Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   А советник Арфарра наскоро благословил дом и отбыл во дворец. Во дворце Арфарра усадил Ванвейлена за столик со "ста полями", и Ванвейлен рассказал ему о своем визите к Кукушонку. А потом Арфарра сломал костяную фигурку и заплакал.
   Ванвейлену стало страшно, потому что людей из Великого Света, в отличие от местных рыцарей, он плачущими не видал, и ему не хотелось бы быть на месте того, кто заставил советника плакать.
   А Даттам поскакал от милосердного двора прямо в замок Ятунов.
   Хозяин, приветствуя Даттама, обреченно взглянул вправо. Даттам покосился глазами: красная анилиновая лужа. Даттам почувствовал раздражение, тем более законное, что это он, Даттам, выучился красить ткани, прежде чем Арфарра вздумал красить снег.
   Впрочем, тут Даттам усмехнулся и подумал: не задирайся! В том, что касается открытий, он был плохой матерью, но хорошей повивальной бабкой, и знал это. Был у Даттама такой дар: посмотрит на идею и видит, принесет она прибыль или нет. Ошибался редко. "Все равно, - подумал Даттам, ничего мне Кукушонку не объяснить, не обидев экзарха, и храм, и самого себя. Все, что он поймет, это то, что снег испортил Арфарра-советник, а это он и без меня знает."
   Прежде чем расцеловаться с Киссуром Ятуном, Даттам спросил воды вымыть руки:
   - А то, - сказал он, - за дохлую крысу подержался.
   Даттам прошел меж гостей, прислушиваясь к речам, и подумал: "Идиоты! Речь идет об их существовании, а они..."
   Даттам вспугнул у Кукушонка адвоката, защищавшего его в суде. Адвокат раскланялся и пропал. А Кукушонок, хромая, подошел к столу и закрыл толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам переменился после тюрьмы, и подумал: "Да, вот уж кто ненавидит и Арфарру, и горожан".
   Даттам начал с того, что пересказал свой разговор с Арфаррой-советником, и при имени Арфарры Кукушонок побледнел и часто задышал. "Эге", - подумал Даттам.
   - Вы ведь, конечно, знаете, - продолжал Даттам, - что это Арфарра подстроил обвинение. Он ведь с самого начала знал, что вы были не на корабле, а с Белым Ключником.
   "Вот сейчас, - подумал Даттам, - он кинется меня душить".
   Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал:
   - Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде.
   Однако!
   - Что же до господина советника, то я сначала стребую с него долг, а потом буду рассказывать об этом.
   Даттам усмехнулся и сказал:
   - Вряд ли вам будет так просто стребовать этот долг. Потому, что завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те, что играют во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор...
   - Вы можете предложить мне другое войско?
   - Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю.
   - Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы?
   - Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарх Харсома не столь самонадеян, чтобы сажать имперских чиновников на здешние земли. И не забыл, что в древности короли Варнарайна были из рода Белых Кречетов.
   - Да, - сказал Кукушонок, - ваши слова - очень хорошие слова. Однако, став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра на Весеннем Совете. А я буду завтра говорить, потому что мало нашлось охотников зачитать наше прошение.
   Даттам засмеялся и сказал:
   - Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна согласия на такое прошение не потребует... А знаете, что будет с вашим прошением завтра?
   Кукушонок улыбнулся:
   - Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что знает о поражении.
   Даттам покачал головой:
   - Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще, говорят, в тюрьме вы изменились.
   Кукушонок долго думал, потом сказал:
   - Может быть, я приму ваше предложение - завтра. Если вы от него не откажетесь.
   Даттам выехал из ворот замка очень задумчивый. "Что этот бес затевает?" - думал он. Даттам хорошо помнил, как сам после тюрьмы притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не сидят - висят. А с этим, скажите на милость, что плохого делали? Придушили слегка - и все...
   А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и спросил:
   - Ну что, вы идете к гостям?
   - Нет, - ответил Кукушонок, - сначала я сам схожу в гости.
   А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком, послушник Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль.
   Месяц назад Айлиль показала ему портрет в золотой рамке и грустно сказала:
   - Расскажи мне все, что знаешь об экзархе Варнарайна. Он за меня сватается.
   С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил этот брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце, государыня Айлиль под хрустальным деревом, а у ее ног сидит Неревен и играет на лютне, и Харсома смотрит на него своими мягкими жемчужными глазами. Великий Бужва! Пусть экзарх возьмет к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена в Небесный Город.
   Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним о подарках и платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой.
   И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за ней с булавками и шпильками.
   Айлиль надела красную юбку и поверх - кофту с распашными рукавами, унизанными скатным жемчугом, завертелась перед зеркалом и решила, что шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она некрасиво вздергивается кверху.
   - Ведь вздергивается? - спросила Айлиль у Неревена.
   Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а вот если надеть к такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как тот, в котором Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли целую кучу накидок и стали примерять.
   Неревен спросил:
   - А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика второй женой?
   - Ах, вот как, - сказала Айлиль, и тут же разбранила служанку, ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на глазах у Айлиль выступили слезы.
   Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны упал на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних паучков: послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе подарки от короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье.
   Девушка накинула покрывало на плечи, повертелась перед зеркалом и сказала:
   - Подари!
   Неревен побледнел и покачал головой.
   Айлиль закусила губу, потом сняла с себя жемчужное ожерелье и обмотала его вокруг шеи Неревена.
   Неревен готов был заплакать.
   - Сударыня! Я по обету шью его в храм Парчового Бужвы! Я... я... обещал ему три таких покрова... Два отослал, это последний...
   И Неревен действительно расплакался.
   Девушка стояла в нерешительности. Ей вдруг очень захотелось покрывала, но и бога обидеть было неудобно. Айлиль снова закружилась: серебряные знаки обвили ее с головы до пят. Айлиль замерла от сладкого святотатства: покрывало, посвященное богу, напоенное светом, теплом и тайным смыслом от старых знаков, утративших значение и потому трижды священных.
   - Ну, хорошо, - сказала грустно Айлиль, - оставь мне его на ночь и день: я его сама уложу в походный ларь.
   Тут Неревен не посмел отказать.
   А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь золотое кольцо, в окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым покровом и сбежала в сад.
   Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым, а в кустах ее ждал Марбод Кукушонок. Марбод взял ее за руки и хотел поцеловать. "Интересно, сколько раз он так в тюрьме целовал ту, другую, горожанку", - подумала она.
   - Говорят, - спросила Айлиль, - вы берете к себе в дом вдову суконщика?
   - Говорят, - спросил Кукушонок, - вы выходите замуж за экзарха Варнарайна?
   - Мне велит брат, - ответила девушка.
   Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил:
   - А если брат велит вам выйти за меня?
   Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не шутит, а знает способ заставить короля отказаться от сватовства.
   - Экзарху Варнарайна, - продолжал Марбод, - тридцать шесть лет, у вас будет шестилетний пасынок, он и станет наследником.
   Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть. Ночь была светлая: портрет в медальоне был виден в малейших чертах. Девушка взглянула на Марбода, - а потом на портрет. Кукушонок сидел, завернувшись в плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан с узором "барсучья пасть", и на плаще поверх - золотая пряжка. Рука лежала на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым запястьем... Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые так нравились Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. "И стрелы его, - подумала Айлиль, - подобны дождю, и дыханье его коня - как туман над полями, и тело его закалено в небесных горнах..."
   А портрет? Марбод сказал правду: экзарх Варнарайна был, - странно думать, - лишь на год младше Арфарры-советника. На портрете, однако, следов времени на его лице не было: художник выписал с необыкновенной точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя, откуда ни посмотри. Экзарх был в белых нешитых одеждах государева наследника: просто белый шелк - ни узоров, ни листьев, и этой шелковой дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки, леса и поля, аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось за ветку золотого дерева...
   Закричала и кинулась в болото лягушка... Разве можно сравнить? Этот герой, а тот - бог...
   - Я, - сказала Айлиль, - хочу быть государыней Великого Света.
   Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не цепочка на шее.
   - Не трогай, - закричала королевна, - дикарь!
   Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся.
   - Это колдовство! - закричал он. - Вас опутали чарами! Этот маленький негодяй Неревен! - и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало Айлиль и сорвал его, - серебряные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе... Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в воздух и принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он все рубил и рубил, потому что легкая тряпка рубилась плохо... Наконец воткнул меч в землю, упал рядом сам и заплакал. Так он и проплакал целый час, потом встал, отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то в болотце, то к вересковым кустам.
   Королевская сестра, естественно, не сказала Неревену, как и кто порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро караван отправился в путь, и вместе с ним уехали пятеро заморских торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому, что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что уезжал через три дня вместе с Даттамом, рассчитывавшим налегке нагнать грузный караван.
   14
   Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет. Все говорили, что не помнят такого многолюдного совета.
   Тысячу лет назад на побережье вынули кусок Белой Горы, в вынутом овале прорезали ступеньки. Во время оно на ступеньках сидели граждане, слушали говоривших внизу ораторов и решали городские дела. Потом, при Золотом Государе, внизу стали выступать актеры. Государи внизу не говорили, а приносили жертвы на вершине государевой горы. Потом на ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило, и люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо.
   Настлали помост. Король сел под священным дубом, триста лет назад проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в простом зеленом паллии, издали почти горожанин. Справа от него - советник Ванвейлен, слева - обвинитель Ойвен, и еще множество горожан, рыцарей и монахов, в простых кафтанах и разодетых.
   На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше, чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и с отменным оружием.
   Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне горы, где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские торговцы сегодня утром уехали с торговым караваном. Кроме Ванвейлена, остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому что под священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам был весьма задумчив. Бредшо спросил его:
   - Чем, вы думаете, кончится дело?
   Даттам рассердился и ответил:
   - Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем мире было бы одно народовластие.
   Облили помост маслом, погадали на черепахе - знамения были благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый свободный человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь, никто не мог его унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки серебряную ветвь.
   И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.
   Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и присовокупил свои слова.
   Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то сверху вниз, на королевский дуб.
   У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.
   Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать обвинитель Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение зачитывает человек из самого крупного города и представитель Ламассы в королевском совете. И говорить Ойвен умел хорошо, и выглядел бы хорошо в строгом черном кафтане и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что вчера, как всем было известно, господин Даттам взял обвинителя Ойвена за воротник и размазал о столб для коновязи. И хуже всего было даже не то, что обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, - тут уж как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего было то, что сам Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул.
   Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но тот никогда не мог перебороть свойственную подданному империи боязнь публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь. Вот поругайся Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы было? А ничего бы не было.
   Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города. Но тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город королевства считал себя вторым после Ламассы.
   И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен.
   Его слова всем настолько пришлись по душе, что, когда он закончил, люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста на землю, и так понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал: "Весенний совет имеет такое же отношение к демократии, как золотая ярмарка к рынку. Облеките законодательной властью вооруженный митинг..."
   Выпрямился и еще раз закричал:
   - Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех, а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок...
   Все вокруг закричали установленным боевым криком радости. А потом вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый облаками и листьями, и белый плащ с золотой застежкой.
   Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся камень плеткой и сказал:
   - Так я и знал, что сегодня он хромать не будет.
   Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал:
   - Много слов тут было сказано о своеволии знати и о ее сегодняшнем прошении - раньше, чем оно было зачитано. И гражданин Ламассы Ванвейлен даже сказал, что не меч, а топор палача ждет тех, кто такие вещи предлагает народу и королю.
   И знатнейшие люди королевства, подумав, решили, что гражданин Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения.
   Две вещи сказал гражданин Ванвейлен. Один раз он сказал, что не всякое своеволие называется свободой и что тот, кто хочет свободы для себя, должен хотеть ее для других. В другой раз он сказал, что сеньоры хотят права на гражданскую войну, и что скверное это средство для соблюдения закона.
   И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав.
   И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники не отнимали насильно его имущество, - то он должен то же самое обещать своим вассалам.
   И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные - то и это правило должно касаться всех.
   Гражданин Ванвейлен говорил сегодня о своеволии сеньоров. Чем, однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать, если притесняет король?
   Вот сейчас города радуются, что король избавил их от произвола сеньоров и от грабежа. Но даже вор с большой дороги украдет не больше того, что есть. А вот король - если он потребует налог, превышающий городские доходы, - что скажут горожане тогда?
   И если знатные люди считают, что король не вправе облагать их налогами без их на то позволения и совета, то и горожан нельзя облагать налогами без их на то согласия.
   Гражданин Ванвейлен говорил о том, что право на войну - плохая гарантия для закона... Он, однако, иной не предложил. Вот и получается, что слова закона, не подкрепленные делом, приносят мало пользы, а война, ведущаяся из-за слов, приносит много вреда.
   А ведь королевский произвол уже начался. Я говорил со многими гражданами Ламассы, и они недовольны: почему интересы их представляет такой человек, как Ойвен? Только потому, что чужеземец, Арфарра-советник, на него указал? Городские коммуны сами избирают себе бургомистров и судей. Разве они дети, что не в состоянии сами избрать того, кто будет защищать их интересы в королевском совете?
   И я думаю, что если король не сам будет назначать своих советников, а по всем городам свободные люди будут их выбирать, то такой совет и будет гарантией закона, лучшей, нежели добрая воля короля или гражданская война.
   И такой совет не допустит ни своеволия знати, ни самоуправства королевских чиновников, и не разорит налогами своих собственных избирателей, потому что знать и народ будут в нем сидеть бок о бок, а не так, как сейчас, когда одни готовы выцарапать глаза другим. И в таком совете будут все люди королевства, и не будет только иностранцев, которым не известны ни законы, ни обычаи страны, и которые зависят лишь от королевской воли.
   Тут Марбод Кукушонок начал читать свое прошение, прошение, которое вчера заново составили и подписали все собравшиеся в замке Ятунов. Обвинитель Ойвен наклонился к советнику Арфарре и растерянно сказал:
   - Никогда не предполагал, что Кукушонок способен думать.
   Арфарра ответил:
   - У него хватило времени подумать в камере. А у вас хватило глупости его выпустить.
   Помолчал и добавил:
   - Это безумие! Народ всегда стремится к соблюдению закона, а знать к господству над народом, и интересы их нельзя примирить. И король зависит от знати и бессилен, а государь - опирается на народ и побеждает. А знать - знать обманет народ.
   Один из сотников охраны снял с плеча колчан с рогатыми стрелами, ободрал королевское оперение, белое с двумя черными отметинами, и сказал:
   - Я согласен подчиняться королю, но не ста двадцати лавочникам.
   Изломал стрелы и ускакал.
   Король благосклонно посмотрел ему вслед, ухмыльнулся и спросил:
   - Это чего ж Кукушонок хочет?
   Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, подошел к королю и сказал:
   - Он хочет жениться на вашей сестре и стать во главе выборного совета. Глава выборного совета будет издавать указы, а король будет указы подписывать, как секретарь.
   - А... Ну-ну, - усмехнулся король.
   Марбод Кукушонок читал статью за статьей, пока не начался третий прилив и не прошли часы, благоприятные для совета.
   Все пошли варить пищу и трепать языками. Многие считали, что прав Марбод Белый Кречет, потому что обвинителя Ойвена вчера побили, говорят, хворостиной... Другие считали, что прав советник Ванвейлен, потому что в замке Ятунов недаром выпал кровавый снег и два дня не таял.
   - Зато, - возражали им, - Марбод Кукушонок женился на горожанке.
   Тодди Одноглазый, из бывшей свободной общины Варайорта, покачал головой и сказал:
   - Однако, зря Марбод Кречет всех чужеземцев обидел. Вот советники Арфарра или Ванвейлен - разве это плохо? Другое дело пиявки всякие вроде Даттама. А вот у нас соседняя деревня - вот их бы передушить, хуже чужеземцев.
   В том, что Марбод Кукушонок не того чужеземца обидел, сходились все.
   Марбод Кукушонок подскакал к Даттаму и спросил тихо:
   - Ну что? Остается ли ваше предложение в силе?
   - Разумеется, - ответил Даттам. - И, конечно, новый король Варнарайна не обязан быть связан этим самым... выборным советом, который он навязывает королю старому.
   Никто не слышал этого разговора, однако Бредшо, улучив минуту, спросил у Даттама:
   - Что ж? Верите ли вы, что Марбод Белый Кречет добьется, чего хочет?
   Даттам сел на старую, раскрошенную ступеньку амфитеатра, поковырял камешки.
   - Еще нигде, - ответил он, - и никогда в мире выборные советы не управляли странами... Я видал, как пытались создать новое и небывалое, и видал, чем это кончалось.
   Бредшо поглядел и сухо заметил:
   - Я заметил, что чудеса время от времени происходят в природе. Почему бы им иногда не случаться в истории?
   Даттам засмеялся и ответил для Даттама весьма неожиданно:
   - Новое рождается не на торжище или собрании, оно рождается в тишине.
   Всю дорогу советник Арфарра ни с кем не говорил, а внимательно читал копию новой хартии. Во дворце Ванвейлен и Арфарра прошли в третий кабинет. Ванвейлен, по привычке сел за низенький столик для игры, развернул перед собой свиток. Арфарра убедился, что они одни, и, против обыкновения, мягко ходя по ковру, спросил:
   - Ну, и что вы об этом думаете?
   Ванвейлен разглядывал подписи под прошением.
   - Я, конечно, не знаю, как ему это удалось, - сказал Ванвейлен. Потому что сеньоры вовсе не глупы, и, не будь города так сильны, никогда бы этих подписей не поставили. Ну и, наверное, все были пьяны и веселы, и знали, что Марбод Белый Кречет владеет приемом, "орел взлетает на небеса" и "ящерица ловит муху", и меч его - как молния, и дыхание его коня как туман над полями... Вы сами говорили мне, что лучший полководец тот, кто выиграл войну, не начав. И вы этого добились, ибо даже знать готова помогать вам в укреплении народовластия.
   Советник сел в кресло и стал оглядывать стены. Третий кабинет был его любимый: гобелены, синие с золотом; золотое зеркало у потайных дверей, и рисунок на гобеленах подчинялся не законам живописи, а законам повествования: художник рисовал зверей не так, как они есть, а так, как ему было важно - кое-где прорисовал скелет, а кое-где не нарисовал хвоста, а глаза и усы, как самые важные части, изобразил во всех местах тела по много раз.
   Советник Арфарра поглядел на Ванвейлена и спросил:
   - Какого - народовластия?
   Вопрос был вполне уместный. Отчет о последнем случае народовластия, приключившемся в городе Мульше две недели назад, лежал у Ванвейлена на рабочем столе и заканчивался так: "И как только они показывались, народ схватывал их и без жалости убивал, так что многие погибли по наговору соседей и еще больше - из-за денег, данных в долг".
   - Такого, - сказал Ванвейлен, - при котором то, что касается общего блага, решается общим волеизъявлением, как и велит закон, при котором города сами избирают своих представителей, как предлагает Кукушонок, и при котором люди не опасаются утратить имущество и преумножают его ремеслом и торговлей, что вы и поощряете.
   - Я, естественно, поощрял торговлю, - сказал Арфарра, ибо нет ничего, что бы так разрушало существующий строй. И я поощрял города, ибо они противники знати...
   Ванвейлен побледнел и сказал просто:
   - Я думал, вы стремитесь к народовластию.
   Арфарра усмехнулся:
   - Знаю, что вы так думали. Да, - продолжал Арфарра, - народовластие неплохая форма правления для маленького города. Там оно способствует по крайней мере тому, чтобы каждый был обеспечен куском хлеба, каждый гражданин, то есть. Без поддержки сверху век его, однако, короток и там. Возьмите Кадум. Как он попал под власть графов? Люди дрались храбро, но злой рок преследовал кадумских военачальников, рок под названием народное собрание: и не было ни одного, который не был бы устранен после выигранной битвы и не казнен после проигранной. В таких городах много выдающихся людей, и все они - изгнанники.
   Лицо Ванвейлена, вероятно, было ужасно в эту минуту. Арфарра заметил все и понял как подтверждение своих старых догадок.
   - Да-да, - сказал он, - вот и с вами произошла подобная история, хоть вы и стесняетесь о ней говорить. Это делает вам честь, что вы, несмотря на изгнание, не отказываетесь от приверженности строю родного города... Но поверьте, - ваш политический опыт ничтожен из-за молодости ваших городов. История здешнего материка насчитывает тысячелетия, - и в ней еще не было примера народовластия в рамках большой страны. Так что выбор может идти лишь между страной, где царит закон и государь, и страной, где власть государя ограничена беззаконием.
   "Да он надеется меня переубедить", - вдруг понял Ванвейлен смысл разговора.
   - К тому же, - продолжал Арфарра, - и при демократии в городе, существует как бы два государства, бедных и богатых, и интересы их противоположны.
   И только там, где властвует государь и закон, нет ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию.
   Закон может быть нарушен, но нет такого закона, в котором написано, что народ должен быть угнетен, чиновники - продажны, государи несправедливы, и люди - алчны. А когда государство рассыпается, должности, правосудие и имущество становятся частной собственностью, и тот, кто владеет людьми и правосудием, становится сеньором, а тот, кто владеет землей и деньгами, становится богачом. И то, что в избытке у одного, будь то свобода или деньги, увы, всегда отнято у другого.