Куин Джулия. Романтическая история мистера Бриджертона

   — Боже, как же выразить это, и не выглядеть при этом полной задницей?
   Глаза Пенелопы широко открылись от изумления.
   — Меня тошнит от того, что я, никто иной, как простой пустоголовый соблазнитель, — наконец выпалил он.
   — Не будь глупцом, — почти немедленно отозвалась она, так быстро, как это только было возможно.
   — Пенелопа —
   — Никто не считает тебя тупицей, — сказала она.
   — Как ты —
   — Потому что, я провела в Лондоне гораздо больше времени, чем должна обычная девушка, — резко ответила она. — Я могу быть не самой популярной девушкой в городе, но после десяти лет, я слышала более чем достаточно сплетен, лжи и чьих-нибудь дурацких мнений, и Я никогда — ни разу — не слышала, чтобы кто-нибудь, назвал тебя глупцом.
   Он уставился на нее, немного удивленной тем, как страстно она его защищает.
   — Я вообще-то, не имел в виду, что я глупый, — сказал он мягко и спокойно. — Я хотел сказать … без цели. Даже леди Уислдаун говорит обо мне, как о соблазнителе.
   — И что в этом такого плохого?
   — Ничего, — ответил он раздражительно, — Если бы она не делала это почти через день.
   — Она издает свою газету через день.
   — Все правильно, — сказал он, — Если бы она не считала меня таким легендарным соблазнителем, разве она написала бы про меня?
   Пенелопа замолчала, затем спросила:
   — Разве имеет значение, что думает леди Уислдаун?
   Он наклонился вперед, уперев руки в колени, затем, вскрикнув от боли, когда он запоздало вспомнил про свою рану.
   — Ты уклоняешься от темы, — возразил Колин, вздрогнув, снова надавив на ладонь. — Меня не волнует леди Уислдаун. Но хочется нам того или нет, но она представляет собой высшее общество.
   — Я думаю, найдутся люди, не согласные с таким утверждением.
   Он вопросительно приподнял бровь?
   — Включая тебя?
   — Вообще-то, я думаю, что леди Уислдаун очень проницательна и умна, — сказала она, держа руки на коленях.
   — Женщина, которая назвала тебя перезрелой дыней!
   Два красных пятна появились на ее щеках.
   — Перезревшим цитрусом, — сердито сказала она. — Я уверяю тебя, это большая разница.
   Колин тут же решил, что женский ум очень странный и непостижимый орган, который мужчины могут даже не пытаться понять. На свете просто не было женщины, которая бы идя из точки А в точку B, не останавливалась бы по пути в точках С, D и X.
   — Пенелопа, — наконец, сказал она, смотря на нее с недоверием, — Это женщина оскорбляла тебя. Как ты можешь защищать ее?
   — Она не сказала ничего, кроме правды, — сказала она, скрещивая на груди руки. — Она была довольно добра ко мне, с тех пор, как моя мать позволила мне самой выбирать себе наряды.
   Колин простонал.
   — Мы же обсуждаем кое-что другое в это момент. Надеюсь, ты не собираешься обсуждать со мной свой гардероб?
   Глаза Пенелопы сузились.
   — Я полагаю, мы обсуждали твое неудовлетворение от жизни в роли самого популярного мужчины в Лондоне.
   Ее голос повысился на четыре октавы, и Колин понял, что его отчитывают. Причем, обоснованно. Что он нашел, еще более раздражающим.
   — Не знаю, почему я думал, что ты можешь понять меня, — прошипел он, ненавидя ребяческий тон своего голоса, но он ничего не мог с собой поделать.
   — Прости, — проговорила она, — Но это немного сложно для меня, сидеть здесь и слушать, как ты жалуешься, что в твоей жизни ничего нет.
   — Я не говорил такого!
   — Ты почти точно также сказал!
   — Я сказал, что у меня ничего нет, — уточнил он, стараясь не обращать внимание на то, как глупо и по-ребячески звучит его голос.
   — Я знаю, что ты имеешь гораздо больше, чем любой человек в Лондоне, — сказала она, тыкая его в плечо. — Но если ты не можешь этого понять; тогда, возможно, ты прав — твоя жизнь ничтожна и пуста.
   — Это слишком трудно объяснить, — раздражительно пробормотал он.
   — Если ты хочешь, что-то новое в своей жизни, — сказала она, — Господи, просто выбери это, и займись им. Мир и зарубежные страны, просто твоя устрица, Колин, в которой, ты постоянно прячешься. Ты молод, богат, и ты мужчина, — голос Пенелопы стал ожесточенным и обиженным:
   — Ты можешь делать все, то ты захочешь.
   Он нахмурился, что не удивило ее. Когда люди были убеждены, что у них проблемы, то последнее, что они бы хотели услышать это простое и непосредственное решение.
   — Это не так то просто, — сказал он.
   — Это очень просто.
   Она надолго уставилась на него, возможно впервые в жизни, спрашивая себя, а кто он собственно такой. Она думала, что она все о нем знает. Но, вот оказалось, что он ведет личный дневник, а она даже понятия не имела об этом.
   Она не знала, что он обладал неуравновешенным характером, и мог выйти из себя.
   Она не знала, что он чувствует неудовлетворение от своей жизни.
   И, конечно же, она не знала, что он был в достаточной степени раздражительным и испорченным, чтобы быть способным почувствовать неудовлетворение, хотя ему совсем не было причины чувствовать неудовлетворение от своей жизни.
   Какое право, он имел чувствовать себя неудовлетворенным собственной жизнью?
   Как смеет он жаловаться, особенно на свою жизнь?
   Она встала, разгладив платье в неуклюжем защитном жесте.
   — В следующий раз, когда ты захочешь пожаловаться на трудности и несчастье всеобщего поклонения, попытайся представить себя на месте старой девы, которую давно забыли на полке. Пойми, каково чувствовать себя старой девой, и тогда дай мне знать, когда в следующий раз захочешь пожаловаться.
   А затем, пока Колин все еще оставался на софе, на которую перед этим уселся, смотрел на нее так, словно она превратилась в некое причудливое создание с тремя головами, двенадцатью пальцами и хвостом, стрелой вылетела из комнаты.
   Это был, подумала она, спускаясь по ступенькам дома на Брутон-стрит самая великолепная выходка за всю ее жизнь
   Но на самом деле, все было очень ужасно, поскольку мужчину, которого она с такой поспешностью оставила, был единственный мужчина на свете, в обществе которого она хотела навсегда остаться.
   Колин провел весь день, как в аду.
   Рана на руке дьявольски болела, несмотря на бренди, которое он вылил и на кожу и себе в глотку. Агент по недвижимости, который составлял арендный договор на небольшой аккуратный домик с террасой, и которого он нашел в Блюмсбари; сообщил ему о том, что предыдущий арендатор испытывает трудности, поэтому Колин не сможет переехать сегодня, как планировалось, и спросил, будет ли для него приемлемо переехать лишь на следующей недели.
   И в довершение всех бед, он с тревогой подозревал, что мог нанести непоправимый ущерб его дружбе с Пенелопой.
   Что заставляло его чувствовать себя хуже всего, с тех пор, как:
   А) он очень ценил свою дружбу с Пенелопой,
   В) он осознал, как сильно он ценил свою дружбу с Пенелопой,
   С) он подался панике, при мысли потерять дружбу с Пенелопой.
   Пенелопа была постоянной и неизменной в его жизни. Подруга сестры — она всегда была поблизости, не слишком близко, но и не слишком далеко.
   Но мир, оказывается, изменился. Он только две недели тому назад вернулся в Англию, но Пенелопа уже изменилась. Или может быть, он изменился. Или может быть, она не изменилась, но его восприятие и отношение к ней изменилось. Но она неожиданно стала иметь важное значение в его жизни. Он не знал, как еще преподнести то, что случилось.
   И после десяти лет того, что она для него было просто … там, было довольно странно, чувствовать, что ее мнение и дружба, так важны для него.
   Ему не нравилось, что они расстались днем при столь неуклюжих причинах. Он не мог вспомнить, когда он чувствовал такую неловкость и неуклюжесть в обществе Пенелопы, даже — нет, это была неправда.
   Был такой момент … Господи, как много лет прошло с тех пор? Шесть? Семь? Его мать тогда приставала к нему, чтобы он женился, в этом не было ничего нового, кроме того, что она предложила Пенелопу в качестве потенциальной невесты, что было весьма ново. Это выбило его из колеи, и Колин тогда был не в том своем состоянии, в котором он обычно в ответ на просьбы матери о женитьбе, шутил и дразнил ее.
   И потом, она не остановилась. Она болтала о Пенелопе все дни и все ночи, кажется, не прекращая, до тех пор, пока он не сбежал из Англии. Ничего такого решительного — просто небольшая поездка в Уэльс. По правде сказать, о чем еще его мать могла думать?
   Когда он вернулся, его мать снова захотела поговорить с ним о Пенелопе, конечно, кроме того раза, когда его сестра Дафна снова была беременна и хотела сделать в семье объявление. Но, как он мог знать это? Он не ждал с нетерпением посещение дома матери, так как был уверен, что это повлечет за собой снова намеки о необходимости жениться. Затем он столкнулся со своими братьями, и они стали его мучить насчет женитьбы так, как это могут делать только братья, и следующим, что он сделал, это объявил очень громким голосом, что он не собирается жениться на Пенелопе Физеренгтон!
   К несчастью в этот момент, Пенелопа стояла в дверном проем, ее рука была прижата к губам, ее глаза были широко открыты, и в них стояла боль и замешательство, а также наверно еще дюжина других неприятных эмоций, до которых он стыдился доискиваться.
   Это было одно из самых ужасных мгновений в его жизни. Единственное мгновение, фактически, которое он прилагал усилия забыть. Он не думал, что Пенелопа обожала и любила его — по крайней мере, не больше, чем другие молодые леди — а он так смутил ее. Выбирать ее имя для такого объявления…
   Это было непростительно.
   Он принес извинения, и конечно, она их приняла, но он никогда не будет по-настоящему прощен.
   И теперь, он забылся и оскорбил ее снова. Не прямым способом, конечно, но он должен был подумать немного больше и усерднее, прежде чем начать жаловаться на свою жизнь
   Проклятье, это звучало глупо, даже для него. О чем он должен был в таком случае жаловаться?
   Ни о чем.
   И все же была это изводящая пустота внутри. Тоска о чем-то, что он не мог никак определить. Он ревновал к братьям, Боже, он ревновал к их любимому делу и их успехам.
   Единственная отметка, которую оставил Колин в этом мире, была светская хроника леди Уислдаун. Какая изысканная шутка.
   Но все относительно, не так ли? И по сравнению с Пенелопой, он вообще не имел причин для жалоб. Это означало, вероятно, что ему следовало держать свои мысли при себе. Ему не нравилось думать о ней, как о забытой на полке старой деве, но он предположил, что это было точное изображение ее жизни. И эта позиция не приносила особого почтения в британском обществе.
   Фактически, это была ситуация, о которой могли жаловаться многие люди. Горько.
   Пенелопа никогда не показывала больше, чем стоическое не согласие со своей участью, но, по крайней мере, она принимала ее. Хотя, кто знает?
   Возможно, Пенелопа мечтала и надеялась о другой жизни, а не о жизни вместе с матерью и сестрой в их небольшом доме на Маунт-стрит.
   Возможно, у нее были планы и собственные цели, но она держала их в себе под завесой достоинства и юмора.
   Возможно, в ней было гораздо больше спрятано, чем казалось.
   Возможно, подумал он с вздохом, она заслуживает извинений.
   Он не был точно уверен в том, что он должен принести ей извинения; он не был уверен в том, что это была именно та необходимая вещь.
   Но ситуация нуждалась в каком-нибудь изменении.
   Ох, проклятье. Теперь он оказался перед необходимостью посетить музыкальный вечер Смитти-Смит этим вечером. Это было самое болезненное и немузыкальное ежегодное событие; в чем все были уверенны. Когда все дочери Смитти-Смит выросли, то их место заняли кузины, у каждых последующих с музыкальным слухом дело обстояло еще хуже, чем у предыдущих.
   Но туда собиралась пойти сегодня вечером Пенелопа, а это подразумевало, что Колину придется быть там.

Глава 7

   Колин Бриджертон имел впечатляющую по размерам стайку молодых леди, собравшихся вокруг него на ежегодном музыкальном вечере Смитти-Смит в среду, раболепствующих ему по поводу его раненой руки.
   Ваш автор не знает, как была получена рана — фактически, мистер Бриджертон был чересчур раздражающе молчалив об этом. Говоря о раздражениях, рассматриваемый мужчина казался скорее раздраженным оказываемым ему вниманием и почестями. Ваш автор слышал, как он говорил своему брату Энтони, что желал бы поскорее покинуть это … (непроизносимое и непечатное слово) и поскорее уехать домой.
 
   Светская хроника Леди Уислдаун, 16 апреля 1824
 
   Почему, почему, почему она сама по собственному желанию делала это?
   Год за годом приходил посыльный с приглашением, и год за годом Пенелопа клялась себе, что она никогда, пусть Господь будет ей свидетелем, не посетит еще одного музыкального вечера Смитти-Смит.
   И год за годом, она обнаруживала себя, сидящей в музыкальном зале у Смитти-Смит, отчаянно пытаясь не съеживаться (по крайней мере, не слишком явно), поскольку последнее поколение девочек Смитти-Смит безжалостно убивало бедного Моцарта в музыкальном исполнении.
   Это было болезненно. Ужасно, ужасно, ужасно болезненно. Фактически, не было другого способа описать это.
   Больше всего озадачивало Пенелопу то, что казалось, она всегда попадает на первый ряд, или довольно близко к нему, что было очень болезненно и мучительно. И не только для ушей. Каждые несколько лет, была, по крайней мере, одна девочка Смитти-Смит, которая понимала, что она принимала участие в преступлении против законов музыки. В то время, как остальные девушки играли с энтузиазмом на своих скрипках и пианино, у одной девушки было странное страдальческое выражение лица, которое Пенелопа знала очень хорошо.
   Это было лицо, обладательница которого хотела бы оказаться где-нибудь еще, в другом месте, но только не здесь. Это можно пытаться скрыть, но это всегда выходит в уголках рта, которые сильно напряжены. И конечно это было видно в глазах, если хорошо присмотреться.
   Лишь небеса знали, сколько раз такое же выражение появлялось на лице Пенелопы. Возможно, поэтому она не могла остаться дома, во время этих вечеров Смитти-Смит.
   Кто-то должен ободряюще улыбаться, и притворяться, что наслаждается музыкой. Кроме того, это, так или иначе, случалось лишь один раз в год.
   Однако никто не мог не подумать о том, что было бы довольно удачно сделать осторожные затычки для ушей.
   Квартет девушек заиграл разминку со все более возрастающим пылом — беспорядок противоречащих нот и гамм обещал лишь еще больше ухудшиться, когда они начинали играть всерьез. К опасению ее сестры Фелиции, Пенелопа заняла место в середине второго ряда.
   — Здесь есть два превосходных места на краю последнего ряда, — прошипела Фелиция ей в ухо.
   — Уже слишком поздно менять места, — ответила Пенелопа, усаживаясь на стуле, не намного лучшем, чем музыка в этом доме.
   — Господи, помоги мне, — простонала Фелиция.
   Пенелопа достала свою программку и начала ее пролистывать.
   — Если бы мы не сели здесь, кто-нибудь другой мог сесть, — сказала она.
   — Это было мое заветное желание!
   Пенелопа наклонилась так, что только ее сестра могла слышать ее шепот:
   — На нас можно рассчитывать, что мы будет вежливо улыбаться. Представь себе, ели бы кто-нибудь, подобный Крессиде Туомбли сядет здесь, и будет хихикать, и насмехаться все представление.
   — Я не думаю, что Крессида Туомбли может оказаться здесь.
   Пенелопа проигнорировала ее заявление.
   — Последнее, что им нужно, так это, чтобы кто-либо здесь уселся, прямо перед ними, и делал недобрые и язвительные замечания. Бедные девочки точно будут сильно уязвлены.
   — Они все равно будут уязвлены, так или иначе, — проворчала Фелиция.
   — Нет, они не будут, — сказала Пенелопа, — По крайней мере, вон та, вон та, и вон та не будут уязвлены, — проговорила она, указывая на две скрипки и фортепиано, — Но вон та, девушка, — она осторожно показала на девушку, сидящую с виолончелью, — уже несчастна. Самое малое, что мы можем для них сделать, так это не позволить кому-нибудь ехидному и жестокому сесть здесь.
   — Ну, она все равно будет распотрошена на этой неделе леди Уислдаун, — проговорила Фелиция.
   Пенелопа открыла рот, чтобы что-нибудь сказать в ответ, но в это мгновение осознала, что человеком, который только что уселся рядом с ней с другой стороны, была Элоиза.
   — Элоиза, — сказала Пенелопа с очевидным восхищением, — Я думала, ты планировала остаться дома.
   Элоиза состроила гримаску, ее кожа явно побледнела и немного позеленела. — Я не могу объяснить, но, кажется, я не могу убраться от сюда. Это похоже на дорожное происшествие. Ты просто не можешь не смотреть.
   — Или слушать, — сказала Фелиция, — В зависимости от обстоятельств.
   Пенелопа улыбнулась. Она не могла ничем помочь.
   — Я слышала, вы говорил о леди Уислдаун, когда я пришла? — спросила Элоиза.
   — Я говорила Пенелопе, — пояснила Фелиция, наклоняясь довольно неизящно через свою сестру, чтобы поговорить с Элоизой, — Что эти девушки буду выпотрошены леди Уислдаун на этой неделе.
   — Я не знаю, — глубокомысленно произнесла Элоиза, — Она не издевается каждый год над бедными девочками Смитти-Смит. Я не знаю почему.
   — Зато я знаю почему, — фыркнул голос сзади.
   Элоиза, Пенелопа и Фелиция развернулись, как по команде, на своих местах, затем резко отпрянули назад, поскольку трость леди Данбери появилась в опасной близости от их лиц.
   — Леди Данбери! — воскликнула Пенелопа, неспособная сопротивляться желанию, коснуться своего носа, чтобы проверить все ли на месте.
   — Я вычислила характер леди Уислдаун, — сказала леди Данбери.
   — Вы вычислили? — переспросила Фелиция.
   — Она слишком мягка, — продолжала старая леди, — Видите, вон ту, — она ткнула своей тростью в направлении виолончелистки, по пути почти ткнув Элоизе в ухо. — Прямо там?
   — Да, — ответила Элоиза, потирая ухо, — Хотя я уже не думаю, что способна услышать ее.
   — Это для тебя благословение, — сказала леди Данбери, прежде чем вернуться к объекту ее размышлений, — Ты можешь поблагодарить меня позже.
   — Вы хотели что-то сказать о виолончелистке? — быстро спросила Пенелопа, прежде чем Элоиза огрызнется на леди Данбери, и скажет что-нибудь совсем неподходящее.
   — Конечно. Я хотела. Посмотрите на нее, — сказала леди Данбери, — Она несчастна. И такой она и должна быть. Она явно единственная из них, кто понимает, насколько ужасно они играют. Другие вообще явно не имеют музыкального слуха.
   Пенелопа посмотрела довольно самодовольно на свою сестру.
   — Запомните мои слова, — сказала леди Данбери, — Леди Уислдаун ничего не скажет об этом музыкальном вечере. Она не захочет повредить чувства этой девушки.
   — Но остальные девушки —
   Элоиза, Пенелопа и Фелиция резко отклонились назад, поскольку в этот момент трость начала покачиваться.
   — Чушь. Она может совсем не беспокоится насчет остальных девушек.
   — Очень интересная теория, — проговорила Пенелопа.
   Леди Данбери опустилась на свое место с довольным видом.
   — Да, это так. Разве вы так не думаете?
   Пенелопа кивнула.
   — Я думаю, вы правы.
   — Хм-пх. Я обычно всегда права.
   Все еще сидя повернувшись на своем кресле, Пенелопа сначала обернулась к Фелиции, затем к Элоизе, и сказала:
   — Вот почему я хожу каждый год, год за годом, на музыкальные вечера Смитти-Смит.
   — Чтобы увидеть леди Данбери? — спросила Элоиза в замешательстве.
   — Нет. Потому что есть девушки, такие как она, — Пенелопа указала на виолончелистку, — Потому что я совершенно точно знаю, как она себя чувствует.
   — Не глупи, Пенелопа, — произнесла Фелиция, — Ты никогда не играла на фортепиано на публике, но даже если бы ты играла, ты все равно довольно неплохо играешь, и тебе не о чем волноваться.
   Пенелопа повернулась к своей сестре.
   — Я совсем не о музыке, Фелиция.
   Затем случилась самая странная вещь с леди Данбери. Ее лицо изменилось. Изменилось полностью. Ее глаза стали туманными и задумчивыми. А ее губы, сжатые обычно в саркастической улыбке, расслабились.
   — Я была точно такой же девушкой, как вы, мисс Физеренгтон, — сказала она так тихо, что Элоиза и Фелиция были вынуждены наклониться вперед, чтобы разобрать ее голос.
   Элоиза с фразой: — Прошу прощения?
   Фелиция с менее вежливой: — Что?
   Но леди Данбери смотрела только на Пенелопу.
   — Я тоже из-за этого посещала все музыкальные вечера Смитти-Смит, — сказала старая леди. — Точно так же, как и ты.
   И в этот момент, Пенелопа почувствовала странное чувство близости с этой старой женщиной. Что было полным безумием, потому что у них не было ничего общего — ни возраста, ни статуса, ничего. И все же, так или иначе, графиня выбрала почему-то ее, для какой цели, Пенелопа даже не догадывалась.
   Но она казалось решительно настроенной зажечь огонь в хорошо-упорядоченной и очень скучной жизни Пенелопы.
   И Пенелопа не могла понять почему, но это, так или иначе, работало. Разве это не, приятно — обнаружить то, что мы на самом деле совсем не такие, как мы о себе думаем? Слова леди Данбери с того вечера до сих пор эхом отдавались в ушах Пенелопы.
   Почти как наваждение.
   Почти как вызов.
   — Знаете, что я думаю, мисс Физеренгтон? — спросила леди Данбери, ее голос звучал обманчиво мягко.
   — Я не могу даже догадываться, — сказала Пенелопа, с уважением в голосе.
   — Я думаю, вы могли бы быть леди Уислдаун.
   Элоиза и Фелиция задохнулись от изумления.
   Пенелопа приоткрыла губы от удивления. Никто прежде даже не думал обвинить ее в этом. Это было невероятно … невероятно … и …
   Фактически, довольно лестно.
   Пенелопа почувствовала, как ее губы складываются в хитрую улыбку, она наклонилась вперед, словно собираясь поделиться новостями огромного значения.
   Леди Данбери наклонилась.
   Элоиза и Фелиция наклонились.
   — Знаете, что я думаю, леди Данбери, — голос Пенелопы был неотразимо спокоен.
   — Хм, — пробормотала леди Данбери с лукавым блеском в глазах. — Я могла бы сказать, что я затаила дыхание в ожидании, но вы уже сказали мне, что вы думаете, будто я леди Уислдаун.
   — А вы леди Уислдаун?
   Леди Данбери лукаво улыбнулась. — Может быть и я.
   Фелиция и Элоиза громко перевели дыхание.
   Живот Пенелопы скрутило.
   — Вы признаетесь в этом? — прошептала Элоиза.
   — Ну, конечно, я не признаюсь в этом, — буквально рявкнула в ответ леди Данбери, выпрямляясь и ударяя своей тростью об пол с такой силой, что на мгновение остановила игру четверых незадачливых музыкантов.
   — Даже, если бы это было верно — но я не говорю, действительно, ли это так — я что, по-твоему, достаточно глупа, чтобы признаться в этом?
   — Тогда почему вы сказали —
   — Потому, что ты просто простофиля, а я пытаюсь отстоять свою точку зрения, — она начала потихоньку затихать.
   Но тут Пенелопа спросила ее: — Какую?
   Леди Данбери одарила их всех крайне сердитым взглядом.
   — То, что любой человек может оказаться леди Уислдаун, — воскликнула она, энергично постукивая тростью об пол. — Вообще любой.
   — Ну, кроме меня, — вставила Фелиция, — Я совершенно уверена, что это не я.
   Леди Данбери даже не удостоила Фелицию взглядом.
   — Позвольте мне сказать еще кое-что.
   — Разве можем мы остановить вас, — Пенелопа проговорила это настолько сладко, что это выглядело, как комплимент.
   По-правде говоря, это и был комплимент. Она всегда восхищалась леди Данбери. Она восхищалась любым человеком, кто был способен, по ее мнению, светски разговаривать.
   Леди Данбери усмехнулась.
   — Роль леди Уислдаун подходит тебе, Пенелопа Физеренгтон, гораздо больше, чем это кажется на первый взгляд.
   — Это верно, — сказала Фелиция с улыбкой, — Она может быть довольно жестока. Никто в это не поверил бы, но когда мы были маленькими —
   Пенелопа толкнула ее в бок.
   — Видели? — проговорила Фелиция.
   — Что я собиралась сказать, — продолжала леди Данбери, — Так это то, что высший свет собирающийся принять мой вызов, абсолютно неправ.
   — Вы предполагаете, что мы тоже можем быть леди Уислдаун? — спросила Элоиза.
   Леди Данбери отрицательно махнула рукой в сторону Элоизы.
   — Я вынуждена объяснить, с самого начала думают неправильно, — сказала она. — Они продолжают присматриваться к очевидным людям. Таким людям, как ваша мать, — сказала она, повернувшись к Пенелопе и Фелиции.
   — Мама? — эхом откликнулись обе.
   — Вот вам, пожалуйста, — сказала леди Данбери, насмехаясь, — Более назойливого человека, этот город еще не видел. Она совершенно точно именно такой человек, которого все будут подозревать.
   У Пенелопы совсем не было мыслей, что сказать на это. Ее мать была печально известной сплетницей, но было довольно трудно представить ее в роли леди Уислдаун.
   — Которая почему-то, — продолжала леди Данбери, проницательно посмотрев на Пенелопу, — Не может быть леди Уислдаун.
   — Хорошо, тогда, — проговорила Пенелопа с сарказмом, — Фелиция и Я могли бы с уверенностью сказать вам, что это точно она.
   — Пиф-ф, — фыркнула леди Данбери, — Если бы ваша мать была леди Уислдаун, она нашла бы способ скрыть от вас это.
   — Моя мама? — сомнением переспросила Фелиция, — Я так не думаю.
   — Что я пыталась сказать, — рявкнула леди Данбери, — До всех этих прерываний —
   Пенелопе показалось, будто она услышала смешок Элоизы.