? Он и не слышал его. Урос вернулся! Урос здесь!
   О, Аллах, как же он выглядит! Худой, бледный — просто скелет!
   И теперь, когда он был так близко, Турсену хотелось одного: раскрыть сыну свои объятия и снять с седла это легкое худое тело, как он это делал в прошлом, когда Урос был маленьким и, хотя уверенно держался в седле, но не мог еще спускаться с лошади сам. Но здесь, под прицелом тысячи любопытных глаз, наблюдающих за их каждым движением, подобное было невозможно, да и оскорбительно для самого Уроса.
   И он остался неподвижно стоять, только сильнее оперевшись на палку своими широкими ладонями. Потом он подождал секунду, дохнул воздуха и растерянно спросил:
   — Сын мой, что с тобой случилось?
   В этот момент Урос отъехал чуть в сторону и позади коня Турсен увидел Мокки и какую-то женщину. Эти двое были связанны, а конец веревки был закреплен за луку седла.
   — О, достопочтенный отец! — воскликнул тут Урос, — Я привел тебе забывшего о совести саиса, который пытался лишить меня жизни. Кочевница, что рядом с ним, помогала ему при этом. Как принято, я отдаю их на суд тебе, — главе нашей семьи и нашего рода.
   Вокруг Уроса немедленно послышались пораженные восклицания и шепот сотен людей: вот, значит, в чем была тайна его долгого отсутствия. Молчание саиса и кочевницы стало для всех подтверждением их вины. Древний, уважаемый всеми закон решит какое они понесут наказание: тюрьма, денежный штраф или смерть. Турсен, самый старший в семье, выберет, что именно. Приговор будет зависеть от него.
   Гул потихоньку стих. Турсен должен сказать свое слово. Все взгляды вновь обратились к нему.
   Палка старого чавандоза больше не дрожала. И ничего не осталось в его душе от той радости, счастья и нежности, которые он испытал, как только узнал своего сына. Теперь он чувствовал себя холодно, непоколебимо, жутко спокойным. Наконец и он услышал в словах Уроса этот надменный, самоуверенный тон. И ничего другого. Ничего, что действительно идет от сердца человека, когда он говорит со своим отцом.
   — Никто не должен появляться перед судьей в таком неподобающем виде. Вымойся, позови цирюльника, побрейся и смени одежду. Лишь затем я выслушаю тебя под крышей моего дома.
   Он подозвал Таганбая и приказал:
   — Закройте этих двоих поблизости и хорошо охраняйте.
   Почти против воли Турсен посмотрел на Уроса еще раз. И только теперь увидел, что случилось с его ногой. Он захотел крикнуть, спросить его, но было поздно: Урос уже скакал по направлению к баням.
 
   Глава конюхов и несколько крепких мужчин ввели Мокки и Серех в один из подвалов, который служил складом для уздечек и сбруй. Дверь за ними закрылась. Ключ несколько раз скрипнул, проворачиваясь в ржавом замке, после чего только тонкие лучи солнца слабо освещали помещение, проникая сквозь подвальный люк. Сильно пахло кожами.
   Серех схватила Мокки за плечо и закричала:
   — Они будут держать нас в этой дыре, как в тюрьме?
   — Это не продлится долго, — ответил Мокки тихо, — Турсен решает и судит быстро.
   — Он прикажет убить нас, — от страха застучала зубами Серех, — Какой страшный, беспощадный старик!
   — Он справедлив, — слабо возразил Мокки.
   — Кто-то идет сюда, кто-то идет…
   Вошел глава конюхов и, облокотившись о дверь, поставил на землю большой кувшин, а на него положил пару лепешек.
   — Я делаю это не по приказу, — сказал он Мокки, — а из уважения к памяти Байтаса, твоего отца. Он был напарником моих юных лет.
   — О, Аккул, Аллах воздаст тебе за твою доброту, — ответил ему Мокки смущенно.
   — Урос… В том, в чем он тебя обвиняет… Это правда? — поколебавшись, все же спросил конюх, — Как же это могло случиться?
   Мокки уронил голову на грудь и пробормотал:
   — Злой демон завладел моим сердцем…
   Аккул вздохнул и хотел было выйти, но Серех бросилась к нему наперерез, упала на колени, схватила его за руки и, целуя их, запричитала:
   — Умоляю тебя, передай высокочтимому судье, что на мне нет никакой вины. Только один Мокки виноват во всем! Я бедная, слабая женщина, простая служанка. Как я могла? И еще скажи ему…
   Аккул оттолкнул ее от себя ногой и с грохотом закрыл дверь.
   — Не бойся. Я возьму всю вину на себя. — сказал ей Мокки.
   — Очень надеюсь на это! — воскликнула та, — А в чем меня можно обвинить? Яд? Его давно впитала земля! Собаки? Они напали на него сами, привлеченные вонью его раны.
   Мокки уселся на прохладный земляной пол, и вжал голову в плечи.
   — Ты один во всем виноват! — продолжала Серех, голосом острым, как нож, — Ты все время сомневался… все время чего-то ждал! Каждый раз мне приходилось тебя ободрять, подталкивать! Да если бы я была мужчиной, то давным-давно была бы уже далеко отсюда, свободная, богатая и независимая ни от кого! И что же, что я получила вместо этого?..
   Серех в отчаянии ударила ладонями по разорванной юбке, выбила из нее облако пыли, затем быстро провела дрожащей рукой по своему забрызганному грязью лицу, топнула ногой и яростно плюнула в сторону Мокки. Казалось, что тот этого и не заметил. Взяв кувшин и лепешки, она отошла от саиса как можно дальше и, усевшись на землю поудобней, принялась жадно есть и пить.
 
   Вокруг дома Турсена текли десятки маленьких ручьев и каналов, орошающих имение Осман бея. Сам Турсен сидел на топчане, который он придвинул поближе к окну и уговаривал себя ждать терпеливо. Вновь и вновь он задавал себе беспокойный вопрос: Что же такого могло произойти, почему Урос вернулся из своего путешествия в таком убогом, несчастном обличии? И как это возможно, чтобы Мокки, верный саис и добродушный человек, превратился в бессердечного убийцу? Он снова выглядывал из окна, смотрел вослед струящейся воде в соседнем канале, на осенние деревья, которые застенчиво шелестели под порывами утреннего ветра, и умолял себя подождать еще.
   Когда до него донесся приближающийся звук копыт, идущий от аллеи, он мгновенно отпрянул от окна и вжался в стену так, чтобы, продолжая наблюдать, не быть замеченным снаружи. Мимо проехал Урос на Джехоле, два молодых чавандоза на лошадях сопровождали его. Все трое остановились перед воротами. Урос был аккуратно выбрит и чист, в великолепном шелковом чапане и новом тюрбане. Вычищенная шкура его коня сияла на солнце.
   Урос соскочил с коня без чьей-либо помощи, но оба чавандоза опередили его и тут же встали по сторонам, чтобы его поддержать. В два прыжка он достиг стены из желтой глины, миновал ее и скрылся в глубине дома.
   Турсен представил себе, сколько сил понадобится Уросу, чтобы добраться до галереи почетных гостей, пропрыгать ее до конца, а потом сесть, — и горько покачал головой. Он поступил правильно, решив прийти туда позже, чтобы Урос мог не стыдиться своих первых, неверных движений.
   Деревянные арки галереи огибали внутренний двор, посередине которого был небольшой фонтан, а вокруг этой журчащей воды росли кусты растений с темно-фиолетовыми, ароматными листьями и мельчайшими белыми цветами, собранными в плотные кисточки-метелки.
   У стен, на полу, застеленном коврами, лежали курпачи. Подушки, вышитые яркими нитками, были разбросаны на них живописными горками.
   Когда Турсен вошел в галерею, Урос уже сидел, прислонившись к стене, скрестив ноги так, чтобы его левая, искалеченная, была прикрыта другой.
   Турсен сел напротив, облокотившись на подушки. Вошел Рахим с большим подносом, на котором стоял чайник, блюдца с белым сыром, сладостями и миндальным печеньем. Поставив поднос между мужчинами, Рахим наполнил им пиалы свежим чаем и снова вышел. Урос и Турсен пили и ели в молчании.
   Исподтишка бросая взгляды на сына, старый человек наблюдал за его выверенными, такими знакомыми движениями, и вновь его сердце наполнила та же самая нежность и тревога, что и утром. Как же сильно он похудел, какой же он бледный!
   «Урос, мой сын… — думал старик с любовью, в которой были и радость и боль, — мой сын…»
   Солнце стояло высоко в небе. Тени от крыльев степных орлов и соколов заскользили по земле причудливыми спиралями.
   Неожиданно Урос нарушил молчание:
   — Там, на юге, они летают над землей низко-низко… Там, в горах, над кладбищем кочевников…
   Турсен застыл. Этот голос — он был таким отрешенным, словно звучал из другого мира. Только теперь он заметил, что и глаза у сына потемнели от какой-то глубокой, непонятной тоски.
   — Там, на юге, меня ждал Предшественник мира вместе со своими богами.
   Он говорил очень тихо, и Турсену пришлось наклониться к нему, чтобы разобрать слова.
   — Он видел, как я убил безухих бестий… несмотря на мою сгнившую ногу, — продолжал Урос, и его глаза вспыхнули, — Да, я сбежал из больницы. Потому что там меня доверили заботам иностранной, неверной женщины, которая не закрывала своего лица и должна была трогать меня и видеть мою наготу.
   — Именем пророка, это правда? — воскликнул Турсен пораженно и приподнялся с подушек.
   — Именем пророка, — веско ответил Урос.
   Турсен снова сел и взял себя в руки:
   — Хорошо, сын мой… Ты поступил правильно… продолжай…
   Но Урос молчал. Турсену показалось, что его лицо стало еще прозрачнее и бледнее.
   — Ты меня слышал? — осторожно спросил он.
   Урос кивнул. О, конечно, он слышал. Никогда он не забудет ту гордость за него и одобрение, которое прозвучало в словах отца. Это был тот самый тон, что был и в голосе Месрора, когда он разговаривал со своим маленьким сыном. И Урос почувствовал себя настолько счастливым и умиротворенным, что не понимал, зачем еще что-то рассказывать. К чему?
   Он достиг всего, чего он хотел достичь своим страшным путешествием: Турсен был им горд, Турсен относится к нему по-дружески и с симпатией.
   Но тут Уроса охватил страх, что если он будет молчать и дальше, восхищение Трусена и его внимание, которое он наконец-то дарил только ему одному, — внезапно остынет.
   Что стоит этот побег из больницы? Эта ерунда не считается. Все настоящее началось потом… И Урос воскликнул:
   — Слушай же, великий Турсен, слушай, что пережил твой сын, и какие испытания он выдержал.
   И Урос рассказал.
   О беспощадных горных пиках, о нестерпимых болях, о яде в воде, о крутых тропах и камнях летящих под ноги, о равнине покрытой пепельной пылью, о холме мертвых, о караване пуштунов, о безухих собаках, о пяти озерах Банди Амир, о хитростях его врагов и о кипящем масле на свежей ране его ноги.
   Прикрыв глаза, он говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказывал то, что приходило ему в данный момент на ум. Время от времени он бросал взгляд на Турсена, и в его лице, внезапно потерявшем всю свою холодность и надменную отстраненность, он видел только отеческую заботу, страх за него, боль, сочувствие и негодование. И Урос почувствовал себя вознагражденным за все ужасы, страдания и усилия, — вознагражденным сверх ожиданий. Он понял: «Если бы я принес ему из Кабула шахский штандарт, он не был бы поражен даже в половину этого».
   Урос закончил свой рассказ и откинулся на подушки. Повествование так вымотало его душу, что ему стало плохо. Все вокруг него закружилось.
   Срывающийся голос Турсена закричал ему в ухо: «Пей!» — приказывал он. «Пей!»
   Урос чуть выпрямился, посмотрел на отца и не захотел верить глазам.
   Великий Турсен, дрожащими руками, сам наполнил для него пиалу чаем, быстро бросил туда большой кусок сахара и сейчас протягивал ее сыну. Урос почти выдернул ее из рук отца и, низко наклонившись, начал пить, лишь бы не смотреть в его сторону.
   По смущению сына, старый чавандоз тут же понял, как сильно он, в своем потрясении, нарушил неписанные правила и священные обычаи. Он помолчал мгновение, потом медленно выпрямился и посмотрев на склонившийся перед ним тюрбан, сказал почти сурово:
   — Никакая победа, в любом из бузкаши, никогда не сможет сравниться с подобным возвращением на родину.
   И это предложение, слово в слово было тем, о котором Урос мечтал в своих лихорадочных снах, о котором он думал, преодолевая одно препятствие за другим. Благодаря этим словам он сам триумфировал над победителем шахского бузкаши. Но что странно, он не ощутил ни радости от этих слов, ни гордости, ни удовлетворения.
   Ничего вообще, словно все чувства в нем внезапно умерли.
   В отчаянии, он инстинктивно наклонился к Турсену, словно ища у него помощи.
   На секунду их головы почти соприкоснулись, и в лице отца Урос увидел его обычную холодность и отчужденность.
   «В то мгновение, как я вырвал у него из рук пиалу с чаем, все рухнуло, — понял Урос, — Он почувствовал, что я стыжусь его поступка, и он никогда не простит этого ни мне, ни себе.»
   — Урос, теперь я знаю, что ты пережил, — медленно произнес Турсен, не отрывая от сына взгляда, — И я рад, что ты вернулся. Но теперь ты должен рассказать мне про Мокки. Он ждет моего приговора.
   — Ты все о нем знаешь, — ответил Урос
   — Что он пытался тебя убить, да. Но почему он хотел это сделать?
   Турсен был прав. Урос ничего не сказал о подоплеке дела и о том, что двигало саисом. Случайно ли он забыл об этом поведать или сделал это преднамеренно?
   — Мокки хотел получить коня, — пояснил Урос, — вот и все.
   И Турсен прикинул: может быть. Бедный саис и такая лошадь… Большие возможности. Но Мокки? Простодушный, верный и лучший из всех саисов в мире. Он вырос у него на глазах.
   — Зачем же ему нужно было тебя убивать? — спросил Турсен вновь, — Ему нужно было просто вскочить на Джехола и умчаться прочь.
   — Он боялся, что люди немедленно сочтут его за вора, — возразил Урос, — С моей смертью конь принадлежал бы ему по праву. Я продиктовал писарю завещание.
   — Ах, вот оно что, — ответил Турсен, — И ты отдал Мокки эту бумагу?
   — Нет. Я хранил ее у меня под рубашкой.
   — Ах, понятно, — сказал Турсен вновь, — и Мокки это знал?
   Урос кивнул.
   — И тогда он сразу же попытался тебя убить, чтобы забрать с собой это завещание?
   — Нет, — ответил Урос. Он не хотел больше говорить ни слова, но все же добавил, — Низкая кочевница подстрекала его к этому.
   — Ага. Но ты сам подобрал ее по дороге, не так ли? Что, она была тебе очень нужна?
   — Не мне, — буркнул Урос, — Мокки хотел ее.
   — Хватит! — воскликнул Турсен, — Достаточно! Теперь я знаю все!
   Турсен положил голову на кулак. Но не для того, чтобы все обдумать, нет. Он старался скрыть бушующую в нем злость. Он стиснул зубы.
   «Больница, да… это я понимаю, — проносилось у него в голове, — тут на карту была поставлена его честь… Но вот потом… Потом он просто играл, играл всем, своей душой, жизнью… Он сам выбрал этот страшный путь через горы. Он хитро соблазнил саиса конем, и испортил его душу тоже. А как сообщницу в своем деле он взял себе эту девку, подобрав ее на одной из горных троп».
   Турсена задрожал от гнева.
   «А я? Я все это время горевал о нем, как последний дурак, мучился и упрекал себя. Каждый день я оплакивал его, боялся, что он погиб. В то время как он — тупой и упрямый, — не понимая, что такое настоящее достоинство, думал только о том, как бы сделать так, чтобы люди забыли о его поражении. Избалованный, хвастливый и жестокий ребенок, которого надо наказать, вот кто он такой!»
   Турсен посмотрел на свой пояс, потом на пояс Уроса, кивком головы показал на его плетку и сквозь стиснутые зубы приказал:
   — Дай сюда!
   Урос повиновался. Он не мог противиться, хотя и понимал, что отец решил отхлестать его. Турсен обхватил ее гладкую рукоять. Наконец-то! Он не ударил Уроса сразу, он ждал пока его гнев хоть немного уляжется, чтобы наказание не выглядело, как срыв старого человека, но было спокойным и весомым. Он взглянул Уросу в лицо и не нашел в нем ни капли страха, — напротив, тот, вцепившись руками в подушки, смотрел на отца нетерпеливо, и всем своим видом, казалось, кричал: Бей! Ну, же! Ударь скорее, чтобы я знал, что мне делать дальше!
   «Опять он хочет меня убить, — с болью подумал Турсен, поворачивая рукоять плетки в руках, — или просто приготовился перенести удар молча?»
   Он посмотрел на сына снова и решил:
   «Если я ударю его, все будет кончено между нами. Я думал, что потерял его навсегда, а он вернулся. Но больше Аллах не сделает мне такого подарка».
   Турсен опустил голову ниже, словно пытаясь разглядеть что-то на концах плетки, пропустил кожаные ремни между пальцами и, помолчав, сказал:
   — Действительно, тут еще четко видно то место, куда ты привязывал камень, чтобы убить безухих собак.
   Урос охнул и закрыл лицо руками… И отец, и сын молчали долгое время.
   Наконец Турсен поднялся, подошел к Уросу, положил руку ему на плечо и между делом бросил плетку ему на колени.
   — У меня больше нет моей, — сказал он ему, — Ты не заметил?
   — У меня нет права, спрашивать тебя о причинах, — ответил Урос.
   — Это так, — согласился Турсен, — но сейчас самое время, чтобы я рассказал тебе о них. Я решил, что не имею больше права носить мою плетку, после того, как забил ею до смерти одного из лучших и послушных коней.
   — Как? Ты? — прошептал Урос и вздрогнул.
   — Да, я. — кивнул Турсен, — Я сделал это пытаясь наказать самого себя, за свою собственную вину.
   И четко проговаривая каждое слово, он добавил:
   — Послушай меня, Урос. Если человек, ослепленный страстями, совершает несправедливость, какой бы страшной она не была, но затем, перед лицом милосердного Аллаха, признает свою вину и корит себя, и раскаивается, и пытается, если это только возможно, все исправить, — тот может считать себя человеком и не опускать головы. Но тот, кто планирует преступление хладнокровно, а затем и совершает его, тому нет прощения, и даже раскаявшись, он должен стыдиться самого себя до конца жизни.
   А теперь, Урос, подумай хорошо над этими словами. Потому что судьей будешь ты, и приговор будешь выносить тоже ты.
   — Я? — воскликнул Урос.
   — Да. Я передаю тебе все мои права в этом деле.
   — Почему ты не хочешь рассудить сам?
   — Потому что если бы я даже целый день слушал то тебя, то Мокки, — но, все равно, думаю, что лишь ты один знаешь всю правду.
   — Правду…
   — Когда примешь решение, дай мне знать. — закончил Турсен, вновь сел и закрыл глаза.
   Урос наполнил пиалу чаем, отпил пару глотков, и отставил ее в сторону.
   «То, чего я хотел добиться, — размышлял он, — я добился. И даже больше. Какое мне дело до правды и справедливости? Да что это вообще такое?»
   Он прислушался к монотонному бормотанию фонтана. Прошло много времени. Культя заболела и он сел чуть по-другому, выставил ногу в сторону и подождал, пока боль стихнет. Затем он скрестил ноги снова и сказал:
   — Хорошо. Пусть его приведут.
   Он так ничего и не решил.
 
   Ключ со скрипом повернулся в замке и в просвете двери возник Аккул.
   — Пришел час суда, Мокки, — крикнул он.
   Чтобы встать, саису пришлось с силой оттолкнуться руками от пола, так слабо он себя чувствовал. У него закружилась голова. Но взглянув на Серех, которая от страха вцепилась себе в косы, он почувствовал себя вновь сильным и спокойным. Только бы защитить ее и ободрить.
   — Не нужно бояться, — сказал он ей, — Зовут только меня.
   — Ах, не подходи ко мне! Не подходи близко! — закричала на него Серех, пятясь назад и размахивая руками, — Сохрани свою неудачу, лишь для себя одного! Ты достаточно принес мне несчастий и сглазил меня! О, почему нельзя вычеркнуть из моей жизни день, когда я с тобой познакомилась!
   — Я… я думал, что нравлюсь тебе… — запнувшись, тихо пробормотал Мокки.
   — Тогда я видела в тебе совсем другого человека! — воскликнула та.
   Снаружи светило солнце. В садах, на ветках деревьев висели спелые фрукты. Ручей, журча, стремился вдаль, лишь для Мокки весь мир казался мертвым и пустым. Не потому, что он боялся приговора Турсена, а потому что Серех его больше не любила.
   Урос и Турсен сидели не двигаясь. Поднос со свежим чаем, чистой посудой и сладостями стоял между ними. Аккул и трое саисов ввели в помещение Мокки.
   — С нами пришли и другие, — обратился к Турсену Аккул, — ты хочешь, чтобы они вошли?
   — Нет, — ответил Турсен, — Здесь дело касается только нашей семьи. Но вы можете остаться, как свидетели.
   Он взял в руки пиалу, сделал пару глотков, прокашлялся и торжественно произнес:
   — А теперь слушайте все, что я решил. Приговор будет выносить Урос. Я передаю ему все права в этом деле, и его решение будет так же и моим.
   Турсен замолчал и опустил взгляд. Мокки повернулся в сторону Уроса.
   Тот посмотрел на него и неприятно поразился его виду. Грязный, ободранный человек. Он, было, вспомнил, что сам выглядел почти так же, всего несколько часов тому назад, но не почувствовал к саису никакого сострадания.
   «Какая гадость, — подумал он, — Настоящее пугало!»
   Повисла тяжелая тишина, и Урос вспомнил: «Я же должен объявить приговор!»
   Он почувствовал то напряженное, рвущее сердце ожидание, с которым Турсен и другие, смотрели на его губы.
   «Приговор… Но какой же?»
   Он вперил взгляд в Мокки.
   «Все здесь затаили дыхание и ждут, что я решу на твой счет, но тебе, похоже, это совершенно безразлично. Ну, подожди, когда ты услышишь, что я решил, то все твое равнодушие покинет тебя в миг!»
   Он окинул взглядом присутствующих, и еще раз вгляделся в лицо Мокки, вне себя от презрения к нему и ненависти.
   — Подними голову! — приказал он ему.
   Мокки повиновался. Его лицо было лишено выражения. Он смотрел на Уроса и, казалось, не видел его. А тот вдруг вспомнил, каким оно было раньше. Улыбчивым, открытым и радостным, — и удивился такой сильной перемене. Урос разозлился на саму жизнь, которая может так быстро и беспощадно менять и ломать людей. Но потом мысль, словно заданный кем-то другим вопрос, пришла ему в голову: «А жизнь ли виновата в этом?». И через мгновение он ответил: «Нет. Это сделал я сам».
   Не в силах больше размышлять над этим, он произнес устало и равнодушно:
   — Я объявляю тебя невиновным. Ты свободен.
   Мокки даже не двинулся с места. Люди вокруг издали дружный вздох облегчения и заулыбались, и тут же Урос с разочарованием понял, что он опять поступил так, как хотел его отец. Сделал то, что тот от него и ожидал. И это в конце своего длинного приключения, за которое он так дорого заплатил!
   «Нет, именем пророка, нет! Я должен найти что-то, что было бы только моим решением. Что-то, что шло бы вразрез с желанием и волей отца. Но что же?»
   От радости он едва не вскрикнул. По мнению Турсена Мокки был невиновен, он считал его лишь жертвой обстоятельств. Хорошо. Но Джехол! Ах, Джехол! Ага, Турсен хочет справедливости? Так он ее получит! Именем пророка!
   И голосом, в котором зазвучала радость и теплота, он произнес:
   — Да. Ты свободен Мокки. Свободен, и с сегодняшнего дня Джехол принадлежит тебе!
   Мужчины закричали от радости и били друг друга по плечам. Невероятно! Неслыханно! Турсен же покраснел от гнева как рак. Он прекрасно помнил, что Джехол в действительности его конь, его творение.
   Урос скосил глаза в его сторону:
   «Ничего. Он простит мне это».
   Турсену пришлось ждать дольше обычного, пока его негодование чуть улеглось.
   — Тихо! — приказал он саисам, — Вы слышали приговор.
   И повернув голову в сторону Мокки, добавил:
   — Джехол теперь твой.
   — Да? — промямлил Мокки, — А что будет с Серех?
   Турсен и Урос посмотрели друг на друга, и в молчаливом недоумении развели руками. Свобода, оправдание, такой конь в придачу, и все это не имеет для Мокки никакого значения. Только жизнь его девки что-то для него значит.
   — Завтра пусть убирается отсюда на все четыре стороны, — произнес Урос, не глядя на саиса, — Никто ей ничего не сделает.
 
   Когда Урос и Турсен опять остались одни, Турсен кликнул Рахима и приказал:
   — Мою плетку!
   Когда бача принес ее, Турсен обратился к сыну:
   — Заложи ее за мой пояс, Урос. Ибо ты вернулся сюда, чтобы я получил ее назад.

Прощание Серех

   Урос проснулся ранним утром. Он хорошо выспался и чувствовал себя сильным и отдохнувшим. Вечером, старый управляющий привел его в эту юрту, в которой ночевал еще прадед Осман бея в те времена, когда имение еще не было до конца достроено. Теперь ее использовали в тех случаях, если во время больших праздников кому-либо из гостей не хватало места в большом доме.
   «В этой юрте ты будешь лучше всего защищен от ветра, — сказал Уросу старик, — Я приказал постелить под матрасы три новых ковра. Слуга и оседланный конь будут ждать твоих приказаний у двери».
   Урос был тогда слишком уставшим, чтобы как-то ответить на его слова, но сейчас, выспавшись, он окинул взглядом свое новое жилище и сразу же заметил два костыля, что стояли возле его постели. Не понимая он смотрел на них несколько секунд, потом схватил их, оперся и вышел наружу.
   Один из конюхов сидел перед юртой, прислонившись спиной к дувалу из сухой, потрескавшейся глины, и напевал про себя какую-то песню.
   — Что это за костыли? — крикнул ему Урос.
   — Ты спал так крепко, что и не заметил, как я тебе их принес. По приказу великого Турсена.