Страница:
— Не сейчас, — приказал он.
— Но —
— Через десять минут, у меня появится много чего, что необходимо будет сказать тебе, но сейчас мы просто танцуем.
— Я просто хотела сказать —
Его рука напряглась, и предостерегающе сжала ее руку. Она сжала губы, и быстро взглянула на его лицо, затем посмотрела через его плечо.
— Я должна улыбаться, — пробормотала она, все еще не глядя на него.
— Тогда улыбайся.
— Ты тоже должен улыбаться.
— Ты права, — произнес он, — Я должен улыбаться.
Но на самом деле он не улыбался.
Пенелопа испытывала сильное желание нахмуриться. Она испытывала сильное желание заплакать, но к ее чести, надо сказать, она так или иначе сумела приподнять уголки рта в слабой улыбке.
Весь мир наблюдал за ней — по крайней мере, ее весь мир — она знала, что они следят за каждым ее движением, запоминают малейшее изменение в выражение ее лица.
Она провела годы, ощущая себя невидимкой в обществе, и ненавидела это чувство. Сейчас она бы отдала все на свете, чтобы на несколько коротких мгновений, снова стать анонимной и невидимой.
Нет, не все. Она ни за что не отдала бы Колина. Даже если обладание им будет означать, что она всю оставшуюся жизнь будет находиться под тщательным изучением света, это будет стоит того. И даже если придется выносить его гнев и презрение в такие моменты, как этот, что может оказаться частью ее брака, это тоже будет стоить того.
Она знала, что он будет просто в ярости, из-за публикации ее последней колонки сплетен. Ее руки дрожали, когда она переписывала колонку заново, и она все время дрожала от страха, когда находилась в церкви Святой Невесты (так же как во время поездки к ней и от нее), уверенная в том, что он может в любой момент запрыгнуть к ней в экипаж, и откажется от свадьбы, поскольку он не перенесет, если окажется женатым на леди Уислдаун.
Но она все же сделала это.
Она знала, что он будет думать, что он совершила ошибку, она просто не могла позволить Крессиде Туомбли присвоить себе ее имя и репутацию. Но может, стоило попросить Колина еще раз, по крайней мере, сделать попытку взглянуть на это с ее точки зрения?
Ей было достаточно трудно позволить какому-нибудь простому человеку притвориться леди Уислдаун, но мысль позволить это Крессиде Туомбли была просто невыносима. Пенелопа заработала себе репутацию таким тяжелым трудом, слишком тяжелым, чтобы отдать ее в руки Крессиды.
Плюс к этому, она знала, что Колин никогда не покинет ее — помолвка будет публичной. Это было частью того, почему она специально проинструктировала своего издателя, чтобы бумаги были доставлены в понедельник на бал у леди Мотрам. Хорошо, откровенно говоря, ей казалось слишком ужасным сделать это на своем собственном балу по случаю помолвки, особенно, когда Колин был так категорически настроен против этой идеи.
Проклятый мистер Лаций!
Он, конечно, специально это сделал, чтобы максимизировать тираж и воздействие на аудиторию. Он достаточно знал про высшее общество из чтения леди Уислдаун, чтобы понять, что приглашение на бал мистера Бриджертона будет самым желанным приглашением этого Сезона. Почему это должно было иметь значение, она не знала, потому что повышение интереса к леди Уислдаун не принесет ему дополнительных денег в карман. Леди Уислдаун была и так достаточно хороша, но время ее прошло, и уже ни и Пенелопа, ни мистер Лаций не получат лишний фунт за его увеличенный тираж.
Если только…
Пенелопа нахмурилась и вздохнула. Мистер Лаций должно быть надеялся, что она изменит свое решение.
Рука Колина напряглась на ее талии, и она подняла взгляд вверх. Его глаза смотрели прямо на нее, поразительно зеленые глаза, странно поблескивающие при свете свечей.
Или может быть, это оттого, что она знала, что они зеленые. Она бы наверно все равно считала бы их изумрудными, даже в полной темноте. Он кивнул, глядя в сторону других танцующих, которыми начался заполняться танцевальный зал.
— Настало время сбежать отсюда, — пробормотал он.
Она кивнула в ответ. Они уже сообщили его семье, что ей нехорошо, и что она хочет побыстрее отправиться домой, так что никто не подумает ничего плохого об их уходе.
Это было de rigeur, и давало им возможность побыть наедине в его экипаже, обычно правила довольно снисходительны к помолвленным парам, особенно на таких романтических вечерах.
(de rigeur — фр. по существу — прим. переводчика)
Взрыв нелепого и панического смеха, чуть было не сорвался с ее губ. Эта ночь стала самой наименее романтической во всей ее жизни.
Колин резко посмотрел на нее, высокомерно приподняв одну бровь.
— Так, ерунда, — быстро сказала Пенелопа.
Он сжал ее руку, совсем не нежно.
— Я хочу знать, — проговорил он.
Она с фатализмом пожала плечами. Она не могла представить, что еще можно сделать или сказать, чтобы сделать эту ночь еще хуже, чем она уже была.
— Я просто подумала, предполагалось, что этот вечер будет романтичным.
— Он мог бы стать таким, — безжалостно произнес он.
Одна его рука соскользнула с ее талии, но он продолжал держать ее за руку другой рукой и начал проталкиваться сквозь толпу, до тех пор, пока они не прошли сквозь большие Французские двери на террасу.
— Не здесь, — прошептала Пенелопа, с тревогой кидая взгляд на танцевальный зал.
Он даже не удостоил ее реплику ответом, таща ее дальше в чернильную ночь, затем завернул за угол, пока они не остались совсем одни.
Но они не остановились там. Быстро оглянувшись вокруг и убедившись, что никто их не видит, Колин открыл небольшую, еле заметную, боковую дверь.
— Что это за дверца? — спросила Пенелопа.
Его ответом был лишь небольшой толчок чуть пониже ее спины, пока она полностью не оказалась в каком-то темном коридоре.
— Вверх, — приказал он, и снова толкнул ее вперед
Пенелопа не знала, следует ли ей бояться или волноваться, но так или иначе, она начала подниматься по лестнице, даже чувствуя горячее присутствие Колина за своей спиной.
После того, как они прошли несколько лестничных пролетов, Колин остановил ее, и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. Коридор был пуст. Колин ступил туда, и потащил ее за собой, бесшумно ступая по коридору (который, как сейчас узнала Пенелопа, проходил мимо личных комнат семейства Бриджертон), пока они не достигли комнаты, где она прежде никогда не бывала.
Комната Колина. Она всегда знала, где эта комната находится. В течение всех ее лет посещения Элоизы, она никогда не делала ничего больше, чем просто проводила пальцем по твердой древесине двери. Прошли многие годы с тех пор, как он постоянно жил здесь в доме Номер Пять, но его мать настояла на том, чтобы оставить комнату за ним. Никто не может знать, когда она может ему понадобиться, сказала она, и оказалась права, когда он вернулся с Кипра, не имея арендованного дома.
Он толкнул дверь, и потянул ее за собой в комнату. Она споткнулась, потому что в комнате было темно, и прекратила двигаться тогда, когда налетела в темноте на него. Он поймал ее за плечи и помог восстановить равновесие, но после этого руки не убрал, так и, продолжая держать ее в темноте.
Нельзя было назвать это объятиями, по крайней мере, настоящими объятиями, но по всем своим телом она прикасалась к нему. Она не могла ничего видеть, но она могла чувствовать его, слышать его дыхание, циркулирующее в ночном воздухе, и мягко ласкающее ее щеки.
Это было мучительно.
Это было самозабвенно, это был экстаз и исступление.
Его руки медленно скользили по ее обнаженным рукам, очень медленно, мучая каждый ее нерв, затем он неожиданно сделал шаг назад.
Дальше наступила тишина.
Пенелопа совсем не ожидала этого. Она была уверенна в том, что он будет кричать на нее, ругать ее, а затем потребует объяснить свое поведение.
Но ничего этого он не сделал. Он просто молча стоял в темноте, вынуждая ее самой сделать первый шаг, и буквально заставляя ее сказать что-нибудь.
— Ты не можешь … ты не мог бы зажечь свечу? — в конце концов, попросила она.
— Тебе не нравится темнота? — растягивая слова, спросил он.
— Нет, не сейчас. И не такая, как эта.
— Понятно, — пробормотал он. — Итак, ты хочешь сказать, что тебе понравится такая темнота? — его пальцы неожиданно оказались на ее коже, чуть выше края ее лифа.
Затем так же внезапно, они исчезли.
— Не делай этого, — пробормотала она, ее голос дрожал.
— Не прикасаться к тебе? — в его голосе росла насмешка, и Пенелопа была даже рада, что она не может увидеть его лицо. — Но ведь ты моя, разве не так?
— Еще нет, — предупреждающе сказала она.
— О, нет, уже да. Ты же довольно понятливая женщина. И с твоей стороны, фактически, было очень умно выбрать такой момент времени, подождав до нашего обручального бала. Ты же знала, что я не хотел, чтобы ты еще раз выпустила свою колонку. Я запретил тебе это! Мы пришли к соглашению —
— Мы никогда не соглашались!
Он проигнорировал ее вспышку.
— Ты подождала до тех пор, пока —
— Мы никогда не соглашались! — закричала Пенелопа снова, пытаясь хотя бы убедить его в том, что она никогда не нарушала своего слова.
Независимо оттого, что она сделала, она никогда не обманывала и не лгала ему. Ну, если не считать того, что она была леди Уислдаун в течение десяти лет, но он был не единственный кого, она обманула.
— Да, — призналась она, потому что просто не могла лгать ему сейчас, — Я знала, что ты не оставишь меня. Но я надеялась —
Ее голос задрожал и сломался, она так и не смогла закончить свою реплику.
— Ты надеялась на что? — спросил Колин, после нескольких секунд полной тишины.
— Я надеялась, что ты простишь меня, — тихо прошептала она, — Или, по крайней мере, поймешь меня. Я всегда думала, что ты из тех мужчин, которые …
— Каких мужчин? — спросил он тут же, без всякого намека на паузу.
— Это все моя ошибка, — пробормотала она, ее голос звучал довольно утомленно и грустно. — Я возвела тебя на пьедестал. Ты был таким милым и приятным все эти годы. Я полагала, я думала, что ты просто не способен на что-нибудь другое.
— Что, черт подери, я сделал такое, что не было милым и приятным? — потребовал он от нее. — Я защищал тебя, я сделал тебе предложение, я —
— Ты не пытаешься даже взглянуть на все с моей точки зрения, — перебила она.
— Да, потому что ты поступаешь, как полная дура! — почти заорал он.
После этого наступила тишина, такая тишина, которая грохочет в ушах, которая терзает и гложет душу.
— Я не могла даже вообразить, что что-нибудь сродни этому будет сказано, — в конце концов, произнесла Пенелопа.
Колин посмотрел вдаль. Он не знал, почему сказал так; этого бы никогда не случилось, если бы он мог видеть ее лицо. Но было что-то в тоне ее голоса, отчего ему стало очень неловко. Она говорила так, словно была уязвлена и безмерно утомлена. Словно любила и разбила себе сердце.
Она хотела заставить его понять ее, по крайней мере, попытаться, даже притом, что он считал, что она делает ужасную ошибку. Каждое небольшое изменение в ее голосе, словно потихоньку уменьшало его ярость. Он все еще был сердит на нее, но уже потерял все свое желание демонстрировать злость и ярость.
— Ты же знаешь, что тебя могут из-за этого открыть, — его голос был низкий и сдержанный. — Ты оскорбила Крессиду; она будет просто в ярости, она не успокоится, пока не отыщет настоящую леди Уислдаун.
Пенелопа отодвинулась от него, он услышал как зашелестели ее юбки в темноте.
— Крессида не достаточно умна, чтобы отыскать меня, и к тому же, я больше не собираюсь писать колонку сплетен, так что у меня не будет возможности совершить ошибку и случайно что-то открыть.
Снова наступила тишина, затем она добавила.
— У тебя есть мое обещание.
— Слишком поздно.
— Нет, не слишком поздно, — запротестовала она, — Никто не знает! Никто не знает, кроме тебя, но ты так стыдишься меня, что я не могу вынести этого.
— Ради Бога, Пенелопа, — резко сказал он, — Я не стыжусь тебя.
— Ты собираешься зажечь эту проклятую свечу или нет? — внезапно завопила она.
Колин пересек комнату, и завозился в выдвижном ящике комода, отыскивая свечи и спички, чтобы зажечь их.
— Я не стыжусь тебя, — повторил он, — Но я, действительно, думаю, что ты поступаешь по-дурацки.
— Может быть, ты и прав, — проговорила она, — Но я должна поступить так, потому что думаю, что для меня это правильно.
— Ты не думаешь, — с облегчением сказал он, потому что в этот момент он зажег свечу, и повернулся, чтобы посмотреть на ее лицо. — Забудь, если хочешь — хотя я не могу — о своей репутации, если люди узнают о том, кто ты есть на самом деле. Забудь, что люди будут обижать тебя, разговаривая за твоей спиной.
— Это те люди, из-за которых не стоит волноваться, — проговорила она, ее спины была прямой и напряженной.
— Возможно и так, — согласился он, скрещивая на груди руки, и смотря ей прямо в лицо тяжелым взглядом. — Но тебя от этого будет больно. Тебе не понравится такое положение, Пенелопа. И мне оно тоже не понравится.
Она судорожно сглотнула. Хорошо. Может быть, он просто беспокоился за нее.
— Забудь обо всем этом, — продолжал он, — Ты провела последнее десятилетие, беспрерывно оскорбляя людей. Жестоко оскорбляя.
— Я также сказала и много приятных вещей, — запротестовала она, ее темные глаза, заблестели от непролитых слез.
— Конечно, ты говорила, но совсем не тем людям, которых до этого оскорбляла. Я говорю о по-настоящему рассердившихся и оскорбившихся людях.
Он подошел к ней, и схватил ее за плечи.
— Пенелопа, — не терпящим возражения голосом, сказал он, — Будут люди, которые захотят обидеть тебя и причинить тебе боль
Его слова, словно не предназначались для нее, они перевернули его собственное сердце, и проникли в него.
Он попытался представить свою жизнь без Пенелопы. Это оказалось невозможным.
Буквально пару недель назад она была … Он остановился. Кем же она была? Другом? Знакомой? Кем-то, кого он видел, но никогда толком не замечал?
А сейчас она его невеста, скоро станет его женой. И может быть … может быть, она была кем-то большим. Кем-то более необходимым. Кем-то более драгоценным.
— Что я хотел бы знать, — проговорил он, намеренно заставляя свой разум вернуться к их беседе, а не блуждать по таким опасным тропкам. — Так это, почему ты не радуешься совершенному алиби, если, по-твоему, мнению хочешь быть неузнанной.
— Потому что оставаться не узнанной это не мое мнение, — возмущенно завопила она.
— Ты хочешь, чтобы все узнали про тебя? — спросил он, посмотрев на нее в изумление при неярком свете свечи.
— Нет, конечно, нет, — быстро ответила она, — Но это мое дело. Это дело всей моей жизни. Это все, что я смогла сделать в этой жизни. И даже если я не могу вынести разоблачения, будь я проклята, если кто-то другой сможет это сделать вместо меня.
Колин открыл рот, чтобы возразить, но к своему удивлению, ничего не сказал. Дело всей жизни. У Пенелопы было дело всей ее жизни.
У него же этого не было.
Она, конечно, не могла указать свое настоящее имя на этих колонках, но когда она была одна в своей комнате, она могла посмотреть на них, показать на них и сказать самой себе: “Вот оно. Это то, что я сделала за свою жизнь”.
— Колин? — прошептала она, явно удивленная его молчанием.
Она была удивительной. Он не мог понять, почему он не мог осознать этого прежде, он же всегда знал, что она была умна, прекрасна, остроумна и находчива. Но даже все эти прилагательные, и даже больше, чем он мог придумать, не могли отразить ее настоящей сути.
Она была удивительной.
А он был … Господи, он завидовал ей.
— Я ухожу, — сказала она мягко, поворачиваясь, и направляясь к двери.
Мгновение он не реагировал. Его разум был все еще заторможен от сделанных им открытий. Но когда он увидел ее руку на ручке двери, он понял, что просто не может позволить ее уйти. Ни этой ночью, ни любой другой.
— Нет, — хрипло пробормотал он, сокращая расстояние между ними в три больших шага.
— Нет, — повторил он, — Я хочу, чтобы ты осталась.
Она посмотрела на него. Ее глаза были двумя большими озерами замешательства.
— Но, ты сказал —
Он нежно взял ее лицо в свои руки.
— Забудь все, что я сказал.
И затем он понял, Дафна была все-таки права. Его любовь не была ударом молнии. Она началась с улыбки, слова, дразнящего взгляда. В течение каждой секунды, которую он проводил в ее обществе, это чувство росло, пока оно не выросло настолько, что он внезапно понял.
Он любит ее.
Он был все еще сердит на нее из-за публикации ее последней колонки, но он чертовски стыдился самого себя, из-за того, что он просто-напросто завидует ей, завидует, что у нее есть дело всей ее жизни и цель, но, несмотря на все это, он все же любит ее.
И если бы он позволил ее уйти прямо сейчас, потом он никогда бы себе этого не простил. Может быть, это и было определение любви? Когда ты безумно хочешь кого-то, нуждаешься в ней, обожаешь ее, даже тогда, когда ты просто в ярости и готов привязать ее к кровати, лишь бы не дать ей выйти отсюда и не наделать еще больше глупостей.
Была ночь. Было мгновение. Он был переполнен эмоциями, и должен был сказать ей. Должен был показать ей.
— Останься, — прошептал он, и притянул ее к себе, грубо, жадно, без всяких извинений или объяснений.
— Останься, — прошептал он снова, ведя ее к своей кровати.
И когда она ничего не ответила, он прошептал это в третий раз.
— Останься.
Она кивнула.
Он взял ее руки в свои. Это была Пенелопа. Это была его любовь.
Глава 18
— Но —
— Через десять минут, у меня появится много чего, что необходимо будет сказать тебе, но сейчас мы просто танцуем.
— Я просто хотела сказать —
Его рука напряглась, и предостерегающе сжала ее руку. Она сжала губы, и быстро взглянула на его лицо, затем посмотрела через его плечо.
— Я должна улыбаться, — пробормотала она, все еще не глядя на него.
— Тогда улыбайся.
— Ты тоже должен улыбаться.
— Ты права, — произнес он, — Я должен улыбаться.
Но на самом деле он не улыбался.
Пенелопа испытывала сильное желание нахмуриться. Она испытывала сильное желание заплакать, но к ее чести, надо сказать, она так или иначе сумела приподнять уголки рта в слабой улыбке.
Весь мир наблюдал за ней — по крайней мере, ее весь мир — она знала, что они следят за каждым ее движением, запоминают малейшее изменение в выражение ее лица.
Она провела годы, ощущая себя невидимкой в обществе, и ненавидела это чувство. Сейчас она бы отдала все на свете, чтобы на несколько коротких мгновений, снова стать анонимной и невидимой.
Нет, не все. Она ни за что не отдала бы Колина. Даже если обладание им будет означать, что она всю оставшуюся жизнь будет находиться под тщательным изучением света, это будет стоит того. И даже если придется выносить его гнев и презрение в такие моменты, как этот, что может оказаться частью ее брака, это тоже будет стоить того.
Она знала, что он будет просто в ярости, из-за публикации ее последней колонки сплетен. Ее руки дрожали, когда она переписывала колонку заново, и она все время дрожала от страха, когда находилась в церкви Святой Невесты (так же как во время поездки к ней и от нее), уверенная в том, что он может в любой момент запрыгнуть к ней в экипаж, и откажется от свадьбы, поскольку он не перенесет, если окажется женатым на леди Уислдаун.
Но она все же сделала это.
Она знала, что он будет думать, что он совершила ошибку, она просто не могла позволить Крессиде Туомбли присвоить себе ее имя и репутацию. Но может, стоило попросить Колина еще раз, по крайней мере, сделать попытку взглянуть на это с ее точки зрения?
Ей было достаточно трудно позволить какому-нибудь простому человеку притвориться леди Уислдаун, но мысль позволить это Крессиде Туомбли была просто невыносима. Пенелопа заработала себе репутацию таким тяжелым трудом, слишком тяжелым, чтобы отдать ее в руки Крессиды.
Плюс к этому, она знала, что Колин никогда не покинет ее — помолвка будет публичной. Это было частью того, почему она специально проинструктировала своего издателя, чтобы бумаги были доставлены в понедельник на бал у леди Мотрам. Хорошо, откровенно говоря, ей казалось слишком ужасным сделать это на своем собственном балу по случаю помолвки, особенно, когда Колин был так категорически настроен против этой идеи.
Проклятый мистер Лаций!
Он, конечно, специально это сделал, чтобы максимизировать тираж и воздействие на аудиторию. Он достаточно знал про высшее общество из чтения леди Уислдаун, чтобы понять, что приглашение на бал мистера Бриджертона будет самым желанным приглашением этого Сезона. Почему это должно было иметь значение, она не знала, потому что повышение интереса к леди Уислдаун не принесет ему дополнительных денег в карман. Леди Уислдаун была и так достаточно хороша, но время ее прошло, и уже ни и Пенелопа, ни мистер Лаций не получат лишний фунт за его увеличенный тираж.
Если только…
Пенелопа нахмурилась и вздохнула. Мистер Лаций должно быть надеялся, что она изменит свое решение.
Рука Колина напряглась на ее талии, и она подняла взгляд вверх. Его глаза смотрели прямо на нее, поразительно зеленые глаза, странно поблескивающие при свете свечей.
Или может быть, это оттого, что она знала, что они зеленые. Она бы наверно все равно считала бы их изумрудными, даже в полной темноте. Он кивнул, глядя в сторону других танцующих, которыми начался заполняться танцевальный зал.
— Настало время сбежать отсюда, — пробормотал он.
Она кивнула в ответ. Они уже сообщили его семье, что ей нехорошо, и что она хочет побыстрее отправиться домой, так что никто не подумает ничего плохого об их уходе.
Это было de rigeur, и давало им возможность побыть наедине в его экипаже, обычно правила довольно снисходительны к помолвленным парам, особенно на таких романтических вечерах.
(de rigeur — фр. по существу — прим. переводчика)
Взрыв нелепого и панического смеха, чуть было не сорвался с ее губ. Эта ночь стала самой наименее романтической во всей ее жизни.
Колин резко посмотрел на нее, высокомерно приподняв одну бровь.
— Так, ерунда, — быстро сказала Пенелопа.
Он сжал ее руку, совсем не нежно.
— Я хочу знать, — проговорил он.
Она с фатализмом пожала плечами. Она не могла представить, что еще можно сделать или сказать, чтобы сделать эту ночь еще хуже, чем она уже была.
— Я просто подумала, предполагалось, что этот вечер будет романтичным.
— Он мог бы стать таким, — безжалостно произнес он.
Одна его рука соскользнула с ее талии, но он продолжал держать ее за руку другой рукой и начал проталкиваться сквозь толпу, до тех пор, пока они не прошли сквозь большие Французские двери на террасу.
— Не здесь, — прошептала Пенелопа, с тревогой кидая взгляд на танцевальный зал.
Он даже не удостоил ее реплику ответом, таща ее дальше в чернильную ночь, затем завернул за угол, пока они не остались совсем одни.
Но они не остановились там. Быстро оглянувшись вокруг и убедившись, что никто их не видит, Колин открыл небольшую, еле заметную, боковую дверь.
— Что это за дверца? — спросила Пенелопа.
Его ответом был лишь небольшой толчок чуть пониже ее спины, пока она полностью не оказалась в каком-то темном коридоре.
— Вверх, — приказал он, и снова толкнул ее вперед
Пенелопа не знала, следует ли ей бояться или волноваться, но так или иначе, она начала подниматься по лестнице, даже чувствуя горячее присутствие Колина за своей спиной.
После того, как они прошли несколько лестничных пролетов, Колин остановил ее, и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. Коридор был пуст. Колин ступил туда, и потащил ее за собой, бесшумно ступая по коридору (который, как сейчас узнала Пенелопа, проходил мимо личных комнат семейства Бриджертон), пока они не достигли комнаты, где она прежде никогда не бывала.
Комната Колина. Она всегда знала, где эта комната находится. В течение всех ее лет посещения Элоизы, она никогда не делала ничего больше, чем просто проводила пальцем по твердой древесине двери. Прошли многие годы с тех пор, как он постоянно жил здесь в доме Номер Пять, но его мать настояла на том, чтобы оставить комнату за ним. Никто не может знать, когда она может ему понадобиться, сказала она, и оказалась права, когда он вернулся с Кипра, не имея арендованного дома.
Он толкнул дверь, и потянул ее за собой в комнату. Она споткнулась, потому что в комнате было темно, и прекратила двигаться тогда, когда налетела в темноте на него. Он поймал ее за плечи и помог восстановить равновесие, но после этого руки не убрал, так и, продолжая держать ее в темноте.
Нельзя было назвать это объятиями, по крайней мере, настоящими объятиями, но по всем своим телом она прикасалась к нему. Она не могла ничего видеть, но она могла чувствовать его, слышать его дыхание, циркулирующее в ночном воздухе, и мягко ласкающее ее щеки.
Это было мучительно.
Это было самозабвенно, это был экстаз и исступление.
Его руки медленно скользили по ее обнаженным рукам, очень медленно, мучая каждый ее нерв, затем он неожиданно сделал шаг назад.
Дальше наступила тишина.
Пенелопа совсем не ожидала этого. Она была уверенна в том, что он будет кричать на нее, ругать ее, а затем потребует объяснить свое поведение.
Но ничего этого он не сделал. Он просто молча стоял в темноте, вынуждая ее самой сделать первый шаг, и буквально заставляя ее сказать что-нибудь.
— Ты не можешь … ты не мог бы зажечь свечу? — в конце концов, попросила она.
— Тебе не нравится темнота? — растягивая слова, спросил он.
— Нет, не сейчас. И не такая, как эта.
— Понятно, — пробормотал он. — Итак, ты хочешь сказать, что тебе понравится такая темнота? — его пальцы неожиданно оказались на ее коже, чуть выше края ее лифа.
Затем так же внезапно, они исчезли.
— Не делай этого, — пробормотала она, ее голос дрожал.
— Не прикасаться к тебе? — в его голосе росла насмешка, и Пенелопа была даже рада, что она не может увидеть его лицо. — Но ведь ты моя, разве не так?
— Еще нет, — предупреждающе сказала она.
— О, нет, уже да. Ты же довольно понятливая женщина. И с твоей стороны, фактически, было очень умно выбрать такой момент времени, подождав до нашего обручального бала. Ты же знала, что я не хотел, чтобы ты еще раз выпустила свою колонку. Я запретил тебе это! Мы пришли к соглашению —
— Мы никогда не соглашались!
Он проигнорировал ее вспышку.
— Ты подождала до тех пор, пока —
— Мы никогда не соглашались! — закричала Пенелопа снова, пытаясь хотя бы убедить его в том, что она никогда не нарушала своего слова.
Независимо оттого, что она сделала, она никогда не обманывала и не лгала ему. Ну, если не считать того, что она была леди Уислдаун в течение десяти лет, но он был не единственный кого, она обманула.
— Да, — призналась она, потому что просто не могла лгать ему сейчас, — Я знала, что ты не оставишь меня. Но я надеялась —
Ее голос задрожал и сломался, она так и не смогла закончить свою реплику.
— Ты надеялась на что? — спросил Колин, после нескольких секунд полной тишины.
— Я надеялась, что ты простишь меня, — тихо прошептала она, — Или, по крайней мере, поймешь меня. Я всегда думала, что ты из тех мужчин, которые …
— Каких мужчин? — спросил он тут же, без всякого намека на паузу.
— Это все моя ошибка, — пробормотала она, ее голос звучал довольно утомленно и грустно. — Я возвела тебя на пьедестал. Ты был таким милым и приятным все эти годы. Я полагала, я думала, что ты просто не способен на что-нибудь другое.
— Что, черт подери, я сделал такое, что не было милым и приятным? — потребовал он от нее. — Я защищал тебя, я сделал тебе предложение, я —
— Ты не пытаешься даже взглянуть на все с моей точки зрения, — перебила она.
— Да, потому что ты поступаешь, как полная дура! — почти заорал он.
После этого наступила тишина, такая тишина, которая грохочет в ушах, которая терзает и гложет душу.
— Я не могла даже вообразить, что что-нибудь сродни этому будет сказано, — в конце концов, произнесла Пенелопа.
Колин посмотрел вдаль. Он не знал, почему сказал так; этого бы никогда не случилось, если бы он мог видеть ее лицо. Но было что-то в тоне ее голоса, отчего ему стало очень неловко. Она говорила так, словно была уязвлена и безмерно утомлена. Словно любила и разбила себе сердце.
Она хотела заставить его понять ее, по крайней мере, попытаться, даже притом, что он считал, что она делает ужасную ошибку. Каждое небольшое изменение в ее голосе, словно потихоньку уменьшало его ярость. Он все еще был сердит на нее, но уже потерял все свое желание демонстрировать злость и ярость.
— Ты же знаешь, что тебя могут из-за этого открыть, — его голос был низкий и сдержанный. — Ты оскорбила Крессиду; она будет просто в ярости, она не успокоится, пока не отыщет настоящую леди Уислдаун.
Пенелопа отодвинулась от него, он услышал как зашелестели ее юбки в темноте.
— Крессида не достаточно умна, чтобы отыскать меня, и к тому же, я больше не собираюсь писать колонку сплетен, так что у меня не будет возможности совершить ошибку и случайно что-то открыть.
Снова наступила тишина, затем она добавила.
— У тебя есть мое обещание.
— Слишком поздно.
— Нет, не слишком поздно, — запротестовала она, — Никто не знает! Никто не знает, кроме тебя, но ты так стыдишься меня, что я не могу вынести этого.
— Ради Бога, Пенелопа, — резко сказал он, — Я не стыжусь тебя.
— Ты собираешься зажечь эту проклятую свечу или нет? — внезапно завопила она.
Колин пересек комнату, и завозился в выдвижном ящике комода, отыскивая свечи и спички, чтобы зажечь их.
— Я не стыжусь тебя, — повторил он, — Но я, действительно, думаю, что ты поступаешь по-дурацки.
— Может быть, ты и прав, — проговорила она, — Но я должна поступить так, потому что думаю, что для меня это правильно.
— Ты не думаешь, — с облегчением сказал он, потому что в этот момент он зажег свечу, и повернулся, чтобы посмотреть на ее лицо. — Забудь, если хочешь — хотя я не могу — о своей репутации, если люди узнают о том, кто ты есть на самом деле. Забудь, что люди будут обижать тебя, разговаривая за твоей спиной.
— Это те люди, из-за которых не стоит волноваться, — проговорила она, ее спины была прямой и напряженной.
— Возможно и так, — согласился он, скрещивая на груди руки, и смотря ей прямо в лицо тяжелым взглядом. — Но тебя от этого будет больно. Тебе не понравится такое положение, Пенелопа. И мне оно тоже не понравится.
Она судорожно сглотнула. Хорошо. Может быть, он просто беспокоился за нее.
— Забудь обо всем этом, — продолжал он, — Ты провела последнее десятилетие, беспрерывно оскорбляя людей. Жестоко оскорбляя.
— Я также сказала и много приятных вещей, — запротестовала она, ее темные глаза, заблестели от непролитых слез.
— Конечно, ты говорила, но совсем не тем людям, которых до этого оскорбляла. Я говорю о по-настоящему рассердившихся и оскорбившихся людях.
Он подошел к ней, и схватил ее за плечи.
— Пенелопа, — не терпящим возражения голосом, сказал он, — Будут люди, которые захотят обидеть тебя и причинить тебе боль
Его слова, словно не предназначались для нее, они перевернули его собственное сердце, и проникли в него.
Он попытался представить свою жизнь без Пенелопы. Это оказалось невозможным.
Буквально пару недель назад она была … Он остановился. Кем же она была? Другом? Знакомой? Кем-то, кого он видел, но никогда толком не замечал?
А сейчас она его невеста, скоро станет его женой. И может быть … может быть, она была кем-то большим. Кем-то более необходимым. Кем-то более драгоценным.
— Что я хотел бы знать, — проговорил он, намеренно заставляя свой разум вернуться к их беседе, а не блуждать по таким опасным тропкам. — Так это, почему ты не радуешься совершенному алиби, если, по-твоему, мнению хочешь быть неузнанной.
— Потому что оставаться не узнанной это не мое мнение, — возмущенно завопила она.
— Ты хочешь, чтобы все узнали про тебя? — спросил он, посмотрев на нее в изумление при неярком свете свечи.
— Нет, конечно, нет, — быстро ответила она, — Но это мое дело. Это дело всей моей жизни. Это все, что я смогла сделать в этой жизни. И даже если я не могу вынести разоблачения, будь я проклята, если кто-то другой сможет это сделать вместо меня.
Колин открыл рот, чтобы возразить, но к своему удивлению, ничего не сказал. Дело всей жизни. У Пенелопы было дело всей ее жизни.
У него же этого не было.
Она, конечно, не могла указать свое настоящее имя на этих колонках, но когда она была одна в своей комнате, она могла посмотреть на них, показать на них и сказать самой себе: “Вот оно. Это то, что я сделала за свою жизнь”.
— Колин? — прошептала она, явно удивленная его молчанием.
Она была удивительной. Он не мог понять, почему он не мог осознать этого прежде, он же всегда знал, что она была умна, прекрасна, остроумна и находчива. Но даже все эти прилагательные, и даже больше, чем он мог придумать, не могли отразить ее настоящей сути.
Она была удивительной.
А он был … Господи, он завидовал ей.
— Я ухожу, — сказала она мягко, поворачиваясь, и направляясь к двери.
Мгновение он не реагировал. Его разум был все еще заторможен от сделанных им открытий. Но когда он увидел ее руку на ручке двери, он понял, что просто не может позволить ее уйти. Ни этой ночью, ни любой другой.
— Нет, — хрипло пробормотал он, сокращая расстояние между ними в три больших шага.
— Нет, — повторил он, — Я хочу, чтобы ты осталась.
Она посмотрела на него. Ее глаза были двумя большими озерами замешательства.
— Но, ты сказал —
Он нежно взял ее лицо в свои руки.
— Забудь все, что я сказал.
И затем он понял, Дафна была все-таки права. Его любовь не была ударом молнии. Она началась с улыбки, слова, дразнящего взгляда. В течение каждой секунды, которую он проводил в ее обществе, это чувство росло, пока оно не выросло настолько, что он внезапно понял.
Он любит ее.
Он был все еще сердит на нее из-за публикации ее последней колонки, но он чертовски стыдился самого себя, из-за того, что он просто-напросто завидует ей, завидует, что у нее есть дело всей ее жизни и цель, но, несмотря на все это, он все же любит ее.
И если бы он позволил ее уйти прямо сейчас, потом он никогда бы себе этого не простил. Может быть, это и было определение любви? Когда ты безумно хочешь кого-то, нуждаешься в ней, обожаешь ее, даже тогда, когда ты просто в ярости и готов привязать ее к кровати, лишь бы не дать ей выйти отсюда и не наделать еще больше глупостей.
Была ночь. Было мгновение. Он был переполнен эмоциями, и должен был сказать ей. Должен был показать ей.
— Останься, — прошептал он, и притянул ее к себе, грубо, жадно, без всяких извинений или объяснений.
— Останься, — прошептал он снова, ведя ее к своей кровати.
И когда она ничего не ответила, он прошептал это в третий раз.
— Останься.
Она кивнула.
Он взял ее руки в свои. Это была Пенелопа. Это была его любовь.
Глава 18
В то мгновение, когда Пенелопа кивнула — точнее за мгновение до этого — она поняла, что она согласилась на большее, чем просто поцелуй. Она не была уверена, что заставило Колина передумать, почему он был так зол буквально минуту назад, а в следующую такой любящий и чуткий.
Она не была уверена, но, по правде говоря, ее совсем это не волновало.
Она была уверена лишь в одном — он сделал это, целуя ее так сладко, не для того, чтобы наказать ее. Некоторые мужчины могли бы использовать желание, как оружие, соблазняя из мести, но Колин не был одним из них.
Это было не в его характере.
Он, несмотря на все его распутные и шаловливые поступки, несмотря на все его шутки, поддразнивания и озорной юмор, был очень хорошим и благородным человеком. И он будет очень хорошим и благородным мужем. Она знала это так же хорошо, как саму себя.
И если он неистово и страстно поцеловал ее, опуская на свою кровать, накрывая ее своим телом вместо одеяла, это лишь потому, что он хотел ее, заботился о ней так, что смог преодолеть свой гнев.
Заботился о ней.
Пенелопа поцеловала его в ответ со всей своей страстью, отдавая ему всю себя, каждый уголок ее души. У нее были годы и годы любви к этому мужчину, и, испытывая недостаток в опытности и технике, она восполнила его своим пылом и страстью. Она вцепилась ему в волосы, извивалась под ним, абсолютно не обращая внимание на свой внешний вид.
На этот раз, они не были в экипаже, или в гостиной его матери. Не было опасения, что об этом узнают, не было необходимости сохранять презентабельный вид.
Этой ночью она могла показать ему все свои чувства к нему. Она ответит на его желание своим собственным, тихо поклявшись ему в любви, преданности и верности.
Когда эта ночь закончится, он будет знать, что она любит его, и всегда любила его. Она не может сказать ему этих слов, она не может даже прошептать их, но он узнает, что она любит его.
Или, возможно он уже знает. Это было бы забавно; ей было так легко скрывать свою тайную жизнь в качестве леди Уислдаун, но так невероятно трудно прятать свое сердце от него, каждый раз, когда она смотрела на него.
— Когда же ты мне стала так сильно необходима? — прошептал он, слегка поднимая голову так, что она смогла посмотреть в его глаза, темные и бесцветные при тусклом свете свечи, но такие зеленые в ее воображение.
Его дыхание было горячим, его пристальный взгляд, казалось, обжигал ее, и он заставил ее почувствовать жаркое и горячее ощущение внизу живота. Его пальцы оказались сзади ее платья, умело, передвигаясь по пуговицам, пока она не почувствовала, что ткань ослабла сначала вокруг груди, потом вокруг бедер и талии. А затем, ткани вообще на ней не стало.
— Господи, — прошептал он, голос его был не громче дыхания, — Ты так прекрасна.
И впервые в своей жизни, Пенелопа по-настоящему поверила в то, что это могло быть правдой.
Было что-то порочное и возбуждающее в том, что она почти полностью обнажена перед другим человеком, но ей совсем не было стыдно.
Колин так страстно на нее смотрел, прикасался к ней так благоговейно и почтительно, что она не чувствовала ничего плохого, у нее было сильное ощущение, что это ее судьба.
Его пальцы заскользили по чувствительной коже ее груди, сначала дразня ее кончиками ногтей, затем мягко лаская ее подушечками пальцев, потихоньку переходя на ее ключицу.
Что-то странное сжалось внутри нее. Она не знала, почему это случилось, то ли из-за прикосновения его пальцев, то ли потому, что он так на нее смотрел, но что-то в ней изменилось.
Она почувствовала себя довольно странно.
Это было чудесное ощущение.
Он привстал на коленях на кровати около него, все еще полностью одетый, глядя на нее сверху вниз собственническим взглядом с гордостью и желанием.
— Я никогда не думал, что ты будешь выглядеть так, — прошептал он, медленно перемещая ладонь, пока его рука не прикоснулась к соску ее груди.
— Я никогда не думал, что я буду любить тебя здесь.
Пенелопа впитывала его дыхание, дышала им, когда от этих слов что-то внутри нее вздрогнуло. Что-то в его словах встревожило ее, и он, должно быть, увидел промелькнувшее в ее глазах беспокойство, потому что тут же спросил:
— Что с тобой? Что-то не так?
— Ничего, — начала говорить она, затем замолчала.
Их брак должен быть основан на честности к друг другу, и она бы никогда не сможет это сделать, если с самого начала не будет говорить о своих настоящих чувствах.
— Что заставляло тебя думать, что я буду так выглядеть? — тихо спросила она.
Он лишь уставился на нее, явно смущенный ее вопросом.
— Ты сказал, что никогда не думал, что я буду выглядеть так, — объяснила она, — Что заставляло тебя думать, что я буду так выглядеть?
— Не знаю, — признался он, — До этой пары последних недель, я, честно говоря, вообще не думал об этом.
— А с тех пор? — настаивала она, не совсем уверенная, почему ей так необходим его ответ, лишь зная, что необходим, и все.
Очень короткий момент, он раздумывал, затем резко склонился над ней, прикоснувшись тканью своего жилета к ее животу и груди, его горячее дыхание заструилось по ее коже.
— А с тех пор, — почти прорычал он, — Я думал об этом моменте, тысячу раз. Представляя в своем воображение сотни различных грудей, прекрасные и желанные, полные и просящие моего внимания, но ничто, я повторю, если в первый раз ты не расслышала, ничто, даже близко не походило на это совершенство.
— Ох, — это было все, что она могла сказать.
Он скинул фрак, жилет, пока не остался в своей чудесной льняной рубашке и бриджах, затем ничего не делал, лишь жадно смотрел на нее. Грешная и порочная улыбка приподняла один уголок его рта, когда он смотрел, как она извивается под ним, становясь горячей и почему-то голодной от такого жаркого взгляда.
А затем, когда она уверилась в том, что больше не выдержит ни секунды, он протянул и накрыл обе ее груди своими руками, слегка сжимая их, словно он проверял их вес и форму. Он неровно простонал, и она почувствовала, как он передвинул руки так, чтобы соски выглядывали между пальцами.
— Я хочу, чтобы ты села, — простонал он, — Так я смогу увидеть их полными, прекрасными и большими. Я хочу усесть позади тебя, прижаться к тебе и накрыть их своими руками.
Его губы нашли и ее ушко, и его голос понизился до шепота:
— И я хочу сделать это перед зеркалом.
— Прямо сейчас? — пискнула она.
Он, казалось, раздумывал над этим пару секунд, затем покачал головой.
— Позже, — пробормотал он.
А затем повторил довольно решительным тоном. — Позже.
Пенелопа открыла рот, чтобы о чем-то попросить у него — она понятия не имела о чем — но прежде чем она успела сказать хоть слово, он пробормотал:
— Сначала самое важное, — затем наклонил голову к ее груди, дразня и лаская ее своим дыханием, затем прикоснулся губами к соску ее груди и втянул его в рот, тихо хихикнув, когда она вскрикнула от неожиданности и выгнулась дугой в его кровати.
Он продолжал эти мучительные пытки до тех пор, пока она почти не решила закричать в полный голос от этого, тогда он передвинулся к другой ее груди, и повторил все снова. Но на сей раз он освободил одну руку, и она казалось, была везде — дразнила, ласкала, щекотала. Его рука была на ее животе, на бедре, ласкала ее колено, забиралась под ее нижнюю юбку.
— Колин, — задохнулась Пенелопа, извиваясь под ним, поскольку его пальцы ласково пробежали по ее бедру.
— Ты пытаешься избежать этого, или хочешь большего? — с трудом пробормотал он, его губы так и не оставили ее груди.
— Я не знаю.
Он приподнял голову, улыбаясь ее беспомощности.
— Хорошо.
Он приподнялся над ней, и медленно снял с себя оставшуюся одежду, сначала свою льняную рубашку, затем ботинки, и, наконец, бриджи. И проделывая все это, он ни разу не отвел своих глаз от ее тела. Когда он разделся, он взялся за ее одежду, окончательно стянул с нее все, по пути мягко проводя пальцами по ее талии.
Она не была уверена, но, по правде говоря, ее совсем это не волновало.
Она была уверена лишь в одном — он сделал это, целуя ее так сладко, не для того, чтобы наказать ее. Некоторые мужчины могли бы использовать желание, как оружие, соблазняя из мести, но Колин не был одним из них.
Это было не в его характере.
Он, несмотря на все его распутные и шаловливые поступки, несмотря на все его шутки, поддразнивания и озорной юмор, был очень хорошим и благородным человеком. И он будет очень хорошим и благородным мужем. Она знала это так же хорошо, как саму себя.
И если он неистово и страстно поцеловал ее, опуская на свою кровать, накрывая ее своим телом вместо одеяла, это лишь потому, что он хотел ее, заботился о ней так, что смог преодолеть свой гнев.
Заботился о ней.
Пенелопа поцеловала его в ответ со всей своей страстью, отдавая ему всю себя, каждый уголок ее души. У нее были годы и годы любви к этому мужчину, и, испытывая недостаток в опытности и технике, она восполнила его своим пылом и страстью. Она вцепилась ему в волосы, извивалась под ним, абсолютно не обращая внимание на свой внешний вид.
На этот раз, они не были в экипаже, или в гостиной его матери. Не было опасения, что об этом узнают, не было необходимости сохранять презентабельный вид.
Этой ночью она могла показать ему все свои чувства к нему. Она ответит на его желание своим собственным, тихо поклявшись ему в любви, преданности и верности.
Когда эта ночь закончится, он будет знать, что она любит его, и всегда любила его. Она не может сказать ему этих слов, она не может даже прошептать их, но он узнает, что она любит его.
Или, возможно он уже знает. Это было бы забавно; ей было так легко скрывать свою тайную жизнь в качестве леди Уислдаун, но так невероятно трудно прятать свое сердце от него, каждый раз, когда она смотрела на него.
— Когда же ты мне стала так сильно необходима? — прошептал он, слегка поднимая голову так, что она смогла посмотреть в его глаза, темные и бесцветные при тусклом свете свечи, но такие зеленые в ее воображение.
Его дыхание было горячим, его пристальный взгляд, казалось, обжигал ее, и он заставил ее почувствовать жаркое и горячее ощущение внизу живота. Его пальцы оказались сзади ее платья, умело, передвигаясь по пуговицам, пока она не почувствовала, что ткань ослабла сначала вокруг груди, потом вокруг бедер и талии. А затем, ткани вообще на ней не стало.
— Господи, — прошептал он, голос его был не громче дыхания, — Ты так прекрасна.
И впервые в своей жизни, Пенелопа по-настоящему поверила в то, что это могло быть правдой.
Было что-то порочное и возбуждающее в том, что она почти полностью обнажена перед другим человеком, но ей совсем не было стыдно.
Колин так страстно на нее смотрел, прикасался к ней так благоговейно и почтительно, что она не чувствовала ничего плохого, у нее было сильное ощущение, что это ее судьба.
Его пальцы заскользили по чувствительной коже ее груди, сначала дразня ее кончиками ногтей, затем мягко лаская ее подушечками пальцев, потихоньку переходя на ее ключицу.
Что-то странное сжалось внутри нее. Она не знала, почему это случилось, то ли из-за прикосновения его пальцев, то ли потому, что он так на нее смотрел, но что-то в ней изменилось.
Она почувствовала себя довольно странно.
Это было чудесное ощущение.
Он привстал на коленях на кровати около него, все еще полностью одетый, глядя на нее сверху вниз собственническим взглядом с гордостью и желанием.
— Я никогда не думал, что ты будешь выглядеть так, — прошептал он, медленно перемещая ладонь, пока его рука не прикоснулась к соску ее груди.
— Я никогда не думал, что я буду любить тебя здесь.
Пенелопа впитывала его дыхание, дышала им, когда от этих слов что-то внутри нее вздрогнуло. Что-то в его словах встревожило ее, и он, должно быть, увидел промелькнувшее в ее глазах беспокойство, потому что тут же спросил:
— Что с тобой? Что-то не так?
— Ничего, — начала говорить она, затем замолчала.
Их брак должен быть основан на честности к друг другу, и она бы никогда не сможет это сделать, если с самого начала не будет говорить о своих настоящих чувствах.
— Что заставляло тебя думать, что я буду так выглядеть? — тихо спросила она.
Он лишь уставился на нее, явно смущенный ее вопросом.
— Ты сказал, что никогда не думал, что я буду выглядеть так, — объяснила она, — Что заставляло тебя думать, что я буду так выглядеть?
— Не знаю, — признался он, — До этой пары последних недель, я, честно говоря, вообще не думал об этом.
— А с тех пор? — настаивала она, не совсем уверенная, почему ей так необходим его ответ, лишь зная, что необходим, и все.
Очень короткий момент, он раздумывал, затем резко склонился над ней, прикоснувшись тканью своего жилета к ее животу и груди, его горячее дыхание заструилось по ее коже.
— А с тех пор, — почти прорычал он, — Я думал об этом моменте, тысячу раз. Представляя в своем воображение сотни различных грудей, прекрасные и желанные, полные и просящие моего внимания, но ничто, я повторю, если в первый раз ты не расслышала, ничто, даже близко не походило на это совершенство.
— Ох, — это было все, что она могла сказать.
Он скинул фрак, жилет, пока не остался в своей чудесной льняной рубашке и бриджах, затем ничего не делал, лишь жадно смотрел на нее. Грешная и порочная улыбка приподняла один уголок его рта, когда он смотрел, как она извивается под ним, становясь горячей и почему-то голодной от такого жаркого взгляда.
А затем, когда она уверилась в том, что больше не выдержит ни секунды, он протянул и накрыл обе ее груди своими руками, слегка сжимая их, словно он проверял их вес и форму. Он неровно простонал, и она почувствовала, как он передвинул руки так, чтобы соски выглядывали между пальцами.
— Я хочу, чтобы ты села, — простонал он, — Так я смогу увидеть их полными, прекрасными и большими. Я хочу усесть позади тебя, прижаться к тебе и накрыть их своими руками.
Его губы нашли и ее ушко, и его голос понизился до шепота:
— И я хочу сделать это перед зеркалом.
— Прямо сейчас? — пискнула она.
Он, казалось, раздумывал над этим пару секунд, затем покачал головой.
— Позже, — пробормотал он.
А затем повторил довольно решительным тоном. — Позже.
Пенелопа открыла рот, чтобы о чем-то попросить у него — она понятия не имела о чем — но прежде чем она успела сказать хоть слово, он пробормотал:
— Сначала самое важное, — затем наклонил голову к ее груди, дразня и лаская ее своим дыханием, затем прикоснулся губами к соску ее груди и втянул его в рот, тихо хихикнув, когда она вскрикнула от неожиданности и выгнулась дугой в его кровати.
Он продолжал эти мучительные пытки до тех пор, пока она почти не решила закричать в полный голос от этого, тогда он передвинулся к другой ее груди, и повторил все снова. Но на сей раз он освободил одну руку, и она казалось, была везде — дразнила, ласкала, щекотала. Его рука была на ее животе, на бедре, ласкала ее колено, забиралась под ее нижнюю юбку.
— Колин, — задохнулась Пенелопа, извиваясь под ним, поскольку его пальцы ласково пробежали по ее бедру.
— Ты пытаешься избежать этого, или хочешь большего? — с трудом пробормотал он, его губы так и не оставили ее груди.
— Я не знаю.
Он приподнял голову, улыбаясь ее беспомощности.
— Хорошо.
Он приподнялся над ней, и медленно снял с себя оставшуюся одежду, сначала свою льняную рубашку, затем ботинки, и, наконец, бриджи. И проделывая все это, он ни разу не отвел своих глаз от ее тела. Когда он разделся, он взялся за ее одежду, окончательно стянул с нее все, по пути мягко проводя пальцами по ее талии.