Куин Джулия. Романтическая история мистера Бриджертона

   — Ты будешь погублена, Пенелопа! Погублена! Ты хоть понимаешь, что я говорю?!
   — Если я даже не понимала, — ответила она, — То уверяю тебя, что теперь я все понимаю, после твоих долгих нотаций по этому поводу, когда ты обвинил Элоизу в том, что она леди Уислдаун.
   Он нахмурился, очевидно, раздражаясь упоминанием о своей ошибке.
   — Люди прекратят общаться с тобой, — продолжал он. — Они будут считать тебя мертвой для общества.
   — Люди никогда не разговаривали со мной, — резко сказала она. — В половине случаев, они даже не знали, была ли я или не была на том или ином приеме. Как ты думаешь, почему моя тайна сохранилась так долго? Я была невидимкой, Колин. Никто не видел меня, никто не общался со мной. Я просто стояла рядом и слушала, а никто даже не замечал меня.
   — Это не правда, — говоря это, он отвел свои глаза.
   — Это правда, и ты знаешь это. Ты лишь пытаешься отрицать это, — сказала она, тыкая его в плечо, потому что ты чувствуешься себя виноватым.
   — Я так не делаю!
   — Ой, пожалуйста, — насмехалась она над ним, — Все, что ты делаешь, это во всем, все время, винишь себя.
   — Пене-
   — Включая меня, — добавила она.
   Она дышала часто и с трудом, кожа пылала, а душа горела, словно в аду.
   — Ты думаешь, я не знаю, что твоя семья жалеет меня? Думаешь, я не замечала, что если ты и твои братья оказываетесь на одном вечеринке со мной, то всегда приглашаете меня на танец?
   — Мы просто вежливые, — тихо выдавил он из себя, — К тому же, ты моим братьям и мне нравишься.
   — Ты чувствуешь всего лишь жалость по отношению ко мне. Тебе нравиться Фелиция, но я не видела, чтобы ты танцевал с ней, каждый раз, когда ваши пути пересекаются на балах.
   Он резко отпустил ее, и скрестил руки на груди.
   — Хорошо, я скажу. Мне она не нравиться так, как нравишься ты.
   Она заморгала, пораженная его высказыванием.
   Лишь он один мог, вот так просто взять и сделать ей комплимент посередине спора. Ничто, не могло ее разоружить сильнее, чем это.
   — И, — продолжал он, напрягая и задирая подбородок, — Ты так и не обратила внимание на мою первоначальную мысль
   — Какую?
   — Что леди Уислдаун погубит тебя!
   — Ради Бога, — пробормотала она, — Ты говоришь так, словно она отдельная личность.
   — Хорошо, извини меня, если мне все еще до сих пор трудно совместить женщину, сидящую передо мной со старой каргой, пишущей эту колонку
   — Колин!
   — Оскорбилась? — подразнил он.
   — Да! Я очень усердно трудилась над своей колонкой, — она сжимала в руках, тонкую ткань своего мятно-зеленого утреннего платья, не обращая внимание на сморщенные спирали, которые она создавала.
   Она, по-видимому, была вынуждена, что-то сделать со своими рукам, или возможно, просто взорвалась бы от нервной энергии и гнева, которые струились по ее венам. Другим способом могли бы быть скрещенные руки, но она отказывалась от такого явного показа раздражения. Кроме того, он уже воинственно скрестил руки, и хотя бы один из них не должен был вести себя как шестилетний ребенок.
   — Мне и не нужна была клевета, которую ты делала, — снисходительно сказал он.
   — Ну, конечно, нужна, — прервала она его.
   — Нет, не нужна.
   — Тогда почему ты думаешь, я ее все-таки делала?
   — Не будь ребенком! — громко воскликнул он, в его голосе прорывались нотки нетерпения, — Хоть один из нас должен быть взрослым.
   — Ты не смеешь говорить со мной о моем взрослом поведение, — взорвалась она, — Ты, который бежит при малейшем намеке на ответственность.
   — Что, черт подери, это значит? — резко спросил он.
   — Я думаю, это довольно очевидно.
   Он откинулся назад на сиденье.
   — Я не могу поверить, что ты так со мной говоришь.
   — Ты не можешь поверить, что я так говорю, — насмехалась она над ним, — Или, что я обладаю мужеством и присутствием духа, чтобы сделать это?
   Он лишь уставился на нее, очевидно удивленный ее вопросом.
   — Я не такая, как ты обо мне думаешь, Колин, — сказала она, и затем гораздо тише сказала: — Я не такая, как я сама о себе думаю.
   Некоторое время он ничего не говорил, затем, словно он не мог забыть поднятую ею тему, он спросил, можно сказать, сквозь зубы:
   — Что ты подразумевала, когда сказала, что я бегу от ответственности?
   Он сжала губы, затем смягчилась, и позволила себе успокаивающе выдохнуть.
   — Почему ты думаешь, ты так много путешествуешь?
   — Потому что, мне нравится это, — ответил он, но его голос прозвучал невыразительно.
   — И потому что тебе надоедают тем, что пытаются воздействовать на тебя, здесь в Англии.
   — Это делает меня ребенком, поскольку …?
   — Поскольку, ты не желаешь вырасти и сделать что-нибудь такое … взрослое, что удержало бы тебя на одном месте.
   — Такое, как что?
   Ее руки сложились в жесте Я-думаю-это-просто-очевидно.
   — Как женитьба.
   — Это предложение руки и сердца? — подразнил он, уголок его рта приподнялся в нахальной усмешке.
   Она почувствовала, как ее щеки заполыхали, но заставила себя продолжить:
   — Ты же знаешь, что это не так, и не пытайся сменить тему, тем более, так преднамеренно жестоко.
   Она ждала от него ответа, ждала когда он принесет свои извинения.
   Его молчание было оскорбительным, и, не выдержав, она фыркнула и проговорила:
   — Ради Бога, Колин, тебе тридцать три года.
   — А тебе двадцать восемь, — указал он, не особо доброжелательным тоном голоса.
   Было чувство, словно ее ударили в живот, но она была слишком рассержена, чтобы укрыться в своей раковине.
   — В отличие от тебя, — тщательно выговорила она, — У меня нет роскоши делать кому-нибудь предложение.
   — И в отличие от тебя, — добавила она, намериваясь заставить его почувствовать свою вину, в которой она справедливо обвинила его тремя минутами ранее: — У меня нет огромного количества воздыхателей, поэтому у меня никогда не было такой роскоши, как сказать нет, в ответ на предложение выйти замуж.
   Его губы напряглись.
   — Ты думаешь, обнародование того факта, что ты леди Уислдаун увеличит число твоих воздыхателей?
   — Ты пытаешься обидеть меня? — выдавила она из себя.
   — Я пытаюсь быть реалистом! Что, по-видимому, ты полностью теряешь из вида.
   — Я никогда не говорила, что собираюсь обнародовать тот факт, что я леди Уислдаун.
   Он схватил конверт с заключительной колонкой сплетен, и снова положил его на мягкое сидение.
   — Тогда, что это такое?
   Она снова схватила конверт, вытаскивая лист из конверта.
   — Прошу прощения, — проговорила она медленно с большим сарказмом. — Я, должно быть, где-то пропустила предложение, указывающее на мою личность.
   — Ты думаешь твоя лебединая песня сделает что-нибудь, что может уменьшить интерес к личности леди Уислдаун? Ох, извините меня, — с очень наглым видом он положил руку на сердце, — Возможно, я должен был сказать, к ТВОЕЙ личности. В конце концов, как я могу отрицать перед тобой, твою же собственную репутацию.
   — Сейчас, ты просто безобразен, — сказала она, небольшой голос внутри нее спрашивал, почему же она не кричит и не плачет после таких издевательств.
   Это был Колин, она его всегда любила, а он действовал так, словно ненавидел ее.
   Могло ли быть что-нибудь еще в этом мире, более достойное слез?
   Или, возможно, ничего этого не было. Может быть, вся эта печаль, увеличивающаяся внутри нее, всего лишь из-за смерти мечты. Ее мечты о нем. Она создала совершенный образ его в своем разуме, и с каждым словом, которое он бросал ей в лицо, становилось все более и более очевиден тот факт, что ее мечта оказалась ничем, ложью, пустотой.
   — Я лишь показываю свою точку зрения, — выхватывая лист из ее рук. — Посмотри на это. Это больше всего напоминает приглашение для дальнейшего расследования. Ты дразнишь общество, буквально призываешь их раскрыть тебя.
   — Это совсем не то, что я делаю!
   — Может быть, ты не намеривалась этого делать, но в конечном результате, определенно это сделала.
   Он, возможно, имел какие-то мысли на этот счет, но она не желала давать ему ни малейшего шанса высказать их.
   — Это мое дело, — ответила она, скрещивая руки, и многозначительно глядя в сторону от него, — В конце концов, я одиннадцать лет оставалась нераскрытой. Я не вижу причин, почему мне следует теперь сильно волноваться из-за этого.
   Он с раздражением вздохнул.
   — Ты хоть принимаешь во внимание значение денег? Понимаешь, какое количество людей хотят заполучить тысячу фунтов леди Данбери.
   — Я понимаю значение денег, гораздо лучше, чем ты, — ответила она, ощетиниваясь. — И, кроме того, награда леди Данбери не делает мою тайну уязвимее.
   — Это делает всех более решительными, что делает тебя еще уязвимой. Не упоминая, тот факт, — добавил он, кривя губы в усмешке, — Что моя самая младшая сестра сказала, что это будет триумфом.
   — Гиацинта? — спросила она.
   Он мрачно кивнул, кладя лист рядом с собой на сиденье.
   — И если Гиацинта думает, что будет завидным триумфом открыть твою личность, то ты можешь убедиться, она не единственная такая. Может быть именно из-за этого, Крессида проделала свою глупую уловку.
   — Крессида сделала это ради денег, — проворчала Пенелопа. — Я уверена в этом.
   — Отлично. Не имеет значение, из-за чего сделала это Крессида. Все дело в том, кто она такая, и как только ты избавишься от нее со всем своим идиотизмом, — он хлопнул рукой по листу бумаги, заставляя Пенелопу вздрогнуть, поскольку звук был довольно резкий и громкий, — Кто-нибудь еще займет ее место.
   — Я думаю, так будет не всегда, — сказала она, главным образом потому, что не могла позволить ему оставить последнее слово за собой.
   — Ради любви к всевышнему, женщина, — взорвался он, — Позволь Крессиде убраться вместе с ее интригами. Она — ответ на все твои мольбы.
   Ее глаза сердито посмотрели на него.
   — Ты не знаешь, о чем я молюсь.
   Что-то в ее тоне укололо Колина прямо в грудь. Она не изменила его точки зрения, даже чуть-чуть не сдвинула ее, но он не мог найти слов, чтобы заполнить повисшее молчание. Он посмотрел на нее, затем посмотрел в окно, его ум рассеяно сфокусировался вокруг купола Кафедрального Собора Святого Павла.
   — У нас займет довольно много времени добраться до дома, — пробормотал он.
   Она ничего не сказала. Он не винил ее. Это было глупое нелогичное заключение, пустые слова, чтобы заполнить молчание и ничего больше.
   — Если ты позволишь Крессиде, — начал он.
   — Прекрати, — взмолилась она. — Пожалуйста, не говори ничего больше. Я не могу позволить ей сделать это.
   — Ты хоть по-настоящему думала, что ты в итоге получишь?
   Она резко посмотрела на него.
   — Ты думаешь, я была способна думать о чем-нибудь другом за прошедшие три дня?
   Он попробовал другую тактику.
   — Какое имеет значение, что люди узнают, что это именно ты была леди Уислдаун? Ты же знаешь, что ты была умной и одурачила нас всех. Разве этого не достаточно?
   — Ты не слушаешь меня! — ее рот, замер открытым в странном недоверчивом овале, словно она не могла поверить, что он не может понять то, что она говорит ему.
   — Мне не надо, чтобы люди знали, что это я была леди Уислдаун. Мне надо, чтобы они знали, что это была не она.
   — Но ты, не возражаешь, если люди подумают про кого-нибудь еще, что она — леди Уислдаун? — настаивал он, — В конце концов, ты сама обвинила леди Данбери неделю назад.
   — Я должна была обвинить кого-нибудь, — объяснила она, — Леди Данбери довольно решительно спросила у меня, кого я считаю леди Уислдаун, и я не могла придумать ничего лучше. Кроме того, не так уж плохо, если люди подумают, что это леди Данбери. По крайней мере, мне нравится леди Данбери.
   — Пенелопа —
   — Как ты будешь себя чувствовать, если твои дневники опубликуют под именем Найджела Бербрука? — потребовала она от него ответа.
   — Найджел Бербрук не может два предложения соединить вместе, — произнес он с ироническим фырканьем. — Я с трудом верю, что кто-нибудь сможет поверить в то, что он смог написать мои дневники.
   Машинально, он отвесил ей небольшой поклон, как извинение, так как Найджел Бербрук с некоторых пор был женат на ее сестре.
   — Попытайся представить, — проговорила она, — Или кого-нибудь, кто, по-твоему, такой же, как Крессида.
   — Пенелопа, — вздохнул он, — Я не ты. Ты не можешь проводить между нами параллели. Кроме того, если бы я издал свои дневники, они бы вряд ли бы погубили меня в глазах общества.
   Пенелопа устало откинулась на сиденье и громко вздохнула. И он понял, что его дело сделано.
   — Хорошо, — возвестил он, — Тогда решено. Мы порвем это, — он взял с сиденья лист бумаги.
   — НЕТ! — закричала она, практически подпрыгивая на ноги, — Не делай этого!
   — Но ты только что сказала —
   — Я ничего не сказала! — пронзительно закричала она, — Все, что я сделала, это просто вздохнула.
   — Ради Бога, Пенелопа, — произнес он раздражительно, — Ты же согласилась с —
   Она уставилась на него, изумляясь его нахальству.
   — Когда это я объясняла тебе, как надо интерпретировать мои вздохи?
   Он посмотрел на компрометирующий лист, который все еще держал в руках, и задался вопросом, что же, черт подери, ему делать с этим листом в такой момент.
   — Как бы то ни было, — продолжала она, ее глаза вспыхивали от гнева, что делало ее почти прекрасной, — Это не значит, что я не запомнила то, что написала. Ты можешь уничтожить эту бумагу, но ты не можешь уничтожить меня.
   — Я хотел бы это сделать, — пробормотал он.
   — Что ты сказал?
   — Леди Уислдаун, — выдавил он из себя, — Я хотел бы уничтожить леди Уислдаун. Я рад, что ты оставляешь ее.
   — Но я леди Уислдаун.
   — Помоги нам Бог.
   А затем, словно, что-то щелкнуло внутри нее. Весь ее гнев, все ее раздражение, все те негативные чувства и эмоции, которые она держала закупоренными внутри себя, вырвались на волю, направленные в сторону Колина, кто из всего общества, возможно, меньше всего заслуживал это.
   — Почему ты так злишься на меня? — взорвалась она, — Что я сделала такого отталкивающего? Была умнее тебя? Хранила тайну долгие годы? Вдоволь посмеялась за счет общества?
   — Пенелопа, ты —
   — Нет, — сказала она напористо, — Молчи. Теперь моя очередь говорить!
   У него изумленно открылся рот, и он уставился на нее, в глазах его было видно потрясение и недоверие.
   — Я горжусь тем, что я сделала, — сказала она, ее голос дрожал от сдерживаемых эмоции. — Меня не волнует, что ты можешь сказать. Меня не волнует, что может сказать любой другой человек в мой адрес. Никто не может отобрать это у меня.
   — Я не пытаюсь —
   — Мне не нужно, чтобы люди знали правду, — проговорила она, поднимаясь на вершину своего протеста, — Но, будь я проклята, если позволю Крессиде Туомбли, такому человеку, кто …кто…
   Все ее тело задрожало, воспоминание за воспоминанием всплывало перед ее мысленным взором, одно хуже другого.
   Крессида, известная своим изяществом и легкой походкой, проливающая пунш на платье Пенелопы, на то единственное платье, которое мать разрешило купить ей не желтого и не оранжевого цвета.
   Крессида, сладко умоляющая молодых джентльменов пригласить Пенелопу на танец. Ее просьбы, проделанные с такой громкостью и таким пылом, что Пенелопа чуть не умерла от стыда в тот момент.
   Крессида, говорящая перед толпой, как волнуется она при виде Пенелопы. “Это просто вредно в нашем возрасте весить больше десяти стоунов” — ворковала она.
   (1 стоун = 6,5 кг — прим. переводчика)
   Пенелопа никогда не узнает, скрыла ли Крессида свою ухмылку, после своего укуса. Пенелопа выбежала из зала, ослепленная слезами, не способная игнорировать тот факт, что ее бедра покачивались, когда она убегала.
   Крессида совершенно точно знала, когда и где нужно ударить, и по какому месту. Не имело значения, что Элоиза всегда защищала Пенелопу или что леди Бриджертон всегда старалась поддерживать ее веру в себя. Пенелопа засыпала в слезах гораздо большее число раз, чем она себя помнит, всегда из-за какого-нибудь острого укуса леди Крессиды Купер Туомбли.
   Она позволила Крессиде избежать неприятностей в прошлом, лишь потому, что она была неспособна постоять за себя. Но она не могла позволить Крессиде обладать этим. Ни ее тайной жизнью, ни тем маленьким уголком ее души, в котором она была сильная и гордая и ничего не боялась.
   Пенелопа не знала, как защитить саму себя, но благодаря Богу, леди Уислдаун знала.
   — Пенелопа? — осторожно спросил Колин.
   Она посмотрела на него безучастно, ей потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, что сейчас 1824 год, а не 1814, что она сидит в экипаже с Колином Бриджертоном, который никогда не сжимался в углу танцевального зала, пытаясь избежать встречи с Крессидой Купер.
   — С тобой все в порядке? — спросил он.
   Она кивнула, или, по крайней мере, она попыталась кивнуть.
   Он открыл рот, намериваясь что-то сказать, затем замолчал, его губы оставались открытыми в течение нескольких секунд. Наконец, он положил свою руку на ее руки, и сказал:
   — Мы поговорим об этом позже, хорошо?
   На сей раз, ей удалось коротко кивнуть. Она и сама по-настоящему хотела, чтобы все этот ужасный день закончился, но была еще одна вещь, которую она не хотела так просто оставить.
   — Крессида не была погублена, — тихо сказала она.
   Он посмотрел на нее, по его глазам было видно, что он в замешательстве.
   — Прошу прощения?
   Она сказала немного громче.
   — Крессида сказала, что она леди Уислдаун, и она не была погублена.
   — Потому что никто не поверил ей, — ответил он. — И, кроме того, — добавил он, не раздумывая, — Она … другая.
   Она медленно к нему повернулась. Очень медленно подняла голову, и посмотрела ему в глаза.
   — Насколько другая?
   Что-то похожее на панику начало расти в груди Колина. Он знал, что сказал неправильно, но слова уже сорвались с его губ. Как одно маленькое предложение, одно маленькое слово может быть настолько неверно?
   Она другая.
   Они оба знали, что он имел в виду. Крессида была популярной, Крессида была красивой, Крессида спокойно могла все это перенести, причем с апломбом.
   Пенелопа, с другой стороны …
   Она была Пенелопа. Пенелопа Физеренгтон. И у нее не было ни влияния, ни связей, чтобы спасти ее от разрушения. Бриджертоны могут стоять позади нее и поддерживать ее, но даже они будут не способны предотвратить ее падение. С любым другим скандалом, возможно, можно было справиться, но леди Уислдаун, в тот или другой раз, оскорбила почти каждого известного человека на Британских островах.
   Как только люди справятся со своим удивлением, тогда посыпятся со всех сторон недобрые замечания. Пенелопу не похвалили бы за то, что она была умной, остроумной и смелой. Ее бы назвали скаредной, мелочной и завистливой.
   Колин очень хорошо знал высший свет. Он знал, как действовали лорды. Аристократия была способна индивидуальному величию, но коллективно, толпой они имели тенденцию опускаться к самому низкому общему знаменателю
   Который был, по-настоящему, очень низким.
   — Понятно, — проговорила Пенелопа в полной тишине.
   — Нет, — быстро сказал он, — Ты не … Я…
   — Нет, Колин, — сказала она, почти с болезненной мудростью, — Я это я. Я просто всегда надеялась, что ты другой.
   Он взглядом поймал ее глаза, и так или иначе, его руки оказались на ее плечах, схватив ее с такой силой, что она не могла отвести взгляд от его лица. Он не сказал ничего, он ее молча спрашивал.
   — Я думала, ты верил в меня, — проговорила она, — думала, что ты разглядел во мне что-то, кроме уродливого и гадкого утенка.
   Ее лицо было так хорошо знакомо ему; он видел ее лицо тысячу раз прежде, и все же до этой недавней пары недель, он не мог сказать, что действительно знал ее лицо.
   Вспомнил бы он, что у нее маленькая родинка недалеко от левого уха? Замечал ли он прежде, какой теплый жар идет от ее кожи? Или что в ее красивых карих глазах имеются золотистые пятнышки прямо вокруг зрачка?
   Как он мог танцевать с ней такое количество раз, и не замечать, что ее губы были полными и мягкими, и просто созданными для поцелуев?
   Она облизывала губы, когда нервничала. Он видел, как она делала это, прямо на днях. И, конечно же, она сделала это сейчас в тот самый момент за все годы их знакомства, когда он держал ее, можно сказать в объятиях, и от вида ее язычка, все его тело напряглось.
   — Ты не уродлива, — сказал он ей, его голос был низкий и настойчивый.
   Ее глаза расширились.
   — Ты прекрасна, — прошептал он.
   — Нет, — тихо сказала она, это было не больше, чем дыхание, — Не говори того, во что не веришь.
   Его пальцы сжали ее плечи.
   — Ты прекрасна, — повторил он, — Я не знаю как …Я не знаю когда…
   Он прикоснулся рукой к ее губам, чувствуя ее горячее дыхание на кончиках своих пальцев.
   — Но ты прекрасна, — тихо прошептал он.
   Он наклонился вперед, и поцеловал ее, медленно, благоговейно, очень удивленный, что это все-таки случилось, и что он ее так ужасно хочет. Шок прошел, сменился простым примитивным желанием заклеймить ее, заявить на нее свои права, поставить на ней знак, что она его.
   Его?
   Он слегка отклонил голову, и посмотрел на нее, его глаза осматривали ее лицо.
   Почему бы и нет?
   — Что это? — прошептала она.
   — Ты прекрасна, — сказал он, покачивая головой в замешательстве. — Я не знаю, почему никто этого не видит.
   Что-то теплое и чудесное появилось и начало распространяться по телу Пенелопы. Она не могла объяснить что это; это было так, словно кто-то нагрел ее кровь. Это начиналось в ее сердце и медленно распространялось на руки, живот и кончики пальцев.
   Это сделало ее легкомысленной. Это сделало ее удовлетворенной.
   Это сделало ее цельной.
   Она не была прекрасна. Она знала, что она не прекрасна, она знала, что никогда не станет больше, чем немного привлекательной, но когда он смотрел на нее…
   Она чувствовала себя прекрасной. Она чувствовала себя такой, как никогда прежде. Он поцеловал ее снова. Его губы в этот раз были голодными, покусывая и лаская, они пробуждали ее тело, раскрепощали ее душу. Ее живот начало странно покалывать, ее кожа пылала и нуждалась в нем, особенно там, где его руки касались ее тела через тонкую зеленую ткань ее платья.
   И ни разу ей в голову не пришла мысль, что это не правильно. Этот поцелуй заключал в себе все то, что она должна была опасаться и избегать, но она знала — телом, разумом, душой — ничто в ее жизни еще не было таким правильным. Она была рождена для этого мужчины, и она потратила так много лет, пытаясь принять тот факт, что он был рожден для какой-нибудь другой женщины.
   Что доказывалось сильным просто невообразимым удовольствием.
   Она хотела его, она хотела это, она хотела почувствовать его.
   Она хотела быть прекрасной, даже если она была такой лишь в глазах одного единственного мужчины. Это были, подумала она мечтательно, в то время, как он мягко уложил ее на сиденье экипажа, единственные глаза, которые имели для нее значение.
   Она любила его. Она всегда любила его. Даже сейчас, когда он был так рассержен на нее, что она его не узнавала, когда он был так рассержен на нее, что она не была уверена в том, что он ей нравится; она любила его.
   И она хотела быть его.
   В первый раз, когда он поцеловал ее, она приняла его поцелуй с пассивным восхищением, но на сей раз она была решительно настроена принять активное участие в поцелуе. Она все еще просто не могла поверить, что она здесь, с ним; она никак не могла поверить в то, что он ее целует, просто потому, что ему нравится это.
   Это могло никогда не произойти снова. Она могла никогда не почувствовать снова, сильного давления его тело на нее, или постыдного щекочущегося прикосновения его языка к мягкой глубине ее рта.
   У нее появился один единственный шанс. Шанс сделать этот момент запоминающимся, таким, который она будет помнить всю оставшуюся жизнь. Один единственный шанс на мгновенье прикоснуться к счастью.
   Завтра будет ужасным, ужасным его делало знание того, что он довольно скоро найдет себе какую-нибудь другую женщину, с которой он сможет смеяться и шутить, и даже жениться на ней, но сегодня…
   Сегодня был ее день.
   И с божьей помощью она собирается сделать этот поцелуй запоминающимся. Она подняла руку и коснулась его волос. Она колебалась, потому что была лишь настроена решительно, но ей совсем не хотелось, чтобы Колин подумал, что она хорошо информирована в этом. Его губы медленно ослабляли ее интеллект и разум и затуманивали мозги, но тем не менее, она не могла не заметить, что его волосы, ощущаются точно так же, как у Элоизы, волосы которой она расчесывала бесчисленное множество раз за годы их дружбы. Боже помоги ей…
   Она захихикала.
   Это привлекло его внимание, он отклонил голову, его губы сложились в удивленную улыбку.
   — Прошу прощения?
   Она покачала головой, стараясь стереть с лица улыбку, но ее попытка оказалась безуспешной.
   — Нет, так не пойдет, — настаивал он, — Я не смогу продолжать, если не буду знать причины твоего хихиканья.
   Она почувствовала, что ее щеки запылали еще больше, это показалось ей до смешного несвоевременно.
   Она находилась здесь, совершенно неподобающе лежа на сиденье его экипажа, и только сейчас она решила благопристойно покраснеть?
   — Скажи мне, — прошептал он, нежно покусывая ее ушко.
   Она покачала головой.
   Его губы отыскали на ее шее ту точку, где бился ее пульс.