Куин Джулия. Романтическая история мистера Бриджертона

   Или как сильно ранит ее знание того, что Колин обижается и не терпит ее присутствия здесь.
   — Почему ты затрудняешь мне возможность извиниться? — вспыхнула она, наступая ему на пятки, когда он пересекал комнату, чтобы собрать остальные свои вещи.
   — А почему, скажите, пожалуйста, я должен облегчить тебе это? — в ответ сказал он.
   Он даже не обернулся посмотреть на нее, когда говорил. Он даже не замедлил шаг.
   — Поскольку это была бы очень приятная вещь, — прошипела она.
   Это привлекло его внимание. Он резко развернулся на месте, его глаза с такой яростью посмотрели на нее, что Пенелопа от неожиданности сделала шаг назад. Колин был очень хорошим и отходчивым человеком, он никогда не выходил из себя.
   До сего момента.
   — Поскольку это была бы очень приятная вещь? — прогремел он. — Вот, что ты думала, читая мой дневник? Довольно неплохо — прочитать чьи-нибудь личные записи?
   — Нет, Колин, я —
   — Тебе нечего сказать, — злобно проговорил он, тыкая ее в плечо указательным пальцем.
   — Колин! Ты —
   Он отвернулся от нее, чтобы собрать свои принадлежности, грубо показывая спину, в то время, как он говорил с ней. — Ничто не может оправдать твое поведение!
   — Нет, конечно, нет, но —
   — Ой!
   Пенелопа почувствовала, как кровь отлила от ее лица. В вопле Колина слышалась настоящая боль. Его имя сбежало с ее губ паническим шепотом, и, сорвавшись с места, она помчалась к нему.
   — Что — О, Господи!
   Кровь лилась из раны на его ладони.
   Никогда да этого, не говорящая членораздельно в кризисной ситуации, Пенелопа сумела выкрикнуть:
   — Ой! Ой! Ковер! — перед прыжком вперед с листами писчей бумаги, которую она умудрилась схватить со стола и подставить под его руку, прежде, чем мог быть испорчен такой прекрасный ковер.
   — Довольно заботливая сиделка, — нетвердым голосом пробормотал Колин.
   — Но, ты-то, не собираешься умирать, — объяснила она, — А ковер —
   — Все верно, — успокоил он ее, — Я просто пытался пошутить.
   Пенелопа посмотрела на его лицо. Черты лица, особенно линии у рта заметно напряглись, и он выглядел бледным.
   — Я думаю, тебе лучше сесть, — сказала она.
   Он мрачно кивнул, и тяжело опустился в кресло.
   Желудок Пенелопы дернулся, и она почувствовала тошноту. Она всегда ужасно себя чувствовала при виде крови.
   — Возможно, мне тоже стоит сесть, — пробормотала она, почти падая на небольшой стул напротив него.
   — С тобой все в порядке? — спросил он.
   Она кивнула, сглотнув и снова почувствовав небольшой прилив тошноты.
   — Нам надо найти что-нибудь, чем можно будет перевязать твою рану, — произнесла она, немного гримасничая, поскольку в этот момент она посмотрела на свое смехотворное приспособление.
   Бумага была не впитывающая, и кровь просто скользила по ее поверхности, в то время как Пенелопа отчаянно пыталась помешать ее капанью на ковер.
   — У меня есть носовой платок, — сказал он.
   Она осторожно опустила лист бумаги вниз, и достала носовой платок из его нагрудного кармана, стараясь, не обращать внимание на теплое биение его сердца, пока ее пальцы возились в его кармане его одежды.
   — Больно? — спросила она, обернув его руку платком. — Нет, не отвечай. Конечно, это больно.
   Он слабо улыбнулся ей: — Это больно.
   Она посмотрела на сильный порез, заставляя себя смотреть на это, хотя из-за этого ее желудок мог вот-вот взбунтоваться.
   — Я не думаю, что необходимо будет зашивать твою рану.
   — Ты так много знаешь о ранах?
   Она покачала головой.
   — Ничего. Но твоя рана не выглядит очень опасной. Если бы не …ах, вся эта кровь.
   — Чувствуется это гораздо хуже, чем выглядит, — пошутил он.
   Ее глаза уставились на его лицо в ужасе.
   — Еще одна шутка, — заверил он ее, — Ладно, это неправда. Это, действительно, чувствуется хуже, чем выглядит, но уверяю тебя, это терпимо.
   — Я сожалею, — сказала она, увеличивая давление на руку, чтобы остановить кровь. — Это моя вина.
   — То, что я чуть было, не отрезал себе руку?
   — Если бы ты не был так сердит…
   Он лишь покачал головой, на некоторое время, закрыв глаза, чтобы справиться с болью.
   — Не глупи, Пенелопа. Если бы я не рассердился на тебя, я с таким же успехом мог рассердиться на кого-нибудь другого.
   — И ты бы, конечно, снова оставил свои записи открытыми, — пробормотала она, смотря на него через ресницы, поскольку она низко склонилась над его рукой.
   Когда его глаза встретились с ее, они были заполнены юмором, и возможно, некоторой долей восхищения.
   И кое-чем еще, что она не ожидала увидеть — уязвимостью, колебанием и даже какой-то боязнью. Он не понимает, как хорошо он может писать, поняла она с изумлением. Он понятия не имеет, как она отнеслась к его записям, и фактически, он смущен из-за того, что она читала его дневник.
   — Колин, — сказала Пенелопа, инстинктивно сильнее нажимая на его рану, поскольку она еще больше наклонилась, — Я должна сказать тебе, ты —
   Она замолчала, услышав четкие, даже довольно громкие звуки шагов, приближающихся по коридору.
   — Это должно быть Викхэм, — сказала она, выжидательно глядя на дверь, — Он настоял на том, что принесет мне небольшой завтрак. — Ты сможешь удержать платок на ране?
   Колин кивнул.
   — Я не хочу, чтобы он знал, что я поранил сам себя. Он скажет матери, и мне будут бесконечно напоминать об этом.
   — Ладно, тогда, — она встала, и, взяв дневник, бросила его Колину. — Притворись, что ты читаешь его.
   Колин лишь успел открыть дневник и положить его сверху на пораненную руку, как открылась дверь, и вошел дворецкий с большим подносом.
   — Викхэм! — воскликнула Пенелопа, вскакивая на ноги, и поворачиваясь к нему лицом, словно она не знала, что он сейчас войдет. — Как всегда, ты принес мне гораздо больше, чем я смогу съесть. К счастью, мистер Бриджертон составит мне компанию. Я уверена, что с его помощью, я сумею воздать должное вашей пище.
   Викхэм кивнул, и снял крышки с блюд. Это были холодные закуски — немного мяса, сыра и фруктов, а также высокий стакан лимонада.
   — Я надеюсь, ты не думал, что я смогла бы все это съесть сама.
   — Леди Бриджертон с дочерьми ожидаются вскоре. Я подумал, то они могли быть голодными после прогулки.
   — Здесь вряд ли, что останется, после меня, — произнес Колин с веселой улыбкой.
   Викхэм легонько поклонился в его направлении.
   — Я и не знал, что вы здесь, мистер Бриджертон, мне следовало бы утроить порции. Вы хотите, чтобы я поставил вам тарелку отдельно?
   — Нет, нет — сказал Колин, махая своей здоровой рукой, — Я сам подойду к столу, как только я … ох … закончу читать этот раздел.
   Дворецкий сказав: “Дайте мне знать, если вам потребуется дальнейшая помощь”, покинул комнату.
   — О-о-ох, — простонал Колин, как только шаги дворецкого затихли в холле. — Черт подери — я имел в виду, проклятье… Как же больно!
   Пенелопа тут же взяла салфетку с подноса.
   — Вот, давай, заменим платок.
   Она осторожно сняла платок с его кожи, стараясь смотреть на ткань, а не на рану. По некоторым причинам это, казалось, вовсе не беспокоило ее живот.
   — Я боюсь, ваш носовой платок окончательно испорчен.
   Колин лишь прикрыл глаза и покачал головой. Пенелопа была достаточно умна, чтобы интерпретировать его действие, как: Меня это не волнует. И она оказалось достаточно чуткой, чтобы больше не упоминать об этом предмете. Нет ничего хуже женщины, все время болтающей о ерунде.
   Ему всегда нравилась Пенелопа, но как бы то ни было, он никогда не понимал до сего времени, какой умной она была. Он предполагал, что если бы его спросили, он бы сказал, что она достаточно яркая, но до этого времени он никогда не раздумывал на эту тему.
   Ему наконец-то открылось, что она, в самом деле, была очень умной и чуткой. Он вспомнил как сестра однажды сказала, что Пенелопа довольно энергичный читатель.
   И возможно такой же пристрастный и придирчивый.
   — Я думаю, кровотечение остановилось, — сказала Пенелопа, обвязывая его руку салфеткой. — Фактически, я была бы уверена в этом, если бы не чувствовала себя плохо, всякий раз, когда я смотрю на рану.
   Он очень хотел бы, чтобы она никогда не читала его дневник, но теперь, когда она его читала…
   — Э-э, Пенелопа, — начал он, удивленный неуверенностью, прозвучавшей в его голосе.
   Она подняла голову, и посмотрела на него.
   — Прошу прощения. Я слишком сильно нажала?
   Некоторое время Колин лишь глупо моргал. Почему он никогда не замечал, какие большие у нее глаза? Он, конечно, знал, что они карие и … Нет, задумывался об этом, но если быть честным с самим собой, то спроси его ранее этим утром о ее глазах, и он не смог бы определить, какого же он все-таки цвета.
   Но, так или иначе, он знал, что теперь никогда не забудет снова.
   Она ослабила давление. — Так хорошо?
   Он кивнул.
   — Спасибо тебе. Я сделал бы это сам, но это моя правая рука и —
   — Ничего не говори. Это самое малое, то я могу для тебя сделать после…после, того как…
   Она посмотрела в сторону от него, и он понял, что она снова собирается принести свои извинения.
   — Пенелопа, — начал он снова.
   — Нет, подожди, — она почти выкрикнула, ее темные глаза, вспыхнувшие от…
   Могла ли это быть страсть?
   Конечно, это была, скорее всего, совсем не та страсть, которая ему широко известна. Но разве нет других видов страсти? Страсти к учебе. Страсти к…литературе?
   — Я должна тебе это сказать, — быстро проговорила она, — Я знаю, с моей стороны, это было непростительно смотреть твой дневник. Я просто … скучала … и ждала…ничего, не делая, и затем я увидела книгу, и мне стало любопытно.
   Он открыл рот, чтобы прервать ее, чтобы сказать: что сделано, то сделано. Но слова лились из ее уст сплошным потоком, и ему оставалось лишь слушать ее.
   — Я должна была сразу отойти, как только поняла, что это за книга, — продолжала она, — Но, как только я прочитала одно предложение, я должна была прочитать следующее! Колин, это было так замечательно! Это было так, словно я была там. Я могла чувствовать воду — я могла чувствовать температуру воды! Ты это очень интересно описал. Каждый знает, как он чувствует себя в ванне спустя полчаса, после ее наполнения.
   Колин не мог ничего сказать, он лишь смотрел на нее. Он никогда не видел Пенелопу такой оживленной, это было очень странно и …чудесно, потому что все это волнение было из-за его дневника.
   — Тебе…тебе понравилось? — в конце концов, спросил он.
   — Понравилось? Колин, да я просто влюбилась в это! Я —
   — Ох!
   Волнуясь, она слишком сильно сжала его руку.
   — Ох, прости, — покаянно сказала она. — Колин, я просто должна узнать. Что это была за опасность? Я не могу оставить это в таком подвешенном состоянии.
   — Не было никакой опасности, — скромно сказал он, — На странице, которую ты читала, был просто захватывающий пассаж.
   — Да, это было главным образом описание, — согласилась она, — Но это воспоминание было просто захватывающие и пробуждало разные чувства. Я словно видела, как это было. Это было словно — как же мне объяснить это?
   Колин внезапно почувствовал, что с нетерпением ждет, когда же она объяснит, что хотела сказать.
   — Иногда, — продолжала она, — Когда читаешь описание, оно довольно…ох, я даже не знаю, как сказать…оторванное и несвязное, что ли. Слишком беспристрастное. Ты сделал остров живым. Другие бы люди назвали бы воду теплой, но ты связал ее с тем, что мы знаем и понимаем. Это заставило меня почувствовать так, словно я нахожусь там, погружая туфли в песок, и идя рядом с тобой.
   Колин улыбнулся, непонятно почему чувствуя себя очень довольным от ее слов.
   — Ох! И я не хочу забыть — там была еще одна блестящая вещь, которую я хотела бы упомянуть.
   Сейчас он знал, что улыбается, как идиот, и не может ничего с собой поделать. Блестяще, блестяще, блестяще.
   Пенелопа наклонилась к нему и сказала:
   — Ты также показываешь читателю, как ты сам относишься к этому месту, и как оно затрагивает и влияет на тебя. Это становиться гораздо большим, чем простое описание, потому что мы видим, как ты сам реагируешь на это место
   Колин знал, что и так поймал большущий комплимент, но не удержался и спросил:
   — Что ты хочешь этим сказать?
   — Ну, если ты смотришь … Можно я посмотрю в дневнике, чтобы освежить свою память?
   — Конечно, — проговорил он, передавая ей в руки свой дневник.
   — Подожди, я сейчас найду нужную страницу.
   Она принялась листать дневник, просматривая его записи, пока не нашла нужный раздел.
   — Вот, нашла. В этой части, ты напоминал, что Англия — твой дом.
   — Забавно, как путешествие проделывает это с человеком.
   — Проделывает это с человеком? — спросила она, широко открывая глаза.
   — Заставляет ценить дом, — мягко пояснил он.
   Ее глаза, такие серьезные и любознательные, встретились с его зелеными глазами.
   — И все же, ты до сих пор любишь путешествовать.
   Он кивнул.
   — Я ничего не могу с этим поделать. Это как болезнь.
   Она засмеялась, и ее смех ему показался очень музыкальным.
   — Не будь смешным, — сказала она. — Болезнь вредна. А путешествия питают вашу душу.
   Она посмотрела вниз на его руку, осторожно снимая салфетку и проверяя его рану еще раз.
   — Выглядит почти зажившей.
   — Почти, — согласился он.
   По правде, говоря, он давно подозревал, что кровотечение остановилось, но не хотел заканчивать такую беседу. И он знал, что в тот момент, когда она прекратит волноваться о его руке, она уйдет.
   Он не думал, что ей хотелось уходить, но так или иначе, он знал, то она уйдет. Она, возможно, думает, что это будет самый правильный поступок, и что он хотел бы, чтобы она побыстрее ушла.
   Ничто, не могло быть дальше от истины, понял он, чем это утверждение. И ничто, не могло испугать его больше.

Глава 6

   У всех имеются свои секреты.
   Особенно у меня.
 
   Светская хроника Леди Уислдаун, 14 апреля 1824
 
   — Мне жаль, что я не знала, что ты ведешь дневник, — сказала Пенелопа, повторно нажимая на его ладонь.
   — Почему?
   — Я не уверена, — сказала она, пожимая плечами. — Всегда интересно узнать, что в каком-нибудь человек скрыто намного больше, чем видно невооруженным глазом, ты не думаешь?
   Колин несколько минут молчал, затем неожиданно выпалил:
   — Тебе, правда, понравилось?
   Выражение лица стало немного удивленным.
   Он был испуган. Сейчас, он, по общему признанию один из самых популярный и искушенных джентльменов высшего света, превратился в робкого школьника, зависящего от каждого слова Пенелопы Физеренгтон, успокаиваясь лишь после ее похвалы.
   О, Господи, он зависел от Пенелопы Физеренгтон.
   Не то, чтобы что-то было не так с Пенелопой, поспешил он себе напомнить. Просто она была…ну, хорошо…она была Пенелопой.
   — Конечно, мне понравилось, — произнесла она с мягкой улыбкой, — Я только что, тебе закончила тебе это говорить.
   — А что было первой вещью, поразившей тебе, при чтении дневника? — спросил он, решив, то теперь он мог бы выглядеть законченным дураком, ведь он и так уже наполовину идиот, раз решился спрашивать ее.
   Она озорно улыбнулась.
   — Вообще-то первой вещью, поразившей меня, что твоя манера написания слов была гораздо более опрятной, чем я могла предположить.
   Он нахмурился.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Мне трудно представить тебя, склоняющимся над партой, и совершающим такие точные движения, выписывая закорючки — ответила она, напрягая губы, чтобы скрыть улыбку.
   Даже если до этого не было причины для справедливого негодования, то теперь она точно появилась.
   — Я хочу, чтобы ты знала, я много времени провел в классной комнате, склоняясь над партой и выписывая эти закорючки, как ты выразилась.
   — Я в этом уверена.
   — Хм-пх.
   Она склонила голову вниз, стараясь не улыбнуться.
   — Мои закорючки были довольно неплохие, — добавил он.
   Сейчас это была просто игра, так или иначе, было забавно играть роль рассерженного школьника.
   — Безусловно, — ответила она, — Мне они особенно понравились. Очень хорошо сделаны. Весьма неплохие … закорючки для вас.
   — В самом деле?
   Она постаралась сохранить серьезное выражение лица: — В самом деле.
   Его пристальный взгляд скользнул по ней, и на мгновение, он почувствовал в себя непонятную робость.
   — Я рад, что тебе понравилось чтение моего дневника, — произнес он.
   — Это было чудесно, — сказала она, мягким далеким голосом. — Очень чудесно и … — смотря вдаль, она немного покраснела. — Ты можешь подумать, что я глупая.
   — Никогда, — пообещал он.
   — Ладно, одной из причин, почему я наслаждалась эти чтением, это потому, то у меня возникло чувство, будто ты испытывал наслаждение, записывая это.
   Колин долго молчал. Не было никогда такого, чтобы он наслаждался своим письмом, это было нечто такое, что он просто делал.
   Он писал, потому что не мог вообразить себя, не делающим это. Как мог он путешествовать по чужим землям, и не сохранить записей всего того, что он увидел, что он узнал, и наверно, самое важное, что он почувствовал?
   Но сейчас, словно вернувшись назад во времени, он понял, что он каждый раз ощущал некое чувство удовлетворения всякий раз, когда он записывал фразу, по его мнению, точную, а предложение особенно верное.
   Он отчетливо вспомнил то мгновение, когда он написал то описание, что читала Пенелопа. Он сидел на пляже в сумерках, когда солнце еще грело его кожу, а песок был твердый и в то же самое время мягкий под его голыми ступнями. Это был божественный момент — когда он мог ощущать то теплое, ленивое чувство, которое можно, по-настоящему, почувствовать лишь в конце лета (или на изумительных пляжах Средиземноморья), и он пытался придумать наиболее точной способе, описать
   воду.
   Он сидел там вечность — на самом деле не больше полчаса — перо стояло на бумаге дневника и ждало его вдохновения. А затем, он неожиданно понял, что температура была точно такой же, как в немного остывшей ванне, и на его лице появилась широкая восхищенная улыбка.
   Да, он любил писать и наслаждался этим. Забавно, что он до сих пор не понимал этого.
   — Хорошо, когда в твоей жизни есть что-то, — мягко сказала Пенелопа, — Что-то, приносящее удовлетворение и наполняет твою жизнь смыслом.
   Она сложила руки на своих коленях, и посмотрела вниз на них.
   — Я никогда не понимала радости спокойной и ленивой жизни.
   Колину захотелось прикоснуться пальцами к ее подбородку, и увидеть ее глаза, когда он спросит ее:
   “Что ты делаешь, чтобы наполнить свою жизнь смыслом?” Но, он не сделал этого.
   Это было бы чересчур прямолинейно, и это бы значило, признаться самому себе, как ему интересен ее ответ. Поэтому, когда он спросил ее, он все еще держал руки скрещенными перед собой.
   — Ничего, по правде говоря — ответила она, тщательно изучая свои ногти.
   Потом, после долгой паузы, она неожиданно задрала подбородок вверх, так быстро, что он почти почувствовал приступ головокружения.
   — Я люблю читать, — сказала она, — Хотя, фактически, я читаю не так уж и много. Еще я вышиваю время от времени, но я не очень хорошо делаю это. Я хотела бы сделать что-то большее, но, ладно…
   — Что? — почти подталкивал ее Колин.
   Пенелопа покачала головой.
   — Ничего. Ты должен радоваться своим путешествиям. Я очень завидую тебе.
   Наступило долгое молчание, не неуклюжие и неудобное, но, тем не менее, довольно странное и непонятное. Не выдержав, Колин резко сказал:
   — Этого недостаточно.
   Тон его голоса, казалось, был настолько неуместный в их разговоре, что Пенелопа лишь удивленно посмотрела на него и спросила:
   — Что ты хочешь этим сказать?
   Он небрежно пожал плечами.
   — Мужчина не может всю жизнь путешествовать, это было бы крайне забавно.
   Она рассмеялась, затем, посмотрев на него, неожиданно поняла, что он совершенно серьезен.
   — Прости, — сказала она, — Я не хотела обидеть тебя.
   — Ты не обидела, — произнес он, взяв стакан и сделав большой глоток лимонада.
   Стакан издал хлюпающий звук, когда Колин поставил его обратно на стол; было ясно, что он не привык пользоваться правой рукой.
   — Две самые лучшие части путешествия, — объяснил он, вытирая рот одной из чистых салфеток, — Это отъезд из дома и приезд домой, кроме того, что я теряю семью, когда уезжаю на неопределенное время.
   Пенелопа не могла ничего ответить — по крайней мере, ничего, что не звучало бы как банальность, поэтому она просто ждала от него продолжения.
   Некоторое время он ничего не говорил, затем он усмехнулся, и, взяв дневник, захлопнул его с громким звуком.
   — Они так не считают, но они все для меня.
   — Так и должно быть, — сказала она мягко.
   Если он и услышал ее, то не подал вида.
   — Это очень хорошо и интересно — вести личный дневник, когда путешествуешь, — продолжал он, — Но, как только я оказываюсь дома, мне просто нечего делать, — добавил он.
   — Я думаю, в это трудно поверить
   Он ничего не сказал, лишь взял кусок сыра с подноса. Она наблюдала за ним, пока он ел, затем после того, как он запил сыр лимонадом, его поведение изменилось. Он казался сильно взволнованным, словно услышал что-то тревожное, когда спросил ее:
   — Ты в последнее время читала леди Уислдаун?
   Пенелопа заморгала от неожиданной смены темы.
   — Да, конечно, но к чему этот вопрос? Разве все ее не читают?
   Он отмахнулся от ее вопроса.
   — Ты заметила, как она описывала меня?
   — Да, это почти всегда было благоприятно для тебя, разве не так?
   Он снова замахал рукой — даже слишком интенсивно, по ее мнению.
   — Да, да, но дело не в этом, — произнес он с отвлеченным видом.
   — Ты будешь думать, что все дело именно в этом, — сухо сказала она, — Когда будешь походить на перезревший цитрус.
   Он вздрогнул, дважды открыл и закрыл рот, и, в конце концов, сказал:
   — Если тебе от этого станет легче, я могу сказать, что до этого момента, я не помнил, чтобы она тебя так называла.
   Он замолчал, подумал немного, и добавил:
   — Фактически, я до сих пор не помню это.
   — Все в порядке, — сказала она, надевая на лицо свою лучшую маску: “Я девушка что надо!” — Я уверяю тебя, я никогда не принимала это близко к сердцу. Я всегда питала нежное отношение к лимонам и апельсинам.
   Он, было, собрался что-то говорить, затем остановился, посмотрел ей прямо в глаза и сказал:
   — Я надеюсь, мои слова не покажутся тебе отвратительными и оскорбительными, но то, что уже сказано и сделано, я не могу этого исправить.
   Пенелопа с некоторым замешательством поняла, что часто думает так же.
   — Но я говорю тебе, — продолжал он, глаза его были ясные и серьезные, — Поскольку думаю, что ты можешь понять меня.
   Это был комплимент, странный, непохожий на остальные, но, тем не менее, комплимент.
   Пенелопа больше всего на свете захотелось сейчас положить свою руку поверх его руки, но, конечно же, она так не сделала. Она лишь кивнула, и сказала:
   — Ты можешь говорить со мной о чем угодно, Колин.
   — Мои братья, — начал он, — Они, — он замолчал, безучастно глядя в окно, затем резко повернулся к ней и сказал: — Они достигли того, чего хотели. Энтони — виконт, и я не хотел бы взваливать на себя его обязанности, но у него есть цель в жизни. Все наше наследство и имущество в его руках.
   — Я думаю не только оно одно, — мягко сказала Пенелопа.
   Он вопросительно посмотрел на нее.
   — Я думаю, твой брат чувствует ответственность за всю свою семью, — пояснила она.
   — Представь, какое это тяжкое бремя, — произнес он.
   Колин старался сохранять безразличное выражение лица, но он никогда не был умелым стоиком, и наверно, на его лице было видно тревога, потому что Пенелопа поднялась со своего стула и горячо добавила:
   — Но я не думаю, что он возражает против этого! Это очень подходит ему.
   — Совершенно точно! — воскликнул Колин, с таким видом, словно она открыла что-то по настоящему важное.
   В противоположность этому … этот … глупый разговор о его жизни. У него не было причин жаловаться. Он знал, что у него не было никаких причин для жалоб, и все же…
   — Ты знаешь, что Бенедикт рисует? — спросил он ее.
   — Конечно, — ответила она, — Все знают, что он рисует. Его картина висит в Национальной Галерее. И я думаю, что планируют повесить еще одну его картину. Его пейзаж.
   — Правда?
   Она кивнула.
   — Элоиза сказала мне.
   — Тогда, должно быть это правда. Я не могу поверить, что мне об это ничего не сказали.
   — Ты был далеко, — напомнила она ему.
   — Я пытаюсь сказать, — продолжил он, — То, что у них у обоих имеется цель в жизни. А у меня нет ничего.
   — Это не может быть правдой, — сказала она.
   — Я думаю, мне то лучше знать.
   Пенелопа села обратно на стул, пораженная его язвительным тоном.
   — Я знаю, что люди думают обо мне, — начал он, и хотя Пенелопа решила не прерывать его и дать ему высказаться, она не могла не вмешаться.
   — Ты всем нравишься, — поспешила сказать она, — Все просто обожают тебя.
   — Я знаю, — простонал он, выглядя страдающим и робким в одно и тоже время, — Но …
   Он взъерошил свои волосы рукой.