Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   Как-то раз Даттам проснулся чистенький, как луна в колодце. Тюремщики собрались вокруг и рассказывали друг другу про него басни.
   - Не думай, - сказал один. - Никто про порченные цистерны не верит, это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем известно, что ты знал о приезде экзарха и пришел с ним поговорить. Вы же, говорят, с ним старые друзья... А злые люди тебя до наследника не допустили.
   - А милостив ли наследник? - спросил Даттам.
   Тюремщики вздохнули:
   - Сад счастья, источник изобилия... Говорят, однако: будто бы назначили его, чтоб сгубить в государевых глазах... Войска не дали... Каждый шаг стерегут... Попробуй он тебя помиловать или с тобой поговорить, тут же и его голова полетит...
   Даттам смотрит: седоусый охранник утирает рукавом слезы. Утер и говорит:
   - Если тебе чего надо, ты скажи.
   Даттам подумал:
   - Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.
   Тюремщик удивился:
   - Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не думай, их сейчас не трудно достать, ногти-то.
   Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:
   - Я сейчас не могу колдовать, из-за этой гусиной крови, и еще долго не смогу...
   Следующей ночью охранник пронес в тюрьму набивной кафтан казенного курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.
   - Иди, - сказал стражник.
   - Безоружным? - удивился Даттам, - ты мне хоть кинжал какой-нибудь дай.
   Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту же секунду приставил его к горлу стражника:
   - А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?
   Стражник захныкал:
   - Секретарь экзарха, господин Арфарра.
   Даттам подумал: "Чтобы спасти меня, Арфарра рискует жизнью! А что, если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое место на дыбе!"
   И перерезал шею своему спасителю.
   "Теперь-то он точно не выдаст Арфарру", - подумал молодой мятежник, утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда-то старый судья швырнул взятку Бужве.
   Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле лепешек и велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из городу вместе с народом, ходившим на строительство укреплений; стражники должны были заявить о бегстве лишь в полдень.
   И вот сосед по шестидворке отогнул занавеску и видит: гадалка принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час. А он сам имел на женщину виды... Разве может такое быть терпимо?
   Даттам очнулся оттого, что что-то мокрое капало ему за шиворот. Дернулся: трое стражников справа, двое слева, а шестой бьет над ним гусиное яйцо.
   - Эй, - кричит один, который слева, - трех яиц хватит, из остальных яичницу сделаем...
   Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли через весь город.
   На допросе Даттам показал, что свел в камере знакомство с крысой, обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.
   - А крысу, - говорит, - чтобы стража не заметила, проклял до полудня, - велел носить человечью личину...
   Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с закоченевшим лицом в углу и вел протоколы допроса.
   Вечером Даттам смотрел через оконце вверху: небо улыбается, цветет фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что войска мятежников отходят от столицы и подумал: завтра меня казнят... Стало одиноко и страшно. В конце концов, двадцать два года...
   А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха развеяли злые чары...
   Наутро пришли стражники, остригли арестанта, переодели, пряча глаза... Понесли в паланкине с решетками к площади назиданий. Даттам глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет свежими лепешками, и зелень так и лезет, так и тянется, хватает за душу пальчиками. Стоит Верхний Город, - здания как жемчужины, стены как оправа... осунулся, погрустнел.
   Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через пять арок - вниз, вглубь, - крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.
   Развязали, повели... Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая галерея... Ввели в павильон: стены - в узорочье, узорочье - в зеркалах, от зеркал павильон как человечья душа: снаружи - замкнут, изнутри - безграничен.
   В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника, секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером, а Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.
   Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь, но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы тот сел, и проговорил:
   - Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.
   Даттам пожал плечами:
   - Я так понимаю, - сказал он, - что мой дядя вчера отступил от города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.
   - Ваш дядя, - сказал экзарх, - вчера был назначен моим указом наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния прежних властей толкнули народ на мятеж: почему бы не помириться с теми бунтовщиками, которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?
   Даттам помолчал, а потом сказал:
   - Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.
   Экзарх засмеялся:
   - Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, - и протянул Даттаму зеленый треугольник.
   Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный отчет соглядатая. Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло за две недели до начала восстания.
   Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался от императорского титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.
   - Это что ж, - спросил Даттам нового наследника империи, - мы подняли восстание по твоей указке?
   - Разумеется, да, - сказал справа Арфарра. - Истинные причины вещей скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных причин.
   - Разумеется, нет, - сказал настоятель храма Шакуника. - Провокация опасная вещь. Если государство играет с огнем, как ребенок, оно, как ребенок, и обожжется.
   Тогда Даттам повернулся к монаху.
   - И вы обо всем знали, - спросил он, - еще до того, как продали нам зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?
   Настоятель удивился:
   - Никакого мы зерна не продавали... В благодарственном манифесте экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в дни народного бедствия...
   Помолчал и прибавил:
   - Между прочим, наш дар окупился сторицей - господин экзарх пожаловал нам земли по Левому Орху.
   Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:
   - Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей - вождь повстанцев провокатор правительства!
   И расхохотался. Потом умолк и спросил:
   - Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед виселицей? Я-то милости недостоин, я провокатором не был...
   Арфарра молчал.
   - Не скрою, - сказал Харсома, - ваши преступления велики, господин Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ достигает локтя толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему... Кто-то же должен за все это отвечать?
   - Тот, кто нанимал провокаторов, - заорал Даттам, вскакивая на ноги.
   - Сядь, - негромко сказал Харсома.
   - Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам другую, - и все затем только, чтобы ты сел на место этого мерзавца Падашны?
   Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом он повернулся к настоятелю храма Шакуника и спросил:
   - А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил вам за зерно?
   - Я уже ответил вам, - сказал настоятель, - что никакого зерна храм бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу сказать, что эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.
   - Каком?
   - На условии, что вас отдадут нам.
   Даттам поднял брови.
   - Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам, чтобы скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на благо храма Шакуника.
   - Но я вовсе не собираюсь становиться монахом! - запротестовал молодой бунтовщик.
   - Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам, - вмешался Харсома, - никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас. Баршарг требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его брата. Твой дядя, наместник провинции, тоже не хотел бы оставлять тебя в живых, а если собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то на каждое из имен не придется и по половинки капли...
   - Говорило сито иголке - у тебя на спине дырка, - презрительно пробормотал Даттам.
   Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.
   Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома вынул стрелу беды из тела государства, провел народ по мосту милосердия в сад изобилия. Бывший первый министр от досады помер.
   Мятежник Бажар, правда, еще бесчинствовал: нашел где-то золотоглазого оборванца и обул его в государевы сандалии. Наконец, сдался Даттаму и Арфарре. Наследник и ему обещал жизнь. Господин Арфарра, однако, обманул доверие экзарха, молвил: "Когда тушат пожар, не смотрят, чиста-ли вода", и приказал зарубить вора.
   Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День. Расцвели на улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и медом; и бродили по улицам боги, которые есть не что иное, как слова мудрых указов.
   Было, однако, невиданное: по всей провинции ходил корабль на деревянных гусеницах - золотые борта, серебряные весла. Слова при корабле были такие: Государь - корабль, народ - море. Хочет - несет, хочет опрокинет... А секретарь Арфарра ухитрился даже небо раскрасить надписями: это тогда в Варнарайне впервые стали пускать шутихи и ракеты.
   Экзарху же доложили: "В древности Золотой Государь взошел на Голубую Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело".
   Экзарх Харсома отправился к горам. Отказался от казенного паланкина, проделал весь путь на лошади, как простой чиновник, чтобы народ всегда имел к нему доступ.
   Накануне молебна наследник изволил спуститься в заброшенные шахты. Долго стоял, будто ждал Золотого Государя, потом со слезами на глазах молвил:
   - Увы! Народ Великого Света после мятежа - как неоперившийся жаворонок. Надобно его жалеть, - ибо, бывает, и жаворонок в неразумии клюет кречета... Разве стал бы государь Амар преемником Золотых Государей, если бы не помощь рудознатца Шехеда.
   Помолчал и спросил у Даттама:
   - А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?
   На следующий день взошли на гору, исполнили обряды. Наследник сказал:
   - Нынче все наши мысли - о достижении мира и спокойствия. Когда в государстве царит мир и спокойствие, человек думает о том, как преумножить собственное добро. Когда же в государстве царим смута и бунт, человек думает о том, как завладеть добром ближнего. Поистине цель государя добиться, чтобы простые люди сохраняли нажитое и старались приумножить его. Ибо чем больше в государстве богатых людей, тем богаче само государство.
   Секретарь Арфарра молвил, указывая по ту сторону Голубых Гор:
   - Некогда ойкумена доходила до самого океана, а ныне океаном называют маленькое озеро в государевом дворце! Государство расколото, и трещина проходит через сердце наследника! Пока не восстановим целостность государства, в нем будут непременно случаться беды, бунты и неурожаи!
   Вечером, наедине, экзарх спросил Даттама:
   - А вы что скажете о целостности государства?
   Тот поклонился, оправил шелковый монаший паллий и ответил:
   - Увы! Варвары кормятся с копья, мочатся с седла... Прежде надо научить их жить не для войны, а для мира... Разрешите храму торговать с королевством, - мы научим их уважать мирную выгоду, и они сами отдадут нам земли.
   Надобно сказать, что храм и раньше нарушал торговую монополию, но тайком.
   - А потом, - прибавил, поколебавшись, Даттам, - не все у варваров достойно осуждения. Например, крестьяне их пребывают в бедности, немыслимой для жителя ойкумены, однако ж не жалуются и не бунтуют.
   - Почему? - быстро спросил экзарх.
   - Потому что над ними - не чиновник с печатью, а сеньор с мечом. Потому что нет, увы, государя, которому подают жалобы, и потому что нет людей мудрых, учащих народ стоять за свои права... И поэтому, - сказал Даттам, - хотя железо в стране варваров спрятано так же глубоко, как и здесь, добыть его легче.
   Долго смотрел наследник на далекие горы, еще пребывающие во мраке, и, вздохнув, молвил:
   - День сменяет ночь, и ночь сменяет день, и изо лжи рождается истина... День, однако, сменяет ночь - чтобы на полях росли колосья. Что-то же растет и в истории?
   Вздохнул и вынул из рукава золотого государя.
   - Говорят, - сказал наследник, - деньги - те же знаки собранного урожая. Почему же тогда не размножаются они, как зерна? Говорят: в древности государев лик рисовали на монетах, и деньги размножались сами собой. Говорят: золото ближе по свойствам к зерну, чем бумага.
   Засмеялся и добавил:
   - Что ж, - пусть храм торгует с королевством.
   В этот год случилось чудо: у подошвы Голубой горы стала оживать мертвая половина старого ясеня, пустила клейкий листок. А одному ярыжке было видение: зашкворчали яшмовые вереи, расскочились засовы, камни Золотой Горы перекинулись Золотым Городом...
   Гадальщики и прочие чародеи остались только те, что приписаны к цехам.
   13
   Минуло три недели с тех пор, как в Ламассу пришло первое письмо от Бредшо, и неделя с тех пор, как явился он сам.
   Ранним утром накануне Весеннего Совета королевский советник Клайд Ванвейлен навестил свой городской дом.
   Ванвейлен никогда теперь не носил передатчика, а дни и ночи проводил во дворце. Земляне узнали о том, что советник проехал через городские ворота, от толпы просителей, внезапно заполонивших двор. По распоряжению советника ворота всегда держали открытыми, а на кухне двое поварят варили каши и похлебки.
   Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную суму, каждого посетителя утешил, суму отнес в свою горницу. Потом спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды:
   - А то с вечера было недосуг поесть. Арфарра, - прибавил он со смешком, - по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с ним невозможно.
   Бредшо спросил:
   - Ты где был вчера?
   - На дамбе, - ответил Ванвейлен.
   - Неправда, - ответил Бредшо. - Я там был с Даттамом, тебя на дамбе не было.
   Ванвейлен молча уминал молочного поросенка с серебряной тарелки о трех ножках. Поросенка вчера прислали с королевского стола. Серебро поднесла депутация из Семиречья.
   Бредшо внимательно оглядел одежду Ванвейлена, особенно юфтяные сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким утренним аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул переметную суму. Там лежало шерстяное платье и грубые кожаные сапоги, перепачканные зеленоватой, в каолиновых прожилках глиной. Бредшо давно исходил окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе к городу, там, где обнажилось старое русло. Бредшо решил не скандалить, спустился вниз.
   Ванвейлен внизу объел поросенка, съел целую тарелку лапши, запил красным чаем, вытер губы и сказал:
   - После Весеннего Совета я еду королевским посланцем в Кадум, а оттуда - на Север.
   Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил:
   - А корабль?
   Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели не зря. Из погребов бывшей бакалейной лавки вынесли бочки и крюки, навесили замки с секретом. Достали все необходимое, - вернее, треть необходимого, и кое-как Стависски и Шенфельд ухитрились запеленговать аварийные позывные корабля, наложить их на карту, вычислить место, и вычислили: выходило, что корабль лежит где-то возле столицы провинции. Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен...
   - А что - корабль? - сказал Ванвейлен. - Пилоты - и без меня есть, если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере до тех пор, пока шпионов с неба не подвесят на стенке вверх ногами. И это очень отрезвляюще подействует на чиновников империи, что они не обладают монополией на шпионов с неба...
   - А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы?
   Ванвейлен пожал плечами:
   - В империи две тысячи лет как небо населено исключительно чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите.
   Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал:
   - Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы, сколько сейчас. И, заметьте, я не загоняю ручей в гору сообразно собственному разумению, я делаю то, что делает Арфарра.
   - Так, - осведомился Бредшо. - Может, господин королевский советник хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете? Говорят, чудеса будут.
   - Это не мои тайны, - спокойно возразил Ванвейлен. - К тому же тут кое-кто слишком дружен с Даттамом.
   - А то будет, - ответил вкрадчиво Стависски, - что после Весеннего Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по всей стране. Срывать незаконнорожденные замки...
   - Если порядок, - сказал Ванвейлен, - это когда бедняк не дрожит за жизнь, а богач - за имущество, то да - наведем порядок.
   Бредшо посмотрел на него и сказал:
   - Даттам мне вчера говорит: "Товарищ ваш теперь даже головку держит, как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые..."
   - Сволочь твой Даттам, - сказал Ванвейлен. - Если бы Небесные Кузнецы победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых.
   - Что, - спросил Стависски, - не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив?
   На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и ответил сквозь зубы:
   - Он еще сам об этом пожалеет.
   На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал в сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый подвесной светильник из белой бронзы, со свисающими кистями дымчатых топазов, вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел, вручил светильник старшему Хатчинсону, а гвоздь - младшему Хатчинсону, и сказал:
   - Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и скажут: "В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье".
   Подхватил шитый плащ и был таков.
   Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо и проорал:
   - Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые надо вешать на железные гвозди!
   Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того, чего доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте, с которой можно было достичь вершин в обществе, гордящемся родом и кланом... Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции попал в сенат. Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса и понимал, что возвышение его - не от избытка, а от недостатка демократии: королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля, а не от обычаев и людей страны.
   Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов в королевстве всего три-четыре. А большинство было таких, чей дед или отец сообщал предыдущему владельцу поместья: "Мой род начинается с меня, а твой - оканчивается тобой..." В империи власть имущие величали себя представителями народа, в королевстве - представителями знати, но кто из них лгал больше - неизвестно.
   Большая часть времени королевского советника была занята, как водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом деле призывает показывать "неправды и утеснения собственников в принадлежащем им имуществе" - и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у Арфарры совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону, а по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что Арфарра был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным.
   Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще тогда люди богатые и влиятельные обманом или насилием заставляли переписывать на себя землю, принадлежащую среднему классу, а потом отдавали эту землю обратно бывшему собственнику - но уже в обработку. Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил общины, стал снижать налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно, самый механизм прощения недоимок обратился против фермеров: человек маленький вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил, крутился - пока не выходило прощения всех недоимок...
   Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек с мечом явился на землю человека без меча и удивился: "Разве справедливо, чтобы побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова и одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду жечь твой урожай и дом."
   Теперь люди собиралась со всего королевства и просили вернуть ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал спать, как Арфарра.
   Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего не составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула, а холоп клялся, что купчей не было.
   В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть лишь по справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а потом и сам, быстро выучился находить изъяны в купчих... Составленные неграмотными юристами, заверенные недолжным образом, без необходимых свидетелей, зачастую задним числом, - купчие легко можно было пересмотреть и отменить.
   Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную купчую на крестьянскую землю - это как если бы шантажист предъявлял права собственности на деньги, полученные от шантажа.
   Беда была в другом.
   Бывшие частные земли сеньоры отнимали, а бывшие государственные получали в пожалование. И вот, когда дело касалось отношений сеньора и вассала, надо было блюсти - Справедливость. А когда дело касалось отношений сеньора и государства, надо было блюсти - Закон.
   Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору, так же и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую государству.
   Когда-то эти земли давались чиновникам за службу: в сущности, казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было денег, и оно платило за службу натуральными продуктами. Потом государство стало слабеть - а держатели поместий и земель жирели.
   После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было катастрофой.
   Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков налогов. Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство как на частное имущество, завещали его и разделяли, - и в глубине души полагали, что налоги собираются для того же, для чего чиновник берет взятки, - чтобы строить дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов...
   По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими родам... По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым владельцем или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не давал: и уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно - просто вопрос об этом до поры до времени не поднимали... Будь знать заодно, она давно могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом.
   Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса - сеньоров это не касалось. Их личную преданность можно было купить красивым конем, богатым подарком, и их вечная надежда была та, что король отнимет, по закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу.
   Политическая беспомощность большинства из них была совершенно изумительна.
   На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, - а прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о том, чтобы горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям знатным, и не смели строить домов выше, чем в два этажа.
   Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его - суть взгляды Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия, пока власть не добьется, чтобы простые люди сохраняли нажитое и стремились преумножить богатства. Пока крестьянин, мелкий собственник, не получит землю обратно.
   Однако союзником мог быть только тот, кто умеет воевать, и поэтому сами крестьяне были союзниками никудышными. Оставались - города, с их ополчением или наемным войском.
   Города - это тоже был не подарочек, Ванвейлен так думал, и Арфарра так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо, в скорлупе их и давили. А теперь, когда коммуны почувствовали королевскую поддержку, им понравилось бунтовать и, конечно, свобода хорошая вещь, но стоит ли топтать на токах шестилетних детишек?
   Ванвейлен, искренне убежденный доселе, что революции - недавнее политическое новшество, увидел, что в городах побережья они случаются, правда, несколько реже войн, но зато значительно чаще неурожаев, а хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же.