Корепанов Алексей Яковлевич. Зверь из бездны

   Ее муж не имел ничего против этих редких встреч. Он не ревновал ее. Он знал, что Татьяна любит именно его, довольно известного артографа. И Лешко тоже знал это, но ничего не мог с собой поделать. Он никогда не признавался самому себе, что продолжает надеяться… Он все-таки надеялся, и эта надежда помогала ему жить.
   Пройдя длинной галереей, образованной переплетенными ветвями приземистых деревьев, Лешко вошел в подъезд, в котором сразу же загорелся свет. Засунув руки в карманы, медленно поднялся по лестнице на четвертый этаж и открыл дверь своей квартиры. Постоял на пороге, словно к чему-то прислушиваясь, — никаких звуков не доносилось из безлюдных комнат, — грустно усмехнулся и, на ходу раздеваясь (куртку прямо на пол в прихожей, рубашку — на ручку двери в гостиной), направился в ванную. Тихо было в квартире…
   Уже окончательно стемнело, когда он, поужинав, вошел в комнату с бокалом коктейля в руке. Не включая свет, приблизился к окну, поставил бокал на подоконник. Открыл окно и немного постоял, пытаясь разглядеть невидимое темное небо. Дождь по-прежнему шуршал в редкой листве и казалось, он будет шуршать так вечно, до полного конца времен.
   «Словно и не было лета…» — подумал Лешко, придвинул к подоконнику кресло и сел. Протянув руку, взял бокал, но не сделал ни глотка. Опустил его на пол рядом с креслом и закрыл глаза.
   «Преддверие…» — словно шепнул кто-то за его спиной. Он передернул плечами, вытянул ноги и скрестил руки на груди.
   «Господи, неужели действительно Преддверие?..»
   После теплой ванны клонило ко сну, шорох дождя превращался в звуки чьих-то голосов… в монотонные непонятные слова… которые, конечно же, имели какой-то смысл… только смысл этот ускользал, никак не поддавался пониманию… Потом шуршание неведомых слов отдалилось и стихло. В темноте замелькали чьи-то лица, стало чуть светлее, словно в вышине, за тучами, зажглось новое солнце, возвещая начало эпохи радостных перемен… Он шел по бескрайнему полю — шелестела под ногами высокая трава, — а в небе над далеким горизонтом, почти у самой земли, парила женская фигура в черном искрящемся платье. От рук ее исходили золотистые лучи, превращаясь в горный ручей, бегущий среди скал и каменных обломков. Черные деревья безнадежно тянулись к небу из снежного плена и на их ветвях раскачивались под порывами ветра маленькие, ровно горящие лампады…
   Он все никак не мог определить, что же его беспокоит, и делал отчаянные попытки обернуться, но непокорные ноги сами несли его вперед, к обрыву, у которого неподвижно стояли какие-то люди. Он хотел окликнуть их, но у него ничего не получилось. «И в каждом качанье негнущихся лилий я вижу движенья твои…» Он вспомнил, даже не вспомнил, а просто увидел: старый парк за школой, задумчивый Анджей, любитель поэзии и всяких древностей…
   Он уже открыл дверь, собираясь уходить, — там, за поворотом, его давным-давно ждали — и все-таки, преодолевая чье-то упорное сопротивление, сумел оглянуться. Потом с трудом, разгребая руками неподатливый плотный воздух, развернул свое непослушное тело и шагнул назад, к свету, в пустое пространство, в котором возникла фигура Леонардо Грега.
   В облике Леонардо не было ничего необычного. Темные брюки, темно-зеленая рубашка с короткими рукавами, легкие туфли вишневого цвета. Только глаза… Глаза были какими-то… Он никак не мог понять, какими были глаза Леонардо, хотя всем телом ощущал давление его взгляда. И еще на щеке Леонардо, почти у самого виска, темнела ссадина.
   — Наконец-то, — с облегчением сказал Леонардо. — Наконец-то ты меня услышал, Стан… Я уже очень долго зову тебя, а ты все не слышишь и не слышишь.
   Он попытался что-то ответить, но не смог. Оказалось, что он не в состоянии не только говорить, но даже просто открыть рот, пошевелить языком.
   — Я могу общаться с тобой только когда ты спишь, — продолжал Леонардо. — Слушай меня внимательно, Стан. Я все-таки попал в Преддверие. Там, на Альбатросе, рядом с моим городком, есть один обрыв. И я… В общем, тот Голос вновь помог мне, Стан. Я в Преддверии, здесь уже многое по-другому. Нет этой постоянной текучести, неустойчивости… вернее, есть, но не так. Голос объяснил, что это из-за меня. Понимаешь, оказывается, тот мой провал, тогда, в пещере на острове Ковача, изменил инореальность… Ну, знаешь, она словно бы немного затвердела, что ли… Можешь оборачиваться сколько угодно — за твоей спиной ничего не изменится… или почти ничего. Хотя, конечно, в общем… много чего меняется… но это как… ну, как трава на ветру: качается во все стороны, а ветер стихнет — стоит ровно… Всегда возвращается в прежнее положение. Разве что сломаются два-три стебля. Так и здесь. Правда, не везде и не всегда, но все-таки… С прошлым разом не сравнить.
   Фигура Лео не приближалась и не удалялась. Она была видна не очень отчетливо, и то почти пропадала в тени, то освещалась неведомо откуда льющимся светом, но не исчезала, не сменялась другими образами.
   — Стан, мне здесь трудно одному. Я никак не могу найти Славию. Стан! Если бы ты… Если бы мы были вдвоем… Понимаешь, тут постоянно приходится быть начеку… Много всякого… Уходят все силы, и на поиски времени почти не остается. И вообще у меня очень мало времени, Стан! Славия может окончательно уйти, и тогда уже ничем… Стан, если бы ты мне помог… Как можно быстрее!
   Темнота вдруг пролилась с высоты, полностью скрыв Леонардо. Но голос его продолжал звучать и казалось — это говорит сама темнота, поглотившая сны.
   — Понимаю, проснувшись, ты подумаешь, что видел сон, что я просто приснился тебе. Нет, Стан, я действительно разговариваю с тобой, я наконец-то пробился в твое сознание. А чтобы ты убедился в том, что это не сон, не галлюцинация… Слушай, этого ты никак не можешь знать. И никто, кроме меня. Никто не знает шифр моей квартиры. Отправляясь на Альбатрос, я задал такой шифр: пять нулей. Пять нулей, Стан! Можешь проверить. Обязательно проверь. А шифр сейфа в моей квартире: три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать. Проверь и это. Только прошу тебя, Стан, — поторопись! Ищи Биерру. Я не знаю, что это такое — просто местность… Я буду ждать тебя здесь. Ничего не бойся, ты пройдешь, я уверен! И еще, Стан: попасть сюда можно не только из пещеры на острове Ковача или с Альбатроса, как я. Любая точка, Стан, надо только решиться. Я верю Голосу, он поможет… Он поможет тебе попасть сюда, в Преддверие. Надо только решиться…
   Темнота постепенно стягивалась в пятно, теснимое светом; пятно превратилось в точку, точка исчезла — и остался один свет, ровный немигающий свет, заполнивший пустоту. Леонардо по-прежнему не было видно, но голос его не умолкал:
   — Понимаю, на это трудно решиться… Нужно сделать, как я… с обрыва… или из окна… В общем, чтобы верная смерть… Но тебя спасут, Стан! Ты просто попадешь сюда, в Преддверие, целым и невредимым.
   Наступило долгое-долгое молчание. Свет медленно тускнел.
   — Я очень надеюсь на тебя, Стан… Если решишься… Запомни: пять нулей. Три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать. Биерра. Время уходит, Стан… Я жду… А сейчас постарайся проснуться и ничего не забыть.
   Свет погас и вновь замелькали какие-то полустертые образы, обрывистый берег реки зарос лесом — странными деревьями, похожими на ощетинившиеся ветвями пирамиды, — но он все-таки добрался до прибрежного мокрого песка и опустил лицо в воду. Стало холодно и мокро.
   Он открыл глаза и не сразу сообразил, что произошло. Провел ладонью по мокрому лицу. Порывистый ветер заскакивал в комнату через распахнутое настежь окно и швырялся брызгами дождя. Лешко встал — его нога наткнулась на что-то в темноте — и закрыл окно.
   — Свет! — громко сказал он, и когда зажегся светильник под потолком, увидел, что опрокинул стоявший на полу у кресла бокал с коктейлем.
   Он сделал несколько шагов к двери и остановился. В комнате было тихо. Внезапно он почувствовал чей-то взгляд, резко обернулся — и никого не увидел. За окном разлеглась мокрая темнота.
   «Пять нулей… Три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать…»
   Он не был уверен, что это всего лишь сон.
   Долго раздумывать и колебаться было не в его характере. Сбросив на пол халат, Лешко решительно направился в спальню, облачился в темно-синие джинсы с накладными карманами на бедрах и легкий, но теплый серый свитер. В прихожей обулся в любимые туфли на толстой подошве, поднял с пола им же брошенную куртку и, натягивая ее, вышел из квартиры. Если это действительно был не просто сон, следовало поторопиться.
   По мокрым улицам столицы гуляли только дождь и одинокие, не замечающие непогоды парочки; разноцветьем огненных красок сияли вывески баров, танцевальных залов, казино и игротек. Лешко проделал путь к дому Леонардо на предельно допустимой в городе скорости и, оставив авто не на стоянке, а прямо у тротуара, побежал к подъезду.
   Остановившись перед дверью квартиры Леонардо, он несколько раз глубоко вздохнул и срывающимся от волнения голосом произнес:
   — Ноль-ноль-ноль-ноль-ноль.
   Дверь перед ним открылась и Лешко, не веря своим глазам, расслабленно привалился плечом к стене. Но только на мгновение. Сон на самом деле был непростым — и Леонардо действительно находился в Преддверии! И просил о помощи, о немедленной помощи!
   Лешко чуть ли не прыжком влетел в прихожую и ринулся в кабинет Леонардо. Он уже ни в чем не сомневался, но профессиональная привычка проверять все до конца гнала его вперед. Никакими теоретическими обоснованиями реальности существования Преддверия он себя не утруждал — Преддверие было изначально дано в условиях задачи, и не время было размышлять, что же оно такое и как соотносится с привычным континуумом. Наступила пора действий, а не рассуждений, и действий быстрых…
   Очутившись в кабинете Леонардо, Лешко отыскал взглядом тускло блестящую круглую ручку сейфа в стене над столиком с аккуратно сложенными бледно-желтыми листами распечаток. Он подошел к сейфу и торопливо, но внятно произнес:
   — Три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать.
   И ничего не изменилось. В круглой ручке сейра отражался включенный светильник.
   — Идиот! — выругал себя Лешко. — Восемьсот восемьдесят восемь — Славия — двадцать три — пятнадцать.
   В стене еле слышно щелкнуло, ручка медленно повернулась — и дверца сейфа отъехала в сторону. На нижней полке, рядом с браслетом и стопкой инфопластов, лежал, поблескивая черными гранями, карманный квантер — личное оружие офицера Леонардо Грега. Лешко вынул его из сейфа и взглянул на индикатор: боекомплект был на месте. Леонардо говорил о том, что эманатор в Преддверии оказался бесполезным… но только что во сне он сказал, что само Преддверие изменилось.
   «Оружие не помешает», — решил Лешко, вспомнив слова Грега: «Ничего не бойся, ты пройдешь, я верю».
   Он сунул квантер в набедренный карман и вновь произнес тот же шифр. Дверца возвратилась на место.
   «Поворачивайся побыстрее!» — сказал себе Лешко и ринулся к выходу из квартиры.
   Вернувшись домой после гонки по ночным улицам, он повторил ту же процедуру, которую только что проделал в квартире Леонардо: назвал шифр своего сейфа и извлек оттуда второй квантер. Положил его во внутренний карман куртки, застегнул ее под самое горло и направился к окну кабинета.
   И вдруг остановился, не дойдя до подоконника. «А если не получится?» — подумал он. Если не получится — он просто-напросто грохнется вниз с высоты четвертого этажа прямо на мокрые плиты площадки перед домом, где чуть ли не каждый день ребятня играла в «крайстиков», растаскивая в разные стороны свои многоступенчатые вращающиеся рамы. И будут потом его коллеги — «полы» ломать голову, недоумевать, что заставило его, офицера Унипола, выброситься из окна. Чего доброго, уголовное дело еще заведут, организуют расследование, найдут каких-нибудь подозреваемых… В общем, понапрасну будут тратить время и силы. В таких случаях нужно оставлять предсмертные записки.
   Лешко усмехнулся (он знал, что усмешка получилась немного нервной) и, присев на корточки перед столом, принялся рыться в его недрах. Наконец извлек запыленную аудиту, протер ее рукавом куртки и, подумав немного, произнес:
   — Это Станислав Лешко. В случае моей смерти… Нет, просто к сведению. Сегодня со мной связался Леонардо Грег, представил кое-какие несомненные и проверенные мною, повторяю: проверенные мною доказательства и указал способ, каким можно его разыскать. Если, шагнув из окна своего кабинета, я просто разобьюсь — значит, что-то не сработало. Если же я действительно исчезну, как исчез Леонардо Грег, знайте: он позвал меня и я отправился ему на помощь. Времени, по его словам, крайне мало, поэтому мне приходится спешить. — Он помолчал, собираясь с мыслями, а потом торопливо добавил: — Повторяю: Леонардо Грег представил бесспорнейшие доказательства. Надеюсь, что мы с ним вернемся вместе. Проводить расследование не надо — это будет напрасный, совершенно бесполезный труд. Поверьте мне на слово. Все, долго объяснять некогда. Я ухожу».
   Лешко положил аудиту на стол, на видное место, решительно открыл окно и вскочил на подоконник. По-прежнему шел дождь, нашептывая свое монотонное сказание спящему городу; темные здания напротив казались угрюмыми скалами. Лешко подался вперед и посмотрел вниз, упираясь разведенными в стороны руками в оконный проем. Внизу было темно.
   «Надо только решиться», — ему почудилось, что Леонардо только что вновь повторил эти слова.
   — Надо только решиться, — сказал он, переступая с ноги на ногу и чувствуя, как слабость растекается по телу, и медленно угасает порыв.
   Он выпрямился, перекрестился и, резко оттолкнувшись ногами от подоконника, прыгнул вниз, в мокрую темноту.

6
ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

   Под вечер вновь прилетели эти проклятые призрачные птицы. Он спрятался в выемке под скалой, как делал это уже не раз, хотя прятаться было вовсе не обязательно, и, вжавшись спиной в холодную каменную толщу, приказал себе отбросить все мысли и перевоплотиться в обыкновенный камень, угловатый обломок без всяких помыслов, желаний и переживаний. У этих диковинных созданий, подобных сгусткам полупрозрачных теней, не было глаз, однако они каким-то образом чувствовали его.
   Тогда, в первый раз, они настигли его на пути из колонии серых прыгунцов, посреди черной стекловидной равнины, усеянной извилистыми рядами вертикально стоящих каменных плит, похожих на старинные надгробия. Он не знал, чего можно ожидать от этих почти бестелесных летающих существ, но на всякий случай остановился и присел у одной из плит, упираясь коленом в твердую стекловидную поверхность. Бледное небо было заляпано клочьями черных туч — и на фоне этих туч он и смог разглядеть удлиненные силуэты с широкими, лениво шевелящимися крыльями и маленькими приплюснутыми головами на длинных змеиных шеях. Стая пролетела мимо и он уже поднялся, собираясь продолжить свой путь, когда несколько птиц, летящих последними, взмыли высоко вверх и, сделав вираж и на некоторое время пропав из виду, вдруг оказались совсем близко. Зависнув в воздухе над его головой, они начали издавать какие-то шипящие звуки, перемежаемые треском, медленно поводя из стороны в сторону узкими головами. Он замахал руками, надеясь, что это испугает их, но птицы — их было пять, — образовав круг, начали осторожно снижаться, вытягивая в его сторону длинные шеи. Вот тогда-то он и рассмотрел, что у них нет глаз, а есть только конусообразные толстые клювы. Ему подумалось, что такими клювами можно без труда пробить голову, даже если закрывать ее обеими руками.
   Защищаться ему было нечем: свою палку — единственное, не ахти какое грозное оружие — он потерял при переправе через бурный поток, когда сгнившее бревно под ногой внезапно провалилось и он полетел в ледяную воду, стремительно потащившую его по скользким камням. Справиться с неумолимым напором струй он не мог, тело почти мгновенно онемело, и он наверняка не выбрался бы оттуда живым, но поток, с грохотом врываясь в каменный коридор, делал резкий поворот — и его просто выбросило на берег. На покатую черную стекловидную поверхность, смыкающуюся вдали со светло-оранжевым небом, в котором не было солнца.
   Пока он лежал, приходя в себя и медленно обсыхая на легком ветру, набегавшем размеренными теплыми порывами, небо побледнело и на нем проступили лохмотья черных туч — именно проступили, словно свалившись откуда-то сверху, а не приплыв из-за горизонта. В лесу по ту сторону потока раздался противный пронзительный вой, повторился, приближяясь; оттуда слышался треск ветвей и еще какие-то громкие неприятные звуки, похожие на быстрое чавканье (так, наверное, мог бы чавкать изголодавшийся великан), — и он счел за благо уйти подальше от потока, в глубь черной равнины. Оглянувшись, он убедился, что и лес, и поток исчезли, и сзади простирается такая же плоская черная поверхность. Оставалось надеяться, что впереди его не ждет ничего подобного тем уродам, которые чуть не оторвали ему руки на краю невыносимо смердящего болота. Он и рад был бы обойти то место стороной — но другого пути не было: сзади оставались трясущиеся скалы — гнуснейшее место! — а почти впритык к болоту, оставляя свободной только узкую полоску более-менее твердой земли, шла совершенно гладкая и высокая белая стена, и свисало с этой стены что-то, очень похожее на пряди волос.
   Да, в глубине черной равнины пока не видно было тех уродов, но зато появились призрачные птицы. И как знать — не хуже ли они тех уродов?..
   Птицы продолжали снижаться, угрожающе разевая клювы, и он перестал махать руками. Отбиваться было нечем, и негде было спрятаться на этой равнине, уставленной кладбищенскими плитами. Он подумал, что, изловчившись, можно, наверное, свернуть шеи этим тварям… но прекрасно знал, что не стоит тешить себя беспочвенной надеждой: пока он вцепится в одну, остальные четыре проломят ему череп и разорвут на куски его тело.
   Он стоял, упираясь рукой в шероховатую плиту, все мускулы его были напряжены, но он знал, что это бесполезно. Никуда ему не деться от клювастых зловещих призраков.
   «Хорошо бы превратиться в эту плиту, — с тоской подумал он, лихорадочно обводя глазами нависших над самой головой неведомых существ. — В застывшую, холодную, твердую, абсолютно несъедобную каменную плиту…»
   Он отчетливо представил себе, как быть этой плитой — он сам стал такой же плитой, вогнанной в черную стекловидную массу ударами гигантского молотка; верхний край плиты не могло согреть даже самое жаркое солнце, а под нижним краем, в глубине, были замурованы чьи-то тоже абсолютно несъедобные кости… Он-плита стоял здесь с первых дней творения, и время не только не разрушало его, а, наоборот, спрессовывало все больше и больше, так что даже самые крепкие клювы не смогли бы отколоть от него хотя бы один кусочек. И погребенные под ним кости давным-давно окаменели и не поддавались уже никакому воздействию…
   Птицы застыли в воздухе над его головой и вдруг взвились в небо и стремительно понеслись прочь, словно обрывки тумана, подхваченные ураганным ветром. Он привалился спиной к жесткой поверхности плиты, медленно сполз вниз и долго сидел, стараясь глубокими вдохами утихомирить бешено стучащее сердце.
   Потом птицы-призраки попадались ему еще не раз, и он вполне научился обманывать их, притворяясь то лужей с затхлой зеленой водой, то извилистым оврагом с пыльной сухой травой, то обгоревшим бесплодным деревом, то гниющей падалью, источающей нестерпимую трупную вонь…
   Вот и сейчас птицы, покружив, улетели прочь, на закат, растворившись в огромном лиловом диске тяжело нависшего над горизонтом угрюмого светила, и он выбрался из-под скалы, машинально отряхивая рубашку. И замер, вглядываясь в неприветливые сумерки. Вниз по склонам холмов стекала, переливаясь неяркой синевой, какая-то тягучая масса. Чудилось в ней что-то липкое, киселеобразное, что-то угрожающее. Она выбралась на равнину, ускорила ход, с верхушками поглощая немногочисленные засохшие деревья с тонкими ветвями, увитыми серым смердящим пухом, перетекла через русло появившейся вчера и тут же высохшей реки и устремилась к скале, возле которой он стоял, бессильно опустив руки. Через несколько мгновений синий кисель заполнил то заветное место у кустов, где наконец-то возник контакт, и продолжал приближаться.
   Он обернулся. За скалой вправо и влево, насколько могли видеть глаза, тянулась широкая трещина, далекое дно которой весь день скрывал желтый туман; она возникла сегодня ночью или рано утром на месте каменистой равнины. Оставался только один выход — если это был выход — лезть на скалу.
   «В Биерре все более-менее устойчиво, иди туда,» — говорило ему вчера паукообразное существо, часто-часто закрывая и открывая два десятка своих выпуклых красноватых кротких глаз. Вот тебе и устойчивость…
   «Спокойно, Лео, — сказал он себе, осматривая скалу и прикидывая, в каком месте удобнее будет взбираться к вершине. — Кому суждено быть повешенным…»
   Синий кисель девятым валом надвигался на него, и он, больше уже не раздумывая, начал карабкаться по чуть покатому боку скалы, нашаривая руками выемки и трещины. Он поднимался все выше и думал о том, что Голос обещал перебросить Стана, и что Стан должен добраться сюда, и что синий кисель может исчезнуть — нужно только подольше не оглядываться и лезть себе к вершине совсем недавно появившейся скалы и не портить нервы волнением и тревогой. Он уже довольно долго был здесь, в этом странном мире, и пока оставался живым… Несмотря ни на что оставался живым, хотя и не достиг пока своей главной цели.
   У самой вершины, метрах в тридцати над землей, нога его сорвалась с опоры и он повис на руках, закусив губу и намертво вцепившись пальцами в скальный выступ, удерживая на весу вдруг оказавшееся очень тяжелым собственное тело. Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем ему удалось вновь нашарить ногой спасительную трещину. Обливаясь потом и жадно хватая ртом воздух, он преодолел последние метры и выполз на самый верх.
   Вершина скалы представляла из себя наклонную, довольно ровную площадку, словно срезанную огромным ножом. Он перевернулся на спину и некоторое время смотрел на странное небо, испещренное то вспыхивающими, то медленно угасающими зелеными пятнами; таким оно было впервые за все время его пребывания в этом мире. Потом он сел, обхватив руками колени, и перевел взгляд вниз. Синий кисель бесшумно обтекал скалу и сползал в широкую трещину, расколовшую поверхность от горизонта до горизонта; в глубине его дергалось и извивалось что-то темное, непрерывно меняющее форму. Бесшумный колышущийся поток наконец полностью исчез в трещине, оставив за собой взрыхленную почву и измочаленные тела деревьев. По-прежнему было тихо, но не так, как в спящем лесу или в пустой квартире; тишина казалась не простой тишиной, а непримиримой противоположностью, полным отрицанием звука. От такой тишины хотелось выть. Лиловое светило, испустив напоследок ослепительный сноп лучей, провалилось за горизонт, словно сдернутое с небес чьей-то исполинской рукой, но темнее от этого не стало. Зеленые пятна продолжали попеременно вспыхивать и угасать в вышине, и все пространство вокруг скалы приобрело какой-то тревожный оттенок.
   Спускаться на землю он пока не решался, потому что спуск был бы гораздо сложнее подъема да и наступавшая ночь могла принести очередные неприятные чудеса. Он решил дожидаться рассвета на вершине скалы и, уткнувшись лицом в поднятые колени, устало закрыл глаза. Это была не физическая, а душевная усталость — пребывание в этом покривившемся на все бока мире изматывало до предела, потому что приходилось постоянно быть начеку, в каждый момент ожидая очередную гадость — а гадости здесь появлялись в достаточном количестве, не давая забывать о себе. Взять хотя бы этих птиц. Или бродячие кусты с острыми извивающимися лезвиями, выскакивающими из гущи листьев; ему еле удалось ускользнуть от этих кустов, призвав на помощь всю свою ловкость. А покрытые бурой бородавчатой коркой одноглазые мохнатые создания, прыгающие наподобие земных кенгуру… Лишь только когда он буквально сломал пополам трех нападавших — с каким противным хрустом лопалась их скользкая корка! — остальные убрались восвояси, в темные норы, усеявшие обрывистый берег широкой реки с водой цвета засохшей крови. А колючие зубастые гусеницы размером с маршрутник, которые преградили ему путь на горном перевале… Много всякого было; казалось, этот мир задался целью доконать незваного пришельца.
   К счастью, были и другие встречи. Человек-ящик на склоне холма (так мысленно он окрестил это неподвижное существо) подсказал ему направление. Это просто-таки окрылило его — оказывается, в инореальности все же возможно общение! Серые прыгунцы хоть и не имели голов и не могли разговаривать, но тем не менее начертили ему примерный маршрут; кто мог знать, что маршрут этот будет постоянно меняться? Инореальность вносила свои коррективы. Красноглазое подобие паука сообщило о Биерре…